Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)
Полтузин привстал со стула, ответил на приветствие.
– Мерзость погодка! – заговорил он первым. – Нам-то, в городе, оно еще ладно, а вот для колхозников недельку-другую и повременить не мешало бы с этой «прелестью». Кое-где яровые еще не убраны. – Он вздохнул.
– И не «кое-где», к сожалению, Евстафий Гордеевич, а почитай по всему району, – живо отозвался его сосед справа. – Гибнет народное достояние! А что ты поделаешь, куда вот в такую-то морось! Я и то уж перед отъездом в город посоветовал своему председателю нарядить косцов на пшеницу. Собрать да свезти на скотный двор, солому хотя бы сберечь. Молотить– то уж нечего: всё осыпалось.
– А вы, прошу извинить за нескромность, из какого колхоза? – обратился Прохоров к собеседнику Полтузина.
– Из «Колоса» я, счетоводом работаю, – с готовностью отвечал тот, – из самого что ни на есть захолустья.
– Это не у вас там комсомолку убили?
– У нас, товарищ начальник. – Счетовод из «Колоса» качнул головой, сокрушенно развел руками. – Места кругом гиблые, глухомань лесная. Бандитизм, он и в прежние годы в той стороне процветал. Ворьё, конокрады кругом.
– А при чем тут конокрады?
– Да ведь кто его знает, чьих оно рук, это дело? А конокраду – забубенной головушке – ему всё едино. Подговорил кто-нибудь. А может, и парни сохальничали. Девушка была видная из себя, красивая. Кто его знает…
Говоря это, счетовод разлил из бутылки остатки вина, больше – в стакан Полтузину, Вахромееву с полстакана, себе – пальца на два. Еще покачал головой, вздохнул протяжно.
Полтузин и Вахромеев молчали. Евстафий Гордеевич сидел опершись на кулак, смотрел в одну точку на середине стола. Прохоров тоже не задавал вопросов, пил пиво небольшими глотками. Потом закурил.
– Раскулачивали там мало, вот что я вам скажу! – со злостью и задыхаясь проговорил Полтузин. – Либеральничали с так называемыми «середнячками». А я бы так сделал: на кулацкий террор – каждого пятого к стенке! Бывшего секретаря райкома Мартынова надо «благодарить» за такое наследство. Теперь вот – близок он, локоть, да не укусишь. – И впервые за весь разговор глянул прямо в глаза Прохорову, дышал через стиснутые щербатые зубы. И не злость уже, а вскипевшая ярость перехватила ему горло, – последнее слово выдавил через силу.
– Золотые ваши слова, Евстафий Гордеевич! – подался вперед счетовод. – Бывшее партийное руководство не обращало внимания на сигналы с мест. А ведь мы сигнализировали, своевременно предупреждали! Сколько я писем писал? Конечно, будь бы у того же товарища Скуратова поддержка в райкоме, давно бы у нас всё шло по-другому. По всему было видно – зажимал его прежний-то секретарь.
– Вы бы, товарищ Гришин, насчет партии поаккуратнее, – одернул счетовода Полтузин. – Я вот в присутствии ответственного работника могу заявить: уважаю и ценю вас как добросовестного и исполнительного, теперь уж можно сказать, бухгалтера, но в дела, которые вас не касаются, не следует вмешиваться. Примут вас в партию – пожалуйста. И то не везде.
– А что я такого сказал? – ощетинился счетовод. – Все говорят, что Мартынов дохнуть не давал председателю райисполкома. Всё под себя его, всё под себя. А как развалился колхоз в Константиновке, так сам туда не поехал, Антона Скуратова бросили на прорыв!
Прохоров слушал того и другого, молчал. О делах в районе он имел уже достаточно четкое представление. Хорошо помог ему на новом месте следователь Бочкарев, да и сам начальник не зря прожил в Бельске больше недели. Оба они сходились на мыслях, что вражеское гнездо надо искать где-то в верховьях Каменки, и вот – живой человек из «Колоса». Утверждает, что он сигнализировал, а ему не. поверили. Можно поискать эти письма. Ладно.
«А внешность-то у тебя, прямо скажем, не особенно симпатичная! – решил почему-то Прохоров, присматриваясь к счетоводу. – Интересно бы знать, кем ты был до революции? Уж не приказчиком ли в бакалейной лавочке? Эти умели сигнализировать!»
С пристани до базарной площади возвращались втроем. Вахромеев сказал, что будет ждать парохода сверху. Про Каменный Брод больше не говорили. На город опускался вечер, быстро темнело. Дождь всё не переставал, под ногами хлюпала жидкая грязь. У собора Полтузин раскланялся, а Прохоров с Гришиным пересекли площадь и свернули потом к Дому колхозника. У крыльца с деревянными балясинами и высокими ступенями Артемий Иванович остановился, приложил к козырьку намокшей кепчонки растопыренную пятерню.
– Разрешите великодушно пожелать вам спокойной ночи, товарищ начальник! – пропел он слащаво. – Будете в наших краях – милости просим. Мой-то дом каждый укажет. Только заранее дайте знать. По телефону, конечно. Чтобы встретить могли по-человечески. Да и опять же – меры принять. Нашему брату и то по дорогам-то тамошним с опаской пробираться приходится.
Шел Прохоров по узкой неосвещенной улочке к себе на квартиру, думал. Нет, не с той, не с той ноты поет этот «сигнальщик»! А черт его знает, – Жудра-то что говорил….
Повременить бы ему, не отходить далеко от Дома колхозника, постоять где-нибудь возле дерева. Тогда бы бывший моряк-балтиец увидел, как, минут через пять после того как они распрощались с Артюхой, возле крыльца с балясинами, по тем же ступеням вниз сползла вороватая тень, озираясь шмыгнула за угол и – назад, к собору. У часовой мастерской, в темной нише проезда ожидал Полтузин.
– Пустили мы ему пыли в глаза! – отдувался Артюха. – Не скоро теперь проморгается… А вы, Евстафий Гордеич, насчет партии-то здорово высказались. Умно. Ну и насчет, каждого пятого. У него аж зрачки по копейке сделались. Это уж в точку.
– Подожди радоваться, – охладил Артюху Евстафий Гордеевич. – Плохо, что он нас троих увидел. А каждого пятого мы будем ставить к стенке. Мы, повторяю! А до этого надо кое-что сделать посущественнее, чем эта пыльца. В городе есть два человека, которые мне мешают: Иващенко и его любовница. Понял?
– Пока не дошло.
– Так ты же дневник-то читал?
– Читал. Вас… вас она опознала на Большой-то Горе.
– Эта уже не в счет, – хохотнул Полтузин. – Теперь очередь за мамашей.
– Фильку нельзя отпускать в город.
– Идиот. Твой Филька скоро понадобится на месте. У аптекаря давно был?
– Робеет, – соврал Артюха. – Да я уж и примелькался в аптеке-то.
– Еще один раз сходишь. Дам записку, поймет, что мне надо… для морфинистки. Остальное сделает Вахромеев.
– Ладно, схожу, – согласился Артюха. – Вам, Евстафий Гордеич, я завсегда помогаю. А мне кто поможет? У меня ведь тоже топор-то над головой. Тоже двое… Улита с учителем. По ножу ведь, по вострому, босыми ногами переступаю, Евстафий Гордеич!
– Договаривайся сам со своим Филькой. Обоих… Команду отсюда получишь. А мне – пузырек от аптекаря. Завтра же. Всё.
Не выполнил этого поручения Артюха: аптекаря дома не оказалось: уехал в Уфу на неделю. С каким– то отчетом вызвали. Но в Уфу его никто не вызывал. И первым человеком, которому это стало известно в Бельске, был Прохоров. Дней через десять примерно после того, как познакомился он со счетоводом колхоза «Колос», и когда провизор Бржезовский уже вернулся из утомительной командировки и сидел уже за своей стеклянной перегородкой, развешивая порошки по пакетикам, Прохорову по каким-то делам довелось заглянуть в контору лесничества. Там же оказался и обходчик с Поповой елани, татарин Закир. Приехал он получить на зиму меховой полушубок, а кладовщика почему-то не оказалось на месте.
Присели на бревнышко, закурили, разговорились о том, о сем – о ягодах, о грибах. И рассказал Закир человеку в матросском бушлате такую историю. Грибов нынче, много, деревенские бабы не знают, куда их девать. Но бывают чудные люди. Вот и совсем недавно, может неделю назад, Закир сам видел в бору за усадьбой Ландсберга незнакомого старика в очках и с большими висячими усами. День хороший, с утра ни одной тучки не было, а старик ходил по опушке в тяжелом брезентовом дождевике и с корзиной, в корзине же одни мухоморы!
Закир поздоровался с ним, посоветовал за пригорок спуститься: в балке там – грузди, как сахарные, и с большое блюдце. Но чужой человек на приветствие не ответил, ушел к озеру, а потом его у самого барского дома видели: сидел под березой и что-то записывал в свою книжечку. Так и вернулся в деревню с пустой корзиной. В деревне купил сушеных грибов у старухи, дорого заплатил. Потом нанял подводу и уехал в Бельск. Разве здесь грибы хуже?
– Деньги ему девать некуда, – разводил руками татарин. – Грибы покупал – платил, подвода нанимал – тоже платил. Корзинка совсем новый – тоже, наверно, купил. Сколько ему один гриб стоит?
– Да еще и ездил-то вон куда! – добавил Прохоров. – А это точно, что он в Бельск нанимал подводу?
– Шабра говорил, что этот человек аптекам у вас сидит.
Вот и задумался Прохоров. Провизор Бржезовский уезжал в Уфу, а оказался совсем в другой стороне. Чего это ради старому, близорукому человеку понадобилось тащиться за сотню верст к усадьбе помещика Ландсберга? Тут что-то не грибами пахнет. И вспомнились Прохорову вырезанные из плотной бумаги прямоугольнички.
«Бирке фиер»… Ладно.
Перед Октябрьскими праздниками Прохоров выехал в отдаленные колхозы. Несколько дней прожил он в Константиновке, чтобы своими глазами увидеть, как новый председатель налаживает там дела после развала артели. Уж больно расхваливал этого Сальникова на одном из последних совещаний Антон Скуратов: и умен-то он, и хозяин отменный; за партию, за советскую власть не раздумывая в самое пекло бросится. А вот Прохорову не особенно понравился Илья Ильич: лебезить принялся, заискивать. Приволок для чего-то от счетовода книги бухгалтерские, где всё до килограмма было учтено и расписано, а напротив правления под дырявым навесом до сих пор зерно лежит ворохами неприбранное.
Прохоров не стал ничего записывать и в книги не заглянул, подвел Илью Ильича к окошку, указал ему на сарай, спросил грубо:
– А это вон там, под навесом, за что агитация? За советскую власть и колхозы или наоборот?
У Ильи Ильича затряслись коленки.
– Исправлюсь. Завтра же соберу бригадиров, поставлю задачу…
Прохоров так же грубо остановил его:
– Не завтра – сейчас! Немедленно! Забирай своих писарей, сам берись за пудовку.
Илья Ильич пулей вылетел из правления. Не прошло и часа – под навесом затарахтели решетами две веялки. Обливаясь потом, возле одной из них старался сам председатель: отгребал провеянное зерно, таскал мешки на телегу. Под вечер прошел уполномоченный мимо сарая – всё под метелку прибрано, а на крыше два парня заделывают навес. Ухмыляются оба.
Заглянул Прохоров и в больницу, где долечивалась Маргарита Васильевна. К самой-то в палату не думал он заходить: и так перепугана насмерть, зачем еще волновать и без того больного человека. Догадается ведь, с первого слова поймет, откуда он и что ему надо. Просто хотел узнать у врачей, навещает ли ее кто– нибудь из деревни, а в полутемном коридорчике нос к носу столкнулся со счетоводом из «Колоса». Тот растерялся даже, попятился, потом сорвал шапку.
– Племянница тут в родильном, – начал он, как бы извиняясь. – Забежал между делом. Да и этой – библиотекарше нашей – передачку принес. Нельзя же так, без внимания, тем паче к празднику… А вы тоже к ней?
Прохоров ничего не ответил, только пристально глянул на Гришина, и показалось ему, что вопрос, у того неспроста сорвался.
– Направо сейчас, а потом налево, – торопился меж тем Артюха, показывая рукой и стараясь не встретиться со взглядом уполномоченного. – Может, сиделку позвать – халатик бы вынесла? Я сей момент!..
– Не беспокойтесь, я сам.
В больнице Прохоров пробыл недолго. Когда выходил оттуда, на скуластом обветренном его лице блуждала улыбка. Вот уж чего не мог ожидать! Как и подумалось раньше, никакой племянницы у счетовода из «Колоса» в родильном отделении нет и не было, а заходил он только к библиотекарше. Готовится в партию поступать и вот будто читал он биографию Карла Маркса и попалось ему непонятное слово «Дас Турке» (башня).
«Черт знает, что тут творится! – рассуждал Прохоров. – То старикашка аптекарь немецкие слова на столе раскладывает, по грибы выезжает украдкой за три– девять земель. И не куда-нибудь, а к барской усадьбе Ландсберга! То теперь этому еще, бывшему волостному писарю, в биографии Карла Маркса непонятные слова попадаться начали. Интересно, нет ли здесь ниточки?.. Чепуха это – с биографией».
И решил Прохоров еще несколько дней пробыть в Константиновском сельсовете. Побыл он в МТС на Большой Горе, познакомился с директором Акимом Мартыновым, обошел ремонтные мастерские. Из рассказов Акима много узнал об учителе Крутикове.
– Не везет ему в жизни, – сочувственно говорил Аким. – То с женой такая вот неприятная история произошла – свихнулась бабенка, в партии мы его еле отстояли потом, а тут дочь потерял. Мороз по спине…
– Говоря между нами, некоторые товарищи в Бельске уверяют, что дело обстояло гораздо проще… – начал было Прохоров и остановился.
Аким выдержал длинную паузу, долго смотрел прямо в глаза Прохорову:
– Я скажу вам, от кого вы могли это слышать. Клевета. Наглая, грязная клевета! Он боится Крутикова. Боится его жены. Боялся и дочери. Поэтому и чернит ее.
– У вас есть доказательства?
– Если бы они были!.. Но их и у Николая нет. Он мне рассказывал, что у дочери был дневник. Исчез перед самым убийством.
– Знаю.
– Скажите… вот вы, человек достаточно опытный, несколько лет работали в Бельске, – заговорил через минуту Прохоров, сознательно не называя бывшей должности собеседника, чтобы не ущемить его самолюбия, – мне думается, вы неплохо знали руководящий состав аппарата райисполкома?
– Вы о ком хотели спросить? О Скуратове?.. Тупица и чинодрал.
– Нелестно.
– Поживете, сами увидите. Не подумайте только, что во мне заговорило оскорбленное «я». Нет. По натуре своей я человек не мстительный.
– Ну, а что вы скажете о начальнике земельного отдела? Евстафий Гордеевич, так, кажется?
– При мне в аппарате его еще не было. Знаю, что агроном. Личность весьма отвратная. Честно вам говорю.
Прохоров улыбнулся:
– Тут уж, что называется, припечатали. Не в бровь, а в глаз. А что за человек Вахромеев?
– С этим не сталкивался. Знаю, что инженер-лесовод. И только.
Возвращаясь в Бельск, побывал Прохоров и в Каменном Броде, разговаривал с членами партии. Два их всего кроме учителя – Карп да Роман. Вчетвером допоздна просидели. Спросил между прочим, кто это из них напугал бедного счетовода: тот думает, что у него непременно биографию Карла Маркса спросят, когда будут в партию принимать.
– Это Козла-то в партию? – нахмурился Карп. – Пусть богу молится, что в колхоз приняли. «Партеец» мне тоже выискался!
– Не достоин, по-вашему?
– «Достоин», – насмешливо протянул кузнец. – В одном забирает сомненье – кто ему в таком разе поручительство даст? Разве что мельник Семен? Так его раскулачили. Первым в прошлом годе тряхнули. Улита еще остается. Да и тут надо подумать. Подождать, пока аппарат самогонный сама разломает.
– Понятно.
А у Николая Ивановича был нежданный гость – Игорь Гурьянов. Он уже прослужил год в армии, в артиллерии оказался. И вот теперь направили его в школу, в Ленинград. Будет учиться на командира. Парень грамотный, рослый, – вся стать командиром быть. В полку дали отпуск, чтобы родных повидал, а его в Каменный Брод потянуло: захотелось с Николаем Ивановичем радостью своей поделиться, на Метелиху-гору подняться, постоять молча у могильной плиты.
В эту ночь и в Валеркиной комнате долго не гас огонь. Собрались друзья-комсомольцы: каждому небось лестно с курсантом поразговаривать. Три года проучится – командир! И сейчас сапоги на нем хромовые, шинель сшита по мерке, шлем со звездой, а на черных петлицах – перекрещенные пушки. Это тебе не пехота.
Через день вместе с Прохоровым уехал и Игорь, растревожив Володьку с Валеркой. Худо одно – долго ждать: Володьке – два года до призыва, сыну учителя – еще больше.
– Ничего, вот к нему в батарею и попадешь, – успокаивал приятеля Володька. – И я в артиллерию проситься буду. А что? Неужели в райкоме письма нам такого не напишут – чтобы в артиллерию? И от правленья бумагу дадут. Надо только стать поподжаристей, чтобы брюхо не дряблое было. Ну и руки. Брюшной пресс это называется и верхний плечевой пояс. Гирями еще заниматься надо. Там, в артиллерии-то, сила нужна, проворность. Зато уж как шарахнет!..
– А папа еще говорил, что математику хорошо знать надо, – добавил Валерка. – Шарахнуть-то можно и в белый свет.
– Это само собой, – солидно подтверждал Володька. – А я тебе говорю про гири и про турник. Это первее всего.
И занялись парни спортом. По всем правилам. Распорядок дня сами себе составили, купались до инея на траве, потом – бег, прыжки. Как перемена – оба на турнике, на кольцах.
Посвежел Валерка, круги темные под глазами стали рассасываться, начал парень вширь раздаваться. Про Володьку и говорить нечего. Как молодой дубок. В лесу-то и не приметен, а попробуй согни его. Глядя на этих двоих, и другие парни стали подтягиваться. И походка у них изменилась, головы выше держат.
В школе давно уже шли занятия. По теплу еще новые учителя приехали. Вот и Маргарита Васильевна из больницы вернулась. В пятых классах теперь учились вместе с русскими ребята из Кизган-Таша и Тозлара. Некоторые и жили в Каменном Броде. Ничего, смышленые ребятишки, ни в чем русским не уступают, дружные и старательные. Говорят только плохо, да это ведь дело поправимое.
У Володьки забот прибавилось. Школа школой, да и ячейка вся комсомольская на его же плечах. Как-то в конце ноября засиделись они с Николаем Ивановичем. Думали вместе, кого бы еще принять в комсомол, чтобы организация крепла. Борьба за колхозную жизнь еще только начиналась. Враг затаился, озлобился.
Всех перебрали. Удивился Николай Иванович словам и мыслям Володьки. Всё родство кулаков знал чуть ли не до седьмого колена: этим верить нельзя, – не прямо, так через десятые руки навредить могут. Высказывал недоверие в отношении некоторых жителей с Озерной, и особенно напирал на то, чтобы хуторянина Пашаню выслать.
– Это и есть форменная гидра, – настаивал Володька, – поверьте моему слову, Николай Иванович! Сами же говорили: «Не так страшен поп в рясе».
– Улик не имеем. Нельзя же так…
– А чего он в колхоз не вступает?
– Это еще не повод. Если так рассуждать, то и соседа твоего давно раскулачить надо, особенно после случая с трактором.
– Про Андрона Савельевича разговору быть не может, – по-взрослому отвечал Володька, – в мозгах у него заклинило, а тут еще Красный яр.
Помолчал Володька, задумался, а потом поднял голову, на лице улыбка:
– А скажите, Николай Иванович, ведь если за год-другой всю эту контру захороним, до чего же дышать легко будет! Проснусь другой раз среди ночи, лежу на полатях, а глаз не открываю. И мнится мне, будто свет у нас электрический, радио в каждой избе. А деревня – вся под железом. И клуб двухэтажный, каменный. Картины живые каждое воскресенье. А в дверях – наш Парамоныч: «Сколько у тебя трудодней за неделю?.. Десять?! Валяй проходи бесплатно!»
Володька сидел у окна, учитель напротив. Часы в соседней комнате пробили половину двенадцатого, Валерка у тумбочки возился с приемником; Володька поднялся: надо поспать Николаю Ивановичу.
За окном оступился кто-то; видно, крадучись вдоль стены пробирался, да сорвался с завалинки. Вскинул Володька голову – в стекло темный зрачок винтовочного обреза уставился. Николай Иванович не видит. Крикнуть бы Володьке – слова к языку пристыли. А зрачок отошел левее.
Ударил Володька кулаком по лампе. Вздрогнул, отшатнулся учитель. И тут же выстрел. Коротко всхлипнул Володька.
Глава восьмая
Грохот винтовочного выстрела вскинул на ноги всю деревню. Вскинулся и Андрон, в сенях подхватил топор. По улице два верховых промчались за Метелиху, в лес.
Прибежал Андрон к школе, у крыльца с Николаем Ивановичем столкнулся. На руках у того – Володька. Чиркнул спичку Андрон – дышит парень рывками, а глаза пленкой подернуты. Подоспел тут же и Роман Васильев, мужики с Озерной, с топорами, вилами. Артюха больше всех суетился. Кинулись на конюшню артельную – самолучших коней нет. Конюх Листрат с кляпом в зубах лежит в пустом стойле, на голову торба конская нахлобучена. Роман к телефону – провода у столба сорваны.
Обошел Андрон с фонарем школу, на изморози след у окошка приметил. В сапогах человек вдоль стены пробирался, ногу ставил косо. Тут же и гильза винтовочная валялась. Подобрал Андрон гильзу, еще ниже к следу пригнулся, попросил принести лукошко. Накрыл след, понятого приставил, чтобы до приезда следователя уберечь, а сам в ту же минуту – к Улите. Глядь – и у нее на завалинке тот же след!
В избу вошел не снимая шапки:
– Сказывай, кто заходил! Сказывай!
Грохнулась в ноги Улита: как стемнело, Филька в оконце стучался, ужин приготовить велел, да и не зашел больше.
– Собирайся!
– Я-то при чем?
– Упредить не могла? Знала, что с Верочкой сделал?!
– Ох, никому про то неведомо! А только, говорит, вякнешь – нож под ребра!
– Хватит! Сказано: собирайся!
Улиту втолкнули в подвал, туда же и конюха заперли. У дверей парни с ружьями встали. Володьку меж тем завернули в тулуп, положили в сани. Роман велел гнать что есть духу в Константиновку.
Тут и Нюшка на глаза Андрону попалась. Стоит у саней без платка и в опорках на босу ногу. Подалась вперед, никого вокруг себя не видит. Ветер треплет юбчонку меж худых коленок, посинела вся, с губ открытых вот-вот крик сорвется.
Маргарита Васильевна прибежала. И на ней лица нет. Увидела, что возле саней учитель стоит, закрылась руками, отошла в сторону.
И еще приметил Андрон: нет возле школы Артюхи. То вертелся у всех под ногами, ахал и охал, руками размахивал, а тут не стало его. Прибежал потом с папкой. Мужикам велел не расходиться и по одному стал вызывать в пустой класс. Записывал со слов каждого, кто что видел и слышал после выстрела, где до этого был.
В тот же день из уголовного розыска сразу трое приехали. Старший первым делом Андрона к себе потребовал, вышел из-за стола, по плечу похлопал.
Артюха изгибался перед начальником розыска.
И опять, как летом, никого не нашли. Артюха спутал все карты.
Догадки Андрона Савельевича, что искать бандитов надо за Поповой еланью, не подтверждались. Но Андрон от своего не отступался.
– Может, оно и так, – говорил он. – Ну, неделю– другую проболтаются где-нибудь на полустанках, на людное место не сунутся, знают – розыск объявлен.
Андрон билет охотничий выхлопотал и без лишней огласки уехал на дальнюю заимку. Долго не возвращался, а потом постучался перед рассветом в окошко к учителю:
– Я это, Николай Иванович, лампу-то не вздувай, не надо…
Протиснулся боком в дверь, в руки учителя старенькую берданку сунул.
– Это откуда? Чья? – удивленно спросил Николай Иванович.
– Ивана Кондратьевича ружьишко, – ответил Андрон. – На заимке спрятано было. Видишь, затвора нет. Поломан, верно, вот и оставили до случая.
– Власть местную поставил в известность?
– Какая там власть, окромя медведя?
– Как же дальше быть?
– Потому и пришел. Здесь приглядеться надо. Улиты-то теперь нет, иные чем ни на есть помогают. Жрать-то небось охота.
– Думаешь, кто из своих?
– И думать не надо. Вспомни: конюх артельный лежал на соломке – под плетень или в канаву не бросили! Не мычал и не охал, а как развязали, блажить принялся. Што это?
– Так… что же от меня потребуется?
– Ничего. Ты-то как раз виду подавать не должен, и милиции никакой не надо. Тихо всё сделаем, скрадом. Я тут присматриваюсь кое к кому. Здесь он, узелок-то, в нашей деревне. Ну, ладно, пойду я, пока не развиднело.
С чувством пожал Николай Иванович крепкую руку Андрона, посветлело у него на душе.
В тот же день к вечеру зашел Андрон Савельевич в кузницу топор наварить. Топор – это для виду. Другая думка привела Андрона в кузницу: сказывала Кормилавна, что пока самого дома не было, Карп Данилыч да еще несколько мужиков с Озерной в соседний район выезжали своими глазами посмотреть, как в хорошем колхозе люди живут.
Кузнецу больше всего доверял Андрон: верил, конечно, и учителю, да Карп-то, как ни толкуй, ближе: и германскую вместе с ним воевали, и по женам были в родстве. Как бы то ни было, давно уже понял Андрон: не сегодня-завтра и ему придется заявление писать. Вон и братья Артамоновы, – куда с добром оба хозяева крепкие, – записались. На Верхней улице домов восемь осталось. Косо смотрят на них свои же деревенские; кажется, соседи, а разговору душевного нету. Да и в колхозе не шибко ладно: дырок много, дела пока еще вразнотык идут. А ну-ка в крепкие руки взять бы всё!
Сметливым умом, догадкой, хозяйственным глазом видел Андрон большую силу в колхозе – артель, одно слово. Миром-то и дело любое в полдела, и самая злая беда в полбеды. И всё же не мог решиться, – своего жалко.
Раздвоился Андрон: и в колхоз идти страшно, и единоличником оставаться неохота. Понимал и то, что учитель на него самого виды какие-то имеет; рано или поздно мужик, мол, сам одумается. Вспомнить хотя бы ту же стычку Андрона с трактористом: скажи в тот раз Николай Иванович одно только слово, и был бы Андрон там же, где и Кузьма с мельником. Стало быть, выжидает учитель; ну и Карп, думать надо, поддерживает: в ячейке-то обо всем небось у них переговорено.
Кузница на замке оказалась. По тропинке поднялся Андрон на пригорок, толкнулся в прихваченную инеем дверь, поздоровался, сел у окна на лавку. Роется Карп Данилыч в ящике, болтики старые перебирает, а на верстаке затвор ржавый разобран. Крякнул Андрон, глаза отвел в сторону. А кузнец сам всё выложил:
– Летом еще принесли хуторские: пружина в двух местах лопнула. Сунул на полку, забыл промеж делом. Совсем из головы вышибло. А тут днями прибегает парнишка: «Дяденька Карп, чего же с пружиной-то? Зайцев, слышь, тьма развелось. Яблони точат».
– Так оно, так… Точат, – механически повторил Андрон. – А парнишка-то чей?
– Да с Ермилова хутора – Дарьи Пашаниной сын! Сам-то через семь колен племянником церковному старосте доводится.
Нескладного рыжего Пашаню и самого Ермила Андрон, конечно, не мог не знать. Знал и то, что Ермил был двоюродным братом Ивану Кондратьевичу, и как он разбогател. Яблочко от яблоньки недалеко падает, и сынок нечист на руку оказался. Жил не по-людски: сам ни к кому, и к себе никого. А в позапрошлом году и совсем проворовался.
– Да он же посажен был! – воскликнул Андрон, припоминая последнее дело. – За конокрадство!
– Пока тебя не было, отпустили, – недовольно проговорил кузнец, прилаживая пружину. – Оправданным вышел, да мне что-то не верится. У нас, в колхозе, теперь…
– Все они такие-то – в колхоз, – глухо обронил Андрон в лохматую свою бороду. – Точат…
– Ты чего это? – удивился Карп Данилыч.
– Да вот смотрю на вас, на колхозников… – перевел Андрон разговор на дела артельные, а сам глаз не спускает с затвора.
«Затвор, берданка на заимке, двойное родство Пашани со старостой и с Кузьмой… Тут он и есть, узелок, – думал Андрон. – Может, на хуторе с первых дней и скрывается староста? И Филька при нем?..»
И сказать бы Карпу Даниловичу о своих подозрениях на Пашаню, а вдруг невпопад? На человека напраслину проще всего возвести, а потом-то как? Тут ведь не лошадь какая, – две жизни людские замешаны будут. Нет уж, в деле таком надо с поличным брать, хватать за руку. Хоть и партийный Карп, да ведь где двое знают, и третьему догадаться нетрудно. Потому и осекся Андрон на полуслове, – было о чем поговорить и не упоминая Пашаню, над делами побольше, поважней поразмыслить.
А дела – большие и малые – все упирались в колхоз. Не мог Андрон в стороне оставаться, никак не хотел считать себя отрезанным ломтем. Как это одному оказаться, без народа? В артели и думы у мужиков другие, сколачиваются они ближе один к одному, вместе добиваются чего-то, а тут ночи не спишь, думаешь. Будь дела лучше в колхозе, думать не стал бы Андрон, да вот беда – дела-то не ахти завидные.
Поначалу-то оно и ничего было в артели, а на второй год и яровые осотом заглушило, и рожь погнила в бабках. Ходил председатель Роман Васильев сам не свой. Всем хорош человек, да нету в нем жесткости, уговором норовит больше. А люди ведь разные попадаются: одному и слова достаточно, другому – кол теши на голове. В Константиновке вон развалилась артель – и тут шушера разноликая голову подняла, Чья-то работа сказывалась: воровство да добру хозяйскому порча. В поле ехать – дугу искать примутся, лошадь запрягли – вожжи пропали.
– Вот я и толкую тебе, Карп Данилыч: на язык-то у вас шибко дюжие все подобрались, – продолжал Андрон, – один Артюха десятерых стоит, а хозяина настоящего нету!
Кузнец невесело соглашался: действительно, нет хозяина в колхозе, Роман Васильев слабоват для этого. Сам норовит во все дырки. Бригадиров и голоса не слышно.
Помолчали оба, подвернул Карп Данилыч последний винтик на планке затвора, маслом ружейным смазал, протер еще раз паклей, закурил свою трубку.
– Что верно, то верно, Андрон Савельевич: хозяина у нас нет, – отвечая больше на собственные мысли, в раздумье проговорил кузнец. Помолчал, глянул прищурившись на Андрона и добавил совершенно неожиданное для собеседника: – Толковали мы как-то с учителем, и знаешь, что про тебя он сказал? Нам бы, говорит, бригадиров таких, как Андрон! Они бы и людей каждого к месту определили, и Роману во всем надежной опорой были. Чуешь?!
– Какой из меня бригадир! – хмыкнул Андрон. – Тут человек нужен грамотный, да и поразговорчивее меня. Во мне ни того, ни другого. – Замолчал, головой встряхнул даже, как спросонья: теперь только опомнился, что он и не колхозник еще, что и на него самого недовольно посматривают односельчане, как на обсевок в поле, как на коряжину лесную, что объезжать приходится на дороге.
– Подумал бы ты по-хорошему, – продолжал Карп. – Жалко вот, что не довелось тебе вместе с нами в Старо-Петровском колхозе побывать! Богат ты, Андрон Савельич, самую малость больше того богат, чем следует. Вот и клонит тебя на след хуторян константиновских, забегает одно колесо, вроде той телеги, у которой тяжи неровно закручены. Лошади две, сбруя ременная с шаркунцами, хомут выездной с бубенчиками. И висит этот самый хомут не на рогульке в амбаре, где ему быть полагается, а на собственной твоей шее. Тянет он, гнет твою голову книзу, и видишь ты оттого только то, что у тебя под ногами, ну да в сторону шага на два.
– Ишь ты!..
– А что, не так, скажешь?
Поздно вернулся Андрон и опять до утра просидел на чурбашке. Перед рассветом тихонечко поднялась Кормилавна, перекрестила сонного Андрюшку, босая опустилась в углу на колени, долго молилась, а потом так же неслышно оказалась за спиной Андрона, как в первые годы замужества положила руки ему на плечи:
