Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)
– Шайтан ты, русский мулла! – отдуваясь, ответил татарин. – Урус шайтан! – Поднял руки и восхищенно добавил: —Батыр!
Татары церковь не тронули. А еще через месяц, не больше, в этой же церкви Никодим сам укрывал от колчаковцев раненого красного комиссара. Теперь уж не вспомнить, кто наступал – красные или белые. Да и боя-то настоящего не было. Ночью под самыми окнами хлестнуло несколько выстрелов, конский топот в намет, и все стихло. На рассвете вышел отец Никодим в сад – лежит ничком человек меж кустов крыжовника, гимнастерка на нем кровью залита. Кажется, дышит.
Осмотрелся поп: никого поблизости. Подошел ближе: раненый без погон, а на рукаве пониже локтя – красная звездочка, – комиссар. Приподнял осторожно за плечи, перевернул на спину – лет двадцать пять парню. Лицо чистое, как у девушки, на высоком лбу прядка светлых волос прилипла. Сына Дмитрия вспомнил. Отнес комиссара в каретник, там привел в чувство, перевязал, дал напиться.
В обед казачий разъезд прогарцевал перед окнами. Спешились за углом, прошли вдоль забора. Потом разделились на две группы. И – со двора во двор. Офицер с коноводом остался, поманил пальцем какого-то мальчонку, расспрашивал, верно, что за люди живут по соседству. «Что же делать? – спрашивал мысленно сам себя Никодим. – Ищут, собаки. Комиссара ищут».
О себе почему-то не думалось. Дождался ночи и перенес раненого в церковь: здесь-то уж не посмеют обыскивать.
А назавтра – пышная офицерская свадьба. Разбежавшаяся было семья Ландсберга снова собралась под крышей барского дома, и младшая дочка помещика спешно выходила замуж за колчаковского штабс-капитана. Никогда не забыть отцу Никодиму этой венчальной службы. В одном месте он сбился: раньше времени возложил венцы на головы новобрачных. В церкви – офицерьё и бородатые казаки. От сивушного перегара даже свечи чадили. А в алтаре, за складками тяжелого бархата, покрывавшего до самого пола престол, разметался в горячке комиссар – светловолосый парень двадцати с небольшим лет, одногодок Дмитрия. Вдруг он застонет?
…Новый учитель в Каменном Броде. Хмурая та была осень, когда он приехал, и зима выдалась вьюжная. Долго присматривался отец Никодим к Николаю Ивановичу, ожидал поначалу удара в лоб. Но учитель оказался не таким. Никодим понял: учитель видел в нем человека.
Следуя неизменным привычным путем примирения духа и плоти во имя загробной жизни, проповедуя обветшалую догму непротивления злу насилием, отец Никодим не мог не понять, что зло от этого не уменьшится.
Разве проповедью остановишь руку озлобленного убийцы? Вокруг полыхали пожары, лилась кровь, храм божий превратился в убежище душегубов и насильников. Никодим вспомнил старосту, лавочника Кузьму, Дениса. Какому богу поклонялись они? И нужен ли этот бог? Учитель же призывал к открытой и беспощадной борьбе с алчностью, тунеядством. И он верил в человека-труженика, верил больше, чем сам Никодим, с тою лишь разницей, что ратовал за жизнь земную и не терзался сомнениями. Мог ли после этого отец Никодим назвать Николая Ивановича непримиримым врагом? Не враг, а человек новой и более сильной веры; и Никодим нашел выход: своими руками среди бела дня повесил замок на церковных дверях. Уединился от мира и здесь в лесу начал писать книгу «Религия есть обман».
Погруженный в раздумье, отец Никодим не заметил, как проснулся и сел на своей постели Мишка, как разжал он пальцами слипшиеся веки. В тесной избушке стоял густой запах мяты, ромашки и еще каких-то неведомых Мишке трав, развешанных пучками у притолоки. В единственное оконце пробивался рассвет, а на пороге возвышалась огромная фигура попа, с непокрытой, низко опущенной головой.
«Бежать! – первым делом подумал Мишка. – Он теперь не отпустит: сведет в сельсовет…»
Мишка привстал, крадучись передвинулся в сторону. На столе – полбуханки хлеба, и тут же в плетеной миске огурцы, в чугуне – картошка. Засосало у парня под ложечкой: три дня во рту крошки не было. Протянул Мишка обе руки к столу.
– Пить захотел? Ведро на скамейке, там же и ковш, – не поднимая головы, сказал лохматый человечище и вздохнул так шумно, что шевельнулись подвешенные у притолоки пучки засушенных трав. Мишка глотнул судорожно, отдернул протянутые к столу руки.
– Полегче стало, или всё так же печет? – не повышая тона, осведомился хозяин. – Да не бойся ты, не трясись; бить не буду; хватит с тебя и того, что пчелы меток наставили.
Ничего не ответил Мишка, выпил воды, вернулся на прежнее место. В оконце больше светлело.
– Шел бы умылся, – через минуту снова заговорил поп. – Мыло вон на заплечке и полотенце. Вонь от тебя, что от козла; весь оботрись.
Посторонился поп, передвинул одну ногу. Мишка скользнул в образовавшуюся щель, поеживаясь голыми плечами стал спускаться по земляным приступкам в наполненный плотным туманом овраг. Мылся долго, старательно ключевой холодной водой, вытекающей по лубочному желобку из-под угла осевшего сруба. Разогнал мурашки жгутом полотенца, поплясал на холодных, скользких камнях, похлопал себя ладонями по ногам и впалому животу. Захотелось пуститься наверх вприпрыжку; молока бы сейчас парного или щей мясных, а потом бы на целый день в поле снопы возить! Пусть не себе, ладно уж, только чтобы пальцем никто не тыкал.
Помрачнел Мишка, нехотя начал подниматься и так же нехотя переступил порог избушки. Никодим разливал по стаканам крепко заваренный чай, по-мужицки – ломтями – нарезал хлеба.
– Думал – опять сбежишь, – буркнул он, оборачиваясь на скрип двери. – Не держу. Только в третий раз не попадайся.
* * *
Переполненный клуб гудел, как встревоженный улей; за пять с лишним лет не помнит Николай Иванович такого многолюдного собрания. Время давно уже за полночь, а ко второму вопросу – выборам нового председателя – всё еще не приступали. Роман Васильев часа полтора потел на трибуне и сейчас отдышаться не может, сидит за столом красный. Здесь же и власти районные: секретарь райкома, директор МТС, новый заведующий земельным отделом.
Окна в клубе открыты, а душно. Разгоряченные спором, потные лица колхозников обращены к трибуне. Временами где-то в задних рядах зарождается глухой шум. Он нарастает подобно морской волне, пенится выкриками. И тогда нет уже ровного ряда лиц, – чубы, бороды, съехавшие набок платки, распахнутые косоворотки – всё мешается, бурлит.
На трибуне – Еким Епифорыч, отец Нюшки.
– Одного в толк не взять, – говорит он, обращаясь к президиуму, – как это вы, товарищи партейцы, не рассмотрели, а кто же такой он, Козел, почему получилось так, что замест председателя колхозом Артюха правил? А не лучше ли было бы тому же Роману, раз видит, что дело его тухлятиной отдает, собрать бы народ да и карты на стол? Народ, он всегда рассудит. И ты, Николай Иванович: в Москву написать сумел – не за нашу одну деревню, за всю округу всё выложил, не побоялся, а козявку, жучка-короеда в новой нашей постройке не высмотрел! И ты, Карп Данилыч! Тебе-то уж знать бы Артюху!
Еким потоптался на месте, укоризненно посмотрел на Романа, махнул рукой:
– Эх, Роман, Роман!
Екима сменил Андрон. Комкая шапку, стоял возле сцены, – на трибуне ему не выпрямиться.
– И про себя сказать не мешает, – начал он, не спеша подбирая фразу, – после драки-то все мы кулаками махать горазды. Двуликий он человечишка был – Артюха. Умен – этого не отнимешь, вот и навесил шоры на глаза председателю. Видали и мы, сколько разов примечали: не туда гнет артельный наш счетовод. И опять подумаешь: а черт ево знает, может статься, и указанья такие имеет, с властями он запросто. Ну, одним словом, виноваты мы все одинаково. Наперед поглазастее надо быть. И не чураться друг друга. Партейный ты или нет – говори прямо, что видишь.
Мартынов кивнул Николаю Ивановичу. Андрон уловил в этом поддержку, расправил бороду тыльной стороной ладони:
– Раз уж так оно получилось, что советская власть указывает нам жить одной семьей, то и думать надо каждому за всех. Про Романа не скажу худого: колхозной копейки он не тронет, в артельный сусек со своим мешком не залезет. Раз нету растраты, во вредительстве не замешан – нету ему и статьи уголовной. И всё-таки председателем он не гож. Это, как бы сказать вам, ну всё равно, как солдат на ученье: направо, налево, приказ любой выполнит, а командовать сам не может. Давайте нового подбирать.
Председателем выбрали Карпа Даниловича, Романа оставили бригадиром. И опять не обошлось без вмешательства Николая Ивановича. Раздвоилось собрание: поровну подняли руки за Андрона и за Карпа, – три раза считали.
– Повторяю, товарищи, – пояснил учитель, – партийная организация не против того, чтобы председателем артели был избран Андрон Савельев: человек он добросовестный, честный, хороший хозяин. Бригада его на первом месте, люди сработались. Зачем нам разбивать сколоченный коллектив? И Карпу работать легче будет, когда у него такая опора.
К столу Федька Рыжий протиснулся. Не дожидаясь, пока смолкнут голоса, заявил убежденно:
– Комсомольцы сказать велели, чтобы дядю Андрона с бригады не трогали: потому нам соревноваться не с кем будет. У него вон выруба корчевать с весны начали, клеверов больше плана посеяно и в коровнике чистота. Очень даже для соревнования с молодежью авторитетная кандидатура!
– Ученик ваш? – кивнул Николаю Ивановичу Мартынов на плечистого парня, когда тот усаживался в кругу молодежи.
– В прошлом году семилетку закончил. А что?
– Счастливые вы люди – учителя! – вздохнул Мартынов.
Секретарь райкома записывал что-то себе в блокнот, а Николай Иванович вспомнил при этом сына Пашани – Мишку. И решил сразу же после собрания рассказать руководителям района про письмо, полученное Дарьей; заодно уж поведать и истинные причины отвода кандидатуры Андрона на пост председателя колхоза. Ожидают нового агронома, – со дня на день должен приехать Егор, не будет у них мира с Андроном.
* * *
– Пчела – насекомое зело трудолюбивое… Вот видишь, солнышко чуть взошло, а она уже со взятком в семью, в улей к себе возвращается! Смотри, сколько у нее набрано – и на лапках, и на загорбке. Видишь, капельки как росинки, – мед.
Говоря это, Никодим указательным пальцем правой руки медленно вел по тыльной стороне своей левой ладони, на которую опустилась тяжело нагруженная пчела.
Рука у Никодима большая, шире Мишкиной во много раз, заросла густым седым волосом, и пчеле, наверное, показалось, что попала она в непролазную чащу лесную, в бурелом.
Так же думал, пожалуй, и сам Никодим, потому-то и помогал пчеле выбраться на более чистое место – легонько подталкивал ее ногтем к первым суставам полусогнутых пальцев. Пчела ползла, переваливаясь с боку на бок, осторожно перебирая лохматыми лапками и чуть подрагивая распростертыми прозрачными крылышками, а оказавшись на косточке среднего пальца, сложила слюдяные свои перышки и остановилась перевести дух.
Теплым взглядом широко расставленных желтоватых глаз Никодим следил за каждым движением труженицы, дышал в сторону и всё время поворачивал ладонь так, чтобы для пчелы не было подъема.
– Притомилась, бедняга, – не говорил, а скорее всего думал – вслух Никодим. – Мед – он тяжел. Эти капельки для нее всё равно, что человеку гири двухпудовые на каждую ногу, а ей лететь надо.
– А если ужалит? – спросил удивленный Мишка.
– Чего ей жалить-то? Я ведь ее не обижаю. Пчела, она всё понимает. Это у нас, у людей, другой раз за добро лихом расплачивается, у пчелы нет этого. Потому и живут они лучше нас, дружнее.
Мишка дышать перестал, – про попа Никодима одну страшнее другой истории рассказывались: то разбойникам головы скручивал, как цыплятам, то татар перебил с полдеревни, лошадь через забор, как овцу, пересаживал медвежьими лапищами. Изо всей деревни один разве только Андрон мог без страха подать руку Никодиму. Эх, была бы у Мишки такая сила! Припомнил бы кое-кому…
– Вот смотри: отдохнула.
Мишка вздрогнул, снова глянул на руку попа. Пчела расправила крылышки, собираясь лететь. Никодим отвел руку подальше и опустил. Желтой вытянутой каплей пчела повисла в воздухе и полетела к тому самому улью, верх с которого позапрошлой ночью опрокинул Мишка.
– Так-то вот, парень, – провожая задумчивым взглядом пчелку, говорил Никодим, – пчелиной семье позавидуешь. Далеко еще нам – людям – до этой бессловесной твари.
Никодим повернулся лицом к Мишке, под седыми кустистыми бровями теплились далекие мерцающие огоньки. Никогда не доводилось Мишке видеть такого спокойного и печального лица. У отца глаза были всегда злые, колючие, у матери – слезливые.
Припомнились Мишке и еще одни такие же внимательные глаза – учителя, Николая Ивановича. А что отец про него говорил? Деда Кузьму кто раскулачил, кто отца забрал?! Учителю верить нельзя. Голь к нему липнет, верно. Им-то что: рады стараться, чтобы и у других тоже не было ничего. Сделаться бы похожим на этого вот попа, хоть бы половина силы его перешла в руки Мишки. Показал бы тому же Володьке.
– Великое благо дано человеку – разум, – продолжал между тем Никодим. – Разум поднял его над всем живущим. И второе благо – речь. Слово человека останавливает реки, раздвигает горы, в дремучих лесах и на вековечной гнили болотной воздвигает сказочные дворцы; слово единит помыслы черных и белых, желтых и краснокожих, в сто крат умножает духовную силу простого смертного. Имея разум и речь, человек не может жить в одиночестве, чтобы снова не стать зверем. В другой раз говорю тебе: иди к людям.
Страшно Мишке и непонятно всё это. Смутно припоминал, что и учитель говорил как-то про черных и белых, желтых и краснокожих и что все они одинаковы друг перед другом. И учитель говорил про разум и речь, а больше о том, что всем надо работать.
«Как же так – одинаковы, когда и говорят-то по– разному и бог у каждого свой? – тужился уразуметь Мишка. – У одного дом-пятистенник под жестью, рысаки выездные, у другого – солома в окне? И что законы для всех одни – вранье это. Вот Гарифка, приятель отца, жеребенка украл в Константиновке; на пять лет упекли в острог, да отцу – два года за то, что сбыл того жеребенка на сторону, а у деда Кузьмы белым днем сундуки вытряхнули – по сей день ходят по воле. Это как понимать?!»
– Вот говоришь ты, что жить одному нельзя, – сутулясь и не глядя в лицо Никодиму, начал Мишка, – а сам-то чего же ушел?
– Может быть, и вернусь еще, – не сразу ответил тот, – мне поразмыслить надо.
– Тоже нашкодил чего-нибудь? – нахально засмеялся Мишка. И попятился шага на два от Никодима: хлестнет наотмашь – пришибет, как козявку.
Но Никодим даже не шевельнулся, всё так же копной сидел на колоде, положив ладони на колени.
– Ты против меня – мизгирь, – проговорил наконец Никодим. – Если я говорю: иди к людям, – иди. То, что ты напроказничал, избывается просто – родительским словом или кнутом. Человеку в мои годы надо самому себя по костям переламывать. Понял?
Три дня после этого разговора молчал Никодим.
Было похоже на то, что он забыл о присутствии в своей избушке еще одного человека или не замечал его. По утрам, однако, разливал чай в два граненых стакана, двигал в сторону Мишки плетушку с нарезанным хлебом, миску с медом. Так же и вечером, после того как приносил в ведрах процеженный мед, спускался в подполье и долго двигал там бочками. На ужин приносил огурцов и помидоров. Всё это молча съедалось, и Никодим укладывался спать; храпел до того страшно, что у парня волосы поднимались на макушке.
За эти дни опухоль на лице и руках Мишки опала, но кожа оставалась лоснящейся и тугой, в темных пятнах с обводами. Отоспался Мишка, повеселел от сытой еды. На четвертый день Никодим взвалил на плечи липовую кадушку и отправился прямиком через лес в Константиновку.
– Сиди дома, – сказал, выходя уже на тропу, – к ночи вернусь.
С тем и ушел не оборачиваясь, как будто на своего оставил избушку и, всё, что в ней было. А добра у попа порядочно: за печью – тулуп овчинный черной дубки и с волчьим воротом, валенки почти новые; там же на полке сложено стопкой исподнее. Под кроватью – сундук. Тоже такого не видывал Мишка, – на заказ, верно, сделан был этот сундук: длинный, во всю кровать, и широкий. По углам жестью окован, и замок пудовый.
– Вот, наверно, деньги! – внутренне ахнул Мишка. – И золото, поди, есть!
Жарко сделалось парню, во рту пересохло, и голова вкруг пошла. Выглянул в дверку – пусто. Обошел раза два вокруг избушки, к роднику спустился. Намочил голову. Пробрался через кусты в другой овражек, что огибал пасеку лесом, притаился за пнем. Нет, никого не видно и с той стороны. А перед глазами – сундук, червонцы старинные.
За полгода бродячей жизни отведал Мишка лиха. Вначале недели две толкался на станции, ночевал в будке разбитого паровоза, тянул, что плохо лежит. Били. Раз чуть было под колеса сам не попал. Пробрался потом в город, и там не лучше. Пошел снова по деревням; где у пахарей узелок стащит, у пастуха – торбу с картошкой, а то и корову выдоит. Так и кружил возле знакомых мест. Раза два по базарным дням в Константиновке к магазину присматривался. Ставень там на одном окне еле держится, и сторож всю ночь в переулке дремлет, а окно со двора. Как назло, оба раза перед самым закрытием магазина приходил милиционер с кожаной сумкой и вместе с кассиром уносил деньги.
Мишке нужны деньги – в Сибирь махнуть или к морю, где зимы не бывает. С деньгой и документы любые выправишь, и про еду думать не надо, рассуждал Мишка, а там и жениться впору или в дом к кому побогаче – примаком. На деньги любая пойдет.
И вот они – деньги! Как же раньше-то не подумал?! От небывалого напряжения мысли пот на висках выступил, пальцы впились ногтями в мякоть ладоней. Подмывает Мишку ужом проскользнуть меж деревьев к избушке, раскидать постель Никодима, топором разбить крышку заветного сундука. Есть у него потайное место за болотом на острове. Землянка заброшенная. Переждать можно будет с недельку.
А ноги не слушаются. Да и в самом ли деле ушел Никодим? Может, он лежит где-нибудь за колодой – испытывает?
– Ну и пусть лежит, – решил неожиданно Мишка. – Трогать сегодня не буду.
Выломал прутик, шел по тропе к избушке, присвистывал. И вот тебе – крест могильный. Оградка из струганых планок, и тут же скамеечка на двух столбиках. Трава вокруг вытоптана до земли, на кресте – венок с черными лентами.
«Вот она – попадья! – почему-то обрадованно подумал Мишка. – С прошлого раза еще думал, куда же она подевалась? Стало быть, окачурилась».
У поленницы дров в чурбан березовый воткнут топор. Выдернул его Мишка, лезвием провел по ладони. Замахнулся, чтобы на манер плотника бросить топор на прежнее место и чтобы встал он торчмя, а пальцы не выпускают гнутого топорища. Пристыли. Так и вошел в избушку, держа топор за спиной, по-воровскому.
С час, если не больше, просидел Мишка на полу возле деревянной кровати Никодима. Забросил конец одеяла, тронул замок пальцами, так и прожгло до пяток. Решил – всё равно крышку потом рубить придется: замок кованый, а под накладкой пробоя видна фигурная врезка и второго замка, внутреннего. Нахохлился Мишка, втянул голову в плечи, но мысли уже не рвались.
«Сказано: не уйдет!»
Топор лежал под скамейкой, тускло поблескивая отточенным жалом.
Перед вечером затарахтела под окнами телега. Вскинулся Мишка: в дверях Никодим и еще трое – Андрон и Федька с Володькой. Засосало у парня под ложечкой, – влопался!
– Ты что, уж не в работниках ли? – скривил губу Федька. – И матери знать не даешь. Не хватит ли бегать-то?
– Вот к дому и пробираюсь, – соврал Мишка, посматривая на окно, – за Черной речкой на сплаве работал.
Дальнейшее поразило Мишку. Не успел он опомниться от того, что увидел односельчан, и хоть смутно, но догадался, что хватать его они не собираются, как Никодим присел к сундуку, ухватился за витые скобы и, заметно натужась, вытянул его из-под кровати. Потом без ключа снял верхний замок, бросил его на постель.
Когда Никодим поднял крышку, Мишка невольно зажмурился, слышал только, как скрипнули петли и прозвенела струнными переливчатыми голосами потайная пружина.
– Мертвым капиталом лежит, – откуда-то сверху докатился голос попа, – не хочу быть собакой на сене. Забирайте всё.
При слове «капитал» Мишка судорожно глотнул, приоткрыл один глаз и вытянул шею из-за спины Андрона: сундук был набит книгами.
* * *
Вот и Каменный Брод. Не думал Мишка, что так оно всё получится, даже мысли не допускал среди белого дня вернуться домой. Когда ехали мимо хутора, захотелось спрыгнуть с телеги, обойти заросший бурьяном двор, как большому молча постоять возле грудки битого кирпича в том месте, где печь стояла. Как бы то ни было – свой дом; четырнадцать лет в нем прожито – вся жизнь Мишкина со всеми ее бедами и невзгодами. Тянет. Но Андрон подхлестнул мерина, – разве этому ироду что понять! Отвернулся Мишка, колотил босыми пятками по дощатому дну телеги.
Обогнули Метелиху, рысью подъехали к школе. Книги складывали в коридоре. Мишка тоже носил, выбирал какие потолще. И не заметил, как Андрон шепнул что-то учителю и кивнул при этом в его сторону.
Николай Иванович вслух похвалил попа, сказал, что не ожидал такой щедрости; вот радости будет у Маргариты Васильевны!
Кончили перетаскивать книги, присели на бревнышко. Николай Иванович повернулся к Мишке.
– Значит, потеря нашлась? – спросил неожиданно.
Мишка вздрогнул, подвинулся на бревне.
– Правильно сделал, что одумался, – продолжал Николай Иванович, – молодец. Отправляйся домой, мать обрадуй. Хорошая она у тебя, заботливая, а здоровье у нее неважное. Беречь ее надо. Ладно, беги.
Мишка не трогался с места. Ему всё казалось, что стоит только завернуть за угол, как там его обязательно перехватят Федька или Володька и что им известно, с какими мыслями приходил Мишка в школу, когда здесь судили отца. И о том, что полянину украдкой ел, что деньги стянул у матери. И Андрон, уж конечно, догадывается, – чего бы иначе ему с учителем-то шептаться? Соседи теперь – в огород кто залезет или в доме что потеряется, все на Мишку укажут.
Но Володька и Федька даже ни разу не переглянулись, закурили оба при учителе. Андрон сел на телегу, уехал, а эти всё же остались. Ждут чего-то.
– Вот так, Михаил, – снова заговорил учитель. – Будем надеяться, что ты все эти фокусы бросишь. К добру они не приведут, а в тюрьму в два счета упрячут. Парень ты уже взрослый, сам понимаешь… Иди, помогай матери. И о том подумай, чтобы делу настоящему выучиться. Увидим твое старанье, сами на место определим. Договорились?..
– А вам, друзья мои, строгий наказ, – говорил учитель комсомольцам другим уже тоном, когда Мишка ушел, – ни единым словом не напоминать парню про его прошлое. Где он болтался, с кем – не ваше дело. Нищенствовал, воровал, может быть и грабил. Сколько ему, лет пятнадцать? Возьмите его к себе.
И всё-таки не вовремя появился Мишка у калитки Денисова дома, – лучше бы переждать: не до беглого сына в тот час было Дарье. У крыльца толпились соседки, на все лады расхваливая белобокую рослую нетель, – только что привела ее Дарья (получила по решению правления). Вот и сбежались соседки позавидовать. Тут и Улита, и Кормилавна, и Нюшкина мать. Девчонки успели натаскать травы, намешали пойла в ведерке, по спине, по бокам телки водят ладошками, нарадоваться не могут, а хозяйка стоит в середине круга, глаза платком вытирает.
