Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"

Автор книги: Евгений Нечаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)

Принялся за дело и агроном. Вечерами, по средам и пятницам, собирались в школе парни и девушки; толковал с ними Егор об основах агрономии. Учительница по ботанике и химии опыты разные показывала. И опять извлечен был из шкафа волшебный фонарь, с которым когда-то начинал свои первые лекции Николай Иванович. Маргарита Васильевна подбирала для него пластинки, меняла их по ходу беседы. А к началу занятий в школе и Валерка приехал. Парень вытянулся, повзрослел. И у него над верхней губой темноватый пушок означился.

После стычки с Андроном Егор долгое время не показывался на Верхней улице, копался в своем огороде и никому не говорил, что он делает. А потом всё выяснилось: за тыном Петрухиного огорода взошла озимь, да не просто посеянная, не вразброс и не рядками, как при машинном высеве, а отдельными кустиками, и были эти кустики расположены один от другого на три вершка. Так и под снег ушла эта грядка. Когда об этом стало известно Андрону, он хмыкнул по своему обыкновению, запустил пальцы в бороду:

– На грядке-то, может, оно и получится, а у меня вон на одном Длинном паю почитай четыреста десятин!

Андрон в тот вечер долго держал на коленях внука, ворошил загрубелыми пальцами шелковистые волосенки на его затылке. Отнес потом сонного на кровать, – зыбку давно уже выбросили: парню четвертый год. Умный парень растет, не по годам понятливый. Другие-то в это время говорят не поймешь что, а этот пришел как-то с улицы, залез на колени к бабушке да и спрашивает: «Баб, а баб, а кто меня выродил?»

Сутулился у окна Андрон, комкал бороду, а на другом конце деревни у другого окна так же сидел Егор. В избе давно все уснули, а он сидел и смотрел в заполненный тьмой переулок, механически гладил рукой по лакированной выгнутой шее игрушечной лошади, – сыну привез подарок из города.

И Дарья не сдала, – второе письмо получила от мужа: к Новому году приедет. На полатях ворочался Мишка, – этот ждет не дождется. Всем четверым – Андрону, Егору и Дарье с Мишкой – ночь показалась длинной. Такой же тягучей и неуютной была она и для попа Никодима, и только два человека – Владимир и дочка Екима-сапожника – не заметили, как она пронеслась. Легким вздохом лесным, ветерком залетным пролетела для них эта ночка…

Вот и зима, снова курятся дымки над трубами, луна проплывает над лесом, на Метелихе – допоздна ребятишки с салазками. Зима сытая, с брагой и свадьбами, с перебором двухрядки. Опять замело дороги, почтальону беда с газетами, – первый след по утрам ему пробивать.

Как-то шла Кормилавна с водой от колодца – почтальон повстречался, на усах сосульки.

– На, покажи хозяину, – сказал, хлопая рукавицами, – про него тут прописано!

Не поверила Кормилавна, однако газету взяла, желобком свернула – и в рукав. Дома поставила на скамеечку ведра, чугунок с картошкой к огню сунула, угольков в самовар, отогрела озябшие пальцы. Развернула газетину и руками всплеснула: бородища Андронова заняла полстраницы. И брови его – козырьками лохматыми, и глаза, и плотно сжатые губы. А одна половина лица от самого носа черная.

– Да за что же его едак-то изувечили? – опешила Кормилавна, глядя на темную щеку мужа. – Завсегда лицо было чистое, а ето что же такое – как есть голенище, да еще и воспинами изрыто! За что едак-то?

Андрон снег отгребал за воротами, в избу вошел медведем заиндевелым. Крякнул, сбрасывая полушубок:

– Жмет, одначе. Добро!

– Какое уж там добро, – всхлипнула Кормилавна, – глянь-ка вон, что они с тобой сделали! С клеймом – чисто каторжный! Ладно уж кабы пьяница горький или конокрад какой…

– Да про што это ты?

Кормилавна указала на газету, и губы ее обиженно вздрагивали.

– Совсем ты одурела, – от окна уже прогудел Андрон. – Тут прописано «Добрый сеятель», а вовсе не конокрад.

– До того, что прописано, мне и дела нет! – не сдавалась Кормилавна. – Ты на косицу, на щеку-то левую глянь!

– Ох, горюшко ты мое! – сейчас только догадался Андрон. – Да это от света, дура! Тень это на левой– то стороне!

Старательно перечитывал Андрон написанное о нем, временами хмурился, прокашливался густо, после того сложил вчетверо газету, перегнул ее еще раз и упрятал в угол за иконы.

С этого и начались неприятности для Кормилавны. Через неделю, не больше, потребовали Андрона в город, «к начальнику», как говорила Улита, – в райком, а на святках зашел Николай Иванович и с ним еще какой-то приезжий.

– Ну что ж, бригадир, собирайся! Один от всего района поедешь, – радостно улыбаясь, говорил учитель. – Не каждому такое везенье.

Кормилавна у печи стояла, ничего понять не могла: куда опять посылают Андрона и чего это Николай Иванович так радуется. А тот подошел к Андрейке, пощекотал его пальцем, поднял с полу на руки:

– Наказывай деду конфет привезти и игрушку хорошую! Знаешь, куда он поедет? В Москву! В самый Кремль!

И поехал Андрон на съезд. В феврале того года собирались в Москве хлеборобы – ударники колхозных полей.

* * *

Мишка работал на скотном дворе – помогал матери. По утрам убирал навоз, качал воду в котлы водогрейки, возил сено. И всё это молча, с оглядкой исподлобья. В первый же день мать сказала: уходи, откуда пришел, или работай, жрать не получишь иначе. В доме все его сторонились, сестренки пугливо жались по углам и за стол не садились вместе, пока мать не прикрикнет. Прожил дня три чужаком и отправился на двор своего раскулаченного деда Кузьмы. Там уже всё по-другому: в самом доме лавка кооперативная, тут же и продавец живет приезжий, во дворе – коровник на полсотни голов. Про это знал Мишка, а вот своего хуторского дома не думал увидеть: стоит он на заднем дворе, только пониже стал венца на два, перегородкой дощатой перегорожен и на всю первую половину – плита с тремя десятиведерными котлами. Когда заканчивал убирать в стойлах, заходил в водогрейку, забирался к трубе на котельные крышки, грелся. Случалось, и спал тут же, а больше думал – про отца, который должен скоро вернуться, про деда.

Вечерами пробирался за перегородку, садился к столу, прижимал к вискам наушники. В это время в клубе включали приемник, – комсомольцы протянули проводку по избам. И на скотный двор тоже. В клубе-то хорошо слышно, а здесь и слов не понять; всё равно слушал Мишка, особенно когда музыка.

Приходила Улита, поднимала крик; полной хозяйкой распоряжалась она по всему двору, только на мать голоса не поднимала, затихала при ней. Мишка старался понять, чем же это мать его от других коровниц отличается, почему ей не перечит даже Улита. Понял и это потом: стараньем в работе отличается мать – и коровы у нее сытые, и телята не дохнут.

Изредка наведывался Андрон. Пройдет по коровнику, матери два-три слова буркнет, и опять неделю не видно его. Один раз сам подозвал Мишку, на крышке котла развернул обернутую в газетку тетрадь:

– Распишись, тут твоя выработка за три месяца.

Мишка глазам не поверил: шестьдесят два трудодня!

– За мать я не буду расписываться, – сказал Мишка и положил карандаш.

– За себя, – подтолкнул Андрон. – У Дарьи Кузьминишны на другом листе.

Присмотрелся Мишка – верно: фамилия его и имя, всё честь по чести, как у большого, даже с отчеством. Послюнявил огрызок, расписался. Когда из бригадного амбара хлеб выдавать начали, и Мишке без малого четыре пуда отвесили. Вот уж не думал!

В два раза отнес домой заработанное. Нарочно до вечера ждал, когда у ворот мужики покуривали, у колодца бабы с ведрами собирались. Тут и Федька попался навстречу, – видать, от Володьки шел.

– Чего тебя в школе не видно? – спросил без ухмылки. – Кто работает, двери тому не закрыты. Чего барсуком-то сидеть?

Дома, ссыпая в чулане зерно, сказал матери:

– Мам, а мам, может снести в кооперацию пуда три? Вытяжки там яловые на сапоги за хлеб продают. Еще заработаю – отдам.

– А чего нам делиться-то, – ответила из-за двери мать. – Все оно на семью заработано, и твое и мое. Думай сам, чего тебе надо, а по-моему, лучше бы пиджак справить. Наведывалась я к Фроловне – сошьет между делом.

Показалось Мишке, что дрогнул у матери голос при этом, давно так-то не говорила. И за столом в этот раз как-то всё по-другому было, веселее. Ел Мишка свой кусок; как старший в доме, выпил лишнюю кружку чаю, закурил при матери. Ничего не сказала Дарья, – пусть курит, украдкой-то хуже оно получиться может.

На другой день сестренка пристала, – задачка у нее не выходит с дробями. Мишка и сам позабыл их, однако часа полтора пропотел над тетрадкой, – вышло. Мать всё это видела; подошла, погладила по плечу жесткой ладонью, и от этой молчаливой материнской ласки несказанное тепло разлилось в груди Мишки. В первый раз заговорила совесть и выступили на глазах слезы. Захотелось рассказать матери обо всем: и про то, как били на станции, как татарин хлестал кнутом, и про попа, и что ограбить хотел его, вместо того чтобы доброго слова послушать. Но рассказать не смог… Чтобы сестренка не увидела вдруг покрасневших глаз, пригнул еще ниже голову, спросил грубо:

– Понятно теперь? Ворон на уроках-то ловишь!

Подобрел Мишка: и дрова в избу, и воду с колодца – всё носит, без указки. Когда матери недосуг – и печку растопит, нетели корму задаст. По воскресным дням в клуб заглядывал, книжки начал домой носить. Однако парней, тех, что с Дымовым, сторонился: всё казалось, что смотрят они на него не совсем-то добрыми взглядами. С Николаем Ивановичем раза два встречался.

– Помогаешь матери-то? – спросил учитель.

– Помогаю, Николай Иванович! Теперь мы живем хорошо! – И зашагал по улице, как настоящий работник: шестьдесят трудодней не шутка. А ночами ни с того ни с сего нападала тоска: как-то будет с отцом. В колхозе он не останется, да и не примут сразу, если проситься будет. Опять – пинки, подзатыльники. Кому на него пожалуешься, – отец. И мать, верно, то же самое думает. Всё понимает Мишка, по глазам ее мысли видит. На чью сторону сын повернет, – вот о чем думает мать. А Мишка и сам не знает…

Как и писал отец, к Новому году выпустили его из тюрьмы, а тут и еще гость нежданный: отбыл срок высылки дед Кузьма. Вместе домой приехали. Вернулся Мишка с работы – сидят они за столом, водку пьют. Глянул парень на мать – опять в лице у нее ни кровинки, как в тот раз на хуторе, когда взяли отца.

Дед мотнул бороденкой, протянул костлявую руку с черными загнутыми ногтями, больно сжал локоть:

– Поклонись отцу-то, обойми! И ты, похоже, не рад? Кланяйся!

Мишка вывернулся из жесткой клешни деда.

– Здравствуй, папаня, – сказал хриплым голосом.

– Не так надо бы. – Отец кривил в пьяной ухмылке слюнявые губы. – Как тебя дружки-то теперешние учили? «Про такого и знать, мол, не знаю, потому – контра!» Говори, сучий выродок, так учили?! – со всего маху ударил кулаком по столу.

Пашане хотелось покуражиться перед тестем, показать, что его боятся, что хозяином в дом вернулся.

– Чего разорался-то? – вступилась за Мишку мать. – Не успел через порог ступить, налил зенки и снова за старое? Ты не у него – у меня спроси: знаю ли я такого! И захочу ли еще под крышу принять?!

Дарья говорила вполголоса, чеканя каждое слово. У Мишки глаза округлились, Кузьма огурец выронил на колени, а отец так и остался с открытым ртом.

– Доедайте, что подано, и – с богом, – тем же тоном добавила Дарья, указывая на дверь. – Слов нет, рада с обоими свидеться, но без вас лучше было. Вот так.

Дед подскочил как ужаленный, закричал страшным голосом:

– Ты кому ето… кому слова выговариваешь такие! Вожжей захотела?!

Пашаня силился встать, шарил растопыренной пятерней по стенке. С печи горохом посыпались ребятишки, с воем окружили мать. Дарья повернулась к зыбке, взяла на руки маленького, выпрямилась:

– Бейте! Бейте, ироды. Только знайте: за меня теперь вся деревня заступится. В ногах у меня оба наползаетесь, а я вам в хари буду плевать! Ну чего ты таращишься? – передвинулась шага на два к Пашане. – Ударь! Не ты ли в тюрьме еще рукава закатывал, дурь вышибать обещал? Бей!

Мишка не слышал последних слов матери, не видел ее лица с пламенеющими глазами, как был – без шапки, так и бросился в сени, захлебываясь в колючей поземке, бежал в правление. На площади круто повернул к школе, – из окон ее лился голубой ровный свет.

– Там… мать убивают! – с порога выдохнул в класс и прижался виском к высокому гладкому косяку.

Обратно бежал с парнями, спотыкался, боялся отстать. У крыльца присел на приступок – задохнулся. Когда вошел в избу, мать всё так же стояла у зыбки. За столом, там, где до этого сидел дед, усаживался Дымов, опередивший Мишку. Передвинул пустые бутылки, шапкой Кузьмы смахнул пролитое на клеенке, подобрал с полу опрокинутую солонку. Выждал, пока у самого дыханье уляжется, отбросил со лба мокрую прядь темных волос.

У Кузьмы и Пашани хмель как рукой сняло. Смотрел Мишка то на отца, то на деда: у обоих губы трясутся. Особенно неузнаваем стал дед: сжался, сгорбился, хочет достать из кармана кожаный бумажник и опять засовывает его обратно. И у отца щеки зеленые, пот на висках горошинами.

Никогда не думал Мишка, мысли не мог допустить, что придется ему просить помощи у комсомольцев, – кому-то охота в чужие дела ввязываться! И вот как оно получилось: на родного отца пожаловался! И кому?! Давно ли считал Меченого лютым своим врагом, спал и во сне видел, какую бы учинить ему пакость? А отец – разве это отец? И никто не учил Мишку, чтобы отказался он от отца. Сам придумал.

– Документ, – сказал наконец Владимир, уставившись на Пашаню. – Документ, говорю! А ты не юли, – отмахнулся, не глядя, на бывшего лавочника, – я пока с зятьком твоим разговариваю. Так… А почему в сельсовете не отмечено? – спросил, изгибая бровь и положив перед собой бумажку, переданную Пашаней. – Ты что? Отсидел годок, и думаешь, в голубиные перья оделся? А этапом не хочешь на прежнее место?!

– А я… я и пальцем ее не тронул, вот святой хрест! – гнусавил Пашаня.

– Скажи – не успел, – поправил кто-то за спиною Мишки, – не пальцем бы, а поленом. По старой– то памяти.

Обернулся Мишка – за спиною его стоит Карп Данилович.

– Ну вот что, – сказал председатель, выходя на середину избы, – документы давайте мне, а утречком – в сельсовет. Ты уж им дай переспать-то здесь, Дарья Кузьминишна: они теперь смирные будут.

Карп Данилович кивнул комсомольцам; сгрудились они у дверей, надевая шапки. Когда шаги парней замолкли под окнами, еще раз обратился к Дарье:

– Дай переспать, говорю. Завтра мы с ними разберемся. Дело твое, конечно, как ни кинь – родственники, а всё же, мне думается, надо правление собрать. Если людьми вернулись, может, и разрешим в деревне остаться.

С тем и ушел председатель. Кузьма и Пашаня сидели пришибленными. Дарья бросила на пол дерюжину, в изголовье шубейки ребячьи, нехотя выдавила:

– Спите, гости долгожданные!

Потом уложила на своей кровати девчонок, укрыла их потеплее, сама повязалась шалью.

– Пойду я, сынок, – потеплевшим голосом сказала Мишке. – «Красавка» должна отелиться, запрись тут.

Глава седьмая

Поезд в Москву прибыл ночью. Андрон переждал, пока освободится от узлов и чемоданов узкий проход между полками, подтянул покрепче кушак на дубленом романовском полушубке, распушил черную бороду с густыми прожилками седины по бокам, прихватил под мышку суму из новой беленой холстины с подорожниками, напеченными Кормилавной. Из вагона, вышел последним. Там его ожидали попутчики Хурмат и еще один татарин из соседнего района; так уж договорились – вместе дорогу в Кремль спрашивать.

На перроне – сутолока. Матовые шары на столбах окутаны морозным паром. Впереди, во всю ширину огромного сводчатого переплетения металлических балок, на которых покоится крыша, откуда-то свисает с добрый полог кумачовая скатерть. Надпись на ней аршинными буквами: «Добро пожаловать, товарищи делегаты! Слава хлеборобам-ударникам!»

– Слава-то слава, а где ночевать? вслух подумал Андрон, задерживаясь под лозунгом. – Встретят, сказывали, да разве тут разберешься, кто, куда и зачем!

От чугунной литой решетки отделилась тоненькая девичья фигурка. До того приплясывала на одной ноге, дула в посиневшие кулачки. Голоском первоклассницы пискнула:

– Вы на съезд, товарищи? Пойдемте, провожу вас к машине!

При слове «товарищи» Андрон приподнял лохматые брови, пригнул несколько набок голову, сверху вниз глянул на вздернутый остренький носик, прогудел миролюбиво:

– Проведи, проведи, птаха – московская жительница. Сама-то не трусишь ночью дорогу домой потерять?

– В Москве, дорогой товарищ, днем и ночью светло одинаково! – ответила «птаха».

– Шустрая ты, одначе! Ну ладно, веди.

Шофёр разговорчивый попался, провез по ночной Москве, называл дома, улицы, возле Кремля проехал и потом уж только остановился у подъезда серого многоэтажного дома с такими высокими дверями, что Андрон отступил на полшага, прежде чем взяться за резную полированную ручку. Шел по широченной мраморной лестнице, стараясь не ступить на ковер; в номере попросил, если есть, принести табуретку, – в кресло сесть не решался: под чехлами всё отутюженными, а кровать пружинная – под шелковым голубым одеялом. Как на такую мужику ложиться?

Татары растерянно озирались, потом один из них – приземистый, крепко сбитый, лет сорока пяти, с курчавой, аккуратно подстриженной бородкой и черными, чуть раскосыми глазами – махнул рукой, широко улыбнулся.

– Ничего, – сказал он, обращаясь к Андрону и обнажая два ряда белых зубов, – теперь мы хозяин! Раньше канюшня валялся, сейчас Николашкин кровать спим! – И быстро-быстро проговорил что-то по-своему Хурмату, прищелкивая языком и всё так же оставляя открытыми крепкие, плотно посаженные зубы.

Хурмат положил в угол у двери котомку с привязанным к ней медным чайником, движением плеч сбросил грубошерстный домотканый чапан. Андрон развернул на столе тряпицу, выложил пироги, кусок сала.

– Садитесь, одначе, – пригласил он соседей по номеру. – Сегодня мое, завтра – ваше. Свинину-то будете есть?

– Теперь всё можно! – весело отозвался татарин с бородкой. – Утыр, инде Хурмат! – распорядился он, кивая медлительному приятелю. – А это как? – И поставил на середину стола нераскупоренную бутылку.

– С дороги оно позволительно по стаканчику, – согласился Андрон. – Не проспать бы только.

– Ничего! – еще раз махнул рукой словоохотливый земляк. – Большой разговор рано не начинают!

Проспать Андрон, конечно, не мог: по извечной мужицкой привычке встал затемно, а делать нечего. И сосед, тот, что постарше, проснулся. Перекинулись парой слов, – томит безделье. Не сговариваясь, потянулись к шапкам.

На улицах дворники подметали панели, мороз пробирался за ворот. Рабочий люд торопился к трамваям. Местами в глухих дворах, по тупикам, в проездах на обжигающем сквозняке, жались друг к другу закутанные в шали женские фигуры.

– Не ахти как завидно рабочий-то класс живет, – в раздумье проговорил Андрон, – за хлебушком очередь. Неужели и карточки всё еще не отменены?

* * *

Большой разговор начался во второй половине дня. Пока выписывались пропуска, делегатов по группам провели вдоль кремлевской зубчатой стены, показали мавзолей Ильича. Андрон старался держаться поближе к экскурсоводу, запоминал, что Красная площадь потому так названа, что с давних времен красна Кремлем и собором, и еще красна от пролитой человеческой крови. Сколько непокорных мужицких голов скатывалось здесь по пропитанным густой кровью плахам Лобного места? Тут и вольный донской казак Степан Разин – гроза боярских посадов в городах волжских, и простые стрельцы-ослушники, и другие– без числа и счета. И всё за то, чтобы веками стояла Русь.

У ворот – часовые в тулупах, в островерхих шлемах со звездами. Тускло поблескивает граненая сталь штыков. Строго. Правильно, так и надо. На мужицких костях Кремль построен, – место святое. Развернул Андрон пропуск, часовой прижал штык к седому от инея воротнику, встал по команде «смирно».

Вот и дворец, беломраморный, зал на тысячу мест.

Хотелось Андрону поближе место занять, рассмотреть бы получше руководителей партии и правительства, – спросят ведь, когда домой вернешься, да и самому интересно – такое не каждому выпадает. Не удалась, – когда в зал вошел, до последнего ряда всё занято, пришлось на балкон подниматься.

Посмотрел Андрон в переполненный зал – пиджаки, косынки, полосатые халаты, чекмени, расшитые серебром тюбетейки. Истинно – Всероссийский съезд! Нестройный гул множества языков и наречий. В четвертом ряду увидел своих земляков. Белозубый татарин захватил два места, стоит боком к Андрону, озирается, ищет кого-то взглядом.

«Для меня стул бережет!» – догадался Андрон, но не успел двух шагов сделать, как сверху, откуда-то с потолка, упал металлический голос:

– Товарищи!.. От имени Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистической партии большевиков и Рабоче-Крестьянского правительства…

Далеко внизу за столом президиума стоял невысокий и, как показалось Андрону, немного сутулый даже, седеющий человек, с густыми, закинутыми назад волосами, в очках и с бородкой клинышком.

Гул в переполненном зале затихал лесным шелестом, а сверху, по-прежнему от потолка и со стек, срывались и падали четкие, усиленные динамиками слова, гремели под сводами:

– Разрешите приветствовать вас и в вашем лице всё многомиллионное трудовое крестьянство Союза Советских Социалистических Республик – верного и беззаветного сподвижника партии и рабочего класса в борьбе за построение социализма в нашей стране!

Передние ряды как волной подхватило. Пиджаки, домотканые халаты, платки и тюбетейки стоя ответили громом аплодисментов. Где-то внизу, в гуще тесно смеженных плеч, выплеснулся звонкий девичий возглас: «Ленинской партии – слава!» И пошло, покатилось тысячеголосым эхом, падая и пенясь кипучим морским валом:

– Партии слава! Слава!!

«Экая силища! – восхищенно подумал Андрон. – Одно слово – народ!» – А у самого глаза разгорелись, словно сбросил он половину прожитого и в смоляных волосах нет у него серебряных перекрученных нитей; стоял во весь богатырский рост, загораживая проход, и оглушительно хлопал, не в силах остановиться.

Наконец помалу угомонились. Съезд начал свою работу.

* * *

На второй день в обеденный перерыв Андрон пришел в зал задолго до заседания. Разговорился с новым соседом из ставропольского колхоза. Об этом колхозе и в докладе упоминалось; дивился Андрон услышанному: до семи килограммов на трудодень там приходится. Это одной пшеницы, да еще кукуруза, яблоки, мясо и молоко! Хотелось получше расспросить живого человека.

Люстры в зале горели не в полный свет, а по углам и совсем темновато было, – только и беседовать по душам, как у себя за столом, когда лампа подвернута. Тихо, спокойно, и мысль оттого не рвется. Не заметили за разговором, что вокруг собралось еще несколько делегатов, стали вспоминать вместе первые годы коллективизации. На Ставропольщине тоже всякое было: и обрезы кулацкие, и поджоги. Не обошлось и без перегибов: наезжали ретивые начальники, лучшие земли отводили под картошку, а она в тех местах совсем не растет; заставляли и в грязь сеять, чтобы похвастать процентами.

«Шутка ли – заново ярового клина десятин, скажем, сотню перепахать! – думал Андрон. – А у другого и семян в запасе нет – какой тут запас, – и тягло слабое. Пропала земля – к осени зубы на полку. Вот тебе и процент!»

– Было и у вас такое? – спросил кто-то сбоку глуховатым баском.

– Бывало, – по привычке глядя под ноги, ответил Андрон. – Добро бы, в одном колхозе! А тут вон, в самой Москве, в шесть часов за хлебушком очередь. Вот во что они, эти хваленые-то проценты, оборачиваются!

– И кто же, по-вашему, виноват? – продолжал допытываться старческий, чуть надтреснутый басок.

– Сразу-то и не скажешь, – развел руками Андрон. – Ругаешься другой раз в горячке, а подумать по-настоящему мозгов маловато. Вот и уперся лбом в стенку.

Андрон теперь только повернулся: на ковровой дорожке у третьего ряда стоял перед ним с палочкой седой человек в очках, чем-то сильно напоминавший каменнобродского учителя. Такие же очки в простой металлической оправе, широкий мужицкий нос и бородка клинышком – точь-в-точь, как у Николая Ивановича, только совсем белая. При последних словах Андрона человек этот присел на свободное место, плечи его ужались, бородка уперлась в грудь.

«Должно, из ученых», – подумал Андрон, но соседи его как-то по-особенному притихли, а земляк-татарин толкнул коленом.

Первый раз за всю жизнь захотелось Андрону обругать себя за дурную привычку не остерегаться своих суждений. Глянул бы чуточку раньше, – ведь сам всероссийский староста задавал ему эти вопросы!

Крякнул Андрон. Комкая бороду, выговорил с остановками:

– Вы уж того, Михаил Иваныч, извиняйте за серость нашу мужицкую.

– Бросьте вы эти слова! – Михаил Иванович даже рукой махнул. – Никогда наш русский крестьянин не был серым! И всё, что здесь сказано было, верно. Случается ведь кое-где и такое дело, что к власти пролезают скверные люди. Вы об этом не думали, товарищ?

– Как же не думали? Думали, да еще как: голова пополам раскалывалась! – отвечал Андрон, по– прежнему не выпуская бороды из пальцев. – И так, и этак прикидывали. Да ведь мужик, он что лошадь в кругу: в свой след норовит ступить.

– Деды, прадеды наши дальше межи своей ничего не видели. Советская власть расширила горизонты, а вековой старый груз назад тянет; не вдруг разберешься, куда повернуть. Правильно ли понял я вас? – спросил Калинин.

– Точно. Вот потому и трещит голова, Михаил Иваныч, не влезает в нее то, что видишь!

– А тут еще перегибы, подпевалы всякие. Кто свой, кто чужой – не поймешь.

– Истинно так, – разговорился Андрон. – Вначале-то, как кулака тряхнули, думали – тут ему и конец. Ан нет! Вот и в нашем колхозе почитай три года за одним с нами столом такая гнида сидела и столько напакостила, что и в мыслях всего не удержишь. А у той гниды – рука в городе, в самом земельном отделе! Докопались, конешно, нашли. Было потом в газетке. Да ведь этим одним не поправишь дела: есть колхозы, под корень подрезанные.

– Ну вот мы и вернулись к началу нашего разговора, – улыбнулся Михаил Иванович. – Стало быть, научились сами в людях разбираться; выходит, не под ноги смотрите?

И Андрон улыбнулся. Бывает такое: с первого взгляда подкупит тебя человек, а слово сказал – и совсем душа перед ним распахнулась. По всему видать – из простых, всё понимает. Не терпелось Андрону выложить наболевшее – всё рассказал: и про черные замыслы Ползутина, и про письмо Николая Ивановича, и про то, как чуть было не поплатился учитель за это письмо партийным билетом. Не забыл помянуть и уполномоченных, тех, что «совсем без понятия». Рассказал, как он «сеял» просо, как заставил свою Кормилавну с обеих сторон вымыть калоши у девицы, чтобы той из дома нельзя было выйти, и о том, как несколько дней сряду возил под своими окнами одну и ту же телегу с зерном, а уполномоченная записывала проценты.

Михаил Иванович внимательно слушал, поблескивая стеклами дешевых очков. За стеклом – глаза умные, светлые, без желтизны стариковской.

– А она ведь, уверяю вас, училась побольше вашего, – со смехом отозвался Михаил Иванович о незадачливой уполномоченной. – Чего доброго, с дипломом в кармане! А вы говорите – «серость»! На поверку кто же серым-то оказался? Выходит, что не всякий ученый еще и умен!

Люди всё подходили и подходили, усаживались по сторонам, один за другим останавливались в проходе, плотным кольцом окружили Михаила Ивановича и его собеседников. Вот и свет дали полный, перерыв заканчивался; кажется, всё уже было рассказано Андроном, а отпускать Михаила Ивановича не хотелось. На всю жизнь останется в памяти эта встреча; подрастет Андрейка, и ему порасскажет дед, с кем ему довелось в Москве разговаривать. И не в том вовсе дело, что Михаил Иванович сказал что-нибудь особенное, не это дорого, а само обращение всероссийского старосты к рядовому труженику, уважение его к человеку.

– Ну а сейчас-то как? – спросил в конце Михаил Иванович. – Семена, тягло, инвентарь – в каком они состоянии? В снегу за околицей плуги-бороны пораскиданы или собрано всё под крышу? Лошадям есть ли овес на пахоту?

– У нас теперь новый хозяин, – ответил Андрон, – агронома опять же своего деревенского выучили.

– Стало быть, дело на лад пошло?

– Пошло, Михаил Иванович! Теперь мозги у мужика по-другому работают!

– Именно этого и добивается партия!

За столом президиума позвонили. Слово предоставлялось Председателю ВЦИК Михаилу Ивановичу Калинину.

* * *

Вместе с Андроном речь Председателя ВЦИК слушал и весь колхоз. До обеда еще Николаю Ивановичу позвонил из Бельска Жудра, передал, что на вечернем заседании съезда будет выступать Михаил Иванович Калинин. На последнем уроке это известие было объявлено ученикам и за считанные минуты облетело не только Каменный Брод, но и соседние деревни. Не успел старик Парамоныч наносить к печке дров на утро, как у колхозного клуба собралась молодежь. Тут и гармонь, конечно, девичьи припевки с приплясом.

Народу собралось – руки не просунуть; Кормилавну и ту затащила Улита. Первый раз за всю жизнь свою осмелилась старая перешагнуть порог клуба. И Андрюшку с собой привела – дома-то одного не оставишь. Подсела к соседке Фроловне, а по другую сторону – Дарья с Улитой, Еким-сапожник с женой.

Николай Иванович озабоченно прохаживался по сцене: ослабло питание приемника, придется трансляцию выключить, а этого делать не хотелось. И Владимира долго не видно. Отправил его председатель колхоза верхом в Константиновку, должен бы привезти запасную батарею, да что-то задерживается. Но вот шум в коридоре. Наконец-то!

В проеме открытой двери мелькнула знакомая шапка Дымова: одно ухо кверху. Перешагивая через скамейки, парень пролез на сцену. Осторожно поставил к ногам Николая Ивановича перетянутую проволокой увесистую черную банку автомобильного аккумулятора, а у самого рука обожжена и штанина расползается клочьями, на новеньком валенке по всему голенищу полоса коричневая дымится.

– Понимаете, Николай Иванович, в МТС пришлось гнать! – вполголоса и как бы извиняясь начал Владимир. – На почте не нашлось батареи, ну и махнул прямо к директору МТС. Выручайте, говорю, товарищ Мартынов, чем можете! Нельзя, говорю, колхозников в такой день оставить без радио. И, знаете, с легковушки своей он аккумулятор отдал!

– А с рукой-то что? – спросил Николай Иванович, видя, что Дымов старается не показывать ее.

– Так, пустяки! – отмахнулся Владимир и тут же присел, покрывая полой полушубка располосованную штанину, а левой рукой принялся распутывать проволоку, поясняя вполголоса и отдуваясь:

– Тяжелый он, дьявол, побольше пуда – на весу не продержишь долго. Взял его, черта, под мышку, а у него пробка, верно, была неплотно довернута… Кислота. Ладно еще, на коня не попало.