Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)
Глава шестая
Николай Иванович жил теперь в своем домике вдвоем со школьным сторожем Парамонычем. А Валерка, как выписали его из больницы, так и остался в Уфе – в строительный техникум поступил, а пока, до начала занятий, в санаторий уехал по путевке. Пусто в доме, учителю и словом перекинуться не с кем, вот и сказал старику – перебирался бы тот из церковной сторожки в свободную угловую комнату. Парамоныч не заставил себя упрашивать, – в тот же вечер принес сундучок с пожитками, смастерил себе топчан за перегородкой, а через неделю-другую стал при учителе кем-то вроде заботливого дядьки: готовил еду, прибирал в квартире, вел денежные расходы по немудрёному холостяцкому хозяйству.
После того как с треском сняли Иващенко, разрубили напрочь змеиный клубок во главе с Ползутиным, Николай Иванович, как солдат, одержавший победу над коварным и сильным врагом, на некоторое время позволил себе расслабить волю и мускулы. И это было естественно и необходимо, как необходим отдых солдату, позабывшему счет боям, дням и верстам. Да, это был бой – жестокий, кровопролитный, и продолжался он, не затихая ни на минуту, более десяти лет; начался и кончился в Бельске. И вот – победа. Победа, купленная дорогой ценой – жизнью дочери и жены. Если бы не Владимир Дымов, не быть бы в живых и самому учителю. Дымов – тоже солдат, проверенный в настоящем деле. И с ним целая гвардия комсомольцев – бойцов первого эшелона. А там – главные силы: Карп, Андрон, братья Артамоновы. Живая человеческая стена – армия. Гулко, как по булыжному плацу, она печатает твердый шаг.
Победа. Правое дело, за которое ратовал учитель, взяло верх. Но радости, такой, чтоб искрилась она в глазах, не было. Что-то тяготило Николая Ивановича, неясное, пока еще ни к чему не приравненное и не имеющее определенного названия. Учитель испытывал какую-то внутреннюю подавленность. И всё чаще и чаще обращался к тому, что уже было пройдено. В такие минуты, оставшись наедине, он закрывал глаза, видел себя молодым, каким уходил в армию, когда было ему двадцать пять лет. Потом гнилое болотное Полесье, яростные штыковые атаки «за веру, царя и отечество» и «Окопная правда», солдатские митинги, захлестнутый кумачовыми флагами Петроград. Юденич, Колчак и Врангель. Давно-давно это было. И опять бои, теперь с врагами незримыми, постоянное напряжение.
«Нет, браток, ты уж отвоевался, – говорил ему кто-то другой скрипучим, насмешливым голосом. – Посмотри на себя, посчитай морщины и шрамы. Ну выстоял, победил, а что ты за всё это получил? У тебя даже семьи не осталось. Ты – один, а в одиночку победу не празднуют».
– Пожалуй, ты прав, – вслух соглашался учитель со своим невидимым оппонентом, – в одиночку нет праздника человеку, нет даже отдыха. – И начинал думать о сыне. Хорошо, что Жудра помог найти доктора, который заглушил у парня подозрительные пятна на легких. Всё рассосалось; кажется, миновала опасность и рецидива; во всяком случае, во время последнего разговора с профессором тот сказал, что самое страшное позади.
Валерий мечтает стать инженером, даже в больнице с задачником по физике не расставался. Пусть учится, раз сам выбрал, пусть добивается своего. Инженеры нужны: весь Урал одевается в леса индустриальных новостроек.
«Ну, а я уж здесь буду век доживать, в этой школе, – не в первый раз решительно заключал Николай Иванович. – Здесь мое место».
А невидимый не отставал. Он всё скрипел и ухмылялся ехидно. В полночь неслышным шагом приблизится к изголовью, уставится немигающими глазами. Гонишь его – не уходит. И дыму табачного не боится. И зудит, зудит. Что дальше, то хуже, навязчивее. И не только средь ночи, но и днем – в разговоре с Карпом Даниловичем или с Андроном – стал напоминать о себе. Правда, голоса своего в этих случаях он не подавал, перед глазами не маячил, но нет-нет да и кашлянет где-то в сторонке, присвистнет многозначительно: здесь, мол, я, вижу.
От такого незримого и навязчивого собеседника нужно было избавляться, и как можно скорее. Вот тогда-то и догадался Николай Иванович позвать к себе жить Парамоныча. Старик он был разговорчивый, хлопотливый, минуты не мог посидеть без дела. Дрова под навесом колет, долотом, рубанком орудует, вечером ковыряет шилом старые сапоги. И всегда в зубах у него трубка, даже на ночь совал ее под подушку.
С Парамонычем веселее стало учителю. Дед всё время о чем-нибудь да рассказывал: про житье-бытье стародавнее, про солдатчину, бои-переходы, про зверей и птиц, водяных и леших. Иной раз, увлекшись, вспоминал солдатские песни времен Балканской войны с турками, вполголоса напевал их дребезжащим старческим тенорком. И не понять бывало иногда, где кончается у него сказка и начинается бывальщина, где припевка, а где сама песня. Говорил старик мудро и с меткими мужицкими изречениями и прибаутками, чтобы было над чем и подумать. И всегда так разговор повернет, что уж нет того хуже, чем состариться бобылем.
Слушал его Николай Иванович, посмеивался в усы, а того, скрипуна-то, не стало! Редко-редко когда шевельнется в потемках в дальнем углу.
Вернулась в Каменный Брод Маргарита Васильевна. С похвальной грамотой курсы окончила. Из Константиновки позвонила по телефону, попросила Николая Ивановича выслать подводу, – книги не донести, иначе не стала бы и беспокоить. Подводчик отправился утром, а после полудня учитель вышел за околицу и, сам не замечая того, оказался на большаке за Ермиловым хутором. Тут и встретились. Не ожидала Маргарита Васильевна этого, застеснялась, да и Николай Иванович чаще обычного принимался покашливать, мял в руках сорванную травинку. И разговорились не вдруг, молча шли по тропе, отпустив возницу, изредка вскидывая один на другого взгляды.
– Вы, наверно, посмеялись тогда над моей запиской? – заговорила наконец Маргарита Васильевна. – Я ведь поступила как школьница. Отдала записку милиционеру, а потом испугалась: ну что я для вас?
– Для меня? – Николай Иванович не сразу нашелся с ответом. – Почему для меня? И вовсе я не смеялся. Если хотите знать, я сберег эту вашу записку… А почему же вы не дождались в тот раз? Как это называется?
– Вы просто меня не заметили! Вспомните: вы спускались по лестнице с Жудрой и Мартыновым. И по вашим лицам я сразу же всё поняла. Раньше еще догадалась, когда черным ходом вывели на улицу арестованного Ползутина. Ну как, как не могла я припомнить это в больнице! Ведь видела я его там на стройке, когда МТС закладывали. И как с Артюхой он разговаривал. Никогда не прощу себе этого. А счетовод, счетовод-то наш мразью какой оказался. Страшно подумать!
– Страшно, – помолчав, согласился учитель. – Для меня, Маргарита Васильевна, это трижды страшно и непростительно.
Николай Иванович еще помолчал и добавил:
– Вот если бы на бюро спросили меня: «Почему вы, товарищ Крутиков, называя себя коммунистом, за столько лет не смогли распознать этого выродка?» – я сказал бы, что виноват. Вот за это я и наказан. Жестоко наказан. Всё правильно: не будь простофилей, сними розовые очки.
– «Розовые очки»? – повторила Маргарита Васильевна. Она даже остановилась при этом. – А разве были у вас такие?
– Выходит, что были. Такова уж интеллигентская наша натура. В чем-нибудь да обязательно не увидишь того, что другие видят и знают. Ну кто мне мешал поговорить по-хорошему с той же Улитой? Почему не подумал, что она прежде всего человек, а потом уж самогонщица? Вот это и называется, дорогая моя, политической близорукостью. Такие вещи надо называть своими именами.
– Не наговаривайте на себя лишнего, – незнакомым для Николая Ивановича тоном возразила Маргарита Васильевна. – Я, например, всегда думала и думаю, что вы разбираетесь в людях лучше других и обладаете редкой способностью видеть перед собой ясную цель. И я вам всегда завидовала, мечтала хоть чуточку быть похожей на вас.
– А теперь?
– И теперь завидую, – твердо ответила девушка. – Пусть вы ошиблись в ком-то, но вы же не дух святой. Вы работали не щадя себя, при жизни еще след на земле оставляете. И в душах людских.
– В душах?
– Да, в душах. Посмотрите вокруг. Разве это видели вы, когда подъезжали к деревне впервые? Вон ваша школа, вон клуб.
Николай Иванович снял и протер очки. Ему просто не верилось, что всё это слышит он от Маргариты Васильевны, которая, кажется, только вчера собиралась бежать из деревни. До отъезда в Уфу она и слов– то таких, пожалуй, не знала! А Маргарита Васильевна, точно угадывая его мысли, продолжала:
– Я благодарна вам больше всего. Если бы вы не удержали меня в тот отчаянный для меня вечер, не пристыдили бы, я никогда не смогла бы найти свое место в жизни. Но это я поняла только в Уфе, где рядом со мной учились девчата и парни из таких же вот отдаленных сел. Это подлинные энтузиасты. И не раз я ловила себя на мысли, что все они – ваши ученики. Я дала себе твердое слово… Нет, нет, я не то говорю.
Маргарита Васильевна дотронулась до локтя учителя, перевела дух.
– Я всегда мысленно с вами советовалась, – закончила она неожиданно для себя самой, – задавала вопросы и сама же на них отвечала. Так, как вы бы ответили. Вот.
У Николая Ивановича собрались под глазами мелкие лучики морщинок. Он видел, что девушка волнуется, и это волнение передавалось ему, захватывало всё больше. И к чувству хорошей радости, которую испытывают при встрече давние друзья, исподволь и неприметно стало добавляться что-то более значимое, которому нет пока еще названия.
Маргарита Васильевна выглядела сейчас собраннее и строже, и от этого казалась стройнее и выше, была еще более женственной и обаятельной.
– Что же вы замолчали? – спросил Николай Иванович и опять снял очки. Ему подумалось, что вопрос задан глупо и совершенно некстати.
Но спутница Николая Ивановича, видимо, этого не заметила, – она была занята какими-то своими мыслями. Чуть запрокинув голову, она долгим, внимательным взглядом посмотрела на учителя и сказала, понизив голос:
– Хорошо, что вовремя удержалась.
– А что могло быть?
– Могла сказать глупость.
Николай Иванович пожал плечами; шел, поотстав на полшага от Маргариты Васильевны. Смотрел на нее и думал, что у нее всё впереди, что в ее годы и он вот также идеализировал некоторых людей, был романтиком.
«Плохо это, – рассуждал он далее, – очень плохо, когда человек, пусть даже и мысленно, говорит о себе „был“. А что поделаешь? Оглянись на себя. Укатали сивку крутые горки. Как говорится, был да весь вышел».
Учитель еще более замедлил шаги. Это ведь не его слова! Это добавил тот, второй, который приумолк было при Парамоныче. «Что значит „был“? Значит, всё в прошлом. Значит, нет для тебя ни „сегодня“, ни тем более „завтра“. Такому человеку невозможно жить, он не сможет работать, – ведь для этого надо сказать „есть“ и „буду“. И не только сказать, – надо верить в это».
«Верил и верю, – доказывал сам себе Николай Иванович, – и всё-таки „был“. „Был“ потому хотя бы, что тебе уж за сорок и что ты остался один. Кроме работы у тебя всё в прошлом, а у нее вот всё еще впереди».
Долго шли молча. Так миновали лощину, небольшой перелесок перед Метелихой. Впереди показалась деревня. Подводы не было видно ни у школы, ни возле длинного пятистенника бывшего лавочника, а след тарантаса заворачивал от околицы вправо, к дому учителя. Тут их и встретил старик Парамоныч.
– С прибытием вас, Маргарита Васильевна! – начал он, раскланиваясь еще издали. – С приездом. Вещички ваши я на крылечке сложить велел. Потом сам же и отнесу. Не беспокойтесь. А сейчас с дороги-то отдохнуть полагается, чтобы не сразу за веник да тряпку браться. Наказал я с подводчиком – девки там приберут, а у меня и самоварчик готов. Не обессудьте уж – чем богаты, тем и рады. Не побрезгуйте нашим холостяцким угощением!
Торопливо закидывая свою деревяшку, дед направился к палисаднику, услужливо распахнул калитку перед Маргаритой Васильевной и с видом заговорщика подмигнул Николаю Ивановичу. А в комнате был накрыт стол, на тарелке – аккуратно нарезанная колбаса, невесть откуда взявшаяся пачка печенья, копченая рыба. На. керосинке что-то шипело в закрытой сковородке. И в довершение ко всему, тут же на полу, возле керосинки, стоял щербатый глиняный кувшин, а в нем два огромных георгина – темно-бордовый и розовый.
– Как сейчас помню, в старорежимное время, это при царе еще то есть, – пристукнул старик костылем, – к нашему ротному господину поручику на боевые позиции самолично его богоданная супружница пожаловала из Питера. Так вот в те поры я коноводом при нем состоял. При их благородии – господине поручике. И был мне приказ – дух вон, а цветы чтобы были. Нашел! Под турецкими пулями доставил. Вот и мы с Николаем Ивановичем тоже… Полагается в таком разе.
Старик почесал себя за ухом, потом приподнял с полу кувшин. Маргарита Васильевна посмотрела в лицо учителю, улыбнулась, и Николай Иванович улыбнулся.
Над селом опускался вечер. Солнце уже закатилось, оставив после себя расходящийся веер широких лучей и багряные гаснущие всполохи на краях облаков. В густолиственных кронах берез у церкви отчетливо проступали первые золотистые вкрапины. В настежь распахнутое окно из садов и полей вливалась бодрящая свежесть, напоенная сложными запахами ранней осени. Где-то, – должно быть, за озером или под облаками, – мелодично и грустно курлыкали журавли. Трубные крики эти раз от разу всё удалялись, становились слабее, печальнее.
– Улетают, – задумчиво проговорила Маргарита Васильевна, прислушиваясь к замирающим отзвукам. – Вот и я так же мучалась прошлой осенью.
– А сейчас? – спросил Николай Иванович.
– Вернулась, как видите. Я не могла не вернуться. – И посмотрела прямо в глаза учителю.
* * *
Торопился Андрон убрать яровые, круто пришлось поворачиваться. Не успели сжать рожь, перевезти снопы на гумно – овсы подоспели, пшеница пригнулась янтарным колосом. Клевера, горох, греча – всё требует рук. И озимь сеять, зябь поднимать, по кустам отаву подкашивать. Обошел как-то раз луга, проверял, не потравили ли стогов пастухи, – за Красным яром снова трава в колено. Наказал старику Мухтарычу не гонять туда стадо: лишний стожок по весне пряником окажется. Скотниц снял с полевых работ, косы велел приготовить. Подоили утром коров – и на луга. Клевер, горох, гречу – мужикам косить, на пшеничный клин – лобогрейку, на овес – старух. Можно бы и машиной овес убрать – соломы жалко: серпом-то пониже возьмут. Николай Иванович прав был: после собрания веселее народ стал работать.
Ночи не спит бригадир. Погожие дни упустить боится. Трактористы из МТС ворчать начали.
– Что мы – двужильные? – слышал не раз Андрон. – Железяке и той отдохнуть полагается от нагрева, иначе крошиться зачнет.
Так и сегодня, – перед обедом заехал Андрон на Длинный пай, трактористы меняют масло. Осунулись оба – глаза да зубы. Тут же с ними прицепщики – Екимка, сапожника сын, и Владимир.
– Ну что, Степаныч, – обратился к нему Андрон, зная, что этот не станет жаловаться, – денька за три управитесь с клинушком-то?
– Если бы в ночь пахать, можно и за два, – ответил тот, вытирая ветошью руки.
– А кто вам мешает? – шуткой спросил бригадир.
Трактористы оба полоснули Андрона злобными взглядами. Тот, что постарше, выдавил через силу:
– Круто берешь…
– Тебя накормить хочу, дура, – хмыкнул Андрон, подбирая повод. – Стало быть, так и договорились: через три дня принимаю клин. Ну, я поехал, бог на помочь вам.
Владимир придержал коня за уздечку.
– Дядя Андрон, поговорили бы вы с механиком, – начал он, просительно заглядывая снизу вверх в насупленное лицо бригадира. – Ей-богу, не поломаю! Третий год топчусь вокруг этого «путиловца»; свечу заменить или фильтры прочистить – всё знаю. Сколько раз уже и с плугом один разворачивался. Пусть они днем на пару работают, мы – ночью с Екимом.
– Не пойдет на это механик, – хмуро сказал тракторист. – Машину, может, ты и впрямь не попортишь, а с выработкой волынка получится. На кого часы начислять?
– И не надо, – живо отозвался Владимир, – не нужны нам эти часы, пусть на вас всё и записывают. Верно ведь, дядя Андрон?
– Разве что так, – нехотя согласился перемазанный тракторист.
– Тогда и к механику ехать мне незачем, – заключил Андрон. – Парень-то дело говорит; давайте в три смены. За сверхплановые гектары особо начислю.
К вечеру снова заехал Андрон на Длинный пай; к тому, что раньше вспахано было, добавился изрядный клин. Трактор ворчал за перелеском, в стороне от бочек с маслом догорал костер, на сошке висели закоптелый чайник и котелок с остатками ужина. Трактористы спали под телегой, тут же прикорнул и Екимка.
«Стало быть, в ночь на паю оставаться решили, – удовлетворенно подумал Андрон, видя, что трактористы уже поужинали. – А кто же там за прицепщика?»
Из-за ближайших кустов, попыхивая колечками сизого дыма, показался трактор. Поблескивая отполированными шпорами на высоких колесах и не сбавляя скорости, перевалил он через дорогу, натужился, как норовистый конь, и, отталкиваясь десятками невидимых лошадиных копыт, пошел ровно, оставляя за собой четыре перевернутых маслянистых пласта. Лоснились они в отвалах, рассыпались на комья, надежно укрывая опрокинутую стерню. Когда трактор поравнялся с телегой, Андрон пригнулся, подобрал горсть земли, сутулясь растирал ее в пальцах, делая вид, что ничего особенного он и не заметил: сидит на прицепе Нюшка, ну и пусть, – не всё ли ему равно?
Всё это так, для виду; Андрону давно известно, что сосед его зачастил вечерами ко двору Кузьмы Черно– го, а дочка Екима-сапожника в таких случаях старается побыстрее управиться со своими коровами. Руки вымоет, поправит кудряшки над бадейкой с чистой водой – и в переулок.
Ничего не сказал Андрон Владимиру, когда тот остановил было трактор, намереваясь услышать что– нибудь от бригадира, не спросил и о том, почему Нюшка здесь оказалась, когда товарки ее на лугах докашивают отаву. Краешком глаза видел – зарумянились щеки у Нюшки, а Дымов сидит за рулем заправским механиком. Это уже не подросток и не просто парень с пушком на губе – настоящий работник, мужик. Махнул бригадир рукой – поезжайте! – и вздохнул беспричинно.
«Где двоим хорошо, третьему не надо показывать, что он видит это, – подумал Андрон. – Пусть подольше прячут они свою радость; на людях-то вянет она».
Опустил Андрон еще ниже голову, вел коня в поводу. Дуняшка припомнилась и суровые слова попа Никодима: «Казнись теперь!» На опушке ельника лицом к лицу с председателем Карпом Даниловичем столкнулись. Рядом с Карпом – Егор.
– Вот и мы теперь с агрономом! – начал Карп, хлопая по плечу Егора. – Свой, нашенский: так-то оно надежнее, верно, Савельич? Обошли озимые впервой бригаде, проклюнулись чисто. А как у тебя?
Вчера только объезжали вместе озимый клин бригады, знает Карп, что и у Андрона всходы не хуже, чем у соседа, местами погуще даже, но раз уж так хочется председателю не ударить лицом в грязь перед своим ученым земляком, бородач развел руками: смотрите, мол, сами.
– Вроде бы ничего, – сказал он при этом. – Дождичка бы сейчас теплого: как щетка, полезла бы.
Егор в разговор не вмешивался, – и это Андрону нравилось. Шел, поотстав на полшага, а когда миновали лесок и впереди раскинулось озимое поле второй бригады, присел на меже, выдернул хрупкие бледно-зеленые стебельки, на ладони расправил пальцами ниточку корня.
– Загущенный сев не всегда дает то, чего мы ожидаем, – начал он. – В лучшем случае одно зерно два-три стебля выбросит.
– А ты что захотел, чтобы десять было? – спросил Андрон не особенно дружелюбно.
– Двенадцать, и колос на каждом в четверть! – помолчав и глядя прямо в глаза бригадиру, ответил Егор. – На нашей земле получать надо не по восемьдесят, а трижды по столько пудов с гектара!
– Ну, это ты, знаешь, при народе где-нибудь не сбрехни.
– А вы не смейтесь, дядя Андрон, – с незнакомой и, как показалось Андрону, жесткой ноткой в голосе отозвался Егор, – дайте мне на вашем поле опытный участок.
– Припоздал ты малость, – не меняя тона и уже не скрывая нахлынувшей неприязни, продолжал Андрон. – Авось будущей осенью и поучишь нас, дураков, как рожь высевать, а теперь – не взыщи. Припоздал, говорю; видишь – посеяно!
Андрон рывком вздернул повод, грузно упал животом на седло. Уехал не попрощавшись.
– Горяч, горяч ты не в меру! – укоризненно выговаривал Карп новому агроному, после того как Андрона не стало видно за кустами. – Можно бы и по– другому о том же самом сказать.
Егор упрямо мотнул головой:
– Знаю! Насквозь его вижу: жил куркулем, и сейчас таким же остался. Ни он – ни к кому, ни к нему – никто.
– Это ты брось! – назидательно повысил голос Карп. – Добром тебе говорю: помирись с Андроном; за коренника он у нас. И нутро у него человеческое. Не дури.
– Человеческое! – горько усмехнулся Егор. – Кому вы рассказываете, дядя Карп? Шерстью медвежьей заросло нутро-то у него!
– Ладно, не об этом речь, – минутой позже, другим уже голосом продолжал задетый за живое Егор. – Не для красного слова я про триста пудов сказал. С месяц тому назад, перед экзаменами, ездили мы всей школой в опытное хозяйство. Своими глазами видел: пятнадцать стеблей от одного корня, триста пудов с десятины!
* * *
Вечерело. Огромный оранжевый диск солнца медленно опускался за маковки елей, золотистые стволы сосен погружались в наплывающий из низин полумрак. Над полями и перелесками у излучин Каменки с торопливым посвистом узких крыльев проносились утиные выводки; где-то вдали, на болоте, трубными призывными голосами перекликались журавли; вода в озере стала еще прозрачнее.
Хорошо теплым вечером пройтись по лесной опушке, пройтись одному, ни о чем не думая, хорошо, когда прожито всего-навсего девятнадцать лет. В этом возрасте всё улыбается человеку: и лес, и река, и пушистое облачко, что задержалось над озером. И человек улыбается всему, что его окружает, и себе самому – своей удали неуемной, затаенным помыслам и делам, пусть еще не свершенным. Хорошо одному, но еще того лучше, когда по тропе идут двое.
Чтобы дойти до деревни от того места, где оставил Андрон трактористов, нужно затратить час. Без счета, как себя помнит, хаживал этой тропой Владимир: обед носил, сначала на жнивье, а потом уж и к трактору, когда сам стал работать; миновал косогор с березняком, по жердям махнул через Каменку – вот тебе и огороды Озерной улицы. С завязанными глазами пробежал бы за полчаса. В первый раз вот так получается, что идут-идут, а тропе и конца не видно, и не хочется – ох как не хочется, чтобы деревня вдруг показалась!
А всему причиной она – Нюшка. С того самого дня, как судили Артюху, понял Владимир, что Нюшка имеет над ним какую-то силу; тянет она его, дразнит, а сама увертывается. Смотрит издали, манит, а вдвоем остались – глаз на нее не поднять: строгая. И откуда что взялось! Давно ли по носу щелкал, на переменах за косы дергал? Попробуй сейчас! Поведет глазом – и пальцем не шевельнешь, молчит – и тебе слова не выговорить, а смеяться примется – и сам не удержишься, дурак дураком. Сердился на себя за это Владимир, а поделать с собой ничего не мог: уж больно хороша была Нюшка, когда смеялась. Залюбуешься!
Вот и сегодня, после того как уехал Андрон, договорились они со старшим трактористом, что Владимир сядет за руль с полночи. Екимка отправился было домой за хлебом, и вот тебе Нюшка с подругами – «хотим на тракторе прокатиться!» – и одна за другой на крыло карабкаются. В другое бы время шугнул их Владимир, не дожидаясь, пока тракторист слово вымолвит, а тут согласился:
– Ладно уж, до леска провезу.
Ну и поехали. Довез до леска – не слезают; дал полный круг – двое спрыгнули, а Нюшка осталась.
– А что, если я попробую на плуг пересесть? – спросила она улыбаясь. – Братец-то задается уж больно, а если и я сумею? Ну хоть маленечко, хоть до дороги.
– Свалишься, чего доброго, – пытался отговорить ее Владимир, – да и раму тебе не поднять: четыре отвала – не шутка!
– Подниму! Трогай! – А сама по-прежнему улыбается.
Как тут откажешь? Выжал Владимир сцепление, повернулся боком, полегоньку тронул, всё смотрел, как она с рычагами управится. Всё правильно получилось у Нюшки: лемеха, как нож в масло, в землю врезались, поднялись тугие пласты на отвалах, опрокинулись и ровно улеглись один к другому. Нюшка смеется от радости.
Вот и дорога проезжая; повернулся опять Владимир на своем сиденье: Нюшка всем телом повисла на рычаге, изогнулась, лемехи вышли наружу в придорожной меже, а за накатанной колеей снова ушли в землю. Поехали дальше. И так до тех пор, пока солнце не склонилось к закату, пока тракторист не поднялся. Выспался, подобрел, на меже поднял руку:
– Ладно, парень, слезай. Приходи ужо утречком, отдохни в деревне.
– Девку-то запылил – посмотри, на кого похожа, – ворчливо говорил он, минутой позже усаживаясь на место. – Отмачивать теперь надо!
По дороге к дому поле гороховое попалось, отбежала в сторону Нюшка, пригнулась, с головой упряталась в перевитые длинные стебли; прыгают в глазах у нее озорные бесенята.
– Помню, маленькая была, знаешь, как страшно в чужом горохе!
– Эка важность – в горохе! Со мной и похуже бывало.
Дальше шли по кустам с охапками зелени, вылущивали из стручков горошины. Те, что покрупнее, помягче, Владимир незаметно собирал в руку, сыпал потом в протянутую ладошку Нюшке.
– А из стручка сразу – слаще! Вот так. – Нюшка находила стручок, зубами срывала верхнюю спайку, чуть прикусывала у пальцев раздавшиеся створки стручка и выдергивала его прочь.
– Верно ведь, слаще? Эх ты, не умеешь!
За кустами – сосняк. Мерно покачиваются густые, раскидистые вершины. Кажется, вспоминают сосны что-то свое, далекое, стертое временем. Владимир замедлил шаги.
Тропинка вильнула на луговину, нестройный шум сосен заглох, на смену ему нарастал клокочущий рев Красного яра. Розоватая дымка, как всегда, колыхалась над омутом, внизу билась, негодовала Каменка. И здесь не хотелось разговаривать громко: неуемная сила воды останавливала разбежавшиеся легкокрылые мысли, направляла их в сжатое русло. И мысли становились другими – весомее, с резкими гранями. Это уже не мечта – раздумье.
В полверсте вниз от Красного яра Каменку можно вброд перейти, там же на трех столбах – жерди положены, а еще подальше опять котловина с мелким промытым песком по берегу.
– Пойдем искупаемся, – предложил Владимир.
– Скажешь тоже! – Нюшка пожала плечами. – Как же я при тебе купаться-то буду?
– А кто нас увидит?
– Купайся, я подожду.
На берегу Нюшка скинула кофту, разулась, зашла по колено в воду, вымыла руки, шею. Владимир плескался на середине реки. Когда надевал рубаху, она скаталась валиком на плечах.
– Подожди, поправлю, – сказала Нюшка и долго смотрела на розовые наплывы над левым соском. Осторожно притронулась пальцем, шепнула одними губами: —Бедный ты мой!
Владимир приподнял ее голову, заглянул в глубину потемневших глаз:
– Почему это «бедный»?
– Так… – Нюшка вздохнула. – Помнишь, в больницу к тебе приходила. А ты? Если бы вот со мной так же самое… Пришел бы?
Обнял Владимир Нюшку, крепко прижал к себе. И она обвила его руками.
* * *
В этот же вечер, возвращаясь к деревне лесной тропой от барского дома Ландсберга, шли еще двое: Николай Иванович и Маргарита Васильевна.
– Действительно прекрасная мысль, – говорила девушка. – Электростанция на Каменке и санаторий «Колхозник» – это, право же, замечательно! Я уже вижу всё это!
– И как вам оно представляется? – спросил учитель.
– Как? – Маргарита Васильевна мечтательно улыбнулась. – А вот так… Я пока о санатории… барский дом полностью восстановлен. Здесь – главный корпус: палаты для отдыхающих и столовая. Пруды очищены, на озере – лодочная станция. У пруда и в аллеях парка – красивые беседки. В санатории – постоянный штат врачей, уютные комнаты. И отдыхают здесь, лечатся рядовые колхозники по бесплатным путевкам.
– И как скоро это осуществится?
– А почему вы меня об этом спрашиваете? Разве мне первой пришла в голову эта мысль?
– Ну а всё-таки?
– Если вашим предложением заинтересуются в Бельске, а то и в Уфе, годика через три-четыре будем праздновать открытие.
– А я думаю – раньше, – заражаясь оживленностью Маргариты Васильевны, подхватил Николай Иванович. – Вся округа поднимется. И я тоже вижу, но пока еще только штабеля бревен на усадьбе, печников и плотников. С этого ведь начинать будем. Огромная предстоит работа. Дух захватывает!
– А как же с очками? – не переставая улыбаться, спросила Маргарита Васильевна.
– С какими еще очками?
– Вот я вас и изловила на слове! – Маргарита Васильевна забежала вперед и, круто повернувшись, остановилась перед учителем, откинула голову. – Я говорю о тех самых интеллигентских розовых очках, которые, по вашему мнению, мешали вам видеть настоящее дело. Вспомните наш разговор, когда вы сетовали на какие-то ваши, присущие всем интеллигентам, отрицательные качества. Так вот я тогда еще сказала вам, что это – напраслина. Мечтательность – не беспредметное фантазерство. Да пусть даже и так, всё равно это лучше, чем видеть вокруг себя только черное. Ведь я на себе это испытала. И не вы ли мне говорили в свое время: «Раз взялись за гуж – вытянем!» Сумбурно я говорю, правда?
– Нет, нет, почему же. Смысл я улавливаю, – поспешил сказать Николай Иванович.
– Не понравились вы мне в тот раз, – теперь уже без улыбки продолжала Маргарита Васильевна, – не тот это был Николай Иванович, с которым мысленно я советовалась в Уфе. А вот сегодня – тот! И этому Николаю Ивановичу я во всем, абсолютно во всем, буду помогать. И учиться у него умению мечтать. Вот как сегодня. Мечта окрыляет и многое сбрасывает со счета.
– Вот даже как!
– Да.
Николай Иванович положил обе руки на узкие плечи девушки, заглянул ей в глаза, сказал по-товарищески коротко:
– Рад за тебя, Маргарита! Рад видеть тебя такой изменившейся.
– И я рада, – не отводя своего взгляда, твердо проговорила она. – Рада, что буду работать с вами, видеть вас. Я… я заменю вам всё, что вы потеряли.
* * *
Всё до последнего колоса подобрал Андрон на полях своей бригады, пар поднял с избытком, яровые обмолотил. Напоследок помог Роману с картошкой управиться. В первый раз получили колхозники по килограмму на трудодень – о деньгах и разговора в те годы не заводили. Колхоз понемногу начал освобождаться от задолженности по ссудам, полностью рассчитался с МТС, обзавелся своими семенами на весну. Карп Данилович оказался хорошим хозяином; настоял на заседании правления отложить кое-что про запас; хлеба, сена, картофеля (можно и больше бы выдать на трудодень, да ведь надо и о завтрашнем дне подумать!). По-новому рассудили и то, как быть с дровами на зиму: в своем лесу назначили обходчика. Надо дров – подбирай валежник, вырубай кусты на лугах за Каменкой: деревцо-то, особенно елку, лет пятьдесят, если не больше, ждать надо, пока из него строевое бревно получится. Строиться нужно колхозу, на государственный фонд нечего рассчитывать. Там тоже ведь по годам всё расписано!
