Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)
На календаре красным подчеркнута цифра и рукой того же Ореста выведено с завитушками: «С днем рождения!» Тонкая бестия этот племянничек! Далеко пойдет!
Антон улыбнулся, польщенный вниманием родственника. А что? Он не так уж и глуп, этот Орест. И, в конце-то концов, сделал немало для Антона. Портрет тут, конечно, не в счет. Стало быть, пятьдесят. Да, вот так и сгорают люди. На боевом посту.
И опять Нургалимов перед глазами. С первого раза не сумел Антон подобрать ключей к Нургалимову, учить было начал. Сам оскандалился с этим десятым снопом, с Калюжным и с куркулем Андроном. Оттуда – с Большой Горы, с «Колоса» – надо ждать подкопа. Теперь еще этот Крутиков объявился. Все они заодно.
Занятый мрачными мыслями, Антон не заметил, что в проеме открытой двери остановилась угловатая фигура Ордынского. Прижимая к груди папку с бумагами и угодливо улыбаясь, он переступил порог, осторожно кашлянул в руку.
Антон поднял голову:
– Легок на помине! Как раз ты и нужен. Садись.
– Не смотрели? – спросил Орест, кивая в сторону портрета. – Я там кое-кого заменить велел.
– Потом, – хмуро остановил его Скуратов. – Ты вот что прежде скажи: чего это вдруг на все лады «Колос» принялся расхваливать? «Пастух-патриот», «Школьники-хлеборобы»! И лес, и нетели на Украину – всё у тебя оттуда! А кто одобрил, кто санкцию дал, коли на то пошло? Почему ни одним словом партийное руководство не выпятил?
– Без меня, Антон Саввич, без меня! Я же вместе с вами в отпуске был. Я уж этой Сергеевой сделал внушение. Понимаете, на Нургалимова ссылается!
– Ну и что? Чем она думала, когда в этих рассказах – про районное руководство ни единого слова?
– Было, Антон Саввич, всё было. А Нургалимов сам же всё и повычеркивал. Велел принести ему газетную полосу и своей рукой – всё до строчки! Да еще выговорил. Вы, говорит, впредь, пожалуйста, без удельных вождей как-нибудь приучайтесь обходиться, без подхалимства.
– Ну, это он цену себе набивает, – криво улыбнулся Антон. – Тут предугадывать надо. Он вычеркивает, а ты того позабористей подыщи словечко. В обкоме читают, небось? Читают! Суммируют или нет? Неужели этому вас учить?
Ордынский растерянно заморгал; ему не понять было, чего это вдруг забота такая напала на дядюшку – принялся хлопотать о выпячивании роли Нургалимова. Раньше такого не замечалось.
– Ты вот что, – говорил между тем Антон, пригибая голову. – Скажу тебе об одном дельце, а ты уж сам потом пораскинь умишком; примечать начинаю: не устраивает его районный масштаб! Второй год он у нас… Экая, право, ты бестолочь!
Орест заморгал еще чаще. Антон придвинулся ближе, зашептал в самое ухо, что значит при теперешнем положении иметь надежную руку вверху. Доброе дело не забывается!
Где-то в глубине коридора негромко хлопнула дверь, кто-то поднялся было по лестнице, но с половины ее вернулся. А потом прекратился приглушенный стрекот машинки. Ни Ордынский, ни сам Антон не обратили на это внимания.
– Ворочать, ворочать надо шариками! – вразумлял Антон своего племянника. – Чего тебе стоит лишний раз строчку прибросить: «Товарищ Нургалимов лично присутствовал», «Принял участие», «Подверг всестороннему анализу». А там, брат, суммируют! Да и кому не захочется такого растущего работника приблизить к республиканскому аппарату? Так-то вот!
Антон замолчал на минуту, уткнулся в бумаги, нахмурился, показывая подобающую сосредоточенность. Взял ручку, но не донес ее до чернильницы, – новая мысль обожгла его.
– Ты еще не ушел? Займись-ка еще одним делом. Только сам, лично. С глазу на глаз тебе говорю. Семена Калюжного надо изобличить. Есть у меня сигналы – по юбочной части не всё у него ладно. На месте проверь, кто такая Улита. Потом обмозгуем, как всё это увязать. Сам и напишешь. Действуй!
Антон с решительным видом потянулся к чернильнице и снова не донес до нее пера, – на пороге стоял Нургалимов.
– Действуйте, действуйте! – проговорил он вполголоса. – В статье можете сослаться, что товарищ Нургалимов лично присутствовал во время инструктажа. Но не одобрил.
Секретарь райкома прошелся по кабинету до окна и обратно, хотел добавить что-то еще, но остановился против укрытой рамы. Приподнял свисавшее полотно.
– Это что же? Единственный экземпляр? – спросил он, поворачиваясь к онемевшему Антону. – Жаль, очень жаль! Я бы на вашем месте, товарищ Скуратов, приказал размножить его литографским способом, а подлинник подарил бы республиканскому музею. Скромность не позволяет? Придется, видимо, мне уж заняться этим, с вашего позволения.
Нургалимов с усилием приподнял массивную раму, кивком головы подозвал к себе Ордынского:
– Попрошу вас отнести это ко мне.
Антон остался один. Перед глазами у него зияла мрачная пустота.
* * *
Дымов не торопился. Полевой извилистой стежкой, минуя Константиновку, вышел он к деревне Большая Гора. На краю ее возвышалось кирпичное длинное здание под железной крышей и прилепившейся сбоку прокопченной трубой. Кажется, ничего здесь не изменилось за три года, только как-то поблекло всё: и само здание мастерских, и навесы с распахнутыми воротами, и пустынный двор с раскиданными в разных местах тяжелыми тракторными плугами, остовами разобранных машин.
Тракторов под навесами не видно, а на бетонной площадке перед въездом в мастерскую сиротливо стоит единственная полуторка с обшарпанными бортами и на трех скатах. Под левый передний диск подсунут чурбак.
Через дорогу – бревенчатое строение конторы. У крыльца – директорский «козлик» с откинутым брезентовым верхом. Шофёр спит на заднем сиденье, одна нога его в стоптанном пыльном сапоге покоится на спинке. По другую сторону от крыльца – газетная витрина, Доска почета с выгоревшими фотографиями передовиков соревнования.
Владимир остановился у этого щита: «Колос» на четвертом месте. Лучше всего дела у татарского колхоза «Берлик». Цифры выведены мелом, выписаны аккуратно и подчеркнуты, а вверху помечено: «За вторую декаду августа».
Чтобы заставить себя не думать о том, что ожидает его дома, Владимир принялся сравнивать данные по колхозам. Складывал, вычитал проценты, пересчитывал вновь, сожалея при этом, что больше нечем заняться и идти всё равно надо. Не стоять же тут до обеда! Хорошо и то, что никто не окликнул его на улице; рано еще, не проснулась деревня. А зачем, собственно, понадобилось ему тащиться в Каменный Брод? Нет ведь ни матери, ни жены. Одно остается, что там родился. Ну и что? Не всё ли равно, где теперь мытариться.
«Сеять пора бы, а у них еще и рожь не вся сжата, – насильно повернул свои мысли Владимир. – Что же это ты, Андрон Савельевич? У соседей восемьдесят пять – девяносто процентов сжато колосовых, а у тебя и семидесяти нет? Неужели и ты сдавать начал?» Попытался представить себе Андрона, а вместо него другое лицо увидел. Насупился, отвернулся в сторону. И тут – шаги на крыльце конторы. Трое вышли.
В переднем Владимир без труда узнал Карпа Даниловича. Постарел тот заметно, в плечах сжался, без бороды совсем другим выглядит. А лицо всё такое же смуглое: с молодых лет задубело оно от кузнечного горна; взгляд живой, с прищуром. За Карпом спускается по ступенькам и придерживается за перила невысокий мужчина в армейской фуражке с темным околышем, а в дверях остановился еще один – высокий, в кожаной куртке. Глянул Владимир на эту куртку, дернулись у него жилы под тугим воротником гимнастерки, – куртка-то его, Владимира! Еще раз стегнул взглядом, теперь уже выше – по лицу главного агронома, а тот ухватился рукой за стояк, да так и остался на месте.
А Карп уже обнимает, тискает жесткими пальцами:
– Владимир Степаныч! Володька!! Нежданно-негаданно! Жив и здоров?! Руку-то я тебе не помял ненароком? Знаю, брат, всё знаю! Ну вот и вернулся! Спасибо, что тропку старую не забыл!
– А я теперь, дядя Карп, вроде слепого коня, – ответил Владимир, осторожно высвобождаясь из крепких объятий Карпа. – Ноги сами с большака свернули.
– Вот и славно! А мы, видишь, засиделись. Сам понимаешь – в неделю раз видимся. Съехались что-то уж за полночь, слово за слово, смотрим, светло на дворе. И опять – в разные стороны. Так оно и идет время-то – колесом. День ли, ночь – различать перестали. А ты ведь голодный небось? – спохватился Карп. – Давай, брат, ко мне! Старуха сейчас нам яишенку… Я ведь теперь тут и живу, рядом!
– В другой раз, в другой раз, дядя Карп, – отнекивался Владимир. – Дома тоже ведь ждут.
– И то, парень, верно: ждут.
Карп растолкал шофёра. Пока тот протер глаза и сообразил, что от него требуется, к Владимиру подошел человек в армейской фуражке, пожимая руку назвался Семеном Калюжным. Высокий, в куртке Владимира, по-прежнему оставался в проеме двери, не решаясь заговорить.
– А это – наш агроном, – как ни в чем не бывало обернулся к Владимиру Карп и кивнул при этом в сторону третьего своего товарища, говоря ему с грубоватой веселостью: – Ну чего ж ты, Вадим Петрович, к месту прилип? Иди поздоровайся с первым каменнобродским трактористом! Дымов это, Владимир Степаныч!
Дымов молчал, искоса поглядывая на того, кого Карп назвал Вадимом Петровичем, а Стебелькову ничего иного не оставалось, как сойти наконец с крыльца. Вот и встретились! Неожиданно и против собственной воли обменялись молчаливым рукопожатием. Только во рту у Владимира стало солоновато да у левой ключицы дернулась еще раз непослушная жилка.
– Стало быть, так и сделаем, Семен Елизарович, – говорил между тем Карп, обращаясь к соседу Владимира. – Поезжай в Кизган-Таш. Завезешь нашего героя-танкиста домой, а сам по круче – за Каменку. Разберись там с претензиями Хурмата, а мы с Вадимом Петровичем – в Константиновку. Ты уж, Владимир Степанович, не обессудь! На недельке выкроим времечко, скопом нагрянем, а лучше того – пришлю за тобой машину да потолкуем уж обо всем за стаканчиком. Договорились? Давай!
Карп долго не выпускал руки Владимира, помог ему сесть в машину и многозначительно глянул при этом на Семена.
Калюжный забрался на заднее сиденье, «козлик» фыркнул, прокашлялся и, оставляя за собой струйку синеватого дыма, проворно юркнул в переулок. Владимир не оборачивался.
«Только бы этот еще не начал уговаривать, – подумал он про Калюжного, чувствуя на себе пристальный взгляд механика, – не стал бы на что-нибудь намекать». А Семен и не собирался этого делать, – он-то уж понимал, какой ценой досталось Владимиру его самообладание при неожиданной встрече со Стебельковым и какая буря клокочет сейчас в груди бывшего тракториста и бригадира.
Затянувшееся молчание становилось тягостным, и Владимир первым нарушил его. Спросил, сколько сейчас тракторов в МТС и жив ли старенький ХТЗ, на котором лет десять назад он работал. Оказалось, что трактор жив, находится в одной из бригад «Колоса» и работает на нем девчонка, чуть ли не ровесница внуку Андрона.
– Вот из кого работяга выйдет! – принялся на все лады расхваливать Семен Андрейку. – Недавно мы с директором МТС на его участок бригадиров всей зоны возили. Человек двадцать набралось! Знаете, какая у него уродилась пшеница? Самое малое тридцать центнеров с гектара! В газете было.
Владимир слушал рассеянно и не сразу понял, о каком участке идет речь и откуда у семиклассника Андрейки такой урожай. Семен повторил и, видимо обрадовавшись, что есть о чем поговорить, рассказал Дымову всё, что знал про Андрейку и школьных его дружков. Как Пашаню они опознали в сторожке Мухтарыча, как с Митюшкой собирались бежать к партизанам, как задолго до этого разработали вместе с Мишкой специальный шифр для своей переписки и чем окончилась эта мальчишечья затея.
– Вы понимаете, к вам ведь, под Псков, пробираться думали, в Партизанский край, – уточнил Калюжный. – А старший брат этого самого Митюшки – летчик, теперь-то уж, кажется, майор, – по их замыслу, должен был перебросить беглецов через линию фронта. И сухарей себе наготовили, и письмо родителям написали. Всё честь честью!
Владимир повернулся к рассказчику:
– Под Псков, говорите?
– Вот именно! И непременно вас разыскать намеревались!
– Меня?! – с еще большим изумлением переспросил Владимир. – Это как же известно им стало, что я находился там?
– Да этот же самый летчик, сын соседки Андрона, матери написал, что своими руками из самолета ящики с патронами вам передавал! В октябре или а ноябре это было. А когда догадался, что это вы, по известным ему приметам, вас уже около самолета не оказалось. Побежал к командиру отряда, тот ему и сказал: «Точно, Дымов Владимир Степанович, есть такой». Все мы тут это знали. А перед самым праздником в «Правде» Указ прочитали о награждении вас орденом Красного Знамени.
Владимир с трудом проглотил застрявший в горле комок.
– И она тоже знала? – выдавил он через силу, не называя имени жены.
– Когда получили письмо, ей нельзя было говорить об этом, – глядя прямо в глаза Владимиру, твердо проговорил Семен. – И агроном не знал.
– Понятно. Всё мне понятно, – перебил Владимир. – Получили письмишко, посоветовались. Прикинули: на войне ведь и убить может, ну и хрен с ним. Раз пристроилась бабонька – пусть.
У Калюжного побледнели скулы.
– Неправда! – выкрикнул он в лицо Дымову. – Не клевещите на нас и на Анну! Ее же уверили, что вы погибли! По тому, что мне про вас говорили ваши соседи и учитель, у меня складывалось очень высокое мнение о бригадире Дымове, а теперь вижу, что ошибался. Жаль, очень жаль, Владимир Степанович!
– А вы не жалейте. Я пока что руки не протягиваю под окошком.
Калюжный стал нервно закуривать, тонкие губы его кривились. Шофёр сосредоточенно всматривался в серое полотно дороги, изредка косил взглядом в сторону Владимира, и по всему было видно, что у этого мешковатого на вид парня есть свое особое мнение, и оно не в пользу Владимира.
Остаток пути до запруды у мельницы всем троим показался необычно длинным. Перед мостом Владимир тронул шофёра за колено. Тот притормозил.
– В Кизган-Таш тут прямее, – сказал Дымов, кивнув на луговой проселок. – Спасибо, что довезли.
«Козлик» развернулся на дамбе, обогнул небольшое болотце и через минуту скрылся в прибрежном кустарнике. Владимир постоял еще некоторое время на месте, прислушиваясь к шуму воды под ногами, подумал, что неплохо бы умыться, и, придерживаясь здоровой рукой за ветки густого ольшаника, начал спускаться к реке. Здесь было всё по-прежнему: глубокая котловина, окруженная с трех сторон низко свисающими седыми космами ивняка, с черным прогалом ныряющей в этот ивняк речки. И такой же черный, прогнивший настил на изъеденных временем сваях. В щель между двух горбылей было воткнуто короткое удилище с рогулькой жерлицы. Оно изгибалось в дугу, хлестало концом по воде, а в самой котловине ходила по кругу пятнистая пучеглазая рыбина, вспарывая туго натянутой бечевой зеленоватое зеркало ятови[10]10
Ятовь – котлован ниже плотины.
[Закрыть].
Владимир вскинул голову, осмотрел заросшие берега и мост за своей спиной, в надежде увидеть хозяина жерлицы, но там никого не было. Видно, рыбак оставил наживку с вечера и не особенно торопился проверить жерлицу. Щука может сорваться, но одной– то рукой с ней, пожалуй, и не управишься. Да и кому ее потом отдавать?
Размышляя так, Дымов осторожно перебрался по надежным доскам к удилищу. Не вынимая его из щели, дотянулся рукой до рогульки, захлестнул скрученную в три жилы лесу за обломок сваи. Рыбина ушла вглубь, потом заметалась поверху, забила широким хвостом и, разинув зубастую пасть, кружила над затопленными корягами.
«Уйдет ведь, зараза!» – подумал Владимир и, изловчившись, перебросил лесу на соседнюю сваю, и снова на первую. Получилась восьмерка. А щука хлесталась на мелководье, не сводя с человека недвижного, злобного взгляда.
Еще восьмерка! Еще одна!.. Теперь можно выдернуть удилище, толстым его концом дотянуться до приплюснутой головы. В азарте Владимир сбросил куртку, локтем правой руки подхватил натянутую, как струна, лесу и, не раздумывая, прыгнул в воду. Щука метнулась в коряги, ударилась в ноги Владимира, взвилась над водой и тут же перевернулась вверх брюхом, – удар по затылку оглушил ее, студенистые алчные глаза хищника остекленели.
Выбросив щуку на слань, Дымов теперь только опомнился, увидел, что сам он стоит по пояс в холодной воде, что щуку выбросил не правой, а левой рукой, а на мосту, перевесившись через перила, прилепился маленький, ветхий старикашка в пестрядинной рубахе и таких же штанах, головастый и тонконогий, как паук, и смотрит вниз.
– Твоя, что ли, будь она проклята?! – с неожиданной для самого себя веселостью окликнул его Владимир и ткнул удилищем в распластанную на горбылях оглушенную рыбину.
– Теперь, должно, наша! – ответил старик тоненьким голоском, и Владимир больше по голосу, чем по лицу, узнал в нем бывшего лавочника Кузьму Черного.
«Час от часу не легче!» – подумал Владимир, но подумал беззлобно, с усмешкой, и перевел взгляд на пальцы левой руки. Они сжимались и разжимались сами!
Кузьма проворно скатился с плотины, бесшумно и быстро перебирая ногами и руками и всё более напоминая шустрого паучка.
– Ловко ты ее, ловко! Полпуда потянет, с места мне не сойти! Ты смотри, аж с прозеленью!
Щука меж тем ожила, трепыхнулась, Кузьма упал на нее животом и невесть откуда добытым деревянным крючком принялся продевать ей под жабры снятый с себя ремешок. Рыбина билась, со свистом заглатывая воздух.
– Она! Не иначе она это в прошлом году утей тут пожрала! – торопился Кузьма. – Сам видел: чисто акул из-под слани бросалась. А утятки-то махонькие, только вылупились, глупенькие. Порх-порх по воде крылушками. Нет чтобы к берегу, а они – на глыбкое место. Сей минут изничтожила, вот какая зараза! А знаешь, на что взяла? – весело поглядывая снизу вверх на Владимира, продолжал старик. – Опять на куренка! Этот уже с перьями был. Околел чего-то, вот я его и приспособил. Ишь пузо раздулось! А что? Чего ты смеешься? Не веришь?
– Верю! С чего бы это мне не поверить, – прилаживая на шею перевязь, отвечал Владимир, не переставая шевелить ожившими пальцами левой руки. – Верю! А ты всё такой же, Кузьма Епифорыч, не стареешь!
– Постой, постой… – приподнялся Кузьма и озабоченно захлопал красноватымй веками. – Чей же ты будешь?
– А вот узнай!
– Не признать, парень! – вздохнул, помолчав, Кузьма и безнадежно махнул рукой.
Владимир назвался, Кузьма заморгал еще чаще:
– Так тебя же убили?!
– Видишь вот – не совсем.
– Не до смерти, значит?.. Ну что? Это оно хорошо, пожалуй, – глубокомысленно заключил Кузьма. – Это оно неплохо.
– И тоже так думаю, – согласился Владимир и теперь только вспомнил, зачем он спустился на елань. Хотел умыться, а вымок по грудь.
Кузьма покачивал сухонькой головой, на лице его, сморщенном, как печеное яблоко, отражалось раздумье, так не свойственное этому въедливому и крикливому мужику в прежние годы.
– Так и сидишь тут сторожем? – осведомился Владимир.
– Так и сижу, караулю. Невесело одному-то. Ой как невесело, – пожаловался старик. – С собакой, с котом только и поговоришь. Осенью да зимой еще терпимо: людно на мельнице; а весной – ну хоть волком вой!
– А чего же к дочери не уйдешь?
– Это к Дарье-то? – Кузьма пожал плечами. – Можно оно бы, можно. На старости лет отца родного за порог не выгонит. Да не могу – виноватый я перед ней. С самого выданья виноватый.
Кузьма тронул пальцами сероватый пушок на затылке, а Владимиру по-человечески стало жаль этого ветхого старикашку. Прихватив здоровой рукой добычу, Дымов поднялся с ней на плотину, дождался Кузьму, передал ему щуку.
– Надо ее того… – снова засуетился старик. – Коли шибко торопишься, я ее – топором! Какую тебе половину – хвост али голову? Чешую-то, ее и потом снять можно. Посиди на бревешке, я разом!
Весь берег завален был бревнами. Штабеля ошкуренного строевого леса возвышались по обе стороны полевой дороги. Сложены по-хозяйски – рядами и на прокладках, комли выровнены.
– Чего это строить собрались? – спросил Владимир. – Бревен-то заготовили на целую деревню.
– Председатель запасает, – безразличным тоном ответил Кузьма. – Пилораму, слышь, покупать собирается, подыскивает механика. А ставить ее мыслит тут же, при мельнице. Накатали вот кругляку, а для чего – молчит. Он ведь у нас не больно разговорчивый, Андрон-то Савельич. Может, для города. Нефтяники там дюже строятся. А лесу тут тысяч на сто.
Кузьма забежал в сарайчик, вынес оттуда широкую доску, снова нырнул в дверку – за топором, а пока приноравливался да примерялся, как бы ему лучше поделить отменную рыбину, приплясывая возле доски, Владимира на мосту уже не было.
* * *
В этот день нездоровилось что-то Анне. С вечера еще началось: то пот на висках выступит, то озноб прокатится по спине. И ночь спала неспокойно. На рассвете завязала потуже полог под низом зыбки, чтобы Степанка не вывалился, осторожно вышла из дому, накинула на пробой петлю. После дойки сказала Дарье:
– Неможется мне. Голова – как чугунная и знобит.
– Баню пожарче, да с веником, – посоветовала та. – А потом – чаю погорячей выпей с сушеной малиной. Хорошо пропотеешь под одеялом, вот и пройдет. Ладно уж, вечером оставайся дома, управлюсь тут со своими девками.
День с утра обещал быть жарким, даже росы не было, на деревьях листья не шелохнутся. Ребятишки спали еще, когда мать вернулась. Прибрала в избе, кашу жиденькую для Степки сварила, накормила обоих. Мелочь всякую простирнула, а голова гудит, лоб горячий.
Часам к десяти затопила баню. Наносила воды из колодца, плеснула на раскаленную каменку, чтобы чад выпустить вон. В предбаннике сбросила юбку, кофту. В одной рубахе вздумала пробежать огородом в избу: гребешок забыла. Взялась уж за дверку, да ладно, что открыть совсем не успела. Скорее прихлопнула ее, да на задвижку: шагах в десяти, за плетнем, стоял бородатый дядька. На дворе жарынь, а он в стеганке, голова не покрыта, седая. Рукой за кол держится, шею вытянул и в сад заглядывает. Постоял и пошел, снова остановился. И чего ему надо тут, по-за пряслами? Добрые люди дорогой ходят, а не задворками. Долго смотрела в щелку, как удаляется широкая спина. Так в деревню и не свернул; ссутулясь, поднимался на Метелиху. И опять непонятно: если вор какой или беглый, на виду у всей улицы не будет на гору лезть.
Анна вернулась к скамейке – лежит гребешок под мочалкой. Разделась совсем, налила в таз щелоку, распустила волосы и не утерпела: пригнувшись возле низенького оконца, еще раз глянула на вершину горы. Человек остановился у решетки Верочкиной могилы, склонил голову…
Деревня как вымерла. Редко-редко появится где– нибудь в огороде согнутая вдвое фигура древней старухи, пробежит через улицу пес. Пусто и на бригадном дворе, и на скотном – за озером. Откуда-то издалека, со стороны Ермилова хутора, временами доносится приглушенный рокот трактора: рожь, наверное, молотят, да за Каменкой в одном месте убирают с поля бабки. В излучине, выше Красного яра, прилегло у водопоя стадо.
Владимир сел на брошенную куртку, привалился плечом к ноздреватому серому камню, безотрывно смотрел на крылечко родного дома. Так решил еще в госпитале, когда после долгих месяцев впервые смог сам написать письмо Анне и ждал ответа; так думал у тлеющего камелька в партизанской землянке, после того как вырвался из людоедских лап коменданта лагеря обер-лейтенанта Пфлаумера: да и в самом лагере за год с лишним часу не проходило, чтобы не встала перед глазами островерхая шапка Метелихи и деревенька, раскинувшаяся у ее подножья.
Ждал этого дня, надеялся, верил, что придет он. С необузданной, дикой яростью цеплялся за жизнь, за малейший проблеск ее, за еле приметный вздох. Думалось, вот он вернется, встанет в рост на вершине, распростерши руки, чтобы обнять сразу всё – и леса, и горы. И чтобы было это обязательно утром, на восходе солнца. Анна увидит его из окошка, простоволосая и босоногая прыгнет с крыльца.
Это придавало силы, согревало на голых плитах каменного подвала, на допросах заставляло молчать, зубами стискивать лютую боль от ударов кованых сапог и плети самого Пфлаумера из крученой проволоки и с напаянной на конце винтовочной пулей, изо дня в день откладывало по крупице спрессованной ненависти в сжатые кулаки.
И человек жил, выжил. Вот и пришел, вернулся. Сделал так, как решил, как хотел сделать до письма от Анны. Сделал так и после того, как получил письмо. Назло. Письмо это цело, лежит в нагрудном кармане. Только не в том, где партийный билет и орденская книжка. Сжечь, изорвать не смог, – оно ведь тоже добавляет ярости, значит, и силы.
Дверь на крыльце оставалась закрытой. Ни в одном окне не раздвинулись белые занавески, никто не бежит из калитки с поднятыми руками. Значит, не видят, не больно-то нужен. Но вот из проулка показался Кузьма. Вначале он зашел в дом Дарьи, побыл там очень недолго, потом постучался в окошко к Дымовым, передал туда что-то завернутое в тряпицу.
«Рыбу принес, – догадался Владимир. – Ты смотри, что с нашим лавочником сделалось! Перековался!»
Анна уже одевалась, когда в дверь предбанника торопливо забарабанили маленькие кулачки. Анка запыхалась и ничего не смогла объяснить толком, твердила одно и то же:
– Дедушка с мельницы рыбу принес. Вот такую пузатую! Спрашивает, а где же батька. Я говорю ему: «Нету у нас никакого батьки», а он не верит. Как же нет, говорит, а чья же ты дочь?
– Так и сказал: «Чья же ты дочь?»
– Так и сказал! И еще говорит, что щуку эту не сам он поймал, а мой батя. И куда, говорит, вы его спрятали? Домой ведь ушел прямо с мельницы. Вот иди и сама скажи ему толком, что мы никого не прятали. Дедушка на крыльце сидит.
У Анны похолодело в груди: этот седой, в стеганке… В огород смотрел из-за прясел… «Неужели?!»
– Где Степанка? – спросила Анна свистящим шепотом и почувствовала, что ей нечем дышать.
– В зыбке, где ему больше быть, – рассудительно, как большая, ответила Анка и прижалась в угол: испуг матери охватил и ее.
– А больше ты никого не видела? К дому никто не подходил?
– Не… На горе дядька какой-то. Давно уж сидит. На самом верху.
– Ладно, беги, беги, моя доченька… Беги, я сейчас.
– Беги, беги, доченька, – механически повторила Анна, когда Анкино синенькое платьишко мелькало уже далеко между грядками, а сама кружилась на месте, и у нее всё валилось из рук.
В десяти шагах не узнала, не подумала даже. Всегда так бывает, когда долго ждешь. А он? Почему он прошел мимо дома? Что ему делать там – на Метелихе?
Всё сразу припомнилось, замелькало перед глазами: как провожала его в то памятное каждому воскресенье, как он помахал рукой из кузова машины – будто не на войну уезжал, а в соседний район на какой-нибудь слет трактористов, денька на два, на три; как с этой самой минуты начала его ждать. Потом – письмо сержанта Кудинова, Улита, Вадим Петрович… «Гоните? Неужели сплетня какая?»
Было ли так, чтобы не думала о Владимире? Можно все дни перебрать, разложить по полочкам связками: вот недели, а тут побольше кучки – это месяцы, а тут уже годы. И не было дня, чтобы, проснувшись утром, не назвала бы его имя, не было вечера, чтобы не глянула на застекленную рамочку с фотографией… Любил ли ее Вадим Петрович? И сейчас любит. Стоит слово сказать – вернется, увезет куда хочешь, на руках носить будет.
Анна попыталась представить себе, что было бы, если бы первым мужем был у нее Вадим Петрович. Прошел бы он так же вот задворками на Метелиху? Нет, там у него кет ничего потерянного. А у Владимира – Верочка. К ней-то он и поднялся, чтобы ей, а не Анне, сказать первое слово.
Подумала так, усмехнулась горько. Из предбанника вышла прямая и строгая. Не торопясь прошла по тропе, во дворе раскинула на веревку мокрое полотенце и тогда только посмотрела на гору: Владимир стоял у решетки.
Кузьмы на крылечке не было, а через открытую дверь доносился голосок Анки: «А-а-а, о-о-о…» Анне подумалось, что и там на горе слышно это самое «а-а-а, о-о-о» и как поскрипывает очеп зыбки. До крови прикусила губу, чтобы не закричать, не броситься вон со двора. Удержалась. Еще раз поверх веревки с бельем глянула на Метелиху, провела рукой по вискам, медленно поднялась по ступенькам крылечка, ушла в избу, не прикрыв за собой дверь.
Владимир всё это видел. И то, как метнулась с крылечка шустрая девчурка, кинулась в огород, к бане, как бежала оттуда обратно, прыгая через грядки; как потом шла по картошке Анна, как спокойно развешивала на веревке белье и устало откинула волосы. Всё в ней было чужое: и походка какая-то деревянная, и эта неторопливость. Ушла и на гору не посмотрела, не остановилась посреди двора.
Просунув руку в петлю повязки, Владимир подобрал с земли куртку, вместе с тощим узелком вещевого мешка перебросил ее за плечо. Начал спускаться вниз по травянистому скату, не отдавая еще себе отчета, что он скажет Анне и что будет делать потом.
Ноги сами подняли его и пронесли до половины спуска легко и пружинисто – мелким шагом, а там, где можно было уже ставить грубый солдатский ботинок на всю ступню, не боясь поскользнуться, они сами же начали упираться и уже не пружинили, а как-то, тоже по-деревянному, ломались в коленях, точно у заводной куклы. И чем меньше оставалось шагов до родного крылечка, тем шаги эти становились медленнее и тяжелее.
Вот и калитка. Не глядя в окно, чтобы прежде времени не увидеть перепуганного лица Анны, Владимир боком протиснулся возле столба, сутулясь прошел по двору. На крыльце и в сенях обе двери открыты, а в избе будто и нет никого. Почему-то бросились в глаза стоптанные башмаки у порога, ведро на подставке, наполовину оборванная вязанка луковиц, свисающая вдоль стенки. Половицы в сенях разошлись, оконце выдавлено, – задувать будет осенью, просквозит зимой, снегу наметет.
Анна стояла у зеркала, расчесывала волосы. Длинные, отливающие потемневшей бронзой, лежали они на плечах, спадали до пояса. Повернула голову оттого, что скрипнула половица, и не вскрикнула, не попятилась в испуге, только губы чуть-чуть приоткрылись да рука с гребешком у щеки задрожала.
– Здравствуйте вам, – удивляясь и голосу своему, и тому, что сказал не совсем-то по-русски, проговорил Владимир и уперся взглядом в простенок. Там жалась дочурка, босой и тоненькой ножонкой раскачивая накрытую зыбку.
– Все ли живы-здоровы? – несколько громче начал он тут же. – Не ждали, видать? Бывает. Случается и такое.
Анна не тронулась с места, у Анки глаза округлились.
Владимир повесил куртку на гвоздь притолоки, бросил мешок на лавку. Подавшись вперед и расставив в стороны локти, медведем прошел по избе до противоположной стенки, ткнул пальцем в застекленную рамочку под зеркалом.
– Давно ли повесила? – спросил, вжимая голову в плечи. – Как письмо получила или сегодня уж, после того как Кузьма побывал?
