Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)
– Вы бы, товарищ Гришин, оставили эту «веселость», – посоветовал счетоводу Федор Капустин, – мы ведь не с вами разговариваем.
Председатель постучал легонечко по столу, просительно посмотрел на Артюху.
– Мы вот что хотели бы от вас, Роман Васильевич, – снова начал Владимир: переговорить бы вам самому с председателями соседних артелей. Два-три человека погоду в колхозе не делают. Остальное берем на себя. В народе нехватки не будет: наших восемь парней, из Нефедовки – десять да человек пятнадцать константиновских, – сила! Хворост рубить девчат заставим, камень – тут же, в яру. Загодя всё это подвезли бы к плотине, а землю потом уж, на лошадях, как за главное примемся.
Говоря это, он развернул на столе председателя лист плотной бумаги:
– Вот они, наши планы: всё тут рассчитано. С Николаем Ивановичем две ночи сидели.
– Ого! – невольно вырвалось у Романа Васильевича. – Да вы, я вижу, Днепрогэс строить удумали!.. Это что же – мост на быках ряжевых, водослив со щитами подъемными? Лихо задумано…
– Строить так строить по-настоящему.
– Такого нам, братцы мои, не осилить, – поразмыслив, проговорил Роман, – время упущено: при всем готовом на забивку одних только свай дней десять уйдет, а через неделю уборка…
– Значит, на станцию, за сорок верст? – не вытерпел снова Федор.
– Скажи ты на милость, какие все вы занозистые! Кто вам сказал, что на станцию? Говорю – разом всего не осилить, – говорил председатель. – Давайте не будем слишком вперед забегать; добро бы, хоть как раньше-то было наладить. Как ты на это смотришь, Ортемий Иваныч?
– Ежели в принципе – за! Инициативу, ее, Роман Василич, я завсегда поддерживаю, – с готовностью подхватил счетовод. – Раз комсомол берется – пускай! С председателями соседними – правильно они предлагают – вам самолично переговорить следует. Прикинем тут по мелочи, приплатим мостовикам. А чтобы задору добавить, знаете, что я думаю? Там же, на мельнице, – артельный обед! Чего тут робеть-то?
Ободрённые поддержкой председателя, комсомольцы гурьбой высыпали на крылечко. Одно не совсем было понятным: чего это вдруг Артюха ужом извернулся? То «голым лозунгом не прошибешь», то «прикинем», «приплатим по мелочи». Всегда он такой – и нашим, и вашим, на этом и держится. Пока шли до площади, еще раз силы свои пересчитали: плотина – дело серьезное, а коли взялся за гуж…
– Ладно, пусть так пока, без ряжей, – говорил Владимир, имея в виду мост, – а на будущий год сразу же после разлива по-новому всё переделаем. И еще один желоб на водосливе – третий. Понимаешь, Федька, а от этого третьего колеса через шкив ременную передачу – на динамо-машину, как в Швейцарии… Чуешь? Нам бы на первое время школу да клуб осветить.
– И в коровник хоть одну лампочку, – вздохнула Нюшка.
– Обождешь, – возразил Владимир с таким видом, точно динамо-машина была уже установлена и его беспокоило только одно – как бы не перегрузить линию.
Нюшка обиделась, отошла в сторону: всегда вот так, что бы она ни сказала. И всегда при народе норовит ее срезать, а один на один молчит, до ворот не провел ни разу.
– Вычитал я в больнице в одном журнале, – донеслось между тем до слуха обиженной девушки, когда Володька дальше рассказывал про неведомую ей Швейцарию, – в этой самой державе на каждом, самом маленьком, хуторе – своя электростанция. В школах под партами обогреватели в полу вделаны: поставил на него ноги, вот они и оттаяли.
– У нас так не получится, – усомнился брат Нюшки, – по себе знаю: спать буду.
Рассмеялись все дружно, улыбнулась и Нюшка, а рассказчик не нашелся, что ответить.
«Подумаешь, вычитал он! – про себя высказалась Нюшка. – Да у нас лет через десять, может, и не то еще будет, сказывал Николай Иванович. А про эту самую Швейцарию и словом не обмолвился!»
– Ты чего это там шепчешь? – спросил ее вдруг Володька. – Думаешь, неправду Сказал? Напишу вот доктору, мне этот журнал и пришлют.
Как-то уж так получилось, – глянула Нюшка на парня из-под черных, стрельчатых бровей, вскинула гнутые, как пчелиные лапки, мохнатые ресницы, и показалось Володьке, что говорит он совсем не то.
– Не веришь? – задал всё же вопрос, чтобы скрыть непонятное замешательство.
– Чему верить-то? – вопросом ответила Нюшка. – Ты мне и не сказал еще ничего. Про Швейцарию я и сама прочитаю.
Федька толкнул локтем Екимку, моргнул незаметно Никишке, прибавили парни шаг. Вот он и переулок, свернуть бы в него, постоять за тыном у старой ветлы.
Только подумала Нюшка об этом, а из проулка Андрон: за передник тащит Улиту, а у той на плече мешок, туго набитый чем-то, а в другой руке – ножницы, какими овец стригут. Мешок, по всему видать, не слишком тяжел, местами соломинки из него пролезли.
– Куда это вы ее, дядя Андрон? – удивился Владимир.
Бородач сверкнул сердитым взглядом, не останавливаясь подтолкнул Улиту, изругался матерно.
– В правленье, куда ее больше. На месте словил!
Осталась Нюшка одна в переулке.
Не ждал Артюха беды, а она за углом притаилась, – насилу уговорил председателя не передавать дело Улиты судебным властям. Добро еще, Андрон не догадался прямо с поля заглянуть к ней в избенку: опять гнала самогон, потому и колосья стригла, что наказ счетовода к Ильину дню выполнить старалась.
Пока Андрон рассказывал председателю, как ему удалось на месте преступления захватить воровку, Артюха, улучив минутку, болезненно скрючился и, снимая очки, из-под руки успел моргнуть Улите: не сдавайся, мол, говори, как я научил. Потом, прижимая живот, потихонечку вышел и через Старостин запустелый сад, озираючись, пустился к огороду вдовы, гвоздем колупнул замчишко, кочергой из-под печки достал змеевик, квашню трехведерную, в которой барда последние часы доходила, у плетня в крапиву запрятал и тем же путем вернулся к своим бумажкам.
Улита сидела бледная, настороженная к каждому слову, и по тому, как сверкали временами ее глаза, как судорожно передергивались плотно поджатые губы, понял Артюха, что истинное назначение набитого колосьями мешка пока еще не открыто.
– Не пришлось бы в больницу слечь, – вслух пожаловался счетовод, усаживаясь на место и поочередно оглядывая собравшихся. – И кто бы подумать мог, что огурцы малосольные такую напасть причинить могут! Не дошли, верно, а потом, сдуру-то, молока парного стакана два выпил…
– Стало быть, опасаешься, что на трудодень ничего не будет? – спрашивал Роман у вдовы.
– Стало быть, так, – отвечала Улита, – потому – при теперешних ваших порядках половина деревни с котомками разбредется по осени.
– Неплохо придумано.
– Верьте вы ей! – выкрикнул с места Володька. – Кулацкая пропаганда! За это пять лет полагается! А может, снова аппаратом обзавелась?
– Именно! – подхватил Артюха, точно ждал этого слова. – Справедливые подозрения высказывает товарищ! Понятых и бригадира с ними – сейчас же форменный обыск. И тогда уж вы, гражданочка Селивестрова, не пятерочку, а полный «червонец» схлопочете!
На щеках Улиты, до того бескровных, пятна багровые выступили.
– Идите, – выдавила она через силу, – пойдемте все вместе. И ты, Ортемий Иваныч, иди. Протокол вместе подпишем, рядышком и на суде посидим. По тебе-то давно уж скамеечка эта тоскует.
От Улитиных ядовитых слов, от тяжелого взгляда Андрона у Артюхи мурашки по спине пробежали, ноги ватными сделались… Обнесло, однако: ничего не нашли при обыске, а Улита как в рот воды набрала; уставилась диким взглядом на пустое место, где квашня стояла, – единого слова от нее не добились.
– Завтра придешь на заседанье правленья, – уходя, обронил Роман. И тут неожиданным защитником Улиты оказался кузнец: высказал предложение, чтобы обсудить ее на общем собрании и чтобы работой себя оправдала.
Одна беда кличет другую: не успел отдышаться Артюха после этого дела, дернули черти приехать в колхоз Евстафия Гордеевича. Не раз говорил ему Артюха, когда бывал в городе: в Каменный Брод не показывайся, опознать могут!
Явился. Да и опять – как не поедешь, когда из обкома строжайшее предписание: проверить с научной точки зрения и доказать, что в Каменном Броде сознательно попирают агротехнику, живут по старинке, а виной всему этому учитель Крутиков. Сам он морально разложился, попал под влияние немарксистски настроенных элементов, сожительствовал с библиотекаршей, козыряет тем, что в него будто бы стреляли, выставляет свое личное «я» и на этой почве организует сопротивление новшествам науки.
Вместе с заведующим земельным отделом приехал товарищ из Уфы. Это сразу смекнул Артюха. И приметил еще, что рука левая у него в локте не гнется и перчатка на ней кожаная. Этот больше молчит. При нем Евстафий Гордеевич о подлинной цели своей командировки не говорил, а как с глазу на глаз со счетоводом остался, настрого предупредил, чтобы на квартиру их вместе устроили и никаких намеков насчет выпить и прочее. Если в доме молока не достать, тем лучше. Пусть видит уфимский, что колхоз – в чем душа держится, земля три года навоза не видела, где его взять.
Артюхе повторять не надо, – всё понял с полуслова. Специально провел приезжих по Озерной улице на квартиру к Петрухе Пенину и сам же наказал хозяйке самовара не ставить, а если спросят, так сказала бы, что нету его – самовара-то. Пусть подумают, каково жить стало, на то они и партийные начальники, чтобы всю подноготную видеть.
Изба у Петрухи ветхая, окна маленькие и не открываются, оттого в избе душно. Костлявая, хмурая старуха, повязанная наглухо темным платком, затолкала на печь ребятишек и принялась устраивать постель ночлежникам. Долго вздыхала за пологом.
Евстафий Гордеевич тем временем снял пиджачок, уложил его аккуратненько на подоконник, поверх рубашку свернул. Сам Петруха на печь взгромоздился, сидел, свесив босые, искривленные в ступнях ноги.
– А клопы у вас водятся? – спросил Евстафий Гордеевич, подозрительно осматривая закопченные стены.
– Клóпушка-то? Должон быть, а как же! – шамкал Петруха, силясь превозмочь зевоту. – Клóпушка, он допреж хозяина в избу входит.
– Молчал бы – «хозяин»! – сурово перебила его старуха. – Сиди уж! – И, выйдя на середину избы, остановилась.
– Уж не своим ли признать хочешь? – попробовал усмехнуться Евстафий Гордеевич, видя, что старуха смотрит на него пристально. – Понапрасну не тужься.
– Тужиться мне нечего, – не меняя ворчливого тона, ответила бабка, – что верно, то верно: таких-то носатых в родстве не бывало. А только видела где-то…
– На базаре, где больше, – буркнул, отворачиваясь, Евстафий Гордеевич. – Иногда интереса ради прохаживаюсь по колхозным рядам.
Хозяйка не уходила. Склонив голову набок и скрестив под передником руки, она бесцеремонно разглядывала нежданного гостя.
– На базаре-то я и не помню в кои годы была, – не унималась старуха. – А только смотрю на тебя… Память не та, вот худо. Постой, постой! А случаем, с красными ты не воевал?
– Ты… Вот что, – нашелся наконец не в шутку перепуганный ночлежник, – шла бы ты, бабка, на свое место: штаны снимать буду.
– Надо же придумать такое, – говорил он минуту спустя своему соседу, – воевал ли я с красными? Ляпнет так человек, и готово – поминай как звали!
– А что вы хотите, – в тон ему отозвался невольный свидетель замешательства Евстафия Гордеевича, – сколько угодно!
– Но я документы имею!
– Нервы у вас, однако, пошаливают, – укладываясь поверх лоскутного одеяла и позевывая, проговорил сосед Полтузина. – Она же не сказала, что вы воевали против красных, «С красными» – значит, на их стороне!
Евстафий Гордеевич почувствовал, что на лбу у него выступил холодный пот. Надо же быть такому! Вот уж действительно: пуганая ворона…
Клопы кусали отчаянно. Временами Евстафию Гордеевичу казалось, что весь он, с головы до ног, обложен крапивой, его бросало в жар, но он не шевельнул и пальцем: а вдруг этот не спит – неужели понял?.. Так прошла ночь.
Наутро бабка поставила на стол горшок с простоквашей. Хлеб нарезала от непочатого каравая. Делала всё молча и к разговору ночному не возвращалась.
Евстафий Гордеевич торопился уйти из этого дома. Ему страшно было взглянуть в лицо старухи, и потому он безотрывно следил за всеми ее движениями, сутулился еще больше. Вздохнул облегченно только на улице. И сразу же принялся торопливо закуривать. Скомкал, бросил пустую пачку в крапиву:
– Ну и ночь, будь она проклята. Это не клопы, а тигры бенгальские!
– Нервы, нервы у вас не в порядке, – флегматично отозвался уполномоченный из Уфы, провожая взглядом смятую пачку. – Меня не кусали.
На другую ночь оба приехавшие спали в помещении правления колхоза. Сторожиха охапку сена в угол бросила, прикрыла дерюжкой – куда как выспались!
Артюха пришел рано. Сидел, щелкал костяшками. Когда поливал на руки Евстафию Гордеевичу воду, мигнул ему незаметно и обронил, словно бы к слову пришлось, но так, чтобы и тот – другой – слышал:
– Не дотумкал я сразу-то: на сене куда вольготнее спать. Старуха там фортеля никакого не выбросила? Шарики у нее не в ту сторону забегают… Потеха! Приходит как-то ко мне – это когда еще в сельсовете работал. Ну, вошла, проморгалась, а потом – умора! – давай на портрет Карла Маркса креститься! А еще – встречает раз на улице учителя, а он до сих пор ведь шинели не сбрасывает, и помстилось ей сослепу-то, будто это урядник. Своими глазами, говорит, видела, господин становой от батюшки со двора вышел. В деревне-то все это знают, так – живет позабытая богом…
На полях Евстафий Гордеевич не задерживался долго. Приехал на бричке, посмотрел, завернул в газетку горсть стебельков пшеницы, на которых колосок поменьше, – в низинке набрал. Гороху зеленого кляч выдернул, проса метелки четыре. Потом по списку, заранее составленному Артюхой, мужиков вызывать принялся, два дня из правления не показывался. Акт писать начал, утонул в табачном дыму.
Второй товарищ тоже времени зря не терял: видели его и на вырубах, где Андрон новый клин под озимый сев готовил, за Ермиловым хутором, где вместо проса по плану земельного отдела выше пояса овес стоял. Побыл он на скотном дворе, покурил с дедами на бревнах, с комсомольцами словом перекинулся, – те как раз на плотине работали. Даже к попу во двор заходил и долго там пробыл.
Все эти дни председатель Роман Васильевич словно на углях сидел, но его не торопился вызывать Евстафий Гордеевич. И книги бухгалтерские не копнул, записал недоимки по итогам, и всё. Зато тот, из Уфы, часа три про настроение в народе выпытывал, и о том, как думает председатель искоренить обезличку, как пресечь уравниловку, управится ли колхоз с заготовками до распутицы и предпринимает ли что-нибудь в этом направлении партийная организация.
Роман, не таясь, все свои беды высказал: организатор из него далеко не завидный, грамоте учен мало, характер уступчивый. Если бы не учитель, не удержаться ему на председательском стуле. И вот еще жалость какая – нету учителя сейчас на месте: у сына здоровьишко незавидное, вот и поехал в Уфу к специалисту. Не придется товарищам побеседовать с Николаем Ивановичем, а надо бы. По всем вопросам полную ясность имели бы.
– А когда он вернется?
– Пятый день как уехал. Пора бы уж и приехать.
Во время этого разговора постучалась в председательское оконце с улицы синеглазая высокая дивчина:
– Роман Василич, ну сказали бы счетоводу, чтобы он пропустил меня! Столом своим дверь в коридоре заставил, а мне рамку взять надо газетную! Не канючь, говорит, люди дело делают! А мое-то дело тоже ведь не забава!
Роман Васильевич покачал головой. Вышел за перегородку – верно: стол счетовода к самой двери придвинут, бумаги холстами по лавкам разложены. В углу, отгородись от света, Евстафий Гордеевич пером скрипит, сычом нахохлился.
Нюшка вошла, от порога впилась глазами в сутулую спину уполномоченного, рамку со стенки дернула, а сама на нее не смотрит. Оборвалась веревочка на гвозде – рамка плашмя на скамейку, брызги стеклянные в стороны разлетелись. Евстафий Гордеевич вздрогнул, локтем столкнул со стола раскрытую папиросную пачку. Сухая, обтянутая коричневой кожей, бритая его голова рывком повернулась вправо.
Никогда не видал Роман Васильевич такого испуга в глазах человека. И Нюшка попятилась, прижимая рамку к груди.
– В третий раз говорю вам, товарищ Полтузин: нервы!
Это сказал за спиною Романа Васильевича Жудра. Он стоял, придерживаясь рукою за тонкую переборку. Потом подошел к столу, за которым сидел Полтузин, пригнулся, подобрал рассыпанные папиросы. На пачке был нарисован казачий весельный струг, на носу – атаман: Стенька Разин. Отвернулся, правой рукой похлопал себя по карманам защитного френча, отыскивая спички, закурил и сам. Постоял еще, задумчиво глядя в окно, не торопясь обратился к Роману:
– Продолжим нашу беседу, товарищ председатель.
А Нюшка бежала по улице. Торопилась сказать Улите всего одно слово: он!
Глава четвертая
Николай Иванович приехал со станции к вечеру. За деревней попался ему навстречу Аким Мартынов, от него узнал учитель, что в колхозе четвертый день находится Жудра и с ним специалист земельного отдела.
За последнее время постарел Мартынов, под глазами у него залегли синие плотные тени, и голос не тот, бьет человека кашель.
– Замотался вконец, ребятишек в неделю раз вижу, – жаловался Аким. – Трижды распроклятая бумага всё захлестнула. Приедешь вот, а на столе ворох входящих. И на каждой «строго секретно», «сообщить принятые меры». В конторе рядом с честными, преданными специалистами сидят склочники, карьеристы, люди с сомнительным прошлым. И у каждого где– то «рука», ты понимаешь? При раскулачивании мы обрушились на деревню, а сколько злостных врагов – взяточников, подхалимов и кляузников – окопалось по городам в управлениях? И самое страшное, что многие из них козыряют партийным билетом. Вот я о чем думаю, Николай…
Постояли молча, каждый думал о своем, перебросились незначительными фразами о том, что обоим было хорошо известно, – о погоде, нехватке машин в колхозах. И как-то уж так получилось – сказал Николай Иванович Акиму о том, что скоро его вызовут на бюро.
– На бюро? За какие провинности?
– За моральное разложение и связь с попом.
– Шутишь? – Аким сделал большие глаза. – О том, что письмо ты написал в Цека, знаю. А это уж что-то слишком…
– «В комплексе», как выразился известный тебе инструктор. И сослался на личное указание «товарища» Иващенко. Вот так-то, Аким.
– А ты – что? Был в райкоме и не мог сразу же всё выяснить?
Учитель нахмурился.
– У любовника своей бывшей жены? – спросил он. – За кого ты меня принимаешь?
Аким посмотрел на Николая Ивановича, закурил новую папиросу.
– Подожди, подожди, – начал он, собираясь с мыслями. – Ты это серьезно? Мне, между прочим, и раньше почему-то казалось, что твои отношения с теперешним секретарем райкома были не совсем нормальными. Ты ведь и раньше подозревал?
– Уверен был в этом, – признался Николай Иванович. – Знал с того проклятого девятнадцатого года. Уверен и в том, что делами этого проходимца заинтересуются со временем соответствующие органы.
– Есть доказательства? – Мартынов понизил голос. – В таком случае как же ты – коммунист – можешь держать про себя такое?
– Ждал возвращения жены, – не сразу ответил Николай Иванович. – Думал спросить ее кое о чем в присутствии дочери.
– Так она же вернулась! Приезжала к тебе!
– Опоздала. На четыре дня опоздала. А потом сам я не смог с ней разговаривать.
– Понимаю, всё понимаю. Что же теперь?
– Были надежды на Жудру. Но и он не успел с нею поговорить. Тот, кто боялся этого разговора, опередил. Так, говоришь, Жудра в Каменном Броде? С кем же приехал он?
– Я же сказал: с начальником земельного отдела. С Полтузиным, – машинально ответил Мартынов. – Не знаешь такого чиновника? С неких пор с легкой руки Скуратова в главных специалистах ходит. Торопись выручать Романа Васильевича: заест его без тебя этот законник. Вот только зачем сюда Жудра приехал в компании Полтузина, ума пока не приложу.
В том же лесу еще раз пришлось остановиться Николаю Ивановичу, после того как он распрощался с Акимом, – на повороте окружили подводу чубатые, загорелые парни. Уставшие, но довольные, в полинялых рубахах, шли они плотной ватажкой, перебрасываясь шутками. Это были комсомольцы из Константиновки, многих из них Николай Иванович знал в лицо.
– Сворачивайте теперь направо, – посоветовали они учителю, – ваши там настил через шлюз набирают.
Через час, не больше, был Николай Иванович у мельницы, но никого из комсомольцев села на плотине уже не застал, нагнал их у самого озера и первое, что услышал, – про неприглядный поступок Улиты.
«Час от часу не легче», – про себя подумал учитель. Дома умылся с дороги, пыль обмахнул с пиджака – Владимир в дверях. Этот рассказал обо всем подробно.
После такого неприятного сообщения полагалось подумать. Тут и вошли к учителю оба приезжих. Жудра – высокий, подтянутый – с порога еще взглядом дал понять Николаю Ивановичу, что мы, мол, с тобой незнакомы. Поступай как надо. Тот, что поменьше, горбатенький, бритоголовый, на Володьку уставился. Николай Иванович догадался: при постороннем не хочет товарищ начинать щепетильного разговора.
Поздоровались, сели. Начальник земельного отдела блокнот из кармана выложил.
– Слушаю вас, – проговорил Николай Иванович.
– Нам бы хотелось сугубо конфиденциально, – начал бритоголовый. – В соответствии с планом контроля и помощи низовым организациям проводим некоторое уточнение по поступившим сигналам.
– Может быть, вы проинформируете меня, как секретаря партийной ячейки, что это были за «сигналы»?
– Видите ли, мы еще не обменялись мнениями. – Полтузин кивнул в сторону Жудры. – Товарищ доложит свои соображения руководству…
– После того как персональное дело коммуниста Крутикова будет разобрано на бюро райкома? Или до этого? Давайте не будем юлить! Вы что, за мальчишку меня принимаете?
Николай Иванович, пригнув лобастую голову, глянул поверх очков на Евстафия Гордеевича, подождал немного.
– Володя, ты всё-таки вышел бы, потом мы с тобой потолкуем.
Владимир поднялся, нехотя снял фуражку с гвоздя у притолоки.
О чем расспрашивали уполномоченные Николая Ивановича, о каком персональном деле говорил он сам, Владимир Дымов не знал; слышал на днях от Федьки, что весной еще крепко повздорил учитель со счетоводом на заседании правления, назвал кого-то из районных властей головотяпами и что после этого раза два вызывали Николая Ивановича в Бельск.
От школы уходить не хотелось, а те всё сидят, огонь зажгли в комнате. Мохнатые теплые сумерки наползли от Метелихи, потонула деревня в тумане. Где-то у озера гоготнул встревоженный гусь, протарахтела у околицы запоздалая телега. Тишина разлилась вокруг, теплынь зыбкая, а поверху – звезды: крупные, с зеленоватым отблеском. Молчат, перемигиваются.
За учителя был спокоен Владимир Дымов. Мало ли чего наплетут пакостные людишки, – правда-то, она на виду. Ну, обругал Козла, – подумаешь, персона; головотяпом кого-то назвал, – стоит того. Овцой-то быть тоже не велика заслуга.
Кто-то идет по переулку, в темноте не вдруг опознаешь. Один – широченный, не спеша надвигается, рядом второй – этот в два раза тоньше. Голос Нюшки – взахлеб:
– И туда, и сюда – всё обегала: нету! Узнала потом у конюха – на Попову елань в леспромхоз за углем вчера еще отрядил обоих Артюха. Доверенность на Карпа Данилыча выправлена, а Улита – ездовым… Он это, дядя Андрон, с места мне не сойти!
– Не трещи! Экие вы, одначе… Проверить надо. На человека наклепать просто. Скажем вот Николаю Ивановичу, обмозгуем…
– К Николаю Ивановичу погодите ломиться, – подал свой голос из темноты Владимир. – Эти у него, из города. Вот и меня за дверь выставили.
– Володька? – Андрон тиснул Володькину руку, опустился рядом на бревно. – Ну вот и посумерничаем по-соседски. А ты, пигалица, брысь. Может, оно и вправду тот самый, так ты тут без надобности. Надо, штобы не догадался. Понятно? Если в городе он живет – никуда не денется. Ну, иди, иди…
Когда Нюшка ушла, Андрон долго молчал, отдувался шумно.
– Написали, одначе, бумагу, – начал он. – Такое, брат, наворотили, – ахнешь! Я говорю, на правленье надо зачесть и от ячейки штобы все были, – куда там! Это, говорит, внеплановая ревизия, на особом положении. Обсуждать, говорит, потом будете.
– Это ты о чем, дядя Андрон? – не сразу понял Дымов.
– Да про акт. Горбатый-то этот двое суток строчил.
– Ну и что?
– Как это – што? Подписать заставили… Не подчиняемся указаниям, самовольно планы земельного отдела нарушаем, и другое разное.
– И ты подписал?!
– Што я – себе недруг, што ли?
– А председатель?
Андрон ничего не ответил.
– Ну и что же теперь? – в тревоге уже спросил Владимир.
– А ничего… Цыплят-то по осени считают.
– А не думаешь ты, дядя Андрон, что всё это неспроста? Николай Иванович, пока я там сидел, про письмо какое-то говорил, вроде бы он напрямик в Кремль обо всем прописал. Вот теперь и копаются.
– Знаю. А этак-то оно и лучше.
Опять Нюшка из проулка вынырнула:
– Не ушли еще? Артюха вон лошадей к правленью подогнал; парой заложены…
– Пускай себе едут, – отмахнулся Андрон. – И до чего же ты, Нюшка, прилипчивая! Сказано, без тебя обойдется. Отвел бы ты ее, парень, домой, сделай доброе дело.
И безо всякой задней мысли бородач подтолкнул локтем Володьку:
– Я уж один тут дождусь, когда Николай-то Иваныч проводит гостей. И верно, ступайте-ка оба…
* * *
По лесной безлюдной дороге, мягко покачиваясь на ухабах, катился рессорный тарантас, запряженный парой сытых лошадей. До рассвета еще далеко: золотая гнутая ручка большого алмазного ковша только-только начала опускаться книзу. На десятки, на многие сотни верст разлилась вокруг дремотная тишина. На обочинах спят придорожные кусты, привалившись один к другому; спят великаны сосны и замшелые ели, упираясь вершинами в теплый бархат звездного неба; спят лесные поляны, накрывшись ватными пеленами тумана; спят озера, подернутые невесомой молочной дымкой. Спит и сама дорога, укачивает седоков под неторопкий и мерный цокот копыт. На облучке недвижной копной возвышается плечистая фигура возницы. Он изредка шевелит вожжами, прокашливается густо, добродушно ворчит на пристяжную:
– Но, но – балуй!..
В кузовке тарантаса за широкой спиной возницы сидят еще двое – Григорий Жудра и начальник земельного отдела Евстафий Гордеевич Полтузин.
Полтузин, похоже, дремлет: уткнулся подбородком в поднятый ворот плаща, и голова его безвольно мотается на ухабах, руки засунуты в рукава, сложены вместе. Пожалуй, оно и верно, – спит Полтузин, без привычки-то трудно выдержать неделю на колесах. Это хорошо, если спит, – значит, ни о чем не догадывается. Хорошо, что руки засунуты в рукава.
Жудра сидит правее Полтузина. Ему и вздремнуть нельзя. Он знает, с кем едет, знает и то, что Полтузин вооружён. Всё знает Жудра про соседа слева: еще до отъезда из Уфы побывали в руках у чекиста изобличающие Полтузина документы, найденные в архивах: послужной список земского агронома Полтузина и несколько поблекших от времени фотографий. На одной из них Евстафий Гордеевич запечатлен в мундире белогвардейского офицера. При орденах.
Можно было и не рисковать Жудре. Позвонить бы в Бельск Прохорову, сказать ему всего-навсего одно слово, и колчаковца немедленно бы арестовали. Но Жудра не сделал этого: опыт чекистской работы подсказывал ему, что это пока преждевременно. Враг осторожен, и конечно же, у него есть сообщники. Надо выявить агентуру, и лучшим помощником в этом опасном деле может стать сам Полтузин. Вот и повез его Жудра в самые отдаленные колхозы, поближе к имению Ландсберга – в Константиновку и в Каменный Брод, где Жудру никто не знал, исключая учителя Крутикова и теперешнего директора МТС Мартынова, а у Евстафия Гордеевича должны были быть единомышленники по девятнадцатому году. Для Жудры многого и не требовалось: один-два перехваченных взгляда, многозначительное покашливание при «случайной» встрече или неприметный жест в разговоре с каким-нибудь канцелярским деятелем, вроде счетовода из «Колоса».
Этот, однако, перестарался! Как он ловко под учителя «базу подвел», что тот со двора от батюшки вышел. И будто бы об этом ему говорила придурковатая, позабытая богом старуха. Хитер, ничего не окажешь. А Евстафий Гордеевич при этом одобрительно хмыкнул.
По таким же вот недомолвкам приметил Жудра и еще одного агента Полтузина – хозяина заезжего двора в Константиновке. Узнал потом через Мартынова: конюхом был у Ландсберга. Всё понятно.
До света еще не близко. Тарантас всё дальше и дальше катится по лесной дороге. Возница изредка хлопнет ременной вожжой по гладкому крупу пристяжной:
– Побалуй, побалуй еще у меня!..
И снова вокруг безмятежная тишь, перемигиваются вверху зеленоватые звезды. Голова Полтузина всё ниже и ниже утыкается подбородком в грудь, обе руки по-прежнему засунуты в рукава плаща. Спит. Хорошо, если и в Бельске всё чисто сработает Прохоров. У того на эту неделю был тоже составлен довольно примечательный план – прощупать совсем неприметного старикашку, банковского бухгалтера-контролера. И его родственника, инженера Вахромеева, сотрудника жены учителя Крутикова.
С давних пор бывшего казначея земского банка мучает ничем не одолимая бессонница, изводит его по ночам. Все средства старик перепробовал, порошков проглотил уйму, комнату свою сплошь пузырьками заставил, – не помогает. И вот нашелся добрый человек в больнице: посоветовал принимать люминал или настойку опия. Средство это без рецепта на руки не давали, но были бы деньги, с деньгами всё можно сделать. Деньги у старикашки были (было и золотишко припрятанное!), и провизор Бржезовский стал отпускать ему по нескольку капель на неделю.
Ожил старик, повеселел, не знал, чем и отблагодарить своего избавителя от проклятой хворобы. А жил он со своей старухой да с дочерьми незамужними на окраине города в собственном полукаменном доме, – сам на втором этаже, а низ сдавал квартирантам. И еще жил с ними племянник, лесной инженер.
Племяннику лет за сорок, – видный мужчина, образованный. Но до сих пор не женат. И по службе нет ему продвижения. Зол, страшно зол был племянник на советскую власть. И друзья у него такие же были, особенно этот агроном из земельного отдела, который через племянника уже давно задолжал бухгалтеру крупную сумму денег и всё не отдает. Старик и сам недолюбливал родственника: держал бы тот язык за зубами, а еще лучше – перестал бы якшаться с Полтузиным. Языком ничего не поделаешь, а в тюрьму запросто угодишь. Женился бы да и жил, как люди.
Племянник, похоже, послушался, – Полтузина не было в доме бухгалтера больше года, а в начале весны, когда яблони в саду распустились и вся семья собралась пить чай на веранде, племянник спустился сверху вдвоем с высокой, красивой женщиной. Представил ее как свою сотрудницу.
