Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)
Николай Иванович улыбнулся:
– Это что же, сам барин?
– Управляющий, – серьезно ответил Володька. – Сам-то успел убежать, когда красные подошли. А этот повесился. Потому – золота не уберег. Что бы он барину-то сказал, если бы тот вернулся?
– И висит до сих пор?
– Висит. А что ему делать?
– Ну и дурак: десять лет в петле болтается! Неужели ему не надоело?
Теперь засмеялся и Володька.
Про несметные богатства помещика Ландсберга – обрусевшего немца – Николай Иванович слышал не раз еще до революции, в бытность свою учителем Бельской гимназии. О ненасытной жадности Ландсберга ходили десятки рассказов, один страннее другого. Начал он с небольшого: где-то в верховьях Белой купил за бесценок поместье князя Юсупова и первое, что сделал, – вырубил начисто вековой липовый парк. Из чурок поделал бондарные клепки для бочек под мед и масло; мочало и клепку погрузил на баржу и на этой барже уехал в Самару. Вернулся на собственном пароходе. Еще через год под топор пошла княжеская дубовая роща – «мочальный барин» построил свою лесопилку. Дубовая плашка легла зеркальным паркетом в залах купеческих особняков в Саратове и Симбирске.
Незадолго до революции Ландсберг купил и это поместье, о котором рассказывал теперь Володька, – старинную барскую усадьбу за озером. Корабельный сосновый бор за Поповой еланью потому только и уцелел, что самому Ландсбергу пришлось в спешке увязывать чемоданы, окольными лесными дорогами пробираться из Уфы под крылышко к Колчаку.
Так и осталось всё брошенным. Прислуга разбежалась, дом наполовину сгорел. Пустая каменная коробка с двумя сторожевыми башнями по бокам, с темными глазницами выдавленных окон мрачно возвышалась на лысом бугре за озером. За десять лет двор успел зарасти чертополохом, каменные столбы ограды с литой чугунной решеткой обрушились, пруд затянуло илом, на широких гранитных ступенях лестницы, ведущей к озеру, густо переплелись кусты остроиглого шиповника.
Когда поднялись по лестнице к дому, Николай Иванович остановился. Опершись на ружье, долго смотрел вниз на свинцово-холодную излучину озера, на лесное нехоженое приволье вокруг, настороженное и чуткое ко всякому звуку. Володьке не терпелось зайти поскорее в дом, а учитель медлил.
– Красиво, однако! – задумчиво проговорил он. – Это сейчас, а летом?!
Володька смолчал и незаметно для Николая Ивановича дернул за рукав Валерку, кивнул на открытые двери дома.
В доме было темно и страшно. Со стен свешивались какие-то лоскутья. Шаги гулко отдавались по коридорам, и оттого казалось, что за стенкой еще кто-то ходит.
– Где же твой управляющий? – пошутил Николай Иванович, когда поднялись в большой зал на втором этаже.
Задрав голову, Володька рассматривал потолок, пузатеньких амуров. Про управляющего ничего не сказал, а про амуров со стрекозьими крылышками спросил:
– Зачем они, ангелы? Их ведь только в церкви рисуют. Молились тут, что ли?
– Пили, плясали и снова пили – вот что тут делали, – ответил учитель.
– При ангелах-то? Разве можно?
– Богатым, брат, всё было можно.
– Папа, папа! Идите сюда! – позвал в это время Валерка из соседней комнаты и выбежал сам навстречу с толстой книгой в руках. – Посмотри: «Руслан и Людмила»! А там еще знаешь сколько?
Володька, а за ним Николай Иванович прошли вслед за Валеркой в соседнюю с залом комнату. Она была завалена книгами. Полуистлевшие, пропыленные, со слипшимися страницами лежали они навалом вдоль стен. На стенах до самого потолка рядами виднелись выбоины до кирпича, – видимо, были полки.
Кто-то вырвал их «с мясом», а книги остались на полу. Те, что были сверху, попортились от непогоды и сырости; нижние источили крысы, но многое и уцелело.
Николай Иванович только крякнул. Снял и протер очки, приставил ружье в уголок, расстегнул верхний крючок полушубка.
Втроем дотемна разбирали книги. Больше сотни с картинками насчитал Володька, да столько же без картинок.
– Вот это охота! – довольно улыбался потом Николай Иванович, поглядывая на высокие стопки книг, отложенные в сторонку. – Придется спасибо сказать управляющему или свечку за упокой его грешной души поставить. Ему, дураку, не надо было и вешаться. Эка беда – золото выгребли! Это вот подороже золота: тут ум человеческий!..
На другой день Андрон привез книги в школу. Володька ходил по деревне козырем: хоть и не сам он нашел, а кто привел учителя к месту?!
* * *
Морозы сковали землю. Зима выдалась ранняя. Ссутулились мужицкие избы. По ночам завывал в трубах ветер, в буйной радости, будто лопатой, швырял в окна груды сыпучего мелкого снега. Надкушенный месяц поднимался над лесом, крадучись обходил Метелиху, настороженно, бочком поглядывал на землю в просветы рваных туч.
Кузнец Карп Данилович устроил на озере карусель. Продолбил пешней лунку подальше от берега, в прорубь бревно опустил до дна, а на верхнем конце на железном ободе две слеги укрепил, как у привода конной молотилки. Благодать ребятишкам: с рассвета и до ночи на озере муравейник.
Ночи тянулись долго. Мужики, всклокоченные, сползали по утрам с полатей, до вечера разгребали заносы на подворьях, которые поленивей – ворот совсем не откапывали: снимали верхнюю жердь с прясла да так через верх и ездили. А много ли ездить-то? На гумно за соломой да в лес по дрова раз в неделю. Вот и работа вся.
Бабы ткали холсты, пряли шерсть; девки гуртились вечерами у вдов да солдаток. Тут и парни с гармонью. Парни режутся в двадцать одно, матерщинят; девки поют стародавние песни, тоскливые и тягучие. Улучив минутку, другая моргнет кому надо, придержит рукой колесо прялки, осторожно, подобрав юбки, обойдет рассевшихся на полу парней, проберется в сенцы. Вернется пунцовая от украденного за дверью поцелуя, вздохнет и снова крутит колесо. А есть и такие – тут же, в избе, при всех обнимаются, визжат от щекотки. Мало таких-то, однако: совсем уже совесть девичью потерять надо, чтобы при народе парню волю давать.
Невесело стало на вечёрках: сманила Верочка девчат голосистых; то спевка у нее, то к спектаклю что-то разучивают, а другие в соседнем классе над букварями сидят. Там и Дуняшка Андронова, и гармонист Мишка Кукушка, и Егорка Петрухин. За Егоркой вот как девки гонялись, – парень только со службы вернулся, часы именные привез, в шинели ходил и в фуражке с зеленым верхом.
Больше всего не полюбилось Фильке, что Мишка от него откололся; назло Мишке упросил отца купить настоящую хромку. А сам играть не умеет, рвет мехи без толку, парни над ним посмеиваются.
До заморозков еще слух по деревне прошел, будто учитель подбивает председателя сельсовета Романа Васильевича да кузнеца подавать заявления в партию. Поговорили и бросили, а потом снова про забытое вспомнили. Это уж перед Новым годом, когда Николай Иванович новое дело придумал: сколотить по весне товарищество.
Задумались мужики. И ладно вроде бы говорит учитель – вместе пахать, вместе сеять на одном клину, а решиться враз страшновато.
Николай Иванович свою линию гнет: легче будет. Одному-то за всё не ухватиться, – у этого конь занедужил, у того плуга кет. А так сложились бы на паях, смотришь, молотилку купили бы к осени, сортировку, гумно опять же на всех одно, общее. Земельный отдел пошел бы навстречу – пласт получше выкроил для артели. И с лугами, с выгоном так же.
Молчали мужики, дымили едким самосадом. Роман Васильев, как председатель, за столом сидел рядом с учителем, кузнец – у окна на скамейке.
– Думайте, мужики, – начал Роман, – я, например, согласный.
– И я бы пошел, – добавил кузнец. – Что касается по кузнечной части, всё изготовлю.
– Вот и складывайтесь вдвоем, – подал свой голос Денис. – У Романа парный плужок по осени куплен, а лошадь одна, – от и впрягайся на пару с председательским-то гнедком! А может, лучше в бороне первое время походишь, пока пыл-то сойдет?
Хохотнул Денис дребезжащим смешком, толкнул локтем Андрона:
– Давай-ка и мы с тобой, соседушко, спаримся! Как-нибудь на пять душ на трех-то конях сковыряем полоску на Длинном паю. Чуешь, куда поворачивают? Нам не жалко. Пусть у них на Нижней улице свое товарищество, у нас на Верхней – свое. Коли так – подавай и нам лучшую землю. И покос у Красного яра.
В это время Верочка заглянула в класс, постояла у двери, а потом присела на последнюю парту.
– С Длинным-то паем не вдруг, – подал свой голос мельник, – тут еще надо всем миром подумать.
– Не мир, а власть на местах решает эти вопросы! – запальчиво вклинился секретарь сельсовета. – Ты что, думаешь, если сам председатель, как авангард, войдет в товарищество, тебе Длинный пай оставят?! Наш он будет!
– И ты самолично пахать его примешься? Не перышком ли? – опять засмеялся Денис.
Андрон молчал. Посидел еще и, нахлобучив на самые брови шапку, молча поднялся.
– Разом такие дела не делаются, – обронил он с порога, – думать надо.
За Андроном разошлись и другие. С Николаем Ивановичем остались кузнец, сапожник Еким да сам председатель. Опять закурили…
– Что я тебе говорила, пана, – сказала Верочка, когда и эти последние вышли. – Не нравится мне этот бородатый дядька, – кивнула на то место, где сидел Андрон. – Поднялся и всех увел.
– Увел, это верно, – помолчав, ответил Николай Иванович. – Поживем – увидим. Может быть, он же всех и приведет.
– Думаешь?!
– Думаю.
* * *
Многодумная для краснобродцев выдалась в тот год зима. Долго не гасли керосиновые лампы по избам. Собирались по двое, по трое. Толковали вполголоса, за полночь. Да и было о чем. В домах побогаче затаились не по-доброму. Собирались и там, только по-воровскому, с оглядкой. Не раз слышал про то и Володька, когда к матери приходили соседки. Говорили почему-то шепотом, вздыхали, крестились на почерневшую икону.
– А всё коммунисты – учитель, Романка да этот Карп-голодранец, чтоб пусто им было, – плевалась мельничиха, баба сухопарая и раскосая. – Вот мой-то и говорит. Да чтобы я, говорит, в артель?! Чтобы животина моя на чужой полосе надрывалась?!
– Как «на чужой»? – подал свой голос Володька. – Николай Иванович сказывал – ничего чужого не будет. Наше всё! И всем поровну!
Задохнулась мельничиха от Володькиных слов, так и вскинулась:
– Вот-вот! Сопля через губу. Ишь чему выучился!
– И выучился! Николай-то Иванович небось поумнев вас. У него вой каждый день из Москвы новости.
– Обожди, будет ужо и твоему Николаю Иванычу, – шипела мельничиха. – Знаем, откуда антихристовы речи обольстительные размножаются! И вертихвостка его туда же: косомол! Другая бы совесть девичью поимела! Со стороны-то глянешь – стыдобушка! Намеднись смотрю, а она – матушка ты моя Фроловна – с лыжами да в штанах по деревне! Только и знает, что с парнями вожжаться. Ужо вот вымажут ей ворота!
– Ну это мы еще посмотрим, – огрызнулся Володька. Глянул на мать. Та сидела, опустив руки; натруженные, узловатые, лежали они на коленях неподвижно.
Ничего на этот раз не сказала мать, а когда мельничиха, продолжая плеваться, скрылась за дверью, закрыла лицо передником. На Володьку у нее уже не поднимались руки, – пятнадцатый год скоро парню, вширь пошел раздаваться, вон и голос грубеть начал. И Николай Иваныч вечор заходил – хвалит Володьку.
В другой раз Кормилавна, жена Андрона, разговор про Верочку повела. Дочери ее, Дуняшке, мать Володькина разом две юбки шила да кофту батистовую, с голубыми атласными отворотами и такой же оторочкой по низу. Девка на выданье, вот и готовила ей приданое Кормилавна. Ничего, статная девка, да только далеко ей до Верочки.
– Вот я и толкую тебе, Фроловна, – шептала Кормилавна, – чего бы это матерь-то у них в острог посадили? Не иначе сам и упек. Все им сходит, безбожникам! Да и дочка-то, по всему видать, тоже непутевая. Что ни день – сборище у нее! А моя-то чего удумала! Я, говорит, тоже хочу, чтобы в представлении роли каки-то представлять. Ну, отец-то повел бровью– враз остепенилась. А потом и того не чище: намеднись денег у родителя выпросила, в Константиновку, за двадцать-то верст, одним духом оборотилась. Только смотрю, узелок за божницу сунула. Развернула я ночью, так ноги у меня и подкосились! Не поверишь, родимая, сказать срамота одна. И такое-то – за икону! Купила себе, расподлая, неудобьсказуемое – широкое и с кружевами! Ну, как городские-то барышни носят. Обомлела я, стою с этим самым перед образом– то, а молитвы как есть из ума чисто ветром вымело. Вот я и думаю: не иначе это ее, Веркина, работа! Самому-то уж и словечком не обмолвилась, что ты! А Дуняшку поутру усовестила: «Дура, говорю, ты, как есть дура! А ну, прознают в деревне? Где это видано, чтобы у степенных родителей девка срамоту экую на себя напяливала? Кто тебя, говорю, замуж-то возьмет после этого?»
Володька задачи решал и поначалу к разговору не прислушивался, потом отложил задачник.
– А старостиха, слышь, вышла за полночь на корову глянуть. Стельная она у нее, корова-то, – еще больше понизила голос Кормилавна. – А только смотрит: возле окошка Улиты человек присунулся. И в шинели, из себя высокий. Ну, постучался, да и за угол. Вот тебе и учитель! А Улите – той что: знамо дело, бездетная, ей всё едино…
– Ну, это уж брешешь ты, Кормилавна, – возразил Володька, – старая, а брешешь! Старостиха, говоришь, видела? Да она не то что кого другого, своего Ивана Кондратича белым днем за три шага не узнает! А тут ишь ты – ночью через улицу рассмотрела!
Кормилавна растерянно заморгала.
– Я вот скажу Андрону Савельичу, – продолжал Володька угрожающим тоном, – небось он те дурь-то вышибет за поклепы. А коли хочешь, и про покупку Дуняшкину, я всё слышал. Всем разболтаю. Не будет к тебе сватов, так и знай! Потому – Дуняшка штаны купила!
Побледнела Кормилавна, закрестилась торопливо, а Володька со смеху покатился.
* * *
В хорошей семье Дуняшка родилась. Отец дочку баловал, мать жалела.
– Всякое в жизни-то станется, доченька, – говаривала не раз старая Кормилавна, – девичьей поры не воротишь.
И выросла Дуняшка на загляденье – веселая, статная, косы до пояса, румянец так и горит во всю щеку. В округе голосу чище не было, а уж в пляс пойдет – всех подмывает! Радовались соседки Кормилавнину счастью, завидовали. Парни столбами стояли. Сватов черт-те откуда наезжало, да отец не торопился с выдачей замуж единственной своей дочери: успеется.
Мать тревожилась, присматривала за Дуняшкой, сколько раз выпытывать принималась. А только всё это попусту: не было никого у Дуняшки, ко всем парням одинаково строгой была. Так и шло время. Подружки ее давно в косы лент не вплетают, ребятишками обзавелись, а Дуняша всё с песнями да с переплясами.
Но, видно, всему свое время: нашелся суженый и для Кормилавниной дочки, да не тот, о ком родителям мыслилось. Полюбила Дуняша Егорку – сына Петрухи Пенина. Не дурной из себя парень, рослый, волос кольцами. Умный парень, в солдатах уже отслужил, да отец-то горький пьяница. В хозяйстве коровенка горбатая, три овцы. Избенка на отшибе у околицы, дверь на день колом приперта.
Прознала про то Кормилавна, руками всплеснула, залилась слезами. Долго крепилась, а потом среди ночи мужу, Андрону Савельевичу, всё как есть высказала. И что сама видела, как Егорка по-за углами таится, ожидая выхода Дуняшки, и про то; что розовеет Дуняшка, только голос его заслышит, когда парни с гармонью проходят по улице, и что соседки рассказывают (на гуляньях друг с друга глаз ведь не спускают), а Улита, та самолично видела: проулком в обнимку шли! Прощелыга баба, на всю округу ославит девку. А тут еще эта дочка учительская. Богу одному известно, о чем у них разговор! И Егорка там же…
Промолчал Андрон.
Лежал он в постели с открытыми глазами, затем поднялся, набросил на плечи полушубок, взлохматил бороду, до свету сутулился на чурбашке перед жарко натопленной печью. А всему причиной – артель. Кто ее только выдумал! Для чего? Деды-прадеды жили по законам, единожды указанным. Что мое – мое. И как всё это – всё в кучу? Стало быть, и скотину, и какой ни есть плуг-борону, и постройки? А учитель крепко за дело взялся: по весне, говорит, всё одно артель будет, никуда от нее не денешься.
То, что земля артельная, – куда бы ни шло, размышлял Андрон, вроде бы оно и неплохо. Работать скопом сподручнее, а вот делить потом как? Один вместе с солнышком в поле выехал, другой чешется на полатях; этот пару коней приведет на артельный двор, а у того и козы в закутке не было. Тут-то как? Опять же по едокам урожай расписывать – тоже оно неверным будет. У меня трое, допустим, в семье, а у того же Петрухи Пенина – семеро. Мои-то все трое и молотить выйдут, а там – один.
Ох, недобрые слухи по деревне шастают. Которые хозяева побогаче – скот уж режут, пристройки на дрова скосят. Беднота, что ни вечер, – в школу. Братья Артамоновы вон пробовали отца Никодима расспросить: как же быть-то мирянам? Молчит. А из города всё новые и новые люди. Что ни день – собрание.
Раскололась деревня на три части. Староста церковный, мельник да лавочник Кузьма Черный – против артели, мужики с Озерной – с учителем в один голос. И те и другие – половины деревни не составляют. Главная сила – середняк. Этот молчит, думает. Прожить и без артели может.
Подбивает учитель купить молотилку конную в рассрочку миром. Карпуха – больше того – о тракторе поговаривает. А трактор – это опять та же артель. Не будет же он в две сажени полоску распахивать! Это поначалу про товарищество разговор ведут, а запишись в него – через день артель объявят!
Непонятно – чего мужика принялись неволить? И власть-то своя ведь!
А учитель хитер! Вроде бы всё добровольно должно получиться. Ну и не тревожь, коли так! Пусть которые ближе к нему, с Озерной-то, и складывают артель, мы подождем, посмотрим. Так нет же тебе, – середняк ему требуется: на него главный упор. И Москва, говорит, этого добивается; потому – середняк сила. А тот думает; нелегко ему поворот в мозгах сделать. Хозяин, одно слово; «мое» ему ближе, чем «наше».
Вот ходил раза два в школу послушать Москву. Чудно! Как есть за стенкой живой человек говорит, да чисто так. И всё про артель эту самую. Где-то будто уж есть такое, вроде бы и неплохо. Да всё это один разговор. Вот бы глазом своим посмотреть! Трактор, конечно, не худо. Это понятно, а ну как коровы не будет в хлеву, где молока ребятишкам взять? В артелях-то, слышно, куру и ту норовят в опись. На своей полосе привык работать крестьянин, на своем паю стожок ставить, свою буренку встречать у ворот. А в куче-то оно не мое, чужое, – чего ради хребет надсаждать? Чтобы тот же Петруха Пенин возле тына Улиты корячился?
Вот о чем думал в ту ночь отец Дуняши. Обо всем передумал, да так ничего и не решил. Своего жалко. Добро бы, собраться кому покрепче. У тех бы дело пошло. А тут – голь приозёрная. Эти рады на чужое зубы точить. Прокорми их попробуй.
И с Дунькой неладно. Тоже нашла в бору сосенку! Ну, да это пройдет. Все они в девках-то с причудами. Перемелется. Как-то, еще летом, сосед Денис Епифорыч подсел вечерком на завалинку, издали повел разговор. Насторожился тогда Андрон: уж не о Фильке ли, племяннике своем, речь поведет старик? Эка невидаль: рубаха при галстуке да ботинки с калошами! Да на такую-то, как Дуняша, из Константиновки женихов не оберешься. Деревня – не нашей чета: редкий дом под тесом, больше под железом! Но Денис, горбатясь и теребя чахлую бороденку, намекнул на свои преклонные годы, на сына – золотушного Игната, у которого одно плечо было выше другого.
Хмыкнул тогда себе в бороду Андрон Савельич, но, чтобы не обидеть прямым отказом богатого соседа, у которого другой раз и в долг занимать приходилось, ответил уклончиво.
– Время покажет, Денис Епифорыч. Нам оно не к спеху, – сказал он в тот раз, завязав мысленно крепкое слово в адрес нежданного свата. – Девка не перестарок, а у меня, сам знаешь, не семеро по лавкам. Пускай зиму-то еще перебудет под отцовской крышей.
С тем и ушел Денис и к разговору этому больше не возвращался.
«Стало быть, вой кто в зятья-то метит! Не дурак, одначе, – вернулся Андрон мысленно к словам Кормилавны про Егорку. – Чудно! Это чтобы распроединственное дитё да на такую ораву рубахи стирала-выпаривала, по три раза в день ведерный чугун картошки на стол подавала?! Да нешто отец-то у нее без креста на шее! От нашей-то жизни да впроголодь! Нет, брат Егорушка, тут уж не обессудь: поворачивай-ка оглобли!»
Смолчал об этом Андрон и утром, глянул только на дочь искоса:
– Ты бы вот што, красавица: не болталась бы, куда не отпущена. Сколько разов говорить?!
– Ты о чем это, папаня? – спросила Дуняшка, будто сразу не догадалась.
– А о том, что дочка учительская не нашего поля ягода.
– Не я одна.
– Вот и ладно; и без тебя, стало быть, не скушно им будет.
Вышел во двор, задал корму скотине, рогожу на поленнице дров увидел. Сам положил, чтобы на глазах была, а зачем – не вспомнить. Вот до чего артель-то довела! Наконец вспомнил: яблони обвязывать собирался. Зайцев тьма развелась, и собак, дьяволы, не боятся.
Проваливаясь по пояс в рыхлом снегу, Андрон перелез в сад. Тут и Володька на лыжах, и Валерка с ним:
– Давайте поможем, дядя Андрон!
Часу не прошло – все деревья укутаны, где тряпьем, где соломой. Смотрел Андрон на Володьку, покачивал головой. Без отца вырос парень, а смотри, до чего работящий. Баловник, да ведь в годы-то эти велик ли спрос. Минет еще два-три лета – работник будет у Фроловны. Оженится, смотришь, вот тебе и мужик! У этого не сорвется…
– А чего вы, дядя Андрон, на спектакль в прошлый раз не пришли? – спросил между прочим Володька, растирая снегом посиневшие пальцы. – Теперь и Федьке роль выучить дали: послушника монастырского.
– Это из Федьки послушник? – хмыкнул Андрон. – Лучше бы уж тебе, в таком разе!
– Думаешь, не получится?! Сам Николай Иванович сказал, что у меня лучше всех. А только им рыжего надо…
– А сам-то он, нешто с вами забавляется?
– Не забава это, дядя Андрон, – серьезным уж теперь тоном говорил Володька, – против попа агитация. И за артель.
«И этот туда же, – подумал Андрон беззлобно. – Все помешались».
А Володька подошел ближе и доверительно сообщил:
– А к нам скоро библиотекарша приедет. Право слово, не вру! Вон сколько книжек нашли, да из волости еще прислать обещают. Не лежать же им так. Николай-то Иванович говорит: россыпь это алмазная. Вот. А вечор по телефону ему звонили из города. Сказали, что курсы там по весне открываются, на агронома учить будут. Вот Николай Иванович и сказал: есть у нас такой человек, пошлем непременно. Ничего, говорит, что два года. А потом с Романом Васильевичем посоветовался, и за Егоркой послали. Свой агроном будет. А что ты думаешь: как еще выучится!
– По весне, говоришь? На два года? – будто ненароком переспросил Андрон про курсы и, получив в ответ утвердительный кивок Володьки, улыбнулся чему-то. А сказать ничего не сказал. Промолчал и дома. Только после обеда, когда Кормилавна убирала со стола посуду, а Дуняшка вышла за чем-то на чистую половину, буркнул вполголоса, глядя в окно:
– Слышь, на курсы ево учитель отправить задумал. На два года. Понятно, о ком говорю-то?
Кормилавна всё поняла с первого слова, лицо ее просияло.
* * *
Поземка мела вторые сутки, курилась по полю и жиденьким перелескам белесой мутью. В кустах стонал, надрывался ветер. Мелкий колючий снег обжигал лицо, пробирался за ворот.
Пузатая лошаденка, проваливаясь по колено в рыхлом сыпучем наплыве, опустив мохнатую заснеженную морду, с хрипом тянула возок. Временами она останавливалась, тяжело поводя боками.
В санях сидели двое; один, в лохматом треухе, тулупе и в огромных подшитых валенках, возвышался неподвижной копной, и рядом с ним сутулилась женская фигура в стареньком пальтишке городского покроя, закутанная такой же старенькой шалью, концы которой были завязаны на спине. Секретарь сельсовета Артемий Гришин вез в Каменный Брод нового человека – избача Маргариту Васильевну Пушкареву.
В Константиновке, после того как справил свои служебные дела в волости, Артемий Иванович изрядно хлебнул самогонки, а перед отъездом завернул в лавочку, купил бутылку хлебной. Отпил из нее половину, остальное сунул за пазуху. Хмель, однако, не брал: недобрые вести, полученные от Евстафия Гордеевича из земельного отдела, не давали покоя. Через верного человека Евстафий Гордеевич ставил в известность о том, что сверху получена бумага о дополнительной сдаче хлеба. Где-то уже идут обыски, начисто выгребают, как в девятнадцатом. И еще – держал бы ухо востро, с учителем особенно.
О том, как надо держать ухо, Артемия Ивановича предупреждать не стоит: сам другого поучит; слова лишнего не сболтнет, а если и выступит на собрании, как представитель власти на местах, любого городского агитатора за пояс заткнет.
Артюха мастер был говорить, – грамотнее его во всей округе человека не сыщешь, как-никак волостным писарем был до революции! Законы знал все до тонкости: как примется на память читать по параграфам, аж оторопь забирает. Никто лучше Артюхи Козла не умел написать заявление или жалобу. Бывало, вздумается кому из мужиков побогаче делянку в казенном лесу купить или землицы к наделу прирезать, – четверть самогона Артюхе на стол, и готова бумага. До того хлестко напишет, изукрасит ее завитушками, в городе даже ахнут.
Но больше всего любил Артюха давать ход судебным делам: ни одно судебное разбирательство – будь то гражданское или уголовное – не миновало его рук. Потрафит жалобщик писарю – дело верное: суд на его сторону станет, а другой раз и виноватого выгородит. В знании кодексов Артюха мог потягаться с любым прокурором. И всё – на память, всё на зубок! Любые статьи и примечания, по старому, дореволюционному, и по новому, советскому, своду законов.
Одно время, когда торговлю частную разрешили и в деревнях, как грибы, росли лавочники, ударился было Артюха в коммерцию. Дела сельсоветские сдал, купил у татар кобыленку и занялся скупкой яиц. Накупит их тысячи три-четыре, свезет в город, сдаст на базу, наберет там товару разного: сахару, гвоздей ковочных, папирос дешевеньких, девкам – бусы, ленты да приколок – и снова по деревням.
Хорошо, сытно зажил Козел, не хуже Кузьмы Черного, а зависть всё одно глодала: захотелось Кузьму переплюнуть. Вот и решил Артюха удивить начальство своей изворотливостью: забрал в кредит разной разности на несколько сотен рублей и отправился по дальним хуторам. Время выбрал с расчетом – в самую страду, когда не только что бабе на станцию или в город не вырваться, а и ребятишки все в поле.
Две недели глаз не смыкал Артюха, яиц навозил – девать некуда. А в город не едет, – время упустить жалко. Шутка ли: взад-вперед двести сорок верст, с поклажей такой не разгонишься. Худо-бедно три дня пропадет.
И вот накопилось у Артюхи яиц на многие сотни рублей, под навес ящики не вмещаются. А дело-то было в августе, – жара несусветная, зной. И потекла со двора Артюхи густая, застоялая вонь, – протухли яйца.
Схватился мужик за голову – поздно! Так и погорел на этой коммерции. Коровенку, лошадь, одежонку, какую справить удалось, – всё с молотка пустил, да всё еще не хватает. Толкнулся было к мельнику, к Денису, – каждому небось доброе делал… Куда там! Отвернулись оба. Только Иван Кондратьевич помог немного деньгами (с отдачей, конечно!), а лавочник Кузьма Черный и к без того обидному прозвищу добавил еще три ругательных слова и потешался потом своей выдумкой.
Посадили Артюху в тюрьму, – не помогли ему никакие параграфы, – а когда выпустили, опять в сельсовет пролез, с легкой руки того же Ивана Кондратьевича, и таким стал законником – не подступишься. Председатель Роман Васильев за ним как за каменной стеной: у Артюхи и налог по дворам загодя расписан, и повестки вручены до срока, и перепись раньше других сельсоветов проведена. А придет кто проверять из волости или из Бельска, Артюха до свету еще папочки на столе разложит, волосенки реденькие пригладит, оседлает очками нос-пуговку и такое начнет выковыривать – враз голову замутит! Так и сделался активистом; с мельником, с Денисом не здоровался, а Кузьму Черного видеть не мог. По осени в партию заявление подал было, да Николай Иванович отклонил разбор этого заявления: хоть и небольшой был грех за Артюхой перед государством, злого умысла следствие не установило, а всё-таки неудобно из тюрьмы принимать человека в партию. И остался Артюха «беспартийным большевиком». Сам он себе это звание присвоил и на каждом собрании выступал. Обязательно с критикой, на живых примерах. Иной раз и не без пользы для дела, за которое Николай Иванович ратовал.
Вот каков был Артюха, – весь, казалось, на виду, без утайки. То, что связывало его с давних пор с черносотенным офицером Евстафием Гордеевичем Ползутиным (сейчас он писался Полтузин), никому не известно. Правда, есть один человек на селе – Улита. Эта кое о чем должна помнить по девятнадцатому году; кое-что знает одноглазый конокрад Гарифулла. Гарифка не выдаст – ножом его режь, а Улиту – ту можно и припугнуть: много ли надо бабе.
Занятый этими мыслями, Артюха совсем позабыл про свою попутчицу, лошадь не понукал. Ни с того ни с сего немец Ландсберг вспомнился. И то, как он, Артюха, подложные документы ему выправлял, чтобы на станции не задержали, и то, как потом уж имущество в барском дому описывали – ковры и картины. Кабы не Карп да не Роман Васильев, погрел бы Артюха руки на этом добре. Не удалось! Так, по мелочи, кое– чего сунул в карманы: ложку, стаканчик чеканного серебра. Попалась тогда ему на глаза гербовая бумага – закладная купчая на всё поместье, с подписью и печатью нотариуса. Сунул ее за пазуху. Бумага эта и по сей день цела. Если верить Евстафию Гордеевичу, в случае мужики взбунтуются против коммунистов, на поддержку Уралу двинется казачий Дон, Украина, Сибирь. В Маньчжурии атаман Семенов держит наготове отборные офицерские полки. Только бы искорку где заронить, говорит Евстафий Гордеевич, а там полыхнет в полнеба. Вот купчая-то и пригодится, прикидывал Артюха. Тогда и с лесничим Вахромеевым проще будет разговаривать, если он сам на дачу эту позарится. Поговаривали одно время, что совсем уж было сосватал он младшую дочку Ландсберга. Понятно: на поместье зубы точил. Не удалось, однако: Евстафий Гордеевич перебил.
У Артюхи бумага небольшая – с развернутый лист, а есть еще одна – газетой ту не покроешь. И тоже с гербовыми печатями и с подписями. Это план того же поместья Ландсберга. Неплохо бы им завладеть при купчей-то, но Артюха пока еще не придумал способа, как это сделать. А главное, не хочется ему раньше времени связываться с конокрадом Гарифуллой. План этот у него, а зачем он нужен неграмотному татарину, Артюха и в толк не возьмет.
