Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)
Глава третья
Всё шло извечным, единожды указанным чередом. Старик-февраль бражничал сряду недели три, скликал для этого на лесной опушке свору поджарых вьюг с нечесаными седыми космами. На закате нетвердой походкой взбирался он на Метелиху, через голову кувыркался вниз; кружась и присвистывая по-разбойному, до утра колобродил по улицам. Умаявшись, падал потом где-нибудь подле тына, разметав руки-ноги и выставив вверх растрепанную бороду, отдувался ленивым дымком поземки. Добрый молодец март осадил, притоптал сугробы; улыбчивый и пригожий, стоял подбоченясь, и под ласковым взглядом его в окнах мужицких изб с утра до полудня плескалось расплавленное серебро, а вечерами играло червонное золото; апрель – красное солнышко растопил снега, брызнул зеленью по задворкам.
По твердой еще дороге девчонка с Большой Горы, курносая и веснушчатая, в засаленной телогрейке с чужого плеча и с подвернутыми рукавами, пригнала к правлению колхоза колесный трактор с двумя прицепами. В одном прицепе – две бочки солярки, трехкорпусный плуг с отточенными лемехами; во втором невысокая горка мешков с зерном – ссуда на посевную.
– Директор наказывал передать: ни семян, ни горючего больше не будет, – сказала девчонка Андрону. – Велел обходиться, чем есть, а план беспременно выполнить.
– Так и сказал «беспременно»?
– В срок и на сто процентов! – подтвердила девчонка. – А мне чтоб оплату натурой по договору. И без задержек.
– Заработай сперва, пигалица, – хмыкнул Андрон. – Чего машину не глушишь? Боишься не завести, когда настынет? Эдак-то мы с тобой «беспременно» отсеемся вовремя.
Девчонка обиженно шмыгнула носом, утерлась, оставила на щеке жирный масляный след.
«Негусто, совсем негусто живем; на колхоз один трактор, а давно ли в каждой бригаде по два приписано было», – думал Андрон, посматривая в окно и видя, как девчонка вскарабкивается на высокое сиденье трактора, как дует она в голые кулаки, прежде чем тронуть с места машину, чтобы отвезти зерно в кладовую. В прицепе от силы пудов шестьдесят, а по плану одной пшеницы надо сеять две сотни гектаров. Вот и считай проценты. Правда, в артельной кладовой было немного ржи, – придержал ее Андрон в надежде раздать по весне колхозникам хотя бы по нескольку килограммов; смолоть и раздать мукой перед пахотой. И колхозники знали об этом, ждали.
Созвал Андрон бригадиров, членов правления. Мужиков-то один Нефед, остальные всё бабы, – разве с ними столкуешься! И Екима не видно, – хворый дома лежит; за него Устинья пришла.
– Думайте, мужики, – начал Андрон. – Ссуды половину того не дали, что надо. А земле пустовать нельзя. Может, рожь-то где ни на есть на овес и ячмень заменим? Землю, ее ведь запустил в одно лето – в три года потом не подымешь. Думайте.
Сказал, а сам на Нефеда смотрит. Думал, Нефед поддержит; не ахти какой говорун, но мужик с рассужденьем. А Нефед молчит. И бабы молчат, одна на другую поглядывают, прежде чем навалиться скопом.
– Может, не всю. Половину, может? – продолжал Андрон, рассчитывая этой уступкой сбить надвигающийся галдеж. – С нового урожая два пуда за пуд отдадим. Так и в решении запишем.
– «Отдадим», «отдадим»! – подскочила Устинья. – Всё это мы слыхали. Ты сейчас дай команду кладовщику. Сам небось знаешь – лучше синицу в руки…
И пошло, и пошло-поехало. Отдавай, и точка. Наше оно, заработанное. В добрых-то вон колхозах не зажимают! А если бы с осени выдано было? Стало быть, и на счету его нет. О чем толковать в таком разе? Списано – нету его. Съели!
Андрон посмотрел на Дарью. Та кивком головы ответила: повремени, пусть откричатся другие. Наконец подняла руку.
– Сколько раз уж вот так на совет собираемся, – начала она издали, – и всегда председатель наш говорит нам одно и то же: «Думайте, мужики». Зазорно, что ли, ему или язык у него так устроен, что другого слова не знает? Ну и сказал бы: «товарищи женщины», – или мы этого не стоим?
Крякнул Андрон, запустил пятерню в бороду. Бабенки друг друга локтями подталкивают. А Дарья вроде того не видит, что председатель сутулится, что глаз ему не поднять.
– То, что землю нельзя запускать, знаем, – продолжала она. – Не хуже вас, мужиков, разбираемся, ладно оно или нет. Не с того ты начал, Андрон Савельич! С мужиками сошло бы и так, с матерями да с женами по-другому надо.
Дарья поправила гладко зачесанные волосы, видимо подбирая слова, чтобы самые языкастые и крикливые бабы, вроде Устиньи, не нашлись бы, чем возразить.
– Ты вот в землю смотришь, – обратилась она снова к Андрону, – жалко тебе ее, как бы она, кормилица, не заклекла. Правильно это – в земле наша сила. А ты иначе бы повернул. Мол, товарищи женщины, зиму с грехом пополам перебедовали. Сейчас третья неделя марта. Коровенки, хоть и плохонькие, всё же дают молока литра по два, по три, куры нестись начинают. Это, мол, вот я к чему: есть, мол, у нас в кладовой пудов сорок ржи, с вашего же согласия на самый на черный день берегли ее. А теперь так давайте рассудим: о ком у нас больше всего забота? Детишки бы с голоду не опухли – раз, – Дарья пригнула палец на левой руке, – солдату в окопах был бы сухарь – два! Это я говорю по-нашему, по-матерински, и никто мне слова не скажет против.
Дарья подняла голову, выпрямилась, смотрит в упор на Устинью. А у той глаза мокрые: трое сынов у нее на фронте, один давно уже отвоевался. Приподняв одну бровь, Андрон наблюдал за соседкой, и ему припомнилась вдруг другая Дарья – в ночь, когда взяли Пашаню. Правда, и времени минуло изрядно, но человек-то вырос – рукой не достать!
– Вот что я думаю, товарищи члены правления и бригадиры, товарищи жены и матери, – повернулась Дарья лицом к остальным, – всю рожь мы не будем обменивать. Десять пудов смолоть, выдать мукой по полпуда на семью, где двое да трое малых ребят. И ни в какие ведомости этого не записывать. Дать от колхоза, и всё. Остальное пусть председатель меняет. По осени разочтемся, и без всяких надбавок. Всё у меня.
Дарья села на место, снова пригладила волосы.
– Это оно конешно. Вестимо оно, – глубокомысленно заключил Нефед. – Куды тут.
– Кто еще хочет слово сказать? – спросил Андрон, выждав минуты три. – Нет никого? Стало быть, так и запишем. Единогласно. – Помолчал и добавил для себя самого неожиданное: – Спасибо вам, товарищи женщины. От наших фронтовиков спасибо. От всего нашего государства.
…Апрель брал свое. Вздулась, отшумела Каменка, валом хлынула через гать у мельницы, в ночь затопила луговую пойму. На березах у церкви хлопотали грачи. Мухтарыч выгнал артельное стадо в ближайший лесок. Коровы больше лежали, поднимались с трудом, но облезлых не было (хвойное пойло сказалось). Только в марте разрешил Андрон добавлять в соломенную резку понемногу сена, а завезли его на скотный двор еще по первопутку. Да и дал-то всего два воза, остальное велел сметать у конюшни.
– Были бы кости целы; мясо, оно нарастет, – не раз говорил он Дарье. – Падежа не случилось, и на том слава богу, а коню, как подсохнет, – в хомут.
Тут же, в березовой рощице, на солнечной стороне выставил свои ульи пасечник Никодим. Пчелы, вялые, с беспомощно раскинутыми крыльями, одна за другой выползали на крыши домиков, грелись часами, не шевелясь. Здесь же, на крышках ульев, Никодим приспособил маленькие корытца, пузырьков навешал на срезанных ветках; свежим березовым соком наполнял корытца. Подкормить бы пчел сахаром, да где его взять? Вот и придумал соком поить: на ночь снимал корытца, обдавал их крутым кипятком, чтобы плесенью не подернулись, насухо обтирал чистой тряпицей, а на зорьке вновь наполнял их.
Школьники сразу после уроков торопились к Пурмалю. Как и было условлено, каждый спешил к своей яблоне. Пролопатили, разрыхлили землю, стволы известью выбелили. Мусор собрали в кучи, сожгли, подправили изгородь. На березах лопнули почки; крохотные, со спичечную головку, свернутые в кулачок листики расправили зубчатые края. В густом, неподвижном воздухе с каждым днем всё ощутимее разливался медовый настой первой зелени. Развернулись коричневые чешуйки и на Анкиной яблоньке. Прибежала как-то девчонка, смотрит, а на ветках прицепились розовые комочки ваты. Возле одного пчелка сидит. И не улетает. Обхватила лапками чашечку и внимательно так рассматривает, что у нее внутри запрятано. Крылышками трепещет.
В этот день Пурмаль собрал ребят.
– Завтра, э-э-э, не нужно сюда приходить, – сказал он, растягивая слова. – Завтра тут будут другие работники. Они, э-э-э, о-чень сердятся, когда им мешают. Я и сам не приду: они о-чень не любит трубка.
А вечером Анка видела из окна, как по улице проехала телега с пчелиными домиками, плотно укрытыми мешковиной. Рядом с лошадью, держа ее под уздцы, шел огромный лохматый старик без шапки, в белой домотканой рубахе и с такой же белой бородой. Пурмаль ждал его возле школы.
– Знаю теперь, кто будет нам помогать, чтобы яблоки выросли! – крикнула Анка и тут же забралась на колени к Вадиму Петровичу. – Дедушка немец сказал, что они не любят, когда им мешают. Пчелы это! А одна уж; сегодня сидела на нашей яблоньке!
Вадим Петрович молча погрозил пальцем, и Анка замолкла, – вспомнила, что секрет надо хранить дольше. Она не видела, как улыбнулась мать, и не услышала от нее, как было раньше: «Не мешай! Дай отдохнуть человеку…» Девчонка была довольна, а до другого ей не было дела.
Поля просыхали медленно, – много талой воды приняла земля. Соседи уже отсеялись, – места у них выше, а каменнобродцы всё еще меряли шагом борозды. Пахали на лошадях, а трактор стоял на опушке. В районной газете Андрона нарисовали на черепахе, а константиновский председатель Илья Ильич пробивал облака на самолете. Карп заехал к Андрону вместе с новым своим механиком. В самом деле, почему ХТЗ до сих пор простаивает? Машина исправна, а трактористка вон жалуется на другое – наряда ей нет на пахоту. Совсем непонятно. Не доверяешь – так и скажи.
– А сколько ты мне горючего дал? – вместо ответа спросил Андрон.
– Столько же, сколько и константиновским. Ни больше ни меньше, – ответил Карп. – Думаешь, мне не обидно, что делегат московского съезда ударников на черепахе едет?
– Надо в кого-нибудь камнем бросить.
– Интересные у вас, однако, представления о нашей советской печати! – вступился за Карпа до того молчавший механик. – Надеюсь, рядовые колхозники мыслят более здраво?
– У колхозника думка одна – урожай получить побольше.
– А председатель палки в колеса вставляет.
Андрон снизу доверху осмотрел нового человека.
Роста среднего, в пехотной шинельке чуть пониже колен, в ботинках с обмотками. Лицо нездоровое, с просинью, взгляд колючий.
– Так сразу и палки? – спросил Андрон.
– А как же иначе назвать такое? Соседи рапортуют о завершении сева, а тут нашелся умник – пашет на клячах, а трактор в сорок пять сил держит на приколе! И я его не могу отправить в другой колхоз. Газета его справедливо критикует, указывает на ошибки, так он разобиделся: камнем, видите ли, в него метнули!..
Андрон еще раз глянул в лицо механика, буркнул нехотя:
– Поостынь чуток; осмотрись. А рапорта эти константиновские сбереги до осени. Сгодятся. Газета, говоришь, подправила? Чудно! Не подправила – осмеяла она меня, а только ко мне это ни с какой стороны не липнет.
– Вы уверены?
– Будет времечко, заезжайте деньков через десять. Заодно и редактора этой газетки не худо бы привезти. Знаем такого. За сто двадцать верст мастер он указывать на наши ошибки. На месте-то, думать надо, еще умнее окажется.
Эмтээсовский «козлик» взревел мотором, подпрыгивая на ухабах, умчался к Ермилову хутору. Рассерженный не на шутку механик гнал машину на предельной скорости. Карп сидел рядом, сосредоточенно дымил самокруткой.
– В райкоме сказали мне – «самородок» про этого вашего хваленого председателя, – заговорил наконец спутник Карпа. – А по-моему, он – консерватор! А вы-то чего молчите? Мне говорили, что по вашей именно рекомендации доверили ему руководство передовым колхозом района. Хорош «передовик», ничего не скажешь!
За хутором лежало вспаханное поле. В дальнем конце его виднелось несколько парных упряжек. Туда же тянулись подводы с мешками. Карп положил руку на колено механика. Машину оставили на обочине, молча шагали по рыхлому чернозему, направляясь к остановившимся телегам. Поле было уже пробороновано, и, видимо, не в один след: нога вязла по щиколотку.
В первой телеге верхом на тугом мешке сидел бригадир Нефед Артамонов, яростно высекал кресалом искру, чтобы раскурить носогрейку. Увидев Карпа и рядом с ним незнакомого человека, оставил свое занятие.
– Здорово, отец! – приветствовал его механик.
– Здорово.
– Что ж это с севом-то запоздали?
– Для ново запоздали, для ково, может, и нет, – не особенно дружелюбно отозвался Нефед. – А вы кто же такой будете? – принимаясь за свое кресало и посматривая на Карпа, осведомился он через минуту.
Механик улыбнулся, назвал себя:
– Механик я новый. Фамилия моя – Калюжный, а звать можно и попросту: Семен Елизарович.
– Стало быть, у нашего Карпа в помощниках? В таком разе знать бы должны – зерно раскидать дело немудрое; важно, во што и как ты его захоронишь, – не меняя тона, ворчал Нефед. – Коли механик по должности, опять же не можешь не знать, что трактор у нас один и сеялка тоже одна, Не горазд тут разгонишься.
Карп сразу всё понял: ХТЗ был у Андрона в резерве на самое ответственное дело. Яровой клин по чернозему глубокой вспашки не требует. Андрон так и сделал: на лошадях подготовил поля, в два, в три следа старательно разрыхлил верхний слой почвы. Видимо, не раз проверил свои расчеты, чтобы хватило горючего на рядовой сев тракторной сеялкой.
Нефед между тем высек искру, раздул огниво, прокуренным толстым пальцем вдавил кусочек затлевшего трута в горловину обугленной трубки с коротким изгрызенным чубуком, окутался ядовитым облаком дыма.
– Вот я тебе и толкую, – продолжал Нефед, завязывая кисет и пряча его в карман пестрядинных широких штанов, – скоро-то оно не споро. Был я вечор в Константиновке, ездил серпов прикупить. Воронья у них на полях! Знать, со всей округи слетелось. По всему видать: с ероплана мешок опростали. Так поверху зерно и лежит.
Калюжный поднял брови:
– Как это с аэроплана?
– Нешто газетку-то нашу не видел? – невесело усмехнулся Нефед. – На ероплане они ведь! Вот я и толкую…
* * *
Районную газету «Красный сигнал» редактировал в то время Орест Ордынский (по паспорту Орефий Осипов) – въедливый, золотушного вида субъект, отличавшийся полнейшим незнанием сельского хозяйства и умением во всем, всегда и везде найти повод для критики. Про него рассказывали, что в одном из пригородных колхозов в течение нескольких дней он искал, где же растет солод, в другом спрашивал председателя, почему в плане севооборота ничего не сказано про возделывание пшена. Было это еще до войны.
Писал Орест бойко. Свои публицистические подвалы и критические «кирпичи»-трехколонники начинал с патетических восклицаний. Через два-три абзаца, после поворотного пункта «однако» или «наряду с этим», строки его постепенно наполнялись желчью, а концовка дышала испепеляющим гневом государственного обвинителя. С равным успехом писал он очерки и фельетоны.
Литературное «дарование» обнаружилось у Орефия рано. В седьмом классе на уроках физики и математики, когда соседи по парте подсчитывали по формулам работу тока в джоулях или решали уравнения с одним и двумя неизвестными, парень строчил стихи, нанизывая рифмы «почки» – «ночки», «ты» – «мечты», «любовь» – «кровь». В третьей четверти нахватал двоек, и тогда-то в кабинете директора школы в полной парадной форме начальника пристани появился Антон Скуратов – дальний родственник и друг семьи Осиповых.
– Советская власть, на чем она держится? – прежде всего спросил он у заробевшего Иващенко, и сам же ответил: – На полной и стопроцентной сознательности граждан. От грузчика до наркома. И полная свобода личности как таковой. А у вас тут имеются бывшие. Так что учтите это.
Сказал, надвинул на брови зачехленную фуражку с кокардой, авторитетно прокашлялся и отбыл – величественный, как монумент. Результат не замедлил сказаться: в переводном табеле двоек у Орефия не оказалось. Потом он учился в педагогическом техникуме, после окончания которого год или два слонялся по городу в расстегнутой косоворотке, тискал потными пальцами клеенчатую тетрадь со стихами, на титульном листе которой было написано с завитушками: «Орест Ордынский». К этому времени он успел отпустить длинные волосы, научился откидывать их ленивым движением бледной руки, а в глазах у него появилась застоялая муть.
Антон Скуратов шагал по служебной лестнице всё выше и выше. Когда-то он был всего-навсего плотогоном, потом комлевым на лесопильном заводике, заместителем директора. Ходил он тогда в брезентовой куртке, и сам другой раз ловко орудовал багром в затоне, приговаривая:
– Нам, от сохи-то, не привыкать. На том и советская власть держится, что любой директор может запросто и кочегаром две смены выстоять, и кули таскать на загорбке.
Но вот Антона назначили начальником пристани. В белоснежном кителе с ярко начищенными пуговица– ми и в зачехленной фуражке с «капустой», он уже ни слова не говорил про кули и перестал здороваться за руку со своим помощником.
Когда Орефий заканчивал техникум, Антон Скуратов сидел в горсовете за столом заместителя, а в начале тридцатых годов стал хозяином обширного кабинета председателя райисполкома. Тут-то и улыбнулась фортуна нескладному парню: по рекомендации дядюшки приняли Орефия сотрудником в аппарат редакционной газеты. И не кем-нибудь, а сразу заведующим отделом.
В председательском кресле Антон сидел плотно. Секретари райкома приходили и уходили – одних повышали, другие расставались с партийным билетом, Антон оставался на месте. Жил он теперь в купеческом особняке, на службу выезжал на персональной машине, с первого дня войны раздобыл широкий ремень с портупеей.
С него – Антона Скуратова – копировал манеру изображать подобие улыбки и редактор Ордынский, растягивая губастый рот, говорить «шибко занятой» и «в таком разрезе», а со временем перенял и манеру прогуливаться по городу, заложив руки за спину и не отвечая на приветствия встречных.
Армейские сапоги и защитный китель с накладными карманами носил и Орест Ордынский. На совещаниях районного масштаба, на пленумах и партийных конференциях он появлялся в фойе городского театра за три минуты до открытия; боковым коридором, минуя зал, шел прямо в президиум. Протирал устрашающие очки в роговой оправе и с простыми стеклами и с видом дьявольски утомленного человека вынимал из внутреннего кармана уникальную ручку – принимался править газетные полосы.
Второй отличительной особенностью Ореста Ордынского была неуемная страсть к распознаванию служебных и семейных неурядиц работников районного аппарата. Со скрупулезностью следователя по особо важным делам холостой, начинающий лысеть мужчина коллекционировал и смаковал вздорные пересуды рыночных торговок, наговоры «оскорбленных» пишбарышень и квартирные склоки. Под благовидным предлогом – уточнение цифр или сверка цитат – задерживался иной раз дольше обычного за двойной, непроницаемой, как в подводной лодке, дверью кабинета председателя райисполкома. Информировал.
* * *
Всё шло хорошо. Но вот редактору позвонили из Большегорской МТС. Недавно назначенный туда главным механиком бывший фронтовик Семен Калюжный требовал напечатать опровержение. Из его слов явствовало, что в артели «Колос» качество предпосевной обработки почвы и особенно заделка семян не идут ни в какое сравнение с тем, что есть на полях соседних колхозов.
– Газета не частное предприятие, – сухо ответил Орест, – это политический орган райкома партии и райисполкома, – и положил трубку.
Телефон надрывался еще с полчаса, редактор не отвечал. После обеда коротко и властно звякнул второй аппарат. Ордынский вздрогнул, вобрал голову в плечи:
– Разумеется, всё было санкционировано, Салих Валидович. Вас, видимо, не было в городе. Обязательно, обязательно разберусь, – мямлил он в микрофон. – Есть, будет выполнено, Салих Валидович! Нет уж, я лично сам. Сам выеду.
Отдышался, вытер вспотевшие залысины, прикрыл поплотнее дверь, позвонил Антону.
– Вы понимаете, во что это может перерасти? – глотал он обрывки слов. – Хорошо, дам я опровержение. Возьму вину на себя. Но это же пощечина партийной организации района, удар по райкому! И какая гарантия, что через неделю-две не отыщется и второй такой же Калюжный!
Опровержение в газете опубликовано не было и после того, как Семен Калюжный прислал письмо за подписью директора МТС и главного агронома. А когда начался сенокос, с разгромной статьей по зоне Большегорской МТС выступил сам председатель райисполкома.
Семен Калюжный только руками развел. В статье и в редакционной передовой так ловко было закручено, так всё «обосновано», что прямым виновником «очевидного и во всей своей неприглядной наготе явно обозначившегося срыва уборки, включая жатву' и обмолот», оказывался не кто иной, как бывший политрук роты, посланный на укрепление кадров, у которого «думали поучиться боевой хватке», «которому вверили», а он «размагнитил», «пустил под откос». У него, мол, и раньше были «поползновения» и попытки замазать критику, представить в ином освещении общеизвестные и неопровержимые факты.
– «Смерть немецким захватчикам» и Семену Калюжному! – добавил уже от себя Вадим Петрович, возвращая газету механику. – У нас, брат, строго; не будешь опровержения писать.
– Странно, – Калюжный пожал плечами. – Пусть приедут и сами увидят это «иное освещение». На каменнобродских полях оно уже колосится. В пояс вымахало! А там, где «с ероплана мешок опорожнили», сплошные огрехи.
– И опять, вот увидишь, будут хвастать количеством убранных гектаров.
Вадим Петрович как в воду смотрел. Когда подошло время убирать яровые хлеба, на полях константиновского колхоза «Красный Восток» вперегонку хлопали крыльями конные лобогрейки, а каменнобродцы жали пшеницу серпами: машиной такую не взять – полегла от тяжести колоса.
Всех, кого можно было, поднял Андрон на ноги, даже древних старух и школьников. Маргарита Васильевна устроила во дворе настоящий детский сад. Деды по росе косили пшеницу косами. За Ермилов хутор спешили после утренней дойки Улита и Дарья, там же, не разгибая спины, работали и учителя. Расчеты с квадратного метра показывали: двадцать пять – тридцать центнеров давал гектар. Что еще сделать, чтобы спасти невиданное богатство? Задержишься на неделю – барабан молотилки будет жевать пустые колосья.
Агроном Стебельков и механик Семен Калюжный почти ежедневно бывали в колхозе, помогали Андрону, механик особенно. Душевным он оказался человеком, заботливым и во многом напоминал Николая Ивановича, В обед подсаживался к жницам; где беззлобным упреком, где шуткой подбадривал женщин. Первая стычка с Андроном давно забылась.
С Калюжным обо всем можно было говорить без утайки: жизнь изрядно помяла его самого, научила разбираться в людях.
И Андрон понял это. Захлестнула его неотвязная думка – вроде и найден выход, как спасти яровые, а одному на такое дело решиться смелости не хватает, – нигде про это не слыхано. А время идет, вот и овсы побелели; как тугие конские хвосты, сникли к земле золотистые кисти проса.
Ночью приехал Андрон в МТС, разбудил директора и Семена Калюжного.
– Послушайте, товарищи начальники, – начал он, присаживаясь на лавку, – рассудите по-партейному: правильно ли оно будет?
– Если для пользы делу, всё правильно. А что именно? – спросил Семен, натягивая сапоги.
– Колхозникам долг я отдал, это ты знаешь? – издали подбирался Андрон к тому, что заставило его среди ночи поднять уставших людей. – Немного, правда, всего пудов шестьдесят ржи размолол, выдал мукой, как по весне решили. Народ веселее стал, сам это видишь. Государству в казну отправил полсотни возов, семена на осень засыпаны. Это с рожью. Боюсь за пшеницу-кубанку. Море ведь разливное; а ну, осыпаться зачнет?
– Так что рассудить-то?
– А вот что, – Андрон положил свою руку на плечо Семена. – Вложат мне по хребту али нет, ежели я такую команду дам: нажала, скажем, старуха девять снопов – ставь их в общий суслон; десятый себе! На трудодень само собой подсчитаем, а это сейчас забирай. И без вычета. Тысячи ведь пудов в закрома положим!
Семен Калюжный даже привстал с топчана.
– И чего же ты заробел? – говорил он Андрону. – Да за это завтра же соседи наши ухватятся! Не себе ведь в карман положишь ты этот десятый сноп – народу. И народ тебе трижды воздаст. Трижды, ты понимаешь?
* * *
Туп и чванлив был Антон Скуратов. Мысли в мозгу у него проворачивались медленно и со скрипом, как. обсохшее мельничное колесо. Сам с собой никогда не спорил, рассуждениями себя не утомлял. Больше всего боялся, как бы не прогневить вышестоящее руководство. Терпеть не мог возражений и даже попыток доказать свою правоту. Поэтому надолго запомнил письмо Семена Калюжного, в котором были намеки на критику снизу. Поблажки давать нельзя! Тут только раз ослабь вожжи…
Подчиненных Антон делил на две группы: эти могут, эти не могут; всё зависело от того, как тот или иной товарищ воспринимает указания свыше. К первой категории относил редактора Ордынского и председателя колхоза «Красный восток» Илью Ильича – мужика изворотливого, который раньше других умел догадаться, чего же от него хотят. Андрон занимал промежуточное положение: может, и дело знает, да норовит иной раз по-своему повернуть. И почтительности особой не проявляет. Поэтому, когда Антону доложили, что на уборке яровых не больше как за неделю «Колос» выравнялся с «Красным востоком» и что там применены какие-то неведомые ему «десять процентов», Скуратов насторожился.
Вспомнил, что в земельном отделе толкуют про какой-то десятый сноп, сам позвонил в МТС. Карпа в конторе не оказалось, Калюжного также. К телефону подошел Стебельков.
– Что у вас там за партизанщина? – с места в карьер пустился Антон. – Билеты иметь при себе всем троим надоело?
– О чем это вы, товарищ Скуратов? – спросил озадаченный агроном.
– Что это за новое дело – «десятый сноп»?!
– Десятым снопом спасаем следующие девять.
– Прекратить!
– Что прекратить? Уборку?..
Антон бросил трубку. Встал, одернул подол шевиотовой гимнастерки, расправил складки под поясом. Прихватив пачку бумаг и тяжело отдуваясь, поднялся на второй этаж к Нургалимову.
– Черт знает, что это в самом-то деле творится у нас на Большой Горе! – начал он, прежде чем поздороваться с первым секретарем райкома. – Мое предложение такое: кого-то надо снимать!
– Кого и за что? – осведомился Нургалимов.
– Мечешься тут, как в смоле кипишь, – не обращая внимания на вопрос Нургалимова, продолжал, распаляясь, Антон, – дома бываешь гостем, а тут тебе каждый день сюрпризы. Вы понимаете, Салих Валидович, спать не могу! Только забудешься на полчасика, и снова как встрепанный.
– И поэтому надо кого-то снимать? – Нургалимов отложил в сторону убористо исписанный лист. – Мы не можем вовремя обеспечить поставки по району и, чтобы уснуть спокойно, ищем виновных на Большой Горе? Разумно ли это?
– Завидую вашему характеру, Салих Валидович! – совершенно иным уже тоном заговорил Антон. – С таким отношением к рядовому трудящемуся… у республиканского кормила вам бы стоять!
– Что случилось на Большой Горе? – остановил Антона Нургалимов.
Антон покосился на дверь и зашептал торопливо:
– Председатель колхоза «Колос» Андрон Савельев, против которого осенью еще на бюро я воздерживался, запустил руку в государственный карман. Вот что! А директор МТС и его заместители, вместо того чтобы твердой революционной рукой в корне пресечь, вместо того чтобы сигнализировать об этом в райком и в прокуратуру, потворствуют этому, спекулируют лозунгом партии «Всё для фронта!»
– В чем это выражается?
– Придумали до распределения на трудодни выдавать натуру! Вовремя к уборке не подготовились, да и сев-то у них прошел, сами знаете, не ахти как завидно. Ну и подперло, конечно. Так вот, чтобы видимость подпустить, что у нас, мол, стар и мал – все поголовно в поле, необмолоченную пшеницу каждый себе во двор волочит! Это у них называется «десятый сноп», вроде бы за выработку, за перевыполнение. А я имею авторитетные сигналы, – тут же соврал Антон, – брехня всё это. Половину растаскивают!
– Вы проверили?
– За руку не поймал еще, но поймаю. – Антон вытер платком затылок и продолжал: – И вот что больнее всего ударило меня, Салих Валидович, в самое сердце шибануло: как же это партийные наши товарищи на Большой Горе такую политическую неподкованность проявляют? День ото дня сюрпризы! Посевную там затянули. Покос начался – мне самому пришлось через газету вмешаться! Вот и теперь… Как же это? Без циркуляра сверху, без нашего одобрения какой-то десятый сноп придумали!
– Значит, вы возражаете?
– Категорически и принципиально против! Этот десятый сноп фронту нужен. Курску, Орлу и героическому Ленинграду! А тут должен быть патриотизм. И стопроцентная сознательность. Вот что я думаю.
Нургалимов полистал календарь. Был на исходе август. По лицу Нургалимова нельзя было понять, разделяет он опасения Антона или нет. Усталое, немного скуластое, обтянутое коричневой кожей, оно выражало одно – тревогу за считанные дни лета и большое, ничем не измеримое, простое человеческое желание – прямо здесь, в кабинете, упасть на диван и выспаться за неделю.
– В этом десятом снопе большого преступления я не вижу, – проговорил наконец Нургалимов. – Не думаю и того, что Андрон допускает расхищение. А по сводке всё правильно: крепко нажали в «Колосе». Съездить нужно туда.
– Именно так, – живо подхватил Антон, приподнявшись со стула и тоже заглядывая в календарь на обведенную жирным овалом цифру. – Было бы лучше, конечно, самим вам туда заглянуть. А что это завтра – бюро?.. Вот ведь нескладно как получается: сплошная загруженность ответственными мероприятиями! И у меня неотложных дел по горло. Ох, наломают там дров, Салих Валидович! Так я, стало быть, часика в три отшвартуюсь. Ночь всё равно не спать. Да, денька на два. Наскоком-то оно не в моем характере. Народ, сами знаете, там тяжелый, лесной; внушить надо каждому, подвести соответственно базу. Я-то уж как-нибудь знаю; не первый год в хомуте.
* * *
Ровно в три райисполкомовский «козлик» хрипло кашлянул под окнами редакции. Непроспавшийся, хмурый Орест взгромоздился на заднее сиденье. «Козлик» дернулся с места, вильнул за угол на булыжный тракт. За татарским кладбищем Антон молча кивнул шофёру, машина свернула влево на узкую полевую дорогу, юркнула в редкий лесок, по крутому склону осторожно спустилась на городской выгон.
