Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)
Попросторнело в доме после ухода Кузьмы, воздуху стало больше, и стены словно бы пошире раздвинулись. Про Пашаню Дарья и думать забыла: как ушел по зиме еще на казенные выруба за Черную речку – ни письма от него, ни весточки. И не жалко. Летом донесся слух (Улита откуда-то прихватила) – спутался там с какой-то вдовой при детях; это от своих-то от шестерых! Махнула рукой.
Та же Улита рассказала Дарье, что Николай Иванович расписался с Маргаритой Васильевной, а потом вместе отпуск взяли и уехали в Крым к теплому морю. Вот тебе и учитель!
– Ну и что тут плохого? – спросила Дарья. – Тебе-то какое дело? Слюбились, стало быть, ну и в час добрый. Чего от себя им прятаться. Жизнь-то, она всё по-своему поворачивает.
– При сыне, поди, совестно. Какая она ему мать?
– Не твоя печаль.
* * *
И еще одно дело неслыханное в то же лето в Каменном Броде случилось: самовольно ушла из дому Нюшка. И не крадучись, не в потемках сбежала – среди бела дня! Заявила матери, что в Константиновку едет, отцу поклонилась, узелок под мышку – и в дверь. В проулке Володька на тарантасе с Екимкой на козлах. Устинья – к окну, а там только пыль вихрится. И не догадалась сразу, развела руками, посмотрела в упор на хозяина:
– Куда это они сломя голову?
Еким-старший усмехнулся, молчит.
– Тебя или нет спрашиваю? Чего ухмыляешься?
– В Константиновку, сказано было. Или уши тебе заложило?
– А этот, Меченый-то, зачем?
– Темная ты бутылка, – тем же тоном добавил муж. – Ну где это видано, чтобы жених да невеста поврозь в сельсовет добирались!
Устинья так и осталась с открытым ртом. Опомнившись, ринулась в сенцы. Еким перехватил ее за подол.
– Не дури! – по-другому уже говорил Еким. – Неужели глаза тебе позастилало? Али не помнишь, что с девкой было, когда Володька в больнице лежал? Не видишь – последние дни ног под собой не чует? А что? Да за такого-то парня… Орел!
Легла Устинья пластом на скамейку, в голос выла до вечера. Не то горько, что дочь ушла без родительского благословения, – не венчаны ведь останутся, чисто басурманы какие! Ну и время пришло, – лихолетье, всё-то идет наизнанку. Ни стыда у людей, ни совести. И все кругом как сговорились. От учителя всё оно. Верно в народе сказывают: «Седина в бороду – бес в ребро!»
– Не при живой жене! – повысил голос Еким. – И нечего тут наговаривать. Тебя не спросились!
«Пойду ужо, оттаскаю за патлы седые мать Володькину, – решила Устинья в сумерках. – Не могла, старая, словом обмолвиться! Она-то небось раньше всех поняла, к чему дело клонится. Нет чтобы намекнуть. Ну и сделали бы всё по-хорошему».
Потихоньку сползла со скамейки, и опять муж перенял на пороге:
– Давай-ка, Устиньюшка, вечерять: с утра на Попову елань за бревнами бригадир посылает.
Часом позже Екимка приехал. Уставилась на него Устинья, не моргнет, а тому и горюшка мало: картошки поел с огурцом малосольным, квасу напился, пиджачишко за ворот с крюка у печки снял да на поветь, – день-то не праздничный завтра.
– Что ж ты, «дружкой» был, а со свадьбы вроде бы и не прихмелившись притопал? Или места в застолице не хватило? – поджимая тонкие губы, ехидно спросила мать.
– Обождем до крестин, маманя, – не полез за словом в карман Екимка. – Оно уж, пожалуй, и ждать– то недолго осталось.
Схватила Устинья метлу, успела огреть по заду занозистого сыночка, в другой раз замахнулась, а Екимка уже наверху. И лестницу за собой утянул.
В это время Володькина мать, вытирая кончиком глухо повязанного платка заслезившиеся глаза, сидела в переднем углу, обезображенном и пустом, после того как не стало в кем образов в золоченых ризах. Сын сам принес самовар, развернул на столе газетку, колбасы порезал, ближе к матери пододвинул сахарницу.
– Купили уж хоть бы бутылочку, – разливая чай, сказала Фроловна, – позвать бы кого: свата да сватьюшку. Как же без них-то? Ну Карпа, еще Андрона да Дарью, соседи ведь.
Нюшка подняла голову, благодарным дочерним взглядом обласкала старушку.
– Думали мы об этом, – вполголоса отозвался сын. – Слов нет, позвать надо бы, хоть и строго у нас с этим делом в ячейке. Позовем, пожалуй, на воскресенье.
Сидел за столом Володька как настоящий хозяин: плечи широкие, покатые, шея крепкая, слова и движения неторопливы.
– Вам виднее, – согласилась мать. Помолчала, хотела что-то такое сказать, чтобы на всю жизнь и невестке, и сыну запомнилось. И не нашлось нужных слов. Вспомнила, как ее самое мать иконой благословляла. Поднялась, обняла Нюшку:
– Живите, господь вам навстречу. Живите, а я уж, старуха, порадуюсь, на вас глядючи. – И снова на глазах ее засеребрились росинки.
Так и зажили – теперь уже втроем. С небольшим узелком в дом старухи Фроловны принесла Нюшка непочатый сосуд серебристого смеха, торопливый, неслышный шаг, проворные, хлопотливые руки и душевную песню. Посветлело в избе: пол горит, как вощеный, подоконники, стол и скамейки каждый день успевала ножом проскоблить, печку выбелила, занавески на окнах вздернула. Всё умеет – и в доме, и в огороде полной хозяйкой держится. И всё-то споро, бегом, всё с улыбкой приветливой, с шуткой.
Не заметили, как осень подкралась, поля опустели. Урожай был добрым, по сухой дороге с хлебопоставками справились, больше плана сдали намного и отсеялись вовремя. Бригадиры подсчитали остатки, – по пяти килограммов на трудодень выпадало. Появилась в колхозе своя новенькая полуторка, вели разговор – теперь уже по-настоящему, на общем собрании – о том, чтобы строить на Красном яру электростанцию. Жизнь колхозная, что шла поначалу вразнотык, вкривь и вкось, – разворачивалась, с разбитых проселков на большак выходила, набирала разгон. Перед праздником, чтобы отметить семнадцатилетнюю годовщину Великого Октября, всем селом полных три дня на площади проработали – заложили сад. До самой Метелихи тополей и берез понасадили. Ограду церковную сняли, решетки железные в кузницу отвезли, а на самом куполе вместо проржавленного креста красный флаг выбросили.
– Через годик-другой сроем всё до основания, – говорил комсомольцам Николай Иванович, показывая на церковь. – На этом месте выстроим каменный клуб. И не клуб даже – настоящий Дворец культуры. Будет, всё это будет, друзья мои! А сейчас неотложное дело для нас – электростанция на Каменке. По первопутку снова за топоры возьмемся, в междупарье – на Красный яр!
Не пришлось Владимиру Дымову на плотике работать, не пришлось увидеть, как ровно год спустя, вспыхнуло над Красным яром светлое зарево; вскоре после праздников вызвали парня повесткой в военкомат, призвали (и так уж сверстников своих пропустил – льготой пользовался). Провожали всем селом, в клубе вечер устроили. И опять старики дивились: в былые-то, царские, годы рев стоял по деревне, когда в солдаты парней забирали, нынче с песнями, с переплясом!
На прощанье председатель колхоза обнял Владимира, похвальную грамоту от правления артели вручил, – знали бы там, в полку, какого работника в строй принимают. И по-отцовски же наказал строго:
– Знай, кому служишь отныне – всему государству нашему! До этого дня спрос с тебя был невелик, был ты у нас на глазах, в одной с нами семье вырос. Чуть чего, мог совета спросить. В армии, брат, уговоров не будет; там – приказ. Может и так случиться: приказать некому будет. Присягу не забывай; это тебе приказ до последнего дыхания.
Помолчал, подумал и добавил, глядя прямо в глаза новобранцу, будто мысли его читал:
– Семью поддержим, не думай об этом. Ну, давай-ка по обычаю стародавнему…
Карп Данилович тиснул еще раз за плечи парня и троекратно расцеловал в губы.
Вернулась Нюшка домой от околицы – пусто в избе. Принесла воды из колодца, самовар разожгла, две чашки на стол поставила и стакан граненый. Принялась протирать полотенцем всё это. Мутное дно у стакана, чем больше трет, тем хуже: разводы радужные появились на гранях. Потом догадалась: слезы это мешают смотреть.
Убрала стакан в шкафчик, отвернулась к окну, прислонилась виском к холодной глади стекла. Долго стояла так, крепко зажмурившись, и так же, не открывая глаз, опустилась на лавку. Усталым движением провела по щекам пальцами, а пальцы дрожат, горячие. И щеки впалыми показались. Открыла глаза – лежит на подоконнике раскрытая книжка «Трактор „фордзон-путиловец“». Прочитала зачем-то несколько строк – расплываются буквы, и не видно уж книжки и самого подоконника. Вместо этого Длинный пай, шалаш трактористов, возле телеги – костер. Смотрит Нюшка со стороны, вот он, трактор, ползет по меже, за рулем Володька, а сама она покачивается на упругом сиденье прицепщика. Вот и поле гороховое, тропинка лесная, Красный яр, заводь, заполненная туманом. Где-то рядом скрипит коростель, торопливый посвист утиных крыльев вверху, над уснувшим лесом, и тягучий, терпкий настой увядающих трав…
Не мигая смотрела Нюшка в это свое мимолетное прошлое, такое короткое и уже навеки оставленное за дверью; вспомнила все слова, сказанные жарким выдохом возле самого уха. Так же машинально, как посуду перетирала до этого, нащупала газету на этажерке, бережно завернула в нее книжку, отнесла за полог к постели, чтобы спрятать под пуховик, – были бы с ней навсегда и думы Володькины. И тут не выдержала – задернула полог, сунулась ничком в зыбкую толщу подушек.
Свекровь всё это видела. Подошла, узкой шершавой ладонью провела по плечу, вздохнула. Подсела поближе, еще раз вздохнула.
Нюшке подумалось – вот сейчас скажет, как Улита когда-то: «Поплачь, поплачь, девонька; в нашем бабьем деле оно помогает», но свекровь сказала совсем другое.
– Не на войну ведь ушел, чего слезы-то лить? Скольких забрали, все домой возвращаются, – говорила она неожиданно твердым голосом. – И там по машинной части определится; дело это для него не новое, да и служба теперь в солдатах короткая…
– Ляг по-хорошему да усни, – переждав минутку, продолжала Фроловна и, чтоб убить время, принялась рассказывать Нюшке, как она провожала своего Степана также вот осенью в четырнадцатом году. Одна-одинешенька с ползунком-несмышленышем осталась. Дождалась, однако, хоть долгих шесть лет горе мыкала. С немцем когда замиренье вышло, в лазарете муж лежал, в Питер потом подался, доподлинно всё распознать: правда ли, что земли барские да казенные новая власть мужику отдала? Ну, узнал, сказывал после-то: от самого Ленина слова эти слышал; да вместо того, чтобы домой, – в Сибирь, с Колчаком воевать. Вернулся вместе с Романом. Месяца не прошло – из лесов прикамских банда нагрянула. Прознали откуда-то, что у красных служил. Возле крыльца шашками зарубили. На ее глазах. Так же вот у окна стояла, Володькину голову к себе прижимала. До сих пор видит.
Кончила старая скорбную свою исповедь, а Нюшка лежит и дохнуть боится. Знала, слышала стороной, та же Улита рассказывала, что Володькиного отца во дворе беляки насмерть убили, а чтобы так вот, в несколько слов, от самой Фроловны услышать, не думала.
– А может, Артюха всё это, маманя? – спросила Нюшка, глотая колючий комок. – Как и Фрола? Как Верочку?
– Чего не знаю, того не знаю; греха на душу брать не буду, – ответила та. – Козел свое получил, бог с ним совсем. Степану-покойнику и мне оттого не легче. – И замолчала, оставив руку на Нюшкиной голове.
Долго молчали обе. Потом старушка поднялась.
– Так-то вот, доченька, – говорила откуда-то уже издалека, – всякого повидать довелось, а твое-то горе и горем не след называть. Настоящего горя не ждешь, не знаешь, когда в дверь оно постучится. Спи, давай– ка укрою тебя…
* * *
Больше недели письма не было, а потом сразу три: из Уфы, Челябинска и Новосибирска. Еще дней через десять прочитала Нюшка в жирном оттиске почтового штемпеля– «Чита». В этом конверте было второе письмо – Николаю Ивановичу. В тот же час отнесла его Нюшка учителю.
«Здравствуйте, Николай Иванович и Маргарита Васильевна! – так начиналось это письмо. – Еду вторую неделю и от окошка не отхожу – до чего же велика Россия! Насмотрелся на горы уральские, на степи бескрайние и тайгу сибирскую. Когда Байкал объезжали, задумал было туннели считать – сбился на четвертом десятке. Помню, в школе мы проходили, как-то не верилось, а теперь вот своими глазами увидел: на сотни верст земли нетронутыми лежат, леса – шапка завалится, а в горах руды всякой не перебрать, наверно.
На Урале, куда ни посмотришь, заводские трубы дымят, а тут нету. Верно, руки еще не дошли, а дойдут, Николай Иванович, быть не может того, чтобы край этот необжитым остался!
А Байкал – правильно в песне поется – море! Аж дух спирало, когда поезд по самой кромочке пробирался, а внизу обрыв сажен на тридцать. Страхота – одно слово. И народ тут чудной: на коровах верхами едут. Не поймешь – мужик или баба: с трубками все и в штанах из собачьего меха. Жалко вот, аппарата нет у меня фотографического; наснимал бы я тут такого, что в Каменном Броде никому и присниться не может. Отслужусь, в школе нашей обязательно обо всем расскажу. А служить мне, Николай Иванович, в танковой части. Как в Челябинске нас развели по командам, к нашему строю подошел командир в черной кожанке и в таком же кожаном шлеме. С ним и едем теперь, а куда – не сказывает».
– Нет, не ошибся я в тебе, Владимир Степанович, – вслух произнес учитель, складывая письмо. – Ты смотри, Маргарита, мысли какие: «Быть не может того, чтобы этот край необжитым остался!» А сколько их, таких же вот сорванцов Володек, сейчас в нашей школе!
Письмо Дымова обошло все классы от четвертого до седьмого. Читала его Маргарита Васильевна (она кроме работы в библиотеке веда теперь еще и географию) и удивлялась потом: стоило ей в любом классе задать вопрос о природных богатствах Советского Союза, о реках, озерах или о горных массивах – сразу же поднимались десятки рук. Ученик подходил к зеленому полю карты, брал указку и размашисто обводил огромный овал, захватывая северные отроги Урала, всё Заполярье, Камчатку и Дальний Восток; вверх по течению Амура вел линию до Забайкалья и далее по железной дороге к Челябинску, смотрел при этом прямо в глаза учительнице и заявлял убежденно:
– Всё это есть тут, Маргарита Васильевна!
Вот и белые мухи полетели густо-густо, лес за Каменкой почернел, затаился. Притихло село, забылось на короткое время. Так всегда бывает вслед за первой порошей: не вдруг узнают друг друга дома-соседи: и улица перед ними не та, и деревья другие. Вот исподволь и присматриваются, словно подмигнуть норовят один другому. Вечерами хозяйки не спешат зажигать огней: в тепле, после сытного ужина хорошо помолчать, посумерничать. Мысли такие зыбкие наплывают, обволакивают дремотной просинью, подхватывают неслышно мохнатыми мягкими лапами, несут куда-то, укачивают.
Так было и с Нюшкой. Всё улеглось, успокоилось, пошли чередой недели и месяцы. Теперь она уже знала, где ее суженый – на одном письме, снова в штемпеле, прочитала не совсем понятное – «Турий Рог». Николая Ивановича постеснялась спросить; как-то вечером забежала в школу, долго искала по карте. Нашла. У самой границы с Монголией – озеро с копеечную монетку. «Ханко» написано, а повыше – кружок в два обвода; это и есть Турий Рог – пограничный город. Горы вокруг, леса. А потом и карточку получила: трое в кожаных шлемах стоят у танка в обнимку. Улыбаются. Все плечистые, крепкие. Крайний слева – он. По темному пятнышку над левой бровью узнала. И он улыбается, – видно, успели сдружиться.
Как и говорил Николай Иванович, по первопутку уехали комсомольцы за Черную речку. Агроном снова курсы затеял: посыльный из правления каждую субботу стучал по наличникам палкой, созывал народ в школу.
Приходил и Андрон. Усаживался на порожек у двери больше для порядка, чтобы во время занятий кто-нибудь не шмыгнул в коридор: раз позвали – сиди. С Егором по-прежнему не здоровался и не смотрел в его сторону, но и слова плохого не обронил ни разу ни с глазу на глаз, ни за спиной агронома. И Николай Иванович и Карп, каждый по-своему, пытались сломить упорство Андрона – не поддается.
– Не невольте меня, Христа ради, – сказал как– то учителю. – Пусть делает свое дело. Не маленький я, понимаю. А только не надо нас на одну половицу ставить: не разминемся по-доброму. Вот и всё.
Не изменилось отношение Андрона к Егору и после того как в доме старика Петрухи появилась невестка: женился Егор на учительнице химии. Знала или не знала будущая агрономша что-нибудь про покойную дочь бригадира и тем более про Андрюшку, Андрон не допытывался, но когда услыхал, что дело со свадьбой решенное, улучил минуту на скотном дворе, отозвал в сторону Улиту:
– Ты вот что, Улита, подь-ка сюда.
Улита послушно отставила вилы.
– Ты вот чего, – продолжал Андрон, не глядя в лицо раздобревшей, как и в прежние годы, нагловатой вдовы, – Егорка-то женится. Слышала?
– На этой – с мочальными-то кудряшками? – загорелась Улита. – Это на спиченьке-то?
– Сказать не соврать – я особо не приглядывался, – возвышаясь на две головы над Улитой, неторопко гудел Андрон. – Это меня некасаемо: с кудряшками она или вовсе с залысинами; костлявая или кое-где есть у нее мясо. Я вот к чему это: оженятся, стало быть, жить будут.
– Куды денешься! – развела руками Улита, не зная еще, куда гнет бригадир. – А только горазд она хлипкая. Какая-то вся слюдяная, живинки в ей нету.
Андрон теперь только глянул в лицо Улиты – озноб пробежал у той меж лопаток.
– И это нас некасаемо.
– А чего же меня-то изводишь? Я-то при чем в этом деле? – жалась всё больше Улита под хмурым Андроновым взглядом.
– А при том. Жить, говорю, будут, а в жизни всякое станется: побранятся, повздорят промеж себя, не без того. А она – Катерина-то Викторовна – у вас тут бывает и к Дарье частенько заходит. Так вот, чтобы слова лишнего…
Андрон постучал жестким ногтем по железной скобе на воротах, повернулся. Сутулясь, шел по двору на выход.
– Чего это он с тобой? – спросила Улиту Дарья, когда грузные шаги Андрона заглохли, а сам он завернул в переулок.
– За «зятя» печется. Чтобы Петрухина сношенька, видишь ты, стороной про Андрюшку чего не прослышала, – поджимая губы и вновь принимаясь за вилы, не смогла удержаться Улита. – За год-то откуда ей знать!
– И правильно: знать не надо, – рассудила Дарья. – Что до нас – без нас. А только, сдается мне, не Егорку жалеет Андрон: ее – Катерину Викторовну. Ну как прознает? Каково это ей будет?
А Андрюшка рос, и горя ему мало. День-деньской во дворе копошится. Дед ему и лопату из липовой плашки выстругал – снег отгребать у калитки, и лыжи наладил кленовые. В меховом полушубке, в валенках, шар шаром перекатывался по ступенькам. Голос звонкий, заливистый, щеки пухлые, точно клюквенным соком измазаны, а глазенки – звездочки после дождя! Андрона звал дедушкой, Кормилавну – «баб» или «мам», про отца и мать настоящую не догадывался спросить, да и не было в этом нужды. И всё-таки случилось то, чего больше всего опасалась старая Кормилавна. Пришел как-то с улицы, поиграл с котом у печки, сел потом на чурбашек, положил свою голову на колени бабушки:
– Баб, а баб?
– Чего тебе, светик?
– А я в школе был. Мне тетрадку дали. И книжку. Хочешь, покажу?
– Лучше дедушке после покажешь. А по осени к Николаю Ивановичу побежишь; вот и пригодится тебе эта книжка. Выучишься, про всё узнаешь.
– И про тятю?
– Про какого тятю? – ахнула Кормилавна.
– Ну, про моего… Вон у Митьки Дарьиного есть, только уехал куда-то, а у меня нету. И все говорят: и отца нет, и матери. А где они, баб?
– Старая я, Андрюшенька, ничего уж не помню, – нашла наконец Кормилавна не совсем убедительный довод. – Вырастешь, сам узнаешь.
Глава девятая
Вторую весну готовились встречать каменнобродцы с новым председателем, – хозяин из него получился с умом, расчетливый. Шуметь не шумел, кулаком по столу не стучал, как в Константиновке, но уж так выходило, что каждое слово, будь даже вскользь брошено Карпом Даниловичем, достигало намеченной цели. При нем колхозники повеселели и работа дружнее пошла.
Зимой работа председателя незаметна, а хлопот непочатый край. Взять тот же навоз у скотных дворов, – кому неизвестна старинная поговорка: «Клади навоз густо – в амбаре не будет пусто!» И Роман это знал, и колхозники знали. Поэтому во всех трех бригадах в коровниках и на конюшнях – чисто. Андрон еще дальше пошел: с осени сам прорубил окна в стене коровника, через них скотницы каждый день выбрасывали навоз в огород и сразу же в котлован. Туда же велел он со всей улицы золу из печек носить. Всё это перемешивалось, а сверху, чтобы не промерзло, прикрывалось соломой. Намеревался Андрон сберечь это добро до того, как земля просохнет, а потом сразу чтобы под пласт – в борозду.
Умел найти Карп нужное слово и в разговоре с помощниками своими – с бригадирами. По пустякам не дергал: не маленькие, сами хорошо знают, что делать. А если уж и требовалось напомнить о чем-нибудь, то делал это с «подкопом», чтобы бригадир почесал затылок после такой беседы. Так вот и с Митрохиным получилось в третьей бригаде.
В конце февраля дело было, проверял председатель, в каком состоянии семена находятся. У Андрона – зерно к зерну, как руками отобранное. Всё в мешках на подстилке, на завязках бирки привешены – всё честь по чести расписано. У Романа – перелопачивают в сусеках, чтобы не согрелось, веялку под навесом поставили, а у Митрохина и дверь в кладовку до половины под снегом.
Призвал бригадира, спросил негромко:
– Сеять-то нынче думаешь?
– А как же! Ужо потеплеет, плужки посмотрю, в кузню что надо свезем.
– Вот, вот… Андрон сев закончит, знамя получит, как в прошлом году, а у тебя к тому времени, глядишь, и первую борозду проложили. Еще неделька-другая минет, за голову схватившись побежишь к Роману: «Выручай, брат Василич, веялкой!» Или уж так – лопатой прямо из амбара с пылью, с мышиными гнездами да в сеялку? Весу в ём больше! А там, мол, по осени видно будет; в случае чего, колхоз-то один – стало быть, и на трудодень припадет одинаково. Ну, чего смотришь-то? Не признал спросонья?
– Какое там «не признал»… Не разорваться, однако. Дома неделю не был, на утре вон с Елани вернулся. Трелевать начали там. Лес ничего, добрый…
– Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай-ка лучше на прямой вопрос: думал ли ты когда-нибудь, что лавочка эта скоро прикроется? Это я про обезличку. А не думал, так слушай. Сдается мне, вскорости и у нас как в той сказке будет: кому вершки, кому корешки. Только она теперь по-другому, сказка-то, сказывается: не кто кого обманет, а кто что заработает. Не дошло? Думай, на то ты и бригадиром приставлен.
Больше не пришлось напоминать бригадиру о сортировке семян, подготовке инвентаря, сроках запашки. По примеру второй бригады началось весной соревнование: кто больше новых земель обработает. Прямую выгоду увидели колхозники в этом деле, а МТС к двум тракторам-колесникам, которые были закреплены за артелью, добавила еще один – на гусеничном ходу. Машину эту сбежались смотреть всем колхозом.
– Видите: «ЧТЗ», – говорил учитель собравшимся, поглаживая массивный чугунный лоб шестидесятипятисильного тягача, – наш, до последнего винтика советский! Притопал сюда из Челябинска. А сколько таких отправлено на Украину, в Сибирь, в Белоруссию! Вот оно – слово и дело большевиков!
Тут же, у трактора, – Мишка с пастушьим кнутом на плече. Смотрел во все глаза на механика, а потом вздохнул, отвернулся: не удалось ему на курсы попасть, учился мало.
Учитель не мог не заметить смертельной тоски в этом вздохе.
– Заходи вечерком, потолкуем, – сказал он Мишке. – За лето попробуем подогнать. С письмом у тебя не ладится, так, что ли? Приходи.
У крыльца дожидалась учителя Кормилавна.
– Николай Иванович, сказал бы ты председателю, тебя он послушает, а мне не осмелиться, – начала она издали.
– Что случилось?
Кормилавна шагнула поближе, загородясь рукой зашептала на ухо учителю торопливо:
– Нюшке-то время пришло, а мой не объявится до ночи, да и тряско в телеге-то. Вот я и вздумала – спросить бы у Карпа машину до Константиновки. Больно уж славная молодуха, пускай ее по-доброму разродится при докторах. Чтобы не как мы, грешные, на меже да возле корыта рожали.
«Тронулся, тронулся лед», – пронеслось в голове Николая Ивановича. Кивнул Кормилавне и зашагал через площадь к правлению…
Народилась у Нюшки дочь, маленькая, беспокойная и глазастая. Всё-то вертится, всё кряхтит, пеленать не дается. Долго думали всей палатой, как назвать девчонку; для парня-то загодя приготовлено было имя: по дедушке, Степаном хотели назвать, и вот тебе на – девка. Думала, думала Нюшка, да так ни на каком имени и не остановилась, попросила сиделку отнести телеграмму на почту – туда, в Турий Рог, на границу. Написала крупными буквами: «Сердись не сердись, а подскажи лучше имя девчонке».
Приехала Нюшка – избу свою не узнала. Пока в больнице лежала, председатель распорядился крышу старую заменить, голубой масляной краской наличники выкрасить, – было бы новому человеку радостнее входить в большую и светлую жизнь. В избу вошла, а на столе телеграмма ответная: «Экипажем решили– быть дочери Аннушкой».
В тот же день и Николаю Ивановичу почтальон принес телеграмму из Ленинграда. Со второго курса Валерка решил уйти в армию – в инженерную школу. Отец побаивался вначале: вдруг медицинская комиссия не допустит. И вот: «Всё хорошо, папа! Можешь поздравить. Курсант Крутиков».
* * *
В междупарье забили первую сваю в берег у Красного яра. Из города инженер приехал, у штабеля источавших янтарные слезы бревен развернул тонко вычерченный метровый лист, потом стоял в окружении мужиков на самом обрыве.
– Плотина тут не нужна, – говорил инженер, – этой плите в веках износу не будет. Турбины упрячем вниз, водосброс сузим с боков стальными щитами, обуздаем навечно Каменку вашу. И будет она работать, хватит ей водяного тешить. Замуруем всех духов в бетон.
На берегу спозаранок и до позднего вечера чавкали топоры, полоскались продольные пилы. Тут же, в яру, клиньями выворачивали ноздреватые плиты, мельчили кувалдами на щебенку. Когда уложили настил и полукружье по дну котловины, вспомнили про Кузьму. Знали все – работник из него никудышный, но голос у черта старого до звону в ушах. Издавна так ведется: где артель мужиков ухает многопудовой «бабой» – без песни не обойтись. Вот и призвали Кузьму запевалой, послали за ним на мельницу.
Кузьма пришел в лапотках, в посконной до колен рубахе с красными ластовицами. Маленький, тощенький, с лицом сморщенным, как печеное яблоко, стоял он на яру, притопывал. По-бабьи – до невозможности высоко и заливисто – выводил начало:
Ой да как у барыни высокой…
Мужики внизу – кряжистые, бородатые, потные – подхватывали медвежьими, мохнатыми голосами. Матерное, конечно, через семь колен, с перевертом. Иначе нельзя, – и песня будет не в песню, и дубовая, в обхват, комлевая «баба», окованная полосовым железом, не вздынется на вытянутые руки. Хором заканчивали припевку, на последнем слове «баба» ухала по торцу сваи, вгоняла ее на четверть в каменистое дно омута.
Кузьма хорохорился наверху, крякал, притопывал лапотком, выставлял кадык и, покрывая тяжелый гул водопада, над котловиной взмывала новая, самим же Кузьмой сочиненная, небылица:
Раз, два – в саду была,
Раз, два —…
Мужики лютовали на козлах, багровели от наплыва молодецкой удали. «Баба» взлетала выше голов…
Приближался покос, травы в лугах зацвели, на Красном яру народу ополовинело. Оставалось уложить переводы в турбинном боксе. Просмоленные кряжевые балки подсыхали в сторонке. Опустить их на место – дальше работа пойдет попроще, плотники сами малым числом управятся.
Балки спускали вниз по жердям, на веревках, по бревенчатому настилу откатывали в конец перемычки. Осталась одна, последняя; вшестером еле-еле конец занесли. А до берега метров с полсотни, подъем небольшой, как раз к тому самому месту, где дубок когда-то стоял.
Выкурили по цигарке, поплевали в ладони, облепили бревно. Андрон стал под комель, братья Артамоновы – оба под стать бригадиру – впереди на полшага, у вершины – Роман со своими подручными, а всего человек двенадцать.
Когда поднимали еще, глянул Андрон поверх головы старшего Артамонова. «Неладно взяли», – подумал. Тяжесть такую полагается брать всем на одно плечо, а тут с обеих сторон лесины шапки виднеются. Наверху надо перемениться, перед тем как на землю бросать.
Только подумал так, а бревно уж поплыло на горку. Помаленьку, по полшага переступали, ворошили лаптями щепу, хрипло дышали в затылок один другому. И надо же быть беде – на половине дороги споткнулся Артамонов-младший. На него повалился старший. Бревно закачалось, а у Андрона – круги зеленые перед глазами: жмет его, давит непомерная тяжесть. И бросить нельзя, – передним концом остальных сомнет.
Остановился Андрон, захрустела под ним щепа, через стиснутые зубы выдохнул с хрипом, а вновь не вздохнуть: заклинило. А в голове – новый крест рядом с Дуняшкиной могилой и Андрейка. Один-одинешенек стоит он под березой между двух крестов.
«Всё, конец…»
От мысли этой Андрон зажмурился, и вдруг тяжесть уменьшилась, – кто-то с разбегу втиснулся в сбитую кучу тел.
Бревно дрогнуло, приподнялось, и опять зашуршала под ногами стружка. Переступил и Андрон, всё еще не открывая глаз, а когда проморгался, увидел, что борода его раскинулась дымчатым веером по тугому плечу Егора.
Наверху бревно сбросили. Колыхнулся берег. Андрон повернулся к Егору, молча тиснул крепкую его руку. Задержал в своей и еще раз тиснул.
