Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"

Автор книги: Евгений Нечаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц)

Нету лыж!

Ничего не мог придумать Федька, – пропали лыжи! Что теперь скажет он Валерке? А тут гарью пахнуло едкой. Смотрит парень, а из-под кучи хвороста, где Андрон до этого провалился, дым пробивается. Лениво течет низом оврага, так и стелется: при луне-то всё видно.

– Интересно, откуда тут дыму взяться? – удивился Федька.

Подошел он к валежнику, видит – всё разворочено. Низом в сторону ход чернеет, а у ямы, на самом краю, пятерня растопыренная оставлена. Вылезал кто-то наружу и рукой оперся.

Ног под собой не чуя, бросился Федька к Екимке:

– Ушел! Ты понимаешь?! Ушел Филька!.. Ход у них потайной! И лыжи пропали… Ложись! Сюда вот, за камень жмись! Может, он наверху где высматривает!

Сунулись парни за камень. Пролежали минуты три, староста голос подал.

– Тихо! – прикрикнул на него Федька. – Молчи уж, коль влопался!.. Знаешь, Екимка, дай-ка дуплетом кверху!

– Чтобы на хуторе услыхали?

– Ну да!

…После поджога хутора Филька ушел в лес. Бежал, пока в груди не закололо. Потом по санному следу свернул в густой ельник. След заворачивал возле поленницы кругляка. На вырубе Филька оказался, сел перевести дух.

Разливалось над лесом далекое зарево, луна скатывалась уже книзу. Потемнело в лесу, ветерок потянул. Холодно стало Фильке, тоскливо. Хоть и ушел, а долго ли просидишь на морозе. В деревни ближние и думать нечего заходить.

Проглотил слюну, еще больше сосет. Закурить бы, и табак там остался. Поеживаясь, лыжи примерил на валенки. Маловаты петли, носок не входит; а так – дело доброе, верст двадцать до свету отмахать можно.

Переждал малость Филька, выстрелы слабые донеслись со стороны хутора. Дуплетом. Еще. И опять дуплет.

«Опомнились! Ищи ветра в поле…» – И осекся на половине слова: с дороги проезжей, той, что за вырубом шла, явственно колокольчик послышался.

Дернулся Филька: погоня! Оттого, что повернулся рывком, обрез из левой руки выскользнул, в правой на одном пальце повис, на спуске. Грянуло под ногами у Фильки, обожгло левую ниже колена – стиснул зубы, матерно выругался, а в валенке потеплело. И бубенцы на время примолкли, а потом – взахлеб по чернолесью.

Уходить! Куда бы ни шло, уходить… Эти в Константиновку погнали, а на свороте, может, кто и остался. Встал Филька на лыжи, сгоряча отошел с полверсты. Да и сел в кустах.

Сбросил валенок, тошнота подкатила: кровь из ноги в обе стороны хлещет. Разорвал штанину, как мог перетянул рану, руки липкими стали. Снова пошел. Скат начался, покатился Филька под гору. А уклон всё круче, деревья сплошным частоколом. В одном месте он не устоял, свалился под куст. Укатилась правая лыжа, унесло ее в темень, а снегу в пояс.

Всё равно уходить! Всё равно куда! Ползет, озирается Филька, как волк травленый. Сколько так времени прошло, не помнит, и вот новый след конный. Этот на речку вывел. Каменка, и место знакомое: мельница должна недалеко быть, – кружить начал Филька со страху.

На льду снегу меньше. Поковылял Филька вниз по реке, дальше от мельницы и от деревни. Так всё по льду в сторону Красного яра. Лес редеть начал, снова след потерялся. Смотрит Филька – чернеет что-то на льду. Будто шевелится. Метнулись к берегу одна за другой три тени.

Остановился, вскинул обрез. Жутко сделалось Фильке. Один он, совсем один. И всё против – и ночь, и тени эти.

Еще прошел несколько шагов. Верно, лежит на льду корова, волками обглоданная, ребра торчат да рога, требуха кровяная мерзлая. Ноги деревянными стали, а тени справа и слева. Чудится Фильке, что и за спиной кто-то ползет, вот-вот прыгнет на плечи.

Зажмурился Филька, шарахнулся от костей обглоданных, на бегу оступился. Под ногой громыхнуло что-то железом, похоже – цепь. Падая, выбросил руку. И тут же лязгнуло, ослепило огневым ударом… Опомнился Филька: рука выше локтя железными челюстями капкана схвачена. А волки, вот они, рядом, за кустами присели. Обходят! На лед опускаются! Справа три пары огненно-желтых глаз, столько же слева… Обрез? Где обрез?! Хоть одной рукой выстрелить!

Откатился обрез при падении, дулом отпиленным на Фильку смотрит. И этот против!..

Через день прибежал к Андрону парнишка – сын артельного мельника. Губы синие, так и прыгают.

– Дядя Андрон, не твои капканы у заводи, ниже мельницы поставлены?

– Мои. А што?

– Глянь поди. – Паренек глотнул судорожно. – Страхота!.. В одном волк матерущий пристыл. Этот целехонек. А в другом… в другом, дядя Андрон, человечьи кости. И черепок на льду…

Принес к вечеру Андрон Савельевич в школу обрез бандитский, положил его перед учителем:

– Вот, Николай Иваныч, всё, што от гнезда осталось…

А еще через две недели судили старосту. Не один он сидел перед столом, кумачовой скатертью накрытым: тут и Пашаня, и конюх Листрат, Улита и еще трое с Верхней улицы. Старосту к расстрелу приговорили, вдову оправдали. Не нашел суд для нее подходящей статьи в этом деле. Но страху натерпелась.

Дела артельные на поправку пошли: воровство как рукой сняло, и слухам вздорным конец. Прав оказался Андрон. А перед Новым годом долго сидел он с учителем и в конце разговора из внутреннего кармана достал завернутый в газету тетрадный листок в клеточку. Вздохнул шумно, как гору с плеч свалил, бороду на две стороны расправил, прокашлялся зычно. Наверно, сказать что-то мудрое готовился, а сказалось не то:

– Вот. Написали мы тут со старухой… заявление это. В колхоз.

На листе, вырванном из ученической тетради, коряжистыми непослушными буквами было написано:

«Потому как народ в беде не оставил нас со старухой и самово меня за трактор простили, кланяюсь миру и прошусь в артель записали бы. А скотины – две лошади, корова с нетелью, овец десять. Кроме того, недвижимость, плуг с предплужником, борона железная, рыдван парный, телега новая, дровней двое. Окованных. Сбруя ременная, веялка справная. Дом – пятистенок, сад на восемнадцать корней, да ульев пять. Семян по наделу полностью.

Савельев Андрон».

Часть вторая
ЗОРИ НАД КАМЕНКОЙ

Глава первая

Когда на общем собрании разбиралось заявление Улиты, половина колхозников была против приема ее в артель, а больше всех счетовод – Артюха-Козел – недовольство высказывал. Всё он Улите припомнил: и как мужиков несколько лет спаивала – бедноту приозерную множила, против активистов наговоры вздорные разносила, укрывала бандитов. Нагнал страху, а в конце заявил:

– Я так скажу, товарищи граждане, колхозники. Конечно, в университетах там или в техникумах не обучались. От сохи, так сказать, политграмоту превзошли. И опять же в каждом из нас происходит классовая борьба. Она, борьба эта, побеждает, ежели, скажем, человек на платформе. Сам я сознательно освободился от пут капитализма, потому, если кто на светлую нашу колхозную дорожку выходит, спрашиваю принципиально: отряхнул ли ты прах?! А что мы имеем на сегодняшний день? Вот перед нами вдова Улита. Несознательная на сто процентов и вообще подкулачница в прошлом – пришла к нам с заявлением. Стало быть, человек подковался. Говори, Улита: с чистой совестью написала ты заявление или недоброе дело удумала? Потому как в Уголовном кодексе есть статья пятьдесят восьмая. И вообще!..

– Гражданы, да что же это такое? – взмолилась Улита. – У всех на виду проживаю! Ну был грех, пробавлялась, гнала это самое… Так опять же без скрытности, не воровским манером. И Роман Василич, и все протчие знали. Тем и жила. А теперь и в мыслях того не держу. Вся я тут перед вами… За что же такое-то? И добро бы уж путный кто в глаз-то колол! От сохи он «грамотность превзошел!» Чтой-то не помнится мне, когда ты за налыгач-то держался. Больше всё перышком закорючки накручиваешь. Чего ты меня страмотишь?! Накося, аблакат какой выискался: Козел протухлый!..

Зычным хохотом грохнул переполненный класс на последние слова Улиты. Артюха отошел от стола явно сконфуженным, а когда собрание расходилось, нагнал вдову в переулке. Прошипел гусиным сдавленным шипом:

– Попомнишь ты у меня!.. Я т-тебе выведу выработку. Вякни еще где-нибудь! Денька через два загляну. Чтобы как полагается. Понятно?!

Улита опешила:

– Креста на тебе нет, Ортемий Иваныч!

– Молчи! Ты теперь вся у меня вот здесь! – Артюха поднес к носу Улиты сухонький кулачок. – Про всё знаю! Кто у тебя ночевал на прошлой неделе? Сызнова беглых приваживаешь?!

– Ортемий Иваныч!..

– То-то мне! Я, может, специальное поручение от самого товарища Прохорова имею.

– Никовошеньки не было… Провалиться мне!

– А ты не проваливайся: нужна будешь.

Пришла Улита домой, затопила печку, да так до утра и не уснула. Чего от нее надо Артюхе? Ну вырвалось слово, так ведь впервой ли ему слышать такое! Все тухляком называют, конечно – то мужики. На мужиков-то не больно расскочишься. А тут баба. Вот он и взъелся. Заступиться-то некому. Эх, жизнь – горе-горькое!

Про всё передумала Улита в ту бессонную зимнюю ночь. Мужа вспомнила, втихомолку всплакнула. Был бы жив, и она человеком была бы. Может, и ребеночка бог бы послал. Умрешь – глаз прикрыть некому. Оттого и места себе не находила, к людям вот потянуло, и – на тебе: Артюха на перепутье! «Статья пятьдесят восьмая». За что?!

Знала Улита: много темных дел на совести у Артюхи, – здесь же, в ее избенке, со старостой бывшим, с мельником бражничал секретарь сельсовета. А потом переметнулся к учителю, на собраниях первое слово – ему. Знала и то: когда банда зеленая наскочила ночью на Каменный Брод, он же – Артюха – выдал меньшого брата Карпа Данилыча. Расстреляли того за озером. И вот этот самый Артюха – правая рука Романа Васильевича, председателя колхоза, с учителем запросто. Мудреных слов нахватался, и всё ему с рук сходит.

«Не будет тебе ничего, – Улита даже кулаком погрозила в окошко. – Теперь живу, как и все».

К Николаю Ивановичу, может, сходить? Не поверит. Много худого наговаривала она и на самого учителя, и на дочку его в первые годы. От того же старосты, от Дениса, от Фильки наслушалась. Близок он, локоть, да не укусишь. Вот ведь как оно всё перепуталось. А если к Андрону толкнуться? Через него и до учителя ближе. Нет, и Андрон не поможет. Виновата Улита перед Андроном, вовек не забыть тому, что она – Улита – поносным словом оговорила Дуняшку, что помогала Денису. И опять мысленно к Николаю Ивановичу вернулась. Вот ведь жалость какая – не часто он ходит теперь в избу-читальню. Когда Маргарита Васильевна жила в доме Кузьмы Черного, редкий день не заглядывал туда же и Николай Иванович, а теперь книжки выдает учительница Екатерина Викторовна. А библиотекарша на курсы в Уфу уехала, вернется ли – неизвестно. С той было бы проще словом перекинуться, – в доме Николая Ивановича своим человеком была. А так, ни с того ни с сего, самой начать разговор с директором школы? Страшно. На квартиру к нему пойти – мало ли что в народе подумают? Да и до Улиты ли ему теперь, после того, что в семье случилось? И снова перед глазами Фрол, староста, Филька, Денис, Дуняша, Андрон, Верочка. Нет, не будет прощенья Улите!

Наутро возле избенки Улиты комсомольцы прошли с ломами, вилами на плечах, с песнями. Федька Рыжий стукнул в окошко:

– Собирайся, Улита Архиповна! Идем в коровнике навести порядок. Становись в авангард, в комсомол примем!

Екнуло у Улиты под сердцем: не ослышалась ли? И сама-то уж забывать начала, как родителя звали. «Архиповна»…

Вместе с молодежью Улита весь день работала на скотном дворе. Навозу наметали гору. Кладовщик с лесопилки тырсы сосновой привез, разбросали ее под ноги коровам, и сразу всё будто переменилось. А другие парни тем временем ворота отремонтировали, щели в стенах проконопатили.

К вечеру Роман Васильевич заглянул, без слов пожал Федькину руку. И Артюха следом. С портфелем.

– Конечно, вы как есть передовой отряд, наша вам благодарность от правления, – начал он, подбоченясь и поглядывая на Улиту. – Несознательную прослойку перевоспитываете? И это мы видим. Приветствуем от лица правления, и вообще. А только записывать в книгу учета работу вашу не вижу надобности. Потому – полезная инициатива. Сознательность то есть. В газетку про это – можно еще, для районного руководства.

– А мы тебя и не просили! – повернулся к нему Федька. – И в душу ты нам не плюй.

Не могла не заметить Улита, каким взглядом проводил Федька Артюху. И верно ведь: в самую душу плюнул. Закурили парни, поразмяли плечи и разошлись.

Не хотелось домой возвращаться Улите, – закроешься в четырех стенах, сызнова муть перед глазами. Вот ведь как день хорошо прошел: на людях-то и себя человеком видишь. А потом всё Артюха испортил. И, пожалуй, не одной Улите.

Подумала так Улита, вздохнула, подвязала потуже шаль. Куда идти? Вся деревня – своя, а подруги нет настоящей. В это время по стежке через огороды с Нижней улицы Нюшка пробиралась. Кажется, совсем недавно так себе, неприметная была девка. Смотри, какая вытянулась! И лицо стало чистым, кудряшки на лоб пробиваются. Румянец так и горит во всю щеку. И походка другая…

– Ты куда это, девонька, на ночь глядючи? – окликнула Нюшку Улита.

– Это я-то? А к Фроловне бегу. Весточка, слышь, от Володьки пришла…

Больше того разрумянилась Нюшка. Глаза опустила, а ресницы мохнатые, длинные.

– Понятно, всё мне понятно, – помолчав, проговорила Улита. – Парень стоящий. Такого упустишь – покаешься.

Еще ниже голову Нюшка пригнула, ниточку неприметную с полы принялась выцарапывать:

– Ну, уж вы сразу невесть что придумали… И вовсе я ему не ровня. К нему вон городские комсомолки передачи носят, – еле слышно шептала Нюшка, а у самой слезы в голосе.

– Это пустое, избудется, – успокаивала Нюшку Улита. – А ты не робей. Не старое теперь время. Выбрала себе суженого – держись около. Ни разу небось в больнице не была? А ты съезди, чего тут!

Ничего не ответила Нюшка, повернулась и быстро-быстро убежала в проулок. Посмотрела Улита вслед, и у самой отчего-то запершило в горле: вот ведь она – любовь-то, сама из глаз льется.

Теплом отдалась в груди Улиты молчаливая благодарность Нюшки. Вернулась к себе, смотрит – замчишко выдернут из пробоя, за столом Артюха расселся. Не сразу нашлась, что сказать незваному гостю. Сам разговор начал:

– Конечно, не учла принципиального предложения? Так я и знал! Ладно, я ведь сгоряча это. Сама посуди: как-никак – счетовод, лицо вполне авторитетное, а ты… За это, знаешь, статью приварить – плевое дело. Давай-ка вот насчет чего потолкуем…

Заглянул Артюха под стол, бутылку с фабричной наклейкой вытянул. Остановилось у Улиты сердце, круги пошли перед глазами. Артюха за руку подтянул ее к столу, табуретку ногой пододвинул:

– Не бойся! Худо тебе не будет! Придерживайся меня. Знаешь, словом я не бросаюсь, а уж если на то пошло – счетовод колхоза это тебе не последняя спица! За меня бумага ответ держит. Тут-то уж Артемия Ивановича учить не надо. Не родился еще такой ревизор… Понятно? Кого захочу – в люди выведу, захочу – в ногах у меня наползается.

– Знаем, не первый раз!..

* * *

Хутор Пашани сгорел не весь, – дом отстояли, и чернел он на опушке ельника обгорелым пнем: крыша сорвана, в окнах где доска, где одеяло лоскутное.

Пусто вокруг, дико. По всему двору торчат из-под снега обглоданные огнем бревна, жерди поломанные; там где амбар стоял, – ворох седой золы, где сарай – чистое место: до земли всё выгорело.

Страшно Дарье одной по ночам. За окном стонет, надрывается вьюга, хлопает ставень; то почудится – смотрит будто бы кто в глазок на единственном уцелевшем промерзлом стекле, то шаги на крыльце. Вот у скобы дверной кто-то рукой шарит, как и в ту ночь, когда мужа забрали.

И ребятишкам страшно: с вечера в кучу собьются на полатях, притихнут и долго не спят – слушают тревожные шорохи за стеной, а Мишку – того не узнать, как подменили. Послушный был парень, боязливый, теперь на мать огрызается, охапки дров в избу не принесет. И товарищей нет у него, и в школу не ходит. Наведаться бы к учителю или к тому же Роману Васильевичу, попросить какой ни на есть поддержки, а как тут пойдешь, когда сам-то посажен? Наплодил полон угол оборванцев, всю деревню кроме того обозлил, да и с глаз долой, – мучайся здесь с этими, разрывайся на части. В тюрьме-то небось хоть худой, да дадут похлебки, хлеба кусок, а тут и картошки нету. И корова сгорела, и поросенок. Стоять теперь Дарье с протянутой рукой под окнами, да не каждый еще и подаст: к охвостью кулацкому жалости мало в народе. А шестой народится?.. Лучше руки на себя наложить, пропади ты всё пропадом!

Ничего не могла придумать Дарья, как бы избавиться от шестого: дрова рубить принималась, лохань полную из избы выносила – хоть бы мертвого скинуть. Ничего не помогло, только дрожь в ногах, круги темные перед глазами.

И вот подошло время, перед утром это случилось. Печку Дарья растапливала, ребятишки спали еще. Пригнулась она к шестку, чтобы бересту смоляную подложить под дрова – и тут схватило ее. Не помнит, как доползла до кровати, замотала голову шалью вязаной, сверху подушку прижала, чтобы стоном ребятишек не напугать. Через силу приподнялась потом на локте – сын. А в избе дыму до полу: вьюшку-то до того открыла не полностью.

– Мишатка, Мишань! – позвала слабым голосом старшего. – Задохнетесь вы там, вынь заслонку-то.

Подождала еще, не глядя взяла на руки того, кто в ногах надрывался, завернула в тряпицу неомытого, прикрыла полой рваной кофты, уставилась в холодную пустоту.

«Навалиться вот так грудью, – подумала, еще более расширяя глаза. – Много ли ему надо? А спросит кто – заспала, – бывает оно… Да и есть ли нужда кому спрашивать – все теперь, как от чумных, отвернулись, и дорогу-то к хутору замело. Дожили…»

Раза три принималась Дарья будить Мишку, не поднимается тот, из девчонок кто-то сполз на пол. А до вьюшки не дотянуться.

– А ты ухватом, ухватом ее, доченька, – подсказала мать. – Ох, видно, самой-то уж и не встать. Подохнуть бы всем в одночасье…

Наконец нехотя спустился на пол и Мишка, грохнулась возле печи чугунная вьюшка. Дым потянуло в топку, развиднело в избе. Видит Дарья – из переднего угла смотрит в упор на нее Николай-угодник, поджал восковые тонкие губы. И лицо у него злое, иссохшее: «Молись, грешница!»

И Дарья на угодника смотрит, скрестились оба ненавидящими взглядами, душит обезумевшую бабу лютая злоба: как еще и кому молиться? Да и может ли быть мука лютее этой? Где он после этого – бог?!

Хлопнул Мишка дверью, ушел, не сказав куда. Девчонки с полатей посыпались, молчком окружили мать, таращатся на сморщенного человечка, на паучью вздрагивающую лапку, просунутую из тряпок.

– Маманя, а капусты у нас не осталось? – спросила одна, глотая слюну.

– Глянь сама, в кадушке за печью, – не сразу ответила Дарья. – Чугунок пододвинь к огню, вода бы согрелась. – И устало смежила воспаленные веки.

А Мишка тем временем отворотил колоду, которой лаз в погреб завален был, прыгнул вниз на солому. Там, в углу, под камнями, были припрятаны у него коровьи обгорелые ноги, половина разрубленной хребтины. Топором настрогал мерзлого мяса, сунул за пазуху. Потом сидел в бане, на обломке сковороды жарил провонявшие дымом куски, рвал, обжигаясь, зубами, судорожно глотал непрожеванную, сырую еще кровянистую мякоть.

В тот же день, как забрали отца, дотемна пробыл Мишка на дне оврага, руками перекопал все угли. Только нож нашел обгорелый. В бане же тайком ручку к нему новую выстрогал, лезвие от окалины кирпичом очистил: пригодится. На суде под полой пиджака до боли в ногтях сжимал гнутую рукоятку ножа: так и подмывало Андрона пырнуть; заробел, потом в темном углу коридора дожидался судей. И опять ничего не получилось: Николай Иванович с фонарем электрическим первым вышел. Закрылся Мишка в уборной, прошли мимо, не заметили.

А еще как-то Федька остановил на улице, как большой разговаривать начал:

– Ну что теперь? А ведь мы в комсомол тебя принимать по весне собирались. Вот тебе – на сто процентов бедняцкое сословье. Володька вернется, даром оно не пройдет! По-другому дела повернем. Не прикидывайся, что не знал: затвор ты носил в кузницу?

Запугал Федька и без того одичалого парня. Конечно, будь на его месте человек повзрослее, он бы не так рассудил. Но и Федьку винить нельзя: в нем кипела неуемная ненависть жителя Нижней улицы к богачам с Верхней и к хуторянам; ему дела не было до того, что Мишка голоден, что обут в рваные опорки, что и в нем та же злоба. Разница в том лишь, что ненависть Федьки была уже строго определенной, а Мишка топтался на месте в слепой, одуряющей злобе ко всему вокруг. Потому и Андрона ударить ножом собирался, что тот сиротой его сделал при живом отце, и судью за это же самое – почему отца не оправдал. Дальше этого мысли Мишки не шли.

Федька мог что угодно думать про Мишку. А Мишка и в самом деле не помогал ни отцу, ни Фильке со старостой, слова про них дома не слышал. Мать ругалась с отцом, говорила, что сама пойдет в сельсовет, а кто их знает, из-за чего у них ругань? Дня не проходило без этого. И с затвором так же. Откуда знать Мишке, чей это затвор. Замечал: уходит отец куда-то вечерами. Буханку хлеба прихватит или картошки вареной рассует по карманам. И всё. Теперь-то оно понятно.

На Андрона больше всего злился Мишка. Ему-то что надо? Сам далеко ли ушел от того же Ивана Кондратьевича, разве что батраков не держал, а по достатку-то одинаковы. Выслужиться перед учителем захотелось, чтобы не раскулачили? Ушли бы те летом, и черт с ними, а теперь вот отца посадили, голодает Мишка, впору ему на Филькину воровскую тропу выходить. И Федька грозился, а Володька вернется – тот при народе придушит. Чем виноват перед ними Мишка?

И мясо кончается. Сперва думалось: надолго хватит его, а сегодня прикинул – от силы еще на неделю. Ладно, что мать не догадалась в погреб сунуться.

Про сестренок младших, про то, что и они есть хотят, не думалось Мишке: давно уж так-то, украдкой, таскал под полой куски. От отца и перенял, – тот никогда за столом досыта не наедался, а вечером, как спать все улягутся, подойдет к шестку и, стоя, прямо руками вылавливает из чугунка. А мать всё с пинками да с зуботычинами. Да теперь-то уж не перешибет, не дотянется. Нового вон еще выродила, мало ей пятерых!

Поел Мишка, переждал, пока угли пеплом подернулись, вспомнил, что у него отцовский кисет в кармане. Неумелыми пальцами свернул козью ножку, прикурил. Горечь табачная лапой когтистой в глотке скребет, еле прокашлялся, а цигарку всё равно не бросил. За порожек ступил, пошатываясь, у глухой стены в дупло нож запрятал, поднялся на крыльцо.

Дверь широко распахнул – по-хозяйски. Думал – мать перед печкой возле корыта склонилась, а это Улита моет новорожденного. Она-то откуда взялась?

– Не выстуживай избу-то! – не поворачиваясь от корыта, прикрикнула она на Мишку. – Нет чтобы матери-то помочь, где тебя черти носят?! Девчонку вон за мной посылать пришлось, посинела, пока в снегу барахталась!

Мать ничего не сказала, только рукой махнула, – верно, обо всем уже переговорить успели, – а Улита еще больше распалилась: оболтусом и дармоедом обозвала. Не давая опомниться, дров нарубить да за печь натаскать велела не меньше как на неделю. И это стерпел Мишка. Потом только забрался на полати. А Улита говорила матери:

– Так вот и надо сделать! Люди – они не без понятия. Вины тебе в этом деле никто не приписывает. Вот так и скажи самому Роману Васильичу: мол, под страхом жила! А лучше того – приведи всех в правленье: вот, мол, вам, нате. В списках ваших все они значатся в колхоз принятыми; вырастут – отработают. Так и скажи!..

Ободрила Улита Дарью, – кто бы подумал, что совет такой даст? Ты смотри, как всё расписала. Отчаянная! А только нет, не набраться Дарье смелости такие слова выговорить председателю колхоза: духу не хватит… Такая уж уродилась.

Два дня не вставала Дарья, на третий поднялась: надо делать что-то, под лежачий камень вода не течет. Пробираясь вдоль стены, добрела к посуднику, самовар вздула, сухой моркови наскребла щепоть, заварила погуще. От горячего потеплело внутри, силы будто прибавилось. К оконцу пригнулась – солнышко на дворе, и поземки не видно. Решила сходить к Роману. Никого с собой не взяла: чего попусту-то морозить, – будет на то согласие, и так дадут. Собралась, наказала девчонкам за дверь не выбегать, – дверь-то им не открыть с улицы, а Мишки с утра опять дома нету.

Пока шла, опираясь на палку, слова Улиты перебирала мысленно, а как во дворе правления увидела Романа Васильевича, всё перепуталось. На счастье, тут же был и учитель.

– Заставь век богу молиться, Николай Иваныч! – только и прошептала Дарья, а у самой слезы градом.

– Кто такая, откуда? – спросил учитель, не узнавая.

– Жена я Пашанина, сам-то посажен за душегубов. Нешто не помните? Одна с шестерыми осталась, с голоду пухнем!

Тут и Роман подошел, мужики возле сгрудились. Председатель позвал за собой Дарью, на крыльце вперед себя пропустил, потом Николая Ивановича. И остальные следом в правление ввалились.

Ничего не пришлось объяснять Дарье: в двух словах всё сказано было. Молча ждала, что Роман ответит. В сторонке Артюха сидит, костяшками щелкает. И учитель молчит, очки протирает с мороза. Роман бороду мнет в кулаке. Друг на друга поглядывают.

– Дело серьезное, товарищ Васильев, – проговорил учитель, – и решить его нужно по-партийному: надо помочь, неотложно.

– Знаю, что надо. А чем? – помолчав, отозвался Роман. – Семян и так недохватка, и с фуражного фонда килограмма одного не урвать. – Поднял голову, обвел взглядом колхозников. – Может, вы, мужики, поделитесь? В самом деле: люди-то погибают… Ну я вот от себя, скажем, дам полпуда муки, картошки ведра четыре. Люди ведь наши они…

Артюха отложил в сторону счеты, провел ладошкой по лысине.

– А по-моему, вопрос этот надо обсудить принципиально, – начал он авторитетным тоном, – собрать правление, а от Дарьи бы – заявление форменное с указанием причин. А там уж подлинные хозяева артели пусть сами решают: помогать нам укрывателям внутренней контры…

Николай Иванович метнул недовольный взгляд на счетовода, не дал ему договорить.

– Пока что, товарищ Гришин, разговор здесь ведут двое, – сухо сказал учитель, – секретарь партийной ячейки и председатель артели. Вашего мнения мы не спрашивали.

Мужики переглянулись, кто-то крякнул в углу одобрительно. Слушала Дарья недовольный голос учителя, а у самой перед глазами нетопленная изба, в углу на кровати сбились одна к другой нечесаные головы девчонок, а в середине, на голых коленях у старшей, сучит синими кулачками меньшой.

– Пойду я, грыжу ведь там накричит, – сказала она неожиданно и поднялась.

– Постой, постой, – остановил ее председатель, – с кем же поздравить-то? – И широко улыбнулся. – Опять небось девка, как у меня, грешного?

Через силу улыбнулась и Дарья, вытирая росинки слез:

– Парнишка…

– Слышали, мужики? – еще веселее продолжал Роман. – Бабы, говорим, одолели, пахать скоро некому будет. Вот он – работник, ударником будет! Нет уж, товарищи, в таком разе помочь полагается! Андрон Савельич, запрягай-ка, брат, воронка, начинай с моего двора. А ты, Дарья Кузьминишна, посиди, обожди самую малость.

Мужики задвигались, загудели, нахлобучивая шапки и хлопая рукавицами:

– В таком разе надо!..

– Следует.

На хутор Андрон привез Дарью на лошади. На худые, заостренные плечи ее тулуп свой набросил. Сам из дровней мешок муки в избу внес, потом девчонки картошку в подолах таскали. Не верила Дарья глазам своим, больше того изумилась, когда Андрон подошел к столу, положил на самую середину тридцатку, придавил широкой ладонью:

– От учителя. На пеленки, свивальники разные. Ну да и этим, – мотнул бородой на девчонок, – купишь сахару фунт… Ничего, Дарья Кузьминишна, головы-то не вешай: народ – он всегда подсобит.

Повернулась Дарья к иконе, именем господа поручиться хотела…

Девчонки меж тем картошку всю перетаскали, полон угол насыпали. И Мишка откуда-то появился, ошалело уставился на Андрона, на мешок возле печки, а потом на радужную бумажку, что лежала на столе. Загорелись глаза у парня, ноздри раздулись, и напомнил он матери в эту минуту своего отца – жадного, вечно голодного Пашаню, трусливого, злого и ненасытного. Он-то и загубил молодые годы, иссушил, озлобил Дарью, по рукам, по ногам оплел.

Семнадцать лет прожила на хуторе Дарья, людей не видала, а люди-то вон они какие! Припомнились слова Николая Ивановича: «Дело это по-партийному решать надо». Вот тебе и безбожник!

Андрон прокашлялся густо, собираясь уходить, посоветовал от порога:

– Прибери деньги-то. Да смотри не вздумай в тюрьму их мужику своему послать: народ-то вы, бабы, дурной. На себя трать.

Постоял еще, переминаясь, и добавил, точно мысли читал у Дарьи:

– А што, Дарья Кузьминишна, как бы ты на это дело посмотрела, ежели бы перебраться тебе на жительство в деревню; на отшибе-то, без соседей, худо оно. Закинуть, может, словечко перед тем же Романом Васильевичем? Денисов-то дом с коих пор вон пустует, а из этого на скотном дворе пристройку срубили бы. Подумай.

Уехал Андрон, затопила Дарья печку, напекла лепешек пресных, картошки наварила. Давно уже так-то не ели: девчонок полусонных на печь надо было подсаживать, Мишка и тот кусок недоеденный после себя оставил. И меньшой уснул.

Последней Дарья сама к столу села, подобрала крошки. Да и забылась так-то, задумалась. Тихо в избе, покойно. И темени по углам будто меньше стало – не пугает она, и шорохов нет за стеной; от печки тепло разливается, в сон клонит.

– Вот ведь они, люди-то добрые, – повторила вслух Дарья, мысленно продолжая свой разговор с Андроном, – рядом с нами живут.

Приподняла чуть голову, без робости глянула на суровый лик, без содрогания душевного. Первый раз в жизни из-за стола без молитвы вышла. Только голову на подушку – уснула.

* * *

Всю зиму пролежал Володька в городской больнице. Пуля ударила в левый бок, прожгла оба легких. Три операции перенес парень. Старик хирург разводил руками: откуда такая силища в некрепком на вид парнишке. Когда поправляться начал, сказал Володька как-то доктору без улыбки:

– Оттого и выжил, что к настоящему делу руки потянулись!

Новости деревенские знал из писем Николая Ивановича и от Федьки. Вот только мать неграмотная, Нюшка за нее писала – в каждом письме одни поклоны, а про то, есть ли дрова, сено корове, – ни слова. Самому написать об этом Федьке тому же – тоже нехорош: разное могут подумать. Сделать, конечно, сделают, да выпрошенным оно получится, а просить не любил Володька.

Вот и с передачами так же. Неизвестно, какими путями прознали в городском комитете комсомола, что в больнице лежит пострадавший от руки классового врага молодой колхозный активист. В Новый год пришли делегацией, разной разности натащили. Не то что больному – здоровому мужику на неделю хватит. Тут тебе и колбасы, и банка с вареньем вишневым, и пирожки, на коровьем масле поджаренные.