Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)
– Не томился бы ты, Андронушка, не изводил бы себя! Бог с ним, с хозяйством, с живностью. Живут люди…
Андрон и не пошевельнулся, глянул искоса через плечо:
– Советчица выискалась. Шла бы ты… знаешь куда?!
* * *
После того как не стало Верочки, Маргарита Васильевна во всем почувствовала себя совершенно одинокой. А тут еще эти нелепые слухи, о которых намекал счетовод. Комсомольцы какими-то недоверчивыми стали, репетиции прекратились. Думалось, что и Николай Иванович в чем-то подозревает. Бывало, зайдет, спросит о чем-нибудь, пусть даже и незначительном, а теперь и этого нет.
Пусто в доме, страшно одной. По ночам всё кажется, что кто-то ходит под окнами. Может быть, воры, – у магазина сторожа нет, за дверью и левой половиной дома поручено присматривать колхозному конюху. Раз в книге записку нашла: «Убиралась бы ты подобру– поздорову откуда приехала». И подписано: «Комсомолец». Решила показать записку Николаю Ивановичу, а по дороге раздумала. Вместо того чтобы к школе направиться, повернула к озеру, присела у корявой старой ветлы.
Осень позолотила опушку леса, на том берегу бродит артельное стадо. Пастух – татарин Мухтарыч – сидит у костра. Привалился спиною к дереву. Временами ветер доносит с той стороны тягучий напев. Это поет старик. Слов не понять, да их, кажется, и нет совсем: Мухтарыч тянет один звук без конца и начала.
Вода в озере посветлела, на большой глубине просматриваются опутанные водорослями камни. Вот стайка небольших рыбешек. У них видны только синеватые спинки. Левее и глубже медленно передвинулось что-то темное. Рыбешки брызнули в разные стороны серебристыми каплями. Щука затаилась у черной коряжины.
Никогда не видала Маргарита Васильевна так близко от себя живую щуку, а сейчас почему-то подумалось, что и щука видит ее. Посматривает тусклым недобрым взглядом. Ждет. А рыбешки опять собрались возле длинного стебля кувшинки.
Маргарита Васильевна бросила камешек в воду. Снова искристые брызги. Вспыхнули и погасли. Щука осталась на месте. Потом нехотя шевельнула хвостом, ушла.
«Почему так устроена жизнь? – думала Маргарита Васильевна. – Всюду хищники. Сколько страшных смертей. Дуняшка, Верочка…»
Долго сидела у озера Маргарита Васильевна, пытаясь разобраться в том, что ее окружает. Наконец решила – лишняя она здесь и никому не нужна.
– Никому! – вслух повторила Маргарита Васильевна. – И это в неполных тридцать лет. Не нашла себе места в жизни. Ну, а дальше что?
И дальнейшее рисовалось мрачными красками. Вот уедет она из деревни, а в городе назовут дезертиром. Да там никто ее и не ждет, от матери и отчима так ни одного письма и не было. Живы они или нет – Маргарита Васильевна не знает. С Верочкой так хорошо было, – она умела взбодрить, заставляла думать, искать. В мечте, в поиске человек меняется, становится выше и от этого видит не только то, что у него под ногами, что было вчера и неделю назад; он смотрит вперед.
Вспомнились слова Николая Ивановича: «И мне нелегко, не думай, что всё это просто». Теперь ему еще тяжелее.
Николая Ивановича сменила Улита. И опять явственно послышались взволнованные слова Верочки: «Вот как надо любить, Рита! Ты бы поверила?»
Чтобы верить в чужую любовь, надо самой испытать ее, а у Маргариты Васильевны и этого не было. Какая она – любовь? Наверно, в этом и есть само счастье. Тогда человеку тепло. Он не один. Самая маленькая радость на глазах вырастает в большую, – ведь ее одновременно двое нашли. Как это хорошо – находить друг для друга радость. От этого каждый день будет светел и не окажется прожитым зря, не оставит горького осадка.
Полюбить бы человека сильного, волевого, который помог бы и самой стать сильнее, упорнее… Вот такого, как Николай Иванович. Его полюбить!
«Так ты же любишь его! – сказала сама себе Маргарита. – Давно любишь и боишься в этом признаться. Даже себе боишься сказать об этом.
Он такой сильный, – думала Маргарита Васильевна. – А сейчас ему одному тяжело. Как же я раньше не видела этого! Надо ему помочь».
В тот же день на двери клуба было вывешено объявление: «Репетиция драмкружка состоится завтра в четыре часа».
Первой к назначенному часу явилась Нюшка. Она была чем-то взволнована.
– Я вчера еще думала к вам забежать, – озираясь по сторонам, шептала она на ухо Маргарите Васильевне, – Что это Артюха на вас наговаривает?
– Артемий Иванович?
– Ну да. Зашла я вечор в правление – отец посылал к Роману Васильевичу узнать, не будет ли лошади в Константиновку съездить, матери что-то нездоровится. Ну вот, зашла я туда, а к председателю дверь неплотно прикрыта. Слышу, Артюха и говорит Николаю Ивановичу: «Давно, говорит, собирался сказать я вам, Николай Иванович: плакали государственные денежки! Ну что это за работа? „Обмен книг с двенадцати часов до восьми вечера. Выходной день – пятница“. Разве этого требует на сегодняшний день наша социалистическая деревня? И происхождение, говорит, у нее не наше, не пролетарское». Это про вас. «Какая, говорит, от нее польза? Да и книгочтеев-то не ахти как много в деревне, а она – бог уж с ней, пусть уезжает. Такие не приживутся у нас».
– И что же ему Николай Иванович ответил? – с дрожью в голосе спросила Маргарита Васильевна.
– А он сказал: «Не клеится пока у нее, так и Москва не сразу строилась. Напугана она всем, что у нас тут произошло. Поставьте себя на ее место. А лучше бы помогли ей по-настоящему». Вот что он ответил. Жалеет он вас, Николай Иванович, А Козел вредный, это уж всем известно.
Удивился потом Николай Иванович, когда перед Октябрьскими праздниками пригласили его комсомольцы на генеральную репетицию. Все роли были выучены отлично, а лучше всех Улита сваху играла. И костюмы где-то достали, парики, бороды.
– Какие же вы молодцы! – хвалил потом комсомольцев учитель. – И когда подготовить успели? Да мы с вами теперь и настоящих артистов за пояс заткнем!
– Маргарите Васильевне спасибо надо сказать! – отозвалась Нюшка. – Она это нас назло всякой контре взбодрила.
Расходились из клуба поздно. Все вместе дошли до ворот дома, где жила Маргарита Васильевна.
И Николай Иванович тут же был, шутил, смеялся со всеми. Очень уж он остался доволен, что так хорошо подготовились к празднику комсомольцы. От калитки учитель ушел последним, а Маргарите Васильевне хотелось, чтобы он еще постоял хоть немного. Ведь когда он рядом, всё как-то вокруг меняется: и избы мужицкие, и сама деревня, и леса окрест кажутся не такими угрюмыми.
«Неужели это и есть любовь?» – спрашивала себя Маргарита Васильевна и боялась признаться, что любит учителя, любит давно. А он, видно, просто жалеет ее, как Нюра сказала. И Маргарите Васильевне вдруг стало грустно.
Николай Иванович так ни о чем и не догадывался. Теперь, вспоминая ту страшную ночь, когда Володя Дымов, спасая учителя, сам подвернулся под бандитскую пулю, Маргарита Васильевна как будто пережила всё заново.
Она плохо помнила, как добежала в тот раз до школы. И вот она у саней. Нюра Екимова судорожно ухватилась за ее руку, что-то шепчет бессвязное. Потом сани тронулись, свернули в проулок. А Николай Иванович так и остался стоять возле крыльца, без шапки, в шинели, наброшенной на плечи, и ветер трепал его волосы. Маргарита Васильевна подошла тогда к нему, заглянула в лицо и сказала одними губами:
– Вам надо отсюда уехать. Иначе… иначе еще будет гроб! Я не вынесу этого…
Учитель не понял. Она еще что-то лепетала, говорила, что не оставит его одного, что страшно ей за любимого человека и что она никуда не уйдет.
– Вы понимаете, не могу, не могу я без вас. Коля, ты слышишь меня?!
Николай Иванович отозвался не сразу. Повернулся круто, сверху вниз посмотрел в остановившиеся и заполненные страхом глаза Маргариты Васильевны, сильными руками взял ее за острые девчоночьи локти.
– Если и будет еще один гроб, – сказал он глухим, изменившимся голосом, – советскую власть в нем не захоронят. Не они – мы забьем осиновый кол во вражескую могилу. Это уже агония их.
Потом Николай Иванович отвел Маргариту Васильевну в комнату Верочки, снял с нее шубу и валенки, уложил на кушетку, как маленькую.
– Не выдумывай глупостей, – сказал он при этом строго, – никуда мы отсюда не уедем. Ложись и спи. – Присел было на табуретку у столика, чтобы другими словами успокоить девушку, но у крыльца затопали сразу несколько человек. Громыхая шашкой, в соседнюю комнату вошел милиционер, с ним еще кто-то.
– Ладно, спи! – еще раз сказал Николай Иванович и, прикрыв за собою дверь, ушел к ним.
Легко сказать «спи!», а попробуй хоть на минуту забыться, когда один за другим кошмары перед глазами.
За перегородкой шел разговор о том, куда еще послать верховых, где поставить засаду.
– Мое такое суждение: искать надо в Константиновке, на Большой Горе! – слышался торопливый голос Артюхи. – Кулачье поголовное! Своих активистов под корень обезоружили, а наш растущий колхоз – бельмом у них на глазу. Там, Николай Иванович, беспременно там искать надо Фильку!
Еще и еще приходили люди, а потом прибежал Валерка, сказал, что звонили из Бельска: Дымов уже в больнице – на половине пути подводу встретила райкомовская машина.
Маргарита Васильевна забылась. Проснулась оттого, что кто-то прикрыл ее одеялом. Это был Николай Иванович. В окно заглядывала полная луна, холодным светом заполняя невысокую комнату с бревенчатыми неоклеенными стенами.
– Ну, что же делать-то будем теперь? – спросил Николай Иванович, видя, что девушка проснулась. – Успокоилась хоть немного? – И тут же добавил, присаживаясь в ногах на кончик кушетки. – Отдохнуть тебе надо, сменить обстановку. Хочешь на курсы поехать? В Уфу? По-моему, это совсем неплохо. За год подучишься основательно, походишь в кино, в театр.
– Что я? А вам разве не хочется отдохнуть?
Николай Иванович снял очки, взъерошил седые волосы. На лице у него засветилась усталая добрая улыбка.
– Почему же не хочется? Очень даже. Я вот здесь живу с тридцатого года и каждый год перед концом занятий всё думаю, что возьму отпуск и обязательно съезжу на юг. Мальчишкой еще Кавказом бредил. Понимаешь, Риточка, начитался Лермонтова… И всё вот не удается. То одно, то другое.
– Я не о том говорю, – робко поправила Маргарита Васильевна. – Я не об отпуске.
– Уехать совсем? Нет! – Лицо Николая Ивановича посуровело. – Когда ехал я в Каменный Брод, знал, куда еду: больше одной зимы учителя здесь не задерживались. Я прожил несколько больше. И теперь уж осел здесь навечно.
Николай Иванович привычным движением бросил очки на переносье, посмотрел в окно на освещенную вершину Метелихи, уперся руками в колени.
– У нас сейчас новые люди в школе. Молодые учителя, – продолжал он через минуту. – Надо добиться, чтобы и они не сидели на чемоданах. Напуганы, как и ты. Я понимаю. И всё же победа будет за нами. Она уж близка. Еще годик-два. Неужели не выдержим? – И вернулся к началу разговора о поездке Маргариты Васильевны в Уфу на курсы библиотекарей.
– А потом – на Кавказ? – приподнимаясь на локте, спросила Маргарита Васильевна и удивилась своей смелости. – Я ведь тоже Лермонтовым зачитываюсь.
– Ладно, спи! – в третий раз повторил Николай Иванович, поднялся и вышел, плотно прикрыв за собою дверь.
* * *
Начались неприятности у отца Никодима. Вскоре после похорон Верочки был у него посланный от архиерея, а потом благочинный приехал. Сам службу провел и при народе корил отца Никодима за недозволенные отступления. Оттого, видно, и обозлился отец Никодим, на покров в Константиновку не поехал.
На покров, престольный праздник, константиновский поп всегда присылал лошадей за отцом Никодимом, – во всей епархии голосу гуще не было.
Худо праздник прошел в Константиновке, служба так себе тянулась, без торжественности благозвучной. Вместо отца Никодима читать «Апостола» вышел какой-то гнусавый дьячок, – старухи и те потом плевались.
После возвращения с заимки и разговора своего с кузнецом зашел как-то раз Андрон Савельич к отцу Никодиму спросить, не купит ли он шерсти на чёсанки. Добрая шерсть была у Андрона Савельича, с первоярок, чистая, на ладони ватой неслышной лежала. Ну, зашел на кухню, с попадьей поздоровался, тихая она была и незаметная, как мышь. Зашел, а в соседней комнате батюшка с кем-то разговаривает, а того, с кем говорит, не слышно. Потом уже догадался Андрон: читает поп книгу вполголоса, и похоже, что не божественную.
– Мать Агриппина, – повысил батюшка голос, – кто-то пришел там, не с требой ли?
– Это я, батюшка, – отозвался Андрон.
– Заходи, чего же на кухне стоять.
– Натопчу еще в горнице-то: сыро на улице нынче, слякотно.
– Заходи, заходи!
Андрон прошел за стеклянную дверь, завешенную изнутри красной бархатной занавесью. Поп сидел за столом, читал книгу с картинками. В рубашке-косоворотке, в штанах, заправленных в белые шерстяные носки, отец Никодим не походил на самого себя и, если бы не перепутанная изжелта-сивая густая грива, могло показаться, что за столом сидит обыкновенный мужик, только грузен не в меру. И говорит языком человеческим, не то что в церкви.
«За плуг бы тебя, а ли топор в руки да пни корчевать», – с сожалением подумал Андрон Савельевич, посматривая на могучую, бугристую грудь попа, на руки, положенные на подлокотники широкого, видимо на заказ сделанного, дубового стула.
– Садись, – буркнул поп, – всё ли в доме-то ладно?
– Радости мало.
– А ты не давай волю послаблению мыслей.
– Знамо дело.
– Не давай! – гудел поп, а сам лицом сумрачный, видно, и у него на душе неспокойно.
Насчет шерсти заикнулся было Андрон. Никодим как и не слышит, смотрит в сторону. Отложил книгу. На обложке написано золотом: «Граф Л. Н. Толстой», а пониже мужик нарисован с растрепанной бородищей и с широким носом.
– Тяжкие годы выпали нам в испытание, – мыслил вслух отец Никодим, точно не замечая Андрона, – вот и опять кровь пролита человеческая. Ах, подлецы! Единственного сына у матери. А ведь и еще кого убить могут. Убьют, если за руку не схватить.
– Ищут, да всё без толку, – вставил Андрон.
Отец Никодим поднял на собеседника свои широко расставленные воловьи глаза, и опять показалось Андрону, что поп не видит его.
– Читаю вот семь раз перечитанное, чтобы голову чем-то забить, – начал он после продолжительного молчания и показал взглядом на книгу с нарисованным мужиком. – Не помогает. Гробы да могилы перед глазами. До чего остервенели люди! И можно ли их людьми называть после этого? Чего добиваются вчерашний день воротить?
Андрон только крякнул, а поп продолжал, всё так же глядя в пространство:
– Не там ищут. Голова на части разрывается. Я бы их взял, – сан не позволяет. И к учителю пойти не могу. Душно мне. И здесь душно, и в храме.
Андрон навалился грудью на стол, выпятил бороду:
– Мне скажи!
– Вспомни разбойное дело у Провальных ям. Оттуда ниточка тянется. Там и искать.
Поздно вернулся Андрон домой, а у самого то затвор от берданки перед глазами, что у Карпа Даниловича видел на верстаке, то слова Никодима в ушах: «Вспомни разбойное дело у Провальных ям». Перед рассветом достал он с полатей ружье, проверил патроны – и к хутору. Неделю выслеживал Пашаню. А потом как-то встретил у школы Николая Ивановича, – шел тот откуда-то с Нижней улицы.
– Давненько не видно тебя, Андрон Савельевич, в школе, – первым начал учитель, протягивая руку охотнику, – заглянул бы как-нибудь на досуге.
– Да у тебя ведь и так народу-то каждый день.
– Где семеро, восьмой не помеха.
– А што пнем-то сидеть? У вас разговоры артельные, а мне вроде бы оно и не пристало в дела не свои встревать.
– Да ведь ум хорошо, два лучше. Другой раз со стороны-то виднее. А мы днями гостей ожидаем: председатель Старо-Петровского колхоза обещал приехать. Может, зайдешь послушать? С ним и рядовые колхозники будут.
– Как знать. Будет надобность, загляну, одначе. Да, вот што, Николай Иванович, не уважил бы ты нашу со старухой просьбу? В который раз говорить с тобой собираюсь… – неожиданно для самого себя начал Андрон.
– Что такое?
– Перебирайся ко мне на жительство, – потеплевшим голосом предложил Андрон. – Чистая половина избы пустует. На безлюдье-то тошно. А мы уж со старухой как рады были бы! И ей-то было бы за кем присмотреть, прибрать. Сварить опять же вроде бы на семью. И потом еще одно дело, – тише уже продолжал Андрон Савельевич, – насчет Фильки.
– Что? – одними губами спросил Николай Иванович.
– Мыслится мне, взять их в одном месте можно. Недалеко оно…
* * *
Валерка на лыжах бежал по лесу. Федька с Еким– кой вперед укатили, а он отстал, – петля у него оборвалась. Пока чинил, тех и голосов не слышно. Лыжню они прокладывали на десять километров. Начало темнеть.
Срезал Валерка крюк, хотел напрямик через овраг перебраться. Вон и хутор Ермилов виднеется. За хутором дорога наезженная. И всё под горку.
Катится он по склону, палками снежные шапки с лапок еловых сшибает. Мороз к ночи крепче. Разогнался Валерка. С маху на просеку вылетел – и прямо лыжами на человека. Над самым обрывом в камнях Андрон затаился.
– Цыц! – прошипел бородач и в тот же момент прихватил рукой парня, вдавил в снег. – Цыц!..
Сам приподнялся, шею вытянул, выглянул из-за камня; что там, внизу, Валерке не видно.
– Волки, дядя Андрон?
– Оне, – так же чуть слышно ответил Андрон. Повернулся, сполз с камня. – Ты вот што, парень… Единым махом домой! Вот што отцу-то скажешь: мол, Андрон на месте. Мужиков собирал бы и сразу ко мне. Понял? На хутор не заходи. И обратно так же. Пошел!
Овраг обложили. Валерка опять к обрыву протиснулся.
– Ты, Николай Иванович, тут оставайся, – говорил Андрон вполголоса, – тебе, Карп, на ту сторону, мы с Романом в овраг спустимся. Сейчас там Филька да староста в землянке-то, Пашаня ушел. Хутор-то, вон он, рукой подать. Тепленького возьмем.
– И смотри ты, как ловко придумано! – продолжал он тут же. – Землянка, видать, вырыта загодя. А следов бы не оставалось – по доске с камня на камень перебираются; видел я, как этот конопатый уходил. А дальше там родничок, в любые морозы не замерзнет. И тропка к нему с хутора. И тем хорошо, и этим: прошел и доску за собой утянул. Умно, ничего не скажешь! Вот куда они сруб-то готовили, Николай Иваныч! К этому самому родничку. Вот он где, а мы в Кизган-Таше да на Большой Горе искали!
Еще посоветовались, каждый на свое место направился. Учитель остался у камня, с ружьем наготове.
– Спят, должно, чего им бояться-то! – усмехнулся Андрон. – Ну ладно, пошли, Роман Василич. Стало быть, так: разом дверь вышибаем… А ты, Николай Иванович, смотри. Побежит кто яром – бей сверху! Ну… с богом! – сам себя напутствовал Андрон и первым начал спускаться по глубокому снежному наплыву. Председатель колхоза следом. Наган у него в руке.
Луна повисла над лесом. Огромная, медленно всплывала она над вершинами заснеженных сосен. На снегу легли синие тени. Осторожно пробирался Андрон по дну оврага. Проваливаясь по колено в рыхлом снегу, подошел к землянке. Врыта она в каменистый яр, с боков пнями завалена. Окон нет, только узкий лаз – расселина меж камнями. Сверху коряжина брошена, как лосиный рог. Заледенела коряжина, на рогах снег нетронутый. Рядом пройдешь, ничего не заметишь, да тут и ходить некому.
Постоял Андрон возле лаза, головой покачал, повернулся к Роману. Знаком велел ему отойти назад.
Шагов на двадцать вниз по оврагу спустились, махнули рукой Николаю Ивановичу. Тот к ним подошел:
– Ну что?
– Мудрено… Двери наружной нет. Лаз меж камнями. Вдвоем не протиснуться, – разводил руками Андрон. – Одному никак неспособно: разом салазки свернут.
Говоря это, Андрон передвинулся еще на полшага и намеревался присесть на кучу валежника. И провалился, рухнул по пояс в снег. Выбрался – яма под снегом.
– Выбрали же местечко, – гудел лесовик. – Тут всё оно в ямах. При царизме еще дурень какой-то золотишко искал. Давай, одначе, решать, Николай Иваныч…
Семья хуторянина Пашани за столом сидела. Ребятишки из чугунка картошку таскали, капустным рассолом прихлебывали. Пятеро их у Пашани, набольшему пятнадцатый год, остальные – девчонки и все мал мала меньше, а Дарья шестым последние дни ходит. Гора горой от печки к столу передвигается, в словах на истошный визг срывается:
– Жрите вы, окаянные! Передохнуть не можете… Ты куда, оглашенная, с ногами на стол-то лезешь?! – стукнула меньшую ложкой по лбу. – Сказано: нету! Те еще двое, жеребцы некладеные!..
– Тихо ты! – огрызнулся на жену Пашаня, покосился на сопливую застолицу. – Они тебя в момент под монастырь подведут.
– А мне всё едино, сгорело бы всё оно! – принялась за свое Дарья. – Невмоготу мне больше! Вот святая икона, пойду в сельсовет или к тому же учителю. Сама всё выложу! Ну, куда это гоже: в зиму все босиком остались, а ты их кормишь?! Ночи все как на иголках!
На крылечке шаги послышались. Кто-то шарит рукой за дверью. И еще слышно – двое следом поднимаются по приступкам. Побелела Дарья, так глаза у нее и округлились. Пашаня – ногу на ногу, закуривать принялся, а у самого пальцы трясутся.
– Чай с сахаром! – гулко приветствовал Андрон заробевшего хозяина. – Поздненько, одначе, сумерничаете! – Шапкой смахнул с валенок снег, выпрямился. За Андроном учитель вошел и председатель колхоза. Ружье за спиною у одного, другой руку из кармана не вынимает. Засосало под ложечкой у Пашани.
– С чем пожаловали, люди добрые? – спросил заикаясь.
– Да вот шли мимоходом, – ответил за всех Андрон, – я и говорю Николаю-то Иванычу: зайдем, мол, на огонек. Скажем заодно, што Карп-то Данилыч давно, мол, ему затвор справил. От берданки…
Пашаня огнем цигарку в рот сунул:
– Какой затвор? Какая берданка?! Ни сном ни духом не ведаю про такое!
– Ну как же «ни сном ни духом»? Мишатка твой што кузнецу говорил? «Зайцев тьма развелось, яблони точат!» Обошли мы кругом – нету в саду следов заячьих. И в овраге нет. По доске они у тебя, што ли, прыгать приучены?
Затряслись у Пашани ноги, глаза дикими стали. Дарья губу в кровь прикусила.
– Ну? Чево молчишь?! – сурово спросил Андрон хозяина. – Веди, показывай! Да упредить не вздумай: первая пуля тебе!
– Проволочка там, под корягой… – свистящим шепотом начал Пашаня. – Два раза дернуть… Обождать – и еще раз… коротко.
– Нет уж, ты сам давай! На, накинь полушубок– то! – Повернулся Андрон, снял с крюка полушубок рваной, бросил его на колени Пашане.
Увели Пашаню. Ребятишки так и остались с разинутыми ртами.
В дверях Андрон немного задержался, нахлобучивая шапку.
– Ты уж того, Дарья Кузьминишна, не обессудь, – обратился он к хозяйке, – а только так надо. Полагаю я, ночевать-то мужик не вернется. Не жди. – Еще постоял, посмотрел на ребятишек, скрипнул зубами: – Эх, люди!..
* * *
Душно в землянке, чадно от копоти. Филька лежал на нарах головой к двери, староста у коптилки латал зипунишко. Время за полночь, а не спится Фильке. Как в тюрьме, еще и хуже. И уйти некуда. Пашаня сказывал – повсеместный розыск объявлен и карточки разосланы. Как-нибудь перебиться до оттепели, а потом в Сибирь махнуть решил Филька. Тайком от старосты, какой из него дружок! Так уж, косая свела. Если бы не первое дело, жил бы да жил, как другие. Куда теперь?
Потянулся Филька за табаком, помял в ладони табачный лист.
– Хватит уж зелье-то жечь. В кишках зелено! – тряс бородой староста.
– Заткнись! Через тебя здесь коптимся.
– Наказывал я племяннику. Слышно, за Черную речку на разработки лесные народ вербуют. Записался и он. А там человек верный, в заказнике. Приметы я указал. Чтоб сумленьев не было, затвор ему Пашаня отдаст. Вот и приготовит тот надежное место. Козел документы выправит.
– Выправит! Держи карман… То-то он норовит поскорее на Елань сплавить обоих. И от того, носатого, ни слуху ни духу.
– А еще, говорят, бумага пришла в сельсовет: колхозы по весне распустят, – помолчав и не слушая Фильку, продолжал староста, – скотину всю и наделы вернуть велено.
– Примстилось тебе?
– Не примстилось, а точно. Сам Роман ту бумагу привез. И с печатью сургучной. В газетах про то пропечатано, а учитель читать не дает! И еще Ортемий Иваныч сказывал: где-то в понизовье, на Каме, мужики взбунтовались и коммунистов, слышь, скинули. И у нас, не будь этого учителя, давно бы всё было по-старому! Попа, слышно, в оборот забрал. Вот кого еще сжечь-то надо, да заодно и Карпушку бы голодранца.
– Это что – по заказу Артюхи? Трясется он перед кузнецом за Фрола. Кое-что и нам про это дело известно.
– А хотя бы и так.
– Опять норовишь чужими руками? – усмехнулся Филька. – Поп да кузнец – не девки!
– Да и ты молодец тоже! Ну с той-то – куда ни шло: дело ваше «полюбовное», – паскудно хихикнул староста. – А тут? Не видел, кто у окна-то сидит?!
– Молчи, старая сволочь!
Отвернулся Филька, прикрылся вонючим тряпьем: разговаривать со старостой не хотелось. Были у Фильки свои планы на Артюху, по осени еще сговорились: Филька «пришьет» кузнеца, Артюха за это ему – форменный паспорт. Потому и в зиму остался в этой норе. Староста всё про Артюху знает и тоже от Фильки таится, – и он, думать надо, на Козла свои виды имеет. Про затвор да про родственника – это всё для отвода глаз, а случись что – откупится головой Фильки.
Не раз уже подумывал Филька придушить ночью старосту, да спит тот одним глазом, никогда раньше Фильки не ляжет, и рука чуть что – к поясу. И сейчас нож перед ним у коптилки. Весело этак-то… Ну да ладно, дай срок.
Подумал так Филька, а тут бубенчик над лазом тоненько звякнул. Ударился Филька лбом в потолочную балку, староста закрестился торопливо. А бубенчик еще трепыхнулся. И в третий раз.
– Чего бы ему это взбрендило? – с опаской прошамкал староста, имея в виду Пашаню. – И впрямь, может, бунтуют православные? Отпереть, что ли?
– Обожди! – Филька сунул босые ноги в валенки, в изголовье нашарил обрез, двинул затвором, загоняя патрон. – Обожди, тебе говорят! – Пригнулся под нары, толкнул искусно врезанную в сруб нетесаную горбылину. В углу, у самого пола, квадрат темный означился – выход запасной.
– Теперь открывай! – распорядился Филька, а бубенчик заново принялся вызванивать по-условному.
Отодвинул староста дубовый засов, едва оторвал пристывшую дверь, плотно сбитую из толстых досок. Там, в лазу, на выходе, вторая дверка, потоньше, изнутри бревешком прижата.
– Чего тебе? – слышит Филька приглушенный вопрос Ивана Кондратьевича.
– Выйди, хрёсный, глянь: над селом-то как полыхает! Не иначе, двор скотный!..
Голосок Пашани: боязливый и в нос немного. Влез староста в узкий проем, втолкнул бревно на порог землянки. И тут же не стало его, будто вырвал кто. Хрип раздался, удар тяжелый.
– И ты выходи, свояк! Сердце радуется… – тем же голосом позвали снаружи.
Выстрелил Филька вслепую, коптилка на столе опрокинулась. Дверь прихлопнул, засов в скобы не попадает.
– Выходи, стерва! – гремело у лаза.
Это уже не Пашаня: на Андроновский говорок смахивает.
Еще раз выстрелил Филька в дверь, щепа в глаз брызнула. И только теперь заметил: расползается под ногами озерко огневое от лампешки. Красные языки извиваются жалом змеиным, к стенам землянки тянутся, по тряпью на нары перекинулись.
Загнал Филька третий патрон, из паза в бревне запасную обойму в карман сунул, по-медвежьи, задом, под нары протиснулся. Горбылину на место вправил, припер изнутри колом, прислушался в темноте. Вот треснула наружная дверка, – бревном, видать, высадили. Бьют в ту, что на засове внутреннем. Хохотнул Филька, пополз на четвереньках норой. Про выход этот Пашаня не знает, – вдвоем со старостой по ночам рыли.
Долго полз Филька в темноте. Но вот впереди посветлело. Затаился Филька: неужто прознали, ждут у кучи валежника? Градом пот выступил, а меж лопаток как льдины кусок положил кто, так и прилипла рубаха. Подождал, слушая по-звериному. В дверь землянки по-прежнему бухают. Пробежал кто-то возле самой ямы, конец жерди по валежнику проволокся, своротил кучу в сторону. Снег колючий за ворот Фильке насыпался, потек за ушами. Где-то выше землянки топор размашисто чавкает, – верно, еще слегу вырубают. Галдят у землянки, а голосов старосты и Пашани не слышно, – ошарашили, видно, Ивана Кондратьевича, а Пашане сказать нечего. Продал, сволочь!.. Еще подождал Филька, осторожно высунул голову из– под валежника, осмотрелся. Нет никого возле ямы; приподнялся, а палец на спуске. Никого. И у землянки притихло: советуются. От лаза в стороны раздались.
– Выходи, стреляем!!
Хмыкнул Филька, а там и в самом деле выстрелили. Коротко, как пастух кнутом. И еще два раза.
«С револьверта, – догадался Филька, – эх!..»
* * *
– Отойди, отойди, Николай Иваныч, от лаза! – говорил в то же время Андрон, стоя наверху землянки и отворачивая жердью один за другим прихваченные седым инеем камни, которыми завалена была напольная стенка. – Отойди, долго ли до греха! Ему теперь податься некуда, один конец. Да и вы близко не стойте, – обратился он ко всем сразу, кто около входа был, – остатная муха, она норовит укусить больнее.
Понатужился Андрон, в полроста своего плиту отворотил. Вот он и сруб.
Просунул Андрон заостренный конец слеги под верхний венец, нажал книзу – густой дым выплеснулся из паза, искры посыпались, а как надавил еще, так огнем и обдало: пламя бушевало в землянке.
– Должно, ты его через дверь клюнул, Васильич, – предположил Андрон, поворачиваясь к Роману и имея в виду Фильку. – Стало быть, спекся… А другая-то пулька по лампе, видно, стегнула. Вот и весь сказ.
Вытирая лоб варежкой, бородач опустился в тесный круг возле лаза.
– А Иван-то Кондратьич всё еще не очухался? Кажись, легонько совсем я ево… А што это, мужики? Горит хутор-то!! Впрямь, горит!
Разом все к хутору обернулись: и там выплески огневые, корова мычит трубно и голос бабий истошный. Старосту и Пашаню связанного охранять Екимка с Федькой остались, а потом, с полдороги, Роман Васильев вернулся. Веревку на руках Пашани разрезал. В голос заревел тот, на колени упал перед Романом.
– Беги, спасай, что успеешь, – приказал председатель. – А потом опять свяжем; потому, ты теперь арестован.
Остались Екимка с Федькой вдвоем, веревкой добавочно скрутили старосту, под голову шапку подложили. Дышать помаленьку старик начал. А в землянке потолок рухнул, высоко над яром россыпь искр взметнулась.
– Всё, конец Фильке! – норовя сказать в тон Андрону, проговорил Федька. – Заживо спекся, гад!
Помолчал, пнул ногой старосту, потом обернулся к Екимке:
– Не спускай с него дула, а я лыжи пойду Валеркины принесу. Когда жердь рубил, у сосенки их оставил.
Не нашел Федька оставленных лыж, – как провалились! Потоптался, развел руками: нету. Шел обратно понурясь. И подумать не на кого: Валерка, тот сразу же на пожар убежал с мужиками вместе. Зачем ему лыжи? Снова вернулся Федька на прежнее место. Вот где они стояли, в снег воткнутые! Вот пенек, вот сучья обрубленные, вершина…
