Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)
Был человек на селе, с которым можно бы посоветоваться обо всем, что обработки земли касается, да и тот от жизни мирской уединился. Отец Никодим получше всякого агронома угодья окрестные знал, а только вот уже скоро полгода не видно его на селе. Вскоре после того, как сгорел хутор Пашани, как старосту бывшего расстреляли, в последний раз над деревней колокол церковный звонил. Вышел тогда отец Никодим к народу с проповедью, проговорил в глубокой тоске:
– Ведомо мне, православные, что червь сомнения точит мятежные души ваши и многие из находящихся здесь озлоблением преисполнены к совершающимся вокруг нас изменениям. Тяжко мне после злодейств неслыханных, кровопролитья изуверского. Сорок лет я учил вас делать добро другим, сорок лет сам искал правду. И не нашел ее там, где искал. Сомнения обуяли меня к, вельми муками снедаемый, немощен есмь душевный разлад пресечь. Посему не волен именовать себя пастырем. Я сам стою на распутье, сам ослеплен прозрением. Горько одно: поздно пришло оно. Ухожу…
Земным поклоном на три стороны поклонился отец Никодим, снял парчовое облачение, положил на аналой, поверх – крест наперсный серебряный – и ушел. В голос завыли бабы, старухи на коленях ползли за ним, протягивая костлявые руки. Не остановился отец Никодим, шагов своих не замедлил, – так и прошел среди расступившихся прихожан – непомерно огромный, с перепутанной на плечах гривой, с лицом каменно неподвижным.
Закрылась церковь. До весны простоял с заколоченными окнами поповский дом, а сам Никодим перебрался на жительство в лесную сторожку, перевез туда своих пчел и совсем перестал показываться на людях.
– Пережил себя человек, – сказал про него Николай Иванович, – тяжело ему, верно. Такие люди не часто встречаются, и врагом его я не могу назвать. Нет!
* * *
Радужная бумажка не давала Мишке покоя. На другой же день мать разменяла ее в кооперативе; масла принесла конопляного, ситца на платья ребятишкам, чаю кирпичного плитку, леденцов в кулечке, к лампе семилинейное стекло.
Светлее стало вечерами в избе. Лежит на полатях Мишка, прикидывает: а сколько же сдачи осталось? По его расчетам, получалось никак не меньше двух червонцев; деньги! Было бы столько в кармане, махнул бы на станцию, да подальше куда-нибудь на подножке товарняка. В тайгу бы, где золото роют… Единственный раз довелось видеть Мишке золотой червонец: как-то, до раскулачивания еще, Филька на вечеринке бахвалился.
Андрон тогда помешал: «Прибери деньги-то», – ну мать и сунула их за пазуху, рублевки и той не дает, чтобы в лавочку добежать. И всё же, как ни прятала Дарья сдачу, раз оставила узелок под подушкой. Не успела мать ведро с помоями вынести, шмыгнул Мишка с полатей, озираясь развернул тряпицу, – две пятерки и трешка; мало! Трешку зажал в потных пальцах, завертелся у печи на одной ноге, будто косточку об стояк зашиб, мать ничего и не подумала.
Дня через три хватилась Дарья – нету одной бумажки. Заново в голове всё перебрала, на что и сколько истрачено, – не хватает; сунулась по карманам, должно бы мелочи быть с полтинник, – и этого нет. Девчонок, тех и пытать не надо: леденца одного не спросясь с блюдечка не возьмут, на что им деньги! Вспомнила, как Мишка по избе кружился, на кровать потом привалился со стоном.
«Так это же он, не иначе, узелок обратно совал под подушку! Вот расподлое семя!»
И другое припомнилось: сколько раз из окна примечала: вертится сын возле погреба, в яму зачем-то спускается. То же самое и сегодня: в погреб нырял. Дома к вечеру только появится, в сумерках, раньше не жди. И сразу же на полати.
Накормила Дарья сынишку (так и живет некрещеным), спеленала, уложила его меж подушек, приготовила скалку, под рукой чтоб была, когда Мишка вернется, а самой в погреб глянуть не терпится.
Спустилась, чиркнула спичку, – от спертого воздуха тошнота подкатила под горло. Ну и сынок, весь в родителя! На крыльце потом долго сидела, не могла отдышаться.
Уехать бы поскорее в деревню. И в школу было бы близенько бегать ребятишкам; старшая вон пропустила зиму: обуть на ноги нечего; да и самой бы не ходить за четыре версты на коровник. А Андрон о переезде-то больше не поминает, и председатель молчит. Не до этого им сейчас: сев начался.
«В пастухи, может, Мишку возьмут? – с надеждой подумала Дарья. – Всё бы кусок на себя заработал. Честь-то невелика, конечно, последнее дело пастушечья должность, да больше ничего не остается».
По двору, меж втоптанными в землю обломками бревен и остатками лужиц, потряхивая лапками прошел кот. Потерся усатой мордой в ногах у хозяйки, выгнул спину, зажмурился от удовольствия, поточил о перильца когти и, так же неслышно переступая своими пуховичками и извиваясь всем телом, направился в огород.
Бездумным взглядом проводила Дарья кота до самой бани. Еще посидела, встала, за скобу взялась, обернулась при этом: показалось ей, что у бани дверца открыта и дымок желтоватый тянет под крышу.
«Не девчонки ли вздумали для кукол своих топить баню? Ума хватит на это, – беззлобно подумала Дарья, – у каждого своя забота».
Подошла тихонечко, к оконцу пригнулась: босой лежит на полу Мишка, спит. На каменке сохнут его портянки, а на лавке – пустая четвертинка от водки с наклейкой фабричной, пробка и половина луковицы. И сковородка тут же, кот вылизывает ее старательно.
До тех пор била мать Мишку, пока руки не устали. Била молча, до исступления. Дома дверь на крючок закрыла, холодной воды ковшик выпила, сунулась на кровать ничком.
Сбежал Мишка, две недели не было его дома; заявила Дарья об этом в сельсовет. Так и сказала: «Если поймают где, пусть сразу же в тюрьму сажают: не убил кого, так убьет». Как-то пришла домой с фермы – сидит сын на крылечке. Одичал, глаза у него провалились, оборвался в клочья.
– Работать буду, – сказал головы не поднимая.
Сжалилась Дарья: как бы то ни было – сын; может, и впрямь одумается парень. Ничего не стала напоминать, накормила ужином, рубаху, штаны рваные залатала, достала из сундука мужнину праздничную косоворотку, положила на видное место, вместе с зарей поднялась, забрала с собой сонного Митьку (такое имя придумали малому) и опять на весь день ушла на скотный двор.
Видела Дарья – забирает Андрон бригаду в ежовые рукавицы: сам определяет нормы выработки, добросовестных поощряет, лодырям списывает трудодни за прогулы. Видела и другое: толкутся по вечерам возле правления жалобщики на бригадира, с Артюхой у них разговоры, а раз и в газетке нелестное про Андрона читали. Однако на самого Андрона всё это мало действовало, – от заведенного порядка не отступался: дал наряд на работу – больше не напоминает, заметил неладное – штраф, прогнал кто-нибудь лошадь рысью без надобности – больше не выпросит.
Изо всех сил старалась Дарья угодить Андрону, побаивалась его, в разговоры вздорные не вступала.
Андрон работой Дарьи был доволен. С приходом на скотный двор постоянного человека намного лучше дела пошли: коров всех до одной в поле выпустили, молодняк поправляться начал. Все это видели, потому, может, и председатель сам разговор насчет переезда завел.
– Давай, Кузьминишна, перебирайся в Денисов дом, – сказал он как-то Дарье при встрече, – завтра, пожалуй, отрядим людей, домишко твой раскидать решили мы на правлении, срубить из него водогрейку, ну и скотницам уголок выделим, отдохнуть было бы место, обсушиться. Давай-ка переезжай; Андрону сказано, лошадь прислал бы с утра перевезти имущество.
– Какое там у меня имущество, – развела Дарья руками, – узел тряпок, ведро ржавое да корыто.
– Сколько бы ни было, на себе перетаскивать не пристало. Стало быть, завтра, с утра. Комсомолия наша берется за это дело – водогрейку рубить, как в добрых колхозах. Значит, договорились?
– Ладно, договорились, – ответила Дарья, а сама рада-радешенька: наконец-то вернется к народу.
– Завтра, дочки, в деревню будем перебираться, – сказала мать дома, – складывайте своих кукол!
– Чего это вдруг? – спросил недовольно Мишка.
– Тебя не спросилась.
– Да ведь и кроме меня еще кто-то есть. Может, было письмо какое?
– Не советовалась с ним. Тебе делать-то нечего, напиши. Заодно уж и той четвертинкой похвастайся и на какие деньги купил ее. Обрадуй родителя.
Сверкнул Мишка злыми глазами, замолк.
Утром пришла подвода за пожитками Дарьи, а следом еще две упряжки: комсомольцы приехали дом разбирать. Пока Дарья узлы выносила, те уж на чердаке с ломами, принялись стропила раскачивать, а Нюшка трубу разбирает и по доскам кирпичи опускает на землю.
По углу Мишка забрался наверх, наскочил там с кулаками на Нюшкиного брата Екимку. Капустин с земли осадил обоих, посоветовал «хозяину» отстать подобру-поздорову, и тут же грохнулась сверху первая потолочина, взметнулась из окон ржавая пыль.
Дарья повязала платками головы дочерей, перенесла их в телегу, не торопясь уселась сама и за всю дорогу ни разу не обернулась. Ничего отрадного не сохранилось у нее в памяти. Икона, которой благословлял когда-то нареченных («рабов божьих Павла и Дарью») ее набожный старый отец, и та осталась на прежнем месте: не взяла ее Дарья с собой.
Дом Дениса встретил новую хозяйку застоялым запахом давно нетопленного, непроветренного жилья. Кормилавна пришла пособить. Вдвоем выставили они рамы, пообтерли пыль, вымыли пол.
– Ну вот и живите с богом, – нараспев приговаривала Кормилавна, – соседями станем. Надо будет чего – приходи.
А на хуторе в то самое время раскатывались по двору трухлявые бревна. Парни наваливали их на дроги, подбадривая друг друга. Нюшка всю печь разобрала, сложила в сторонке штабель, углем написала бирку. – «650». Мишка сидел в стороне сутулясь, сплевывал под ноги. Непонятная безотчетная сила удерживала его на месте. Злился на мать, на парней, что с шутками и задорным смехом разламывали простенки, на Нюшку, на самого себя. Про нож вспомнил: забросить бы с яра в овраг, а то, чего доброго, вывалится из дупла, греха еще с ним наживешь! А может, не выпадет, далеко он засунут – на полную руку.
Осталось четыре венца, и тут случилось то, чего опасался Мишка, – подошел к нему Федор, на ладони находку подбрасывает:
– Этого дожидался, думал, что не найдем?
Нехотя повернулся Мишка, скосил взгляд:
– А может, он и не мой? Чего липнешь?
– Не твой, говоришь? – продолжал допытываться Федор. – А это что? «М» и «Е» выжжено. «Михаил Ермилов» вроде бы получается?
– А хоть бы и так? Ты-то мне что за указ? – заносчиво выкрикнул Мишка.
Оставили парни работу, стали плечом к плечу возле своего секретаря.
– Указ не указ, а только с этим кулацким инвентарем не будет тебе на село дороги, – стараясь сдержать себя, говорил Федор. – Спасибо скажи своей матери, что годика на два опоздала тебя родить. Было бы тебе восемнадцать, запел бы ты у нас по-другому.
Уехали комсомольцы с бревнами, еще раза два возвращались. Сидит Мишка на том же месте, цедит сквозь редкие зубы махорочный дым. В последний раз за досками приехали – нету парня. И навстречу не попадался.
* * *
Зачастил Артюха к Улите, особенно после того, как во вторую бригаду ее перевели.
– Ну как? Гудят небось косточки? Так-то: рядовому труженику хлеб-то не медом мазан. Конешно, была бы ты посговорчивей… Да, ты вот что, не старалась бы Нюшку приваживать. Она комсомолка, чего ты ее разлагаешь? В ячейке об этом разговор был: какая между вами может быть дружба? Наслушается тут у тебя… Вон и мать ее приходила в правление. Не ровен час, случись что с девкой, не миновать тебе выволочки.
Другой раз ночью в окно постучался. Под полой – задняя часть барана.
– Приготовишь к завтрему. Агронома из города ждем. Ну, сама понимать должна… По видам на урожай раскладку начислять приедет, тут надо хитро дело повернуть. Я уж и с Андроном Савельевичем словечком перекинулся, на тебя вся надежда. Конечно, мужик он грубый – форменная деревенщина. Ничего, говорит, с ней не станется, сдюжит! А ублажит – сниму, говорит, с прополки. Думай.
Прикусила Улита губу. Захотелось лыткой бараньей отхлестать Артюху по роже. Сдержалась. Как говорил, всё приготовила: наварила, напарила. Дождалась гостей к вечеру, подушки взбила и ушла на всю ночь: до рассвета у озера просидела.
К обеду Андрон пришел обмерять прополотое, а Улита сажен на десять всех обогнала. Руки огнем горят, осотом исколотые, спина деревянная. Не выпрямилась, не подошла к бригадиру, как другие. Сам окликнул:
– Ты уж не ночевала ли тут? А глаза-то чего набрякли? Дурной вы народ – бабы… Ну, изобидел какой охальник – скажи!
– Чего говорить, когда сам этакое-то счетоводу: «Ничего с ней не станется». Все вы такие: при народе с лаской, а один на один – кобели. Скажи тут попробуй! – Махнула Улита рукой, а у самой – в три ручья слезы. Ничего не сказала и товаркам.
В воскресенье Нюшка опять забежала, радость из глаз так и брызжет: письмо получила от Володьки. И всего-то полстранички написано; совсем непонятно Улите: чему тут радоваться, когда пишет, чтобы не посчитали механически выбывшим? Однако расстраивать переспросом не стала. Запрятала Нюшка письмо под атласную кофточку, рукой придерживает:
– Картину сегодня из города привезут… Два билета куплю, ладно?
– Нездоровится что-то, – пожаловалась Улита, – а в грудях колет.
– В Константиновку съездила бы. Фершала нового там прислали. Хвалят.
– Отлежусь. А ты беги, попусту не засиживайся. Пока молода, только и поплясать, попрыгать. Беги, а я уж не пойду сегодня.
Порхнула Нюшка с приступок, убежала, а в сумерках – снова к Улите, принялась рассказывать.
– Перед тем как кино пустили, Николай Иванович на сцену поднялся. И совсем немного говорил: ваша, вторая бригада, как и на севе, на лучшее место сызнова кандидатом. И про тебя высказался. Вот так, говорит, все бы работали!
А в это самое время счетовод колхоза, глубокомысленно покашливая и потирая руки, развивал свои доводы председателю Роману Васильеву:
– Конечно, передовиков поднимать следует. Авангард – наша во всем опора. Комсомол опять же нельзя сбрасывать со счетов. Сила! Инициатива и ударничество. А только я так думаю: откуда они у нас передовики? От сознательности это или оттого, что нормы выработки принижены? Раз самая что ни на есть разбалованная бабенка в день полторы нормы выполнила, тут надо подойти принципиально. А может, у нее на участке и сорняков-то негусто было! Так себе, пробежалась по клинышку, за болтовней-то бабьей оно и незаметно. А бригадир, прямо скажем, захваливает, не ждал я этого от Андрона Савельевича. Тут что-то неладно. И опять же – пусть даже выполнила: что же теперь, с одного-то разу в угол передний ее, в почетный президиум? Нет уж, ты докажи! Вот когда и другие прочие выработку поднимут, а ты – встречный план, это другой разговор. А и в самом деле, Роман Васильевич, не маловаты ли у нас нормы? Справлялся я и в земельном отделе. Да им-то ведь там всё равно. Нет, Роман Васильевич, тут надо в корень смотреть: раз Улита опережает – явный просчет. Не проявили мы с вами принципиальности большевистской. Тут что-то неладно.
– Это у Андрона-то слабину видишь?
– Что Андрон? И он – человек.
– Как это понимать?
– Да ведь как? Очень просто: и Андрон, говорю, живой человек – пить, есть хочет.
– Ты это о чем? Уж не думаешь ли ты, что на Улиту он виды имеет?
– А чего бы и кет? Чего бы ей бабам в глаза не смотреть в таком разе. Знает кошка…
– Через край хватил, Ортемий Иваныч! Кому другому не ляпни. Узнает Андрон, останется от тебя мокрое место.
– За достоверность показаний не ручаюсь, Роман Васильевич, и вам-то уж так, по дистанции то есть, как непосредственному руководителю. Сижу в четырех стенах, за что купил, за то и продаю. У меня ведь здесь, в канцелярии, как соберутся…
А еще через несколько дней напала на Улиту Нюшкина мать:
– Ты что же это, бесстыжая? Сама путалась-перепуталась и других туда же сманиваешь? Я те патлы-то размочалю!
– Опомнись, Никифоровна…
– Молчи! Добрые-то люди, они всё видят. И перед начальством не выкобенивайся. Знаем мы тебя, «ударницу»! Теперь по твоей милости вдвое хребет гнуть придется. Ты знаешь, что наделала? Сходи вон в правленье да посмотри: новые нормы на стенке вывешены. Так бы и треснула между глаз…
Отвернулись от Улиты соседки, этого и ждал Артюха; свое зудит:
– Конечно, которые сообразно прикидывают, эти всегда проживут. Работай ты без передыху или так себе, лишь бы у бригадира палочка в списке была поставлена, – одна цена. Потому – трудодень. Косят, скажем, тот же Андрон Савельич, а рядом – Петруха. Этот три прокоса прошел, да прокос-то – косая сажень, а у Петрухи – в два лаптя половина прокоса пройдена. Вроде бы, по правилам-то, полагалось бы Андрону побольше начислять, а у меня – поровну. Потому – оба равноправные члены артели, оба работали по способности, я и пишу одинаково. Трудодень. Указанья такие, директивы!
Стал замечать Андрон: не та стала Улита. Одно время за ней в работе мужикам не угнаться было, а тут будто и канителится, а сделанного нет. На покосе того и гляди пятки ей косой отхватят, копнить пошлют – шевелит граблями, как сонная. Чуть солнце за полдень перевалило – Улиты и след простыл. Глядя на нее и другие уходят, а у которых ребята в доме – и вовсе по неделе за ворота не показываются.
Как-то улучил бригадир минутку, остановил у плетня Улиту:
– Ты что же, нагрузкой, што ли, в бригаде-то быть удумала?
– Не меньше других в поле бываю.
– Бываешь, не спорю, а толку?
– От работы и лошади дохнут.
– Вот оно как!
– А не так, что ли? Это тебе перед учителем выхваляться надо. А мне всё едино.
У Андрона брови на лоб полезли, – экое сказанула! Ты смотри… Поскреб мужик за ухом:
– Прибереги эти мудрости тому, от кого их наслушалась. А мне воду не мути. Понятно?
– Круто берешь: не в батрачки я к тебе нанималась.
– Ого! Да ты, я вижу, шибко грамотной стала!
– А ты думал? Не такие-то мы уж и бессловесные. Кое-что понимаем.
– Самоуком али с подсказки?
– Есть добрые люди…
Крякнул Андрон. Спохватилась Улита, ан – слово– то лишнее вырвалось. Махнула рукой, всё, что накипело на сердце, разом высказала. И то, что за человека ее не считают в бригаде, и что сам Андрон неладное про нее говорит.
– Мало ли что оно было! – кричала Улита в лицо оторопевшему Андрону. – Может, жизнь меня наизнанку вывернула?! Может, я и в день Христов, как слепая, по стенке пробиралась, свету белого не видела! Ты один раз помог – пришел с чересседельником!.. Ты узнал, чего ради в тот раз на полосе я всех баб обогнала? Да я бы глотку тебе перегрызла, попадись ты мне в одночасье! Ты зачем ко мне агронома прислал?! «Ничего ей не станется, сдюжит!»
Андрон попятился, разводя руками:
– Постой, постой… Ошалела баба. Куда ты?
Улита не слушала, полоснула Андрона взглядом и зашагала по переулку.
«Право слово: взбесилась!» – только и мог подумать Андрон.
* * *
Ночевал Андрон в этот раз на покосе; не спалось ему. Мысли всякие тревожили бригадира. Конечно, теперь изменилось дело: думать всем сперва о колхозе надо, а потом уже о своем, домашнем. Окрепнет артель – достаток придет к мужику. Взяться только надо всем скопом, себя пересилить, и всё оно возвернется. Глупостей, конечно, наделали много, не без этого. Да и власти-то государственные это поняли. Мелочь всякую из живности держать заново колхознику разрешено, коровы в хлевах появились. И народ не то чтобы больно уж оборвался. Кто пораньше встает, за краюшкой хлеба к соседу не бегает. С трудоднем, кажется, утряслось, кой-какие запасы имеются. Слов кет, хозяйство пока еще шаткое; так хозяйство сразу не устроишь.
И опять Улита перед глазами; ей-то чего еще надо? В артель из милости приняли, а она теперь недовольство высказывает! Хорошо поработала – похвалили. Другая бы землю рыла от этого, а тут – на тебе. Все слова Улитины мысленно перебрал Андрон, а как до чересседельника дошел, еще крепче задумался. Ну а что было ему тогда делать? В ножки кланяться, что помогла грех венцом поскорее прикрыть? Эх, Дуняшка, Дуняшка!..
Егор вспомнился, – вернуться должен по осени. Агронома своего иметь надо, на городских-то мало надежды, не ко двору они что-то. В Константиновке вон за два года третий сменился. За Володьку было Андрон на правлении слово сказал, да тот же Николай Иванович другое предложил: к машинам ведь тянет парня, по тракторной части. Пишет Володька учителю, что за зиму уйму книжек прочел, а как на ноги встал, за автомобиль принялся: с шофёром больничным по вечерам занимается. Просит учителя, помог бы ему на курсы трактористов попасть.
«Тоже оно неплохо своего человека в МТС иметь, – рассуждал Андрон. – Обучится, бригадир из него будет крепкий. Этот спуску не даст! И опять Улита – „Ты зачем ко мне агронома прислал?“ Да разве я? Ив мыслях того не держал! Был разговор в канцелярии, сказал тогда счетоводу: „Пристрой человека куда поспособнее, чтобы ребята малые отдохнуть не мешали“. Наплетут эти бабы! Да и баб-то брехливых в тот раз вроде в канцелярии не было. Одна Нюшка в газетке стенной полоски меняла. Чудно! Неужели Нюшка? Вот тебе и комсомол!»
За делами позабыл Андрон о стычке с Улитой, да и она о том не поминала. На работе держится серединка на половинке, разговору вздорного от нее не слышно, ну и ладно. Сорвалась баба, откричалась, пойди докопайся, с чего это. К Николаю Ивановичу думал сходить, – не до того ему. Третий раз в райком вызывают, а зачем – не сказывает, и председатель молчит; о делах партийных рассуждать при посторонних не полагается.
Началось с весны, с планов сева; по-своему сделали, а соседи – как земельный отдел расписал. В грязь, в тину сеяли, а потом заново весь яровой клин перепахали, и ничего – нефедовского председателя не трогают, агронома, правда, под суд отдали. Так и увезли, а он-то чем виноват? Выполнить всё норовил, вот и выполнил. В Каменном Броде иначе обернулось: яровые в конце июня в дудку погнало, а председателя с Николаем Ивановичем на бюро вызвали.
– С властями надо ухо держать востро, – всякий раз приговаривал Артюха, – одно понять непременным образом важно: чего хочет от тебя начальник. Догадался – бей в точку! Завсегда человеком будешь…
Непонятно это Андрону: агроном-то нефедовский вон как старался – сидит! Наши не потрафили – тоже нехорошо. Где же правда? Жить, как Артюха? Сомнительно. Правда-то – она с народом. Не покорился учитель директиве, так уж как небось руки горят у начальника земельного отдела, а взять-то нельзя! А теперь кто же он есть после этого – Евстафий Гордеич? Непонятно.
Видел однажды Андрон на столе у Николая Ивановича конверт, сургучом опечатанный. Написано: «Москва, Кремль, товарищу Сталину». Выходит, немалый спор завязал учитель. Комитет – слово серьезное, как это против комитета единому решиться? Там-то ведь тоже партийцы! Или такой же Артюха мозги остальным затуманил? Да неужто и в партии они есть?
Долго ломал Андрон голову. Не найти ему правильного ответа. Одно ясно, как божий день: если пролезли такие людишки к руководству, не жди от них доброго дела. Один по дурости черт-те чего придумает, другой от зависти перед умным, а третий и по злобе, с умыслом. Это вредительство.
Вредить можно по-разному: делом не удалось – языком. Злее оно другой раз получается. И опять чересседельник припомнился Андрону. За что он тогда исполосовал Улиту? За язык. С умыслом она сбрехнула в тот раз про подол? Едва ли. Какая была корысть наговаривать? Ляпнула сдуру, и всё. Тогда Улита говорила своими словами. А теперь у нее другое…
– А всё-таки спытать надо Нюшку, – проговорил Андрон вслух. – Неужто она?
Случай подвернулся скоро: сама Нюшка пришла на двор бригадира лошадь просить в Константиновку.
– Отец чего не пришел?
– Ехать-то мне надо.
– Чего?
– Железо там оцинкованное в кооперации есть.
– Железо? К чему оно понадобилось?
– Карп Данилович говорит: листа три надо. Мы ведь уже всё приготовили на памятник Верочке. Плиту тесать заново специалиста призвали, кузнец из прутьев решетку сварил. А теперь листового железа надо: тумбочку такую сделали, как в городе на партизанской могиле. Обшить ее только осталось. А надпись в Уфе на заводе делают медными буквами. Это уж Маргарита Васильевна постаралась. Пишет, что скоро приедет.
– Это вы дело удумали. Николай-то Иванович знает?
– Знает, да не про всё.
– Дело, – еще раз проговорил Андрон и тут же отправился на конюшню.
По дороге спросил, не глядя на спутницу:
– Ты чего это Улите про меня сбрехнула?
– Что вы, дядя Андрон? – У Нюшки даже голос сорвался.
– Никого больше не было. Ты да Артюха. А она мне потом такое выложила!..
Андрон только сейчас глянул на Нюшку. Лицо у той в пятнах белых.
– Что вы, дядя Андрон. Слова я ей не сказала!
– Занятно в таком разе…
– А про чего разговор-то? – спросила Нюшка, переводя дух и не переставая моргать часто-часто.
– Да так… Девкам-то оно и слушать про такое неспособно.
– Ох, дядя Андрон, дядя Андрон, – одно и то же повторяла Нюшка, и по тому, как горели ее щеки, как срывался голос, понял Андрон, что подозрения его на Нюшку были напрасны.
Когда Нюшка уселась в телегу, подобрала вожжи, Андрон вывел коня из ворот, боком присел на охапку травы, намереваясь проехать до Ермилова хутора. За хутором издавна пустовал порядочный клин доброй земли, трактористы из МТС под пары его сейчас обрабатывали.
Нюшка молчала до самого поворота за Метелихой, потом проговорила как бы про себя:
– Знали бы вы, дядя Андрон, что мне Улита про счетовода нашего рассказала! Жалко вот, нет на мельнице старого хозяина, спросить не у кого сейчас.
– Про Артюху?
– Про него. Про то, как он человека продал!.. Он и Улиту сбивает, а вы на меня такое…
– Это кого же? – медленно повернулся Андрон к Нюшке. – Кого продал Артюха? Кому?
– Младшего брата Карпа Данилыча, вот кого!
– Постой, постой… А при чем тут Улита?
– А вы сами ее обо всем расспросите. Затыркали бабу…
Остался Андрон на свороте, проводил Нюшку долгим взглядом. Пока шел по лесу, перебирал в памяти далекие смутные годы. Крутился тогда Артюха и нашим и вашим: попробуй теперь разберись! Потом подумал о комсомольцах: насчет памятника – это хорошо. Молодцы, ничего не скажешь. Молодежь растет добрая. Заберет она скоро всё в свои руки, повернее дело по-своему.
Вот он и выруб. У самой дороги трактор стоит, попыхивает синими колечками. Тракторист и парнишка-прицепщик сутулятся у высокого зубчатого колеса. Наседает на них с кулаками костистый, поджарый малый, в расстегнутой, без пояса, косоворотке. Издали слышит Андрон:
– Вы что? На кого вы работаете?! Да за такую работу к стенке вас становить! «Пар мы подымаем!»… А потом за вас заново перепахивать? Заново трудодни начислять? Двадцать сантиметров полагается брать, а у вас?
Подошел Андрон ближе: Володька!
