Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)
– Нет, про то, как тот человек говорил: «Его превосходительство»?
– Анатолий Сергеевич всё это слышал. И видел. И как гнались за ним по берегу, как он отстреливался. Он и сейчас там лежит, у самой воды.
– Анатолий Сергеевич?!
– Да нет же, тот – колчаковец!
Жаль…
Мама снова хлопнула дверью, а вечером к папе пришли незнакомые люди с винтовками. Долго сидели в темноте, разговаривая вполголоса. Сквозь сон уже Верочка слышала, как, прощаясь с отцом, один из них сказал непонятное:
– Труба зовет, Николай Иваныч. Жалко вот, тебя с нами не будет: тебе ведь нельзя отрываться от доктора. Давай поправляйся.
* * *
В городе наступили тревожные дни. По улицам в разные стороны скакали верховые, магазины закрылись, а из ворот завода выезжали тяжело груженные подводы. Папа с утра уходил куда-то, возвращался поздно.
Верочка точно не помнит, сколько прошло времени – неделя, может быть меньше, – после того, что случилось на переправе. Знает одно: день был жарким. Папа стоял у настежь открытого окна и к чему-то прислушивался. Далеко-далеко ухало что-то, сначала редко и глухо, потом слышнее. На гром это не походило.
– Труба зовет, – сказал папа, а потом вынес из комнаты связку книг, взял лопату и ушел в огород.
Мамы не было дома, – она уезжала к родственникам, и в этот день ее не ждали. Но она приехала перед вечером. С порога крикнула папе:
– Ты еще дома? Уходи, прячься сейчас же! Неужели не слышишь, ведь это у самого города!
– Давно слышу, – не сразу и тихо ответил отец и показал глазами на Валерку, который спал на диване. – Как же я мог уйти? – Он по-прежнему стоял у окна, потом медленно повернулся и, так же не торопясь, стал одеваться. Поцеловал всех, у двери остановился, сунул в карман шинели револьвер:
– Ну, я ненадолго.
А ночью в квартиру ворвались чужие люди в папахах. Офицер в лохматой бурке и со шпорами уселся в плетеное кресло. Один за другим выдернул ящики письменного стола. На пол в беспорядке посыпались письма и фотографии.
– Ну-с, госпожа К-гутикова, где же ваш дражайший супгуг? – спросил он, откидываясь на спинку кресла и похлопывая вдвое сложенной плетью по щегольскому узкому сапогу.
– Вам известна моя фамилия? – улыбаясь и незнакомым Верочке голосом проговорила мать. – Любопытно!
Офицер картавил, проглатывал буквы «р» и «л», рисовался этим.
– Вам это льстит? – У офицера дрогнули тонкие губы. – Пгедставьте себе, фамилия ваша чем-то напоминает весь этот миговой кавагдак – «созвучна с эпохой», но я не завидую вам. Итак, ближе к делу: где?
– Я, право, не знаю, – всё тем же тоном ответила мама. – Возможно, к соседям вышел. Я передам, что нужно.
– Не ст-гойте, уважаемая, ду-гочку из себя!
– Папа сказал, что его труба зовет и что он ненадолго, – прижимаясь к матери, ответила за нее Верочка.
– Восхитительный ребенок! – обратился к ней офицер. – Вот что значит интегигентиое воспитание. А кого же ты больше гюбишь, девочка? Маму, конечно?
Верочка промолчала, а колчаковец всё улыбался и всё так же игриво похлопывал плетью пр сапогу.
– Такую к-гасивую, эгегантную маму нельзя не гюбить, – тянул он и вновь уставился, не мигая, на мать, дернулся, точно его кольнули. – Скажешь, в конце-то концов?! – перестал заикаться.
– Ушел. Услышал стрельбу и ушел, – уже без улыбки говорила мама. – Поставьте себя на его место.
– Не ушел, а сбежал. На одной ноге не ускачет далеко.
– Вы даже и это знаете?
Офицер изо всей силы хлестнул по столу плетью и выругался.
– Взять!
…Верочка вздрогнула. Перед ее глазами отчетливо встала картина той ночи. Мокрые стены подвала в комендатуре, в углу возятся крысы. Два дня без еды. И вдруг – спасение. Выручил Анатолий Сергеевич. Оказывается, все эти дни он добивался приема у начальника гарнизона, под письменным поручительством собрал подписи всех учителей гимназии. Во всяком случае, так он объяснял матери уже в приемной у коменданта.
– Ради вас одной рискую своим положением, – шепнул он на ухо матери.
Картавый офицер сидел тут же и изредка перекидывался с Анатолием Сергеевичем короткими фразами. Говорили они не по-русски, и Верочка ничего не поняла, а мама время от времени краснела. Потом вошел еще один офицер – маленький и кривоногий, с пистолетом. Лицо у него было сухое и жесткое, громадный нос свисал ястребиным клювом.
– Пройдемте со мной, – бросил он мимоходом, не глядя ни на кого, и взялся за ручку двери.
Анатолий Сергеевич сорвался со стула.
– Сидите, п-гошу вас, – остановил его собеседник, – мадам К-гутиковой с-гедует подписать чисто формальную бумажку. Мы не воюем с женщинами и детьми и, если сгучаются недоразумения, искгенне сожагеем по этому поводу. Вот и мне п-гидется теперь давать объяснение, что я поступил невежгиво. Но я всего лишь согдат!
Из комендатуры мама шла, как слепая, и только дома, опуская на пол Валерку, сказала:
– Благодарите, дети, Анатолия Сергеевича: он рисковал собой.
Анатолий Сергеевич стал заходить вечерами. Иногда просил маму сыграть что-нибудь на фисгармонии. Потом уехал куда-то, сказал, что за ним следят: кто– то выдал, что он приветствовал революцию.
– Скорее всего, это сделали Вахромеевы, – сказал дядя Толя. – Отец – в городской управе, а сын день и ночь из офицерского ресторана не вылезает.
И еще почти год без отца прожили, но он, видимо, где-то был недалеко. Как-то зимой катала Верочка брата на санках возле своего дома. Идет старичок с трубкой. Остановился у самой калитки и принялся выбивать кресалом искру. Не разгорается у него огниво, как ни старался. Махнул рукой:
– Вот ведь напасть-то какая, а! Отсырела, проклятая.
– Хотите, я за спичками сбегаю? – предложила Верочка. – У мамы, кажется, есть…
– Пробеги, пробеги, доченька. Догадливая ты, однако! А маму-то как твою звать?
– Юлия Михайловна.
– Так, так. А это, в санках-то, кто? Братишка? Который ему годок? Два миновало? Истинно так… Понятно.
Принесла Верочка коробок со спичками, дед раскурил свою трубку. Спросил, как соседи спрашивали:
– Тоскливо небось без отца-то? Теперь уж, поди, недолго ждать.
Верочка молчала, посматривала на словоохотливого старичка, а тот присел у санок, узелок из котомки достал и сунул Валерке в колени. Подмигнул при этом и палец к губам приложил:
– Молчок! Зайчишка принес, и шабаш! Понятно?! – И еще подмигнул. – А теперь – домой. Домой, девонька! Парень-то, видишь, смерз.
Перенес дед санки вместе с Валеркой во двор и калитку прикрыл за собой. Верочка не успела опомниться, а его уж и след простыл.
В школу той зимой Верочка не ходила, пришлось пропустить третий класс: в школе теперь был штаб и возле дверей стояли часовые. И подруг у нее не было.
Маму несколько раз вызывали в комендатуру. К весне в городе начались обыски. Часто по улице проводили арестованных со связанными руками. Верочка уже знала: если ведут из города в сторону татарского кладбища, то обратно солдаты вернутся одни. Мама в таких случаях силой оттаскивала ее от окна и шептала молитву. И всё чаще стала уходить по вечерам. Закроет дверь на замок и уйдет. А один раз пришла поздно-поздно, и от нее пахло вином.
Анатолий Сергеевич вернулся в город, жил по– прежнему рядом, но из дому не выходил. И у него были с обыском, только днем почему-то, а у других всегда ночью.
В середине лета снова заметались по улицам верховые, и снова откуда-то издалека стал доноситься тяжелый гул. Пушечные выстрелы, как удары в тугой бубен, перекатывались по отлогим высотам с юга. У пристани ревели пароходы, потом частая дробь пулеметов заглушила разноголосую сумятицу на перекрестке. Два или три снаряда боднули землю где-то совсем недалеко.
Мама схватила Валерку и заметалась по комнате, а Верочка так и осталась у окошка. Видела, как бежали и падали люди с винтовками. Потом возле самого дома остановилась шестерка взмыленных лошадей. Солдаты развернули тупорылую пушку, откатили ее на середину улицы. Пушка оглушительно рявкнула, подскочила, как большая зеленая лягушка.
Вместе с колючими брызгами стекол в комнату ворвался тяжелый топот конницы. Над зелеными краснозвездными буденовками взмыло кумачовое полотнище. Окунаясь в людскую кипень, упруго наполненным парусом проплыло оно к центру города. Верочка до пояса высунулась из окошка и не слыхала, как позади нее рывком распахнулась дверь.
И опять от отца пахло дымом и лошадью. А мама твердила одно:
– Я прошу тебя, Николай! Хоть раз будь ты по отношению к нему человеком. Ведь и арестовали-то его из-за нас, из-за твоих детей.
– Думаешь?
– И думать тут нечего. Скорее в комендатуру! Он там, если не расстреляли ночью.
– Им-то какая корысть? Волки шакала не тронут.
– По-моему, ото уже становится похожим на подлость. Хорошо, я сама… Новый комендант поймет меня лучше, чем муж.
Голос у мамы дрожал. Верочка догадалась тогда, что речь шла об Анатолии Сергеевиче.
– Знаешь, папа, какие там крысы, – сказала она, – так и носятся из угла в угол. А у офицера, который маму допрашивал, всё лицо в нос стянуло. Ноги тоненькие и кривые.
Отец усмехнулся:
– Теперь-то уж, наверное, выпрямились. Ну, ладно. Готовьте тут самоварчик, схожу я, пожалуй.
И наступила в городе мирная жизнь. На улицах появились прохожие, вечерами в городском саду играла духовая музыка. На базаре открылись два или три магазина, а хлеб по-прежнему выдавали по карточкам. Потом уже Верочка узнала: Анатолий Сергеевич на самом деле был выпущен из тюрьмы красноармейцами. Говорят, что сидел он в тринадцатой камере, а из нее при колчаковцах была только одна дорога – за город, на татарское кладбище.
Папа сказал, что теперь он уже никуда не уедет, а осенью снова отправится в школу и будут ходить они с дочерью вместе. Но получилось не так, – вызвали папу в партийный комитет и сказали, что нужно завод восстанавливать. Завод большой, рельсопрокатный, а рабочих мало и машин много испорчено, других и совсем нет. Папа говорил, что и в Уфе и в Челябинске то же самое. Стране очень нужны машины и рельсы, нужно восстанавливать старые фабрики и заводы, строить новые. Говорили об этом и в школе. А мама всё упрашивала отца, чтобы бросил он этот завод.
– Все люди как люди, – не раз слышала Верочка. – Стоило для этого учиться в университете. Подумаешь, нашел специальность!
– Ничего, ничего, – примирительно отзывался отец, – наше от нас не уйдет.
Но мама не соглашалась:
– Не думай, пожалуйста, что ты самый умный! Все бывшие учителя на старых местах работают. Даже инспектор, про которого сам же ты говорил, что его-то уж и на пушечный выстрел нельзя допускать к школе. А посмотри на того же Анатолия Сергеевича – был и остается интеллигентом. Не принижается! И Вахромеев-младший… Знают цену себе.
– Довольно.
Отец выпрямился на стуле, снял очки, и мать замолчала.
Верочка теперь уже хорошо знала бывшего инспектора: он был учителем математики в старших классах в той же школе, куда бегала и она. Анатолий Сергеевич преподавал обществоведение, на переменах уходил в отдельную комнату, на высоких дверях которой была прибита дощечка «директор». Ходил он всегда в сапогах, в военном костюме, а по праздничным дням, когда проводились большие собрания, на афишах возле городского театра обязательно появлялась приписка: «Докладчик – товарищ А. С. Иващенко».
Знала она и то, что Вахромеев-младший, как и до революции, работает в лесничестве инженером. Мама говорила как-то, что такими специалистами не швыряются.
* * *
Минуло еще четыре года. Вот и Валерка в школу пошел. Нового директора прислали, а «товарищ А. С.» (ученики так звали Иващенко) остался завучем. Папа по-прежнему работал на заводе, домой приходил поздно: то собрание у него, то какой-то прорыв. Осунулся, постарел, и руки у него стали жесткие. А у мамы были длинные черные косы, и, собираясь в город, она складывала их на затылке узлом. Верочке это нравилось. Мама была красивой. Но мама редко улыбалась. В разговорах с отцом она всегда старалась сказать ему, неприятное.
– Вот вы знаете свое: «восстановление», «восстановление». Надоело слушать! А скажите, пожалуйста, почему это вдруг паровозы и рельсы стали важнее масла и сахара? По-моему, нужно вначале накормить человека… Почему вы уперлись в одно и не замечаете или не хотите видеть другой стороны жизни?
– Не хотим?.. Именно к этому всё и направлено – к тому, чтобы всё у нас было свое, – как непонятливой школьнице, объяснял отец. – Страна-то у нас вон какая! И всех надо накормить и одеть. Для этого нужны паровозы, чтобы к нам, на Урал, привезли с Украины сахар, а из Москвы кусок «чертовой кожи» на штаны Валерке.
Слушала Верочка эти слова, вдумывалась; седьмой класс к тому времени она заканчивала. И снова, в который раз, вспоминала те дни, когда мимо окон с ружьями на плечах проходили отряды красногвардейцев.
Зимой папу надолго вызвали в Уфу. И до этого еще замечала Верочка, что мама всё больше и больше задерживается вечерами на работе, что какая-то у нее улыбка рассеянная появилась. То рассердится ни с того, ни с сего, то заплачет, примется письма старые перебирать в шкатулке, те, что ленточкой голубой перевязаны. Или засобирается торопливо, уйдет, не сказав куда.
Один раз вошла, долго стояла не раздеваясь, прислонясь спиной к вешалке. Усталым движением сняла шляпку, откинула назад волосы, посмотрела на себя в зеркало:
– Валерка уже уснул?
– Давно, – одним словом ответила Верочка.
В другой раз Верочка отпросилась на концерт самодеятельности, но концерт отменили. Когда все уже были в сборе и ждали открытия занавеса, на сцену поднялся директор школы. Почему-то долго не мог начать говорить, а потом сказал:
– Встаньте, все встаньте. На нашу страну, на молодую республику Советов, обрушилось страшное горе: в Горках скончался Владимир Ильич Ленин.
Верочка вернулась домой в слезах, хотелось броситься на грудь матери. Смотрит, а на диване – «товарищ А. С.» – в новом костюме, зализанный, на столе бутылка вина, конфеты.
Глянула Верочка искоса. Не здороваясь, прошла в свою комнату. Раскрыла учебник, буквы прыгают перед глазами.
– Зачем приходил Анатолий Сергеевич? – спросила она у матери, когда Иващенко распрощался.
– Если бы ты училась получше… – начала мать, стараясь не замечать взгляда дочери. – Что у тебя по физике?
Верочка молча вернулась к своему столу и так же молча положила перед матерью раскрытую тетрадь с последней контрольной работой по физике. В середине листа было четко написано цветным карандашом «весьма удовлетворительно». И такая же четкая подпись учителя: «Гурьянов».
Верочка видела – красные пятна выступили на щеках матери. И сказала, помедлив:
– Анатолий Сергеевич – бессовестный врун! Завтра я покажу эту работу директору.
– Иди прочь, негодница! – проговорила мать.
И Верочка опустила голову, а наутро, когда Валерка похвастался полной пригоршней шоколадных конфет, она вырвала их у него и швырнула в открытую форточку.
Мать видела всё – промолчала. Подошла к посудному шкафу, дрожащими пальцами нащупала в уголке пузырек с валерьянкой. В душе Верочки наступил разлад, рушились ее представления о верности, святости чувств, обо всем, что к тому времени знала из книг. На уроки она не пошла, а вместо этого долго сидела в городском саду на поломанной скамейке под заснеженной темной елью. Написала прутиком на снегу: «Люди лживы», подчеркнула и так оставила.
Смотрела на эти слова испуганно, и ей казалось, что за каждым из них вырисовываются человеческие лица. Знакомые и незнакомые. Их много, они теснятся, кривляются.
«Зачем после этого жить?»
Верочка сжалась, у нее похолодели кончики пальцев. Казалось, что кто-то невидимый и беспощадный стоит позади нее, смотрит презрительно. Он-то и произнес эти слова.
Так, с горящими глазами, без мыслей, пришла она в школу. Там только что закончился траурный митинг, вниз по широкой отполированной лестнице медленно сходили учителя. Многие плакали. Анатолий Сергеевич, завуч, сходил последним, прижимая к глазам платок и придерживаясь за перила. А Верочке отчетливо припомнилось вдруг, как разговаривал он с офицером в комендатуре, как улыбался вчера, и ей захотелось крикнуть ему в лицо: «Неправда! Вы не можете плакать!»
К директору она не пошла. Что бы она ему сказала? Что мама любит Анатолия Сергеевича?!
Было всего три урока. На последнем Иващенко говорил о французской революции, о том, как сражались на баррикадах коммунары и погибали, не выпуская из рук оружия. Потом стал рассказывать про революцию нашу, о том, как рабочие и крестьяне устояли в гражданской войне. И какие зверства учиняли колчаковцы в Бельске, как издевались над ни в чем неповинными женами и детьми красноармейцев и большевиков. И как сам сидел в тюрьме и ждал расстрела.
Ученики любили слушать Анатолия Сергеевича: говорил он красиво, как в книгах написано. Все поднимали руки, если он задавал вопрос; уроки всегда пролетали незаметно. И Верочка старалась отвечать получше, первая поднимала руку, а сегодня не могла дождаться звонка. Сидела с опущенной головой, и ей казалось, что, если она посмотрит на Анатолия Сергеевича, весь класс узнает про вчерашнее.
Кто-то спросил, а за что же был арестован сам Анатолий Сергеевич. Наступила длинная пауза.
– Трудно ответить на этот вопрос коротко, – начал Иващенко. – Здесь, в городе, оставались семьи товарищей по партийной работе. Нашлись предатели. Нужно было любыми путями спасать тех, кого выдали. Пришлось ради этого побывать в волчьем логове, чтобы направить их по ложному следу. Мне никто не приказывал, но иначе я не мог поступить. Кое-кого удалось вырвать, надежно укрыть у верных людей, но в последний момент клыкастая пасть захлопнулась. Зимой мы готовили к побегу большую партию арестованных…
– Неправда! Зимой вас не было в городе!
Это крикнула Верочка. Она хотела еще добавить, что сама слышала, как Анатолий Сергеевич разговаривал в комендатуре с офицером, слышала, как шепнул он матери: «Ради вас одной», и еще, что волки шакала не трогают, как сказал папа. Но не смогла этого сделать, расплакалась и выбежала из класса.
Возле учительской дождалась звонка, думала, что ее сразу же вызовут к директору, после того как в кабинет к нему прошел завуч. Но ее не вызвали, а потом они вышли вместе. Притаясь у лестницы, Верочка слышала их разговор, пока директор возился с ключом.
– Ребенок травмирован, вы понимаете, Виталий Федорович, – говорил ему завуч, – и возраст, возраст– то переходный. По-моему, лучше было бы вообще сделать вид, что ничего не произошло, или очень осторожно воздействовать через родителей.
И уже из полутемного коридора донеслось последнее, сказанное им же:
– Я постараюсь сам уладить… С отцом как-нибудь дотолкуемся, ведь мы с ним, знаете, старые друзья-единомышленники! Маевочки когда-то вместе устраивали…
«Всё это ложь, наглая ложь! „Единомышленник“! А кто говорил: „Продали Россию“?! Кто лебезил перед колчаковцами?» – твердила мысленно Верочка по дороге к дому, а у парка снова остановилась. Не хотелось видеть и мать: она тоже будет лгать. Это у них давно, и папа, наверно, догадывается.
По заснеженной тропке она свернула в круговую аллею, ушла в самый конец, под шатер старой ели. Кто-то побывал на том месте: возле скамейки остались следы трости и огромных подшитых валенок. Слова, написанные утром, остались незатоптанными, а над ними добавилось, дважды подчеркнутое и с восклицательным знаком: «Не все!»
Дома Верочка достала из ящика новую общую тетрадь в клеенчатом переплете (папа подарил в день рождения) и написала на обложке: «Дневник Веры Крутиковой». Подумала и еще добавила строчку: «Невысказанные мысли и рассуждения». Спать улеглась, когда настольная керосиновая лампа с зеленым абажуром стала мигать, а старинные стенные часы захрипели и, натужась, пробили полночь.
Вернулся отец. Верочка думала, что мать пожалуется ему, но этого не произошло: сказала только, что у Валерки такие тетради – страшно в руки взять и что он скверно пишет семерку. Что-то еще про дрова говорила, про керосин и ни словом не обмолвилась о дерзости дочери.
«Боится, – решила Верочка. – Подождите, я вам не то еще сделаю!»
И сделала. На уроке обществоведения наотрез отказалась отвечать Анатолию Сергеевичу.
– Я очень огорчен, что у наших партийных работников такие заносчивые дети, – сказал тогда завуч. – Если об этом станет известно в городском комитете, твоему отцу будет большая неприятность.
– И я могу сходить в городской комитет, – не моргнув глазом, проговорила Верочка. – Это ведь совсем недалеко от бывшей комендатуры.
– Садитесь, Крутикова, – промямлил «товарищ А. С.», как будто он и не слышал дерзкого ответа, а класс так и не понял, отчего это Анатолий Сергеевич потом на протяжении всего урока путал фамилии учеников.
Всё это заносилось в дневник. Вскоре там добавилась и еще одна запись:
«„Товарищ А. С.“ переводится в другую школу. Говорят, что с будущего года там будет педагогический техникум. А что, если и я буду там же учиться? Здорово получается: никто ничего не знает, а он видеть не может меня, зеленеет от злости. Но это еще не всё».
Дома начались разговоры о переезде. Их заводила мать. Отец отмалчивался. Как-то летом он вернулся с работы раньше обычного.
– Ну что ж, Юлия, – сказал он еще издали, – кажется, твои молитвы дошли до всевышнего! Представь, вызывают сегодня к секретарю укома, и знаешь, что говорят?..
– Переводят в Уфу? – поспешила мать.
– Зачем же в Уфу? Нам и здесь неплохо живется, – широко улыбнулся отец. – Открыт набор слушателей в совпартшколу.
– И завод оказал тебе высокое доверие, выдав мандат в эту «академию»?
– У меня назначение в кармане! – не замечая ядовитого тона матери, так же весело продолжал отец. – Помнишь, зимой уезжал я в Уфу? Тогда еще мне намекнули, а сейчас всё уже решено. Так что можешь поздравить! Завтра сдаю дела на заводе, надеваю парадный мундир… И прежде всего заказываю табличку на дверь: «Без доклада не входить!» Иначе какой же из меня директор; верно ведь, дочь?!
Мать улыбнулась при этом как-то робко и виновато, и Верочке подумалось, что она не такая уж нехорошая и что в доме теперь всё пойдет по-другому.
…Если случалась какая-нибудь неприятность дома, отец всегда говорил: «Пройдет. Нужно проще смотреть на вещи. и не давать воли воображению».
– «И это пройдет», – не раз слышала Верочка от него. – Так говорил великий восточный мудрец.
Пожалуй, оно и верно: всё наладилось. И керосин, и спички подешевели. Новые магазины открылись. На витринах в стеклянных пузатых банках – конфеты, пряники; на прилавках – и ситец, и обувь кожаная.
– Конец нэпману! – улыбался отец. – Что я вам говорил? Если уж до нас всё это докатилось, то в больших городах скоро и о хлебных карточках позабудут. Теперь за деревню пора приниматься.
Время шло. Всё устроилось в доме, и не раз уже, перечитывая первые страницы дневника, Верочка спрашивала себя: «А так ли было оно? Нет ли и здесь игры воображения?» И вдруг как-то осенью, в дождливый, слякотный день, мама не вернулась с работы. Поздно вечером Верочка собралась сбегать за ней в контору, но отец остановил ее. Он давно уже молча сидел у своего стола, не снимая мокрой шинели.
– Ужинайте с Валеркой и ложитесь спать, – сказал он тогда глухим голосом, – я сам схожу.
И никуда не пошел, даже с места не тронулся. Так и сидел до рассвета.
– Что же с мамой случилось? – спросила Верочка отца, когда выпроводила в школу Валерку. – Или и сам ты не знаешь?
– Мама вернется не скоро: она арестована, – не глядя на дочь, проговорил он. – Ей предъявлено тяжкое обвинение: связь с колчаковской охранкой. Говорю тебе это прямо, потому что ты уже не девчонка.
У Верочки было темно перед глазами. Как в тумане, виделся ей носатый колчаковец и второй, тот, что разговаривал с Анатолием Сергеевичем. И как оба они улыбались друг другу. Откуда-то издалека доносился все тот же надтреснутый голос отца:
– Вспомни, дочь, и расскажи подробнее о том, кого и что видела ты в комендатуре. Никаких бумаг мама там при тебе не подписывала?
– При мне? Нет, при мне не подписывала, – отвечала Верочка. – Но ее вызывали в соседнюю комнату. И нас сразу же после этого отпустили домой. А офицер сказал: «Это пустая формальность». Надо было написать объяснение, что с нами поступали вежливо.
– Вежливо?.. Вот за эту «вежливость» и придется всем нам теперь поплатиться.
Большой маятник часов гулко отсчитывал размеренные удары. По стеклу, как и вчера, змеились водяные дорожки от дождевых капель. Холод с улицы проникал в душу, мысли останавливались.
– Послушай, папа, – пересилила наконец себя Верочка, – послушай… Может быть, я скажу… Я не знаю, как это назвать, но я всё равно скажу. Я была маленькая, не всё понимала…
– Ты о чем это?
– Я хотела сказать, что мама не виновата. Это всё он…
Отец промолчал, не спросил, кто это «он». Значит, догадывался и раньше.
Следствие тянулось всю зиму. Отец постарел, плечи у него обострились. В партийной школе он уже не работал, – сам попросил, чтобы его уволили. А весной была партийная чистка. В городском саду собралось полгорода, и каждый мог задавать вопросы. Верочка ни на шаг не отставала весь этот день от отца; так и в сад вместе пришли и на скамейку уселись рядом. Но тут подошел милиционер, сказал, что несовершеннолетним не разрешается.
Пробираясь к выходу, Верочка видела, как за столом на открытой сцене стали усаживаться незнакомые ей люди. Один из них – без руки и с орденом. Потом возле него оказался Иващенко. Он был по-прежнему в полувоенном костюме и с желтым пузатым портфелем.
Милиционер остался у входа. В сад никого больше не пускали. Верочка обежала квартал, чтобы с противоположной стороны улицы снова пробраться в сад. Там в заборе одна доска вынималась (ребята из класса в кино без билетов лазили), но доска оказалась прибитой. Тогда Верочка вскарабкалась на забор, спрыгнула в сад и встала у задних скамеек.
Началось с того, что первыми рассказывали о себе те, кто был за столом. Товарищ с орденом говорил меньше других и ни на кого не ссылался, а Иващенко стоял у трибуны с полчаса. Зачитывал копии каких-то справок. Говорил о том, что в партию он вступил по Ленинскому призыву, но и задолго до этого, даже до революции, причислял себя к большевикам, что до конца своей жизни будет бороться.
– С кем и против кого?
По голосу Верочка узнала, что это спрашивает отец. Иващенко отложил в сторону портфель, прислушался к нестройному гулу собрания.
– На вашем месте, товарищ Крутиков, я бы не позволил себе задавать столь оскорбительного вопроса, – начал он и снова полез в портфель. – Могу повторить, почему и как оказался я в застенке у колчаковцев вместе со многими товарищами, схваченными контрразведкой. У меня документы. Ведь не моя, а ваша жена арестована. У вас должна земля гореть под ногами…
В затылок Верочке кто-то жарко дышал густым перегаром махорки. Люди вокруг притихли было, но сразу заволновались глухо и разноголосо. Недовольный гул нарастал волной, перекатывался по переполненной, забитой до отказа площадке.
Иващенко что-то доказывал товарищу с орденом, раскладывал перед ним документы. Вытягиваясь на носках, Верочка увидала, как с четвертого ряда поднялся ее отец. Одной рукой он придерживал наброшенную на плечи шинель и пробирался к сцене. Повернулся лицом к народу. Высокий, широкоплечий, с непокрытой седеющей головой; выждал, пока все утихли.
– Вопрос «с кем и против кого?» – не случайный вопрос, – начал он спокойно. – И я совершенно не понимаю, что в нем оскорбительного. Другой разговор, что на него не так-то просто ответить. Не думаю, однако, что товарищ Иващенко не готовился к нему загодя: у него охапка бумаг. Некоторые из них датированы семнадцатым и девятнадцатым годами, а нынче у нас, кажется, двадцать шестой? Видите, когда еще он начал беспокоиться, что его со временем спросят! Ждал этого, а теперь закатывает истерику, как нервная дамочка с подмоченной репутацией.
– Правильно, Николай Иваныч! Верно! – неслось по рядам…
И всё-таки Иващенко не исключили из партии, – за него заступился директор лесопильного завода Скуратов, а против фамилии «Крутиков» записали: «Отложить окончательное решение до полного выяснения следствием дела гражданки Крутиковой Юлии Михайловны…» И Антон Скуратов кричал на весь сад, что это несправедливо, что Крутикову нет места в партии.
Как смогла, всё записала Верочка в свой дневник. Больше всего старалась из слова в слово записать короткую речь однорукого орденоносца. Выступая в защиту отца, он сказал, поднимая правую руку:
– Знаю Крутикова по трем фронтам; наш человек! Голосую партийным билетом. Если я говорю неправду, пусть не будет у меня и этой руки.
На рассвете Верочка прочитала написанное, подчеркнула последние строчки и не заметила, как вошел отец: он всегда вставал рано. Стоял в проеме открытой двери, растирался мохнатым полотенцем. Без очков лицо его казалось каким-то обиженным, немного растерянным.
– Доброе утро, папа!
– Покойной ночи.
– Это почему?!
– Потому что все добрые люди знают: ночью полагается спать, а такие вот упрямые девчонки, которых нужно за уши драть, сидят над своими дневниками. Пишут всякую чепуху и воображают, что великие мысли на бумагу откладывают.
– А если я писала про своего отца?
– Всё равно.
– Посмотри. Про тебя и про маму.
– И смотреть нечего: знаю.
Прогремел отец чайником на кухне, осторожно прикрыл за собой дверь, тяжелыми шагами сошел вниз по лестнице.
Сунула Верочка дневник под подушку, а на глазах слезы: задела она отцовскую рану. Свернулась калачиком под одеялом. Полежала так некоторое время, повернулась на спину, забросила руки под голову, темными влажными глазами смотрела прямо перед собой, улыбалась чему-то призрачному и неясному, близкому и далекому одновременно. Вытянула из-под подушки дневник, перечитала заветную страничку, свернула тетрадь в трубочку, крепко прижала к груди, к самому сердцу, да так и заснула.
Нет поры счастливее, чем та, когда человеку семнадцать лет! В эти годы приходит любовь. Затаенная, чистая, пробуждается она ясной утренней зорькой, когда росы дымятся, глянет будто невзначай в самую душу ласковой грустью и теплом. Радостно человеку, и улыбаться хочется каждому встречному. Так было и с Верочкой.
Началось это еще в седьмом классе, в Бельске. Игорь сидел на соседней парте. Вместе на лыжах бегали, помогали друг другу решать задачи.
Дружба с Игорем была хорошая, настоящая. Но потом перевели Игоря в другую школу. Вот тут-то и почувствовала Верочка, что кроме простого товарищеского отношения к Игорю появилось у нее что-то другое, более сильное, и появилось оно не вдруг, а жило в ней самой, где-то очень глубоко запрятанное, куда даже сама Верочка заглянуть не решалась.
Игорь иногда забегал к ним на Коннобазарную, но и у него кроме «здравствуйте» слов не было. Так и читали друг у друга в глазах то, о чем сказать не смели. Вечерами бродили по обрывистому берегу Белой, забирались на каменистые кручи, часами сидели молча, взявшись за руки, а луна плела вокруг хитрый узор из голубых теней, серебро на тропе рассыпала. Мечтали вслух. Верочка говорила, что будет учительницей. А Игорь хотел стать путешественником, объездить все страны и написать потом книгу.
