Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"

Автор книги: Евгений Нечаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)

– Что вы, Артемий Иванович, много еще малины! И за хутором и на вырубах туда дальше.

– Не забоитесь одни-то? Вдруг заяц наскочит, что делать-то будете? Ну, ладно, ладно, знаю, что девки вы смелые. Только, чур, уговор: с пустыми лукошками не возвращаться. Проверю!

Артюха проводил взглядом девушек, покачал головой.

– Вот так и живут наши дачники, – сказал он со вздохом шедшему рядом с ним следователю. – Я их иначе-то, извините за выражение, и назвать не могу. Что им до наших колхозных забот? Ягодки да грибочки, вот и все хлопоты. Сам-то небось давно уж с ружьишком на речку отправился. Пять коров за овражки свезли, ну и что? А попробуй-ка заикнись! Секретарь партийной ячейки…

А Николай Иванович вместе с Романом Васильевичем и подоспевшим на помощь им кузнецом отбивались от наседавших на них женщин. Собрались те на скотном дворе толпой. Одни плачут, другие ругаются. И у каждой ломоть хлеба под кофтой – для своей коровы, у каждой веревка. Догадался учитель, в чем дело. Так, чего доброго, следом за женами и мужья с недоуздками явятся, как в Константиновке. Насилу втроем-то успокоили.

С утра, как и уговорились, Маргарита Васильевна с Верочкой ушли в лес. Обещали к обеду вернуться, а вот уж и солнышко опустилось, сумерки стали сгущаться, – нету девчат. И Валерки нет дома: этот ушел с ночевьем. Николай Иванович несколько раз принимался чайник разогревать на примусе, всё в окошко поглядывал, – нет, не идут. Вышел потом на крылечко, не одну папиросу выкурил, – нету.

Ночь опустилась на деревню, тягучая, вязкая чернота заполнила улицу, поднялась вровень с крышами. И тишина – как на дне замурованного колодца. Теплынь, а учителю холодно стало, озноб по спине прокатился. Сходил в свою комнату, набросил шинель на плечи, а пальцы дрожат отчего-то, жилы на шее дергаются.

Что же такое случилось? Что-то недоброе. Закружиться они не могли: за Ермиловым хутором, и особенно в той стороне, где господский дом, – лес чистый. Да и дороги тут треугольником: на большак два проселка выходят – с Большой Горы и из Нефедовки. Дальше уйти не могли, там заболоченная низина. Если ушли по берегу Каменки —_: и здесь места не такие уж гиблые. Верочка там бывала не раз.

«На медведя не наскочили бы в овражке! – подумал Николай Иванович. – С перепугу умчатся за три– девять верст. Медведь – полбеды, а если медведица с медвежонком?! Тут дело худо. Эта догонит, порвет».

– Порвет! – вслух повторил Николай Иванович, как будто кто-то второй спорил с ним.

И вдруг короткая, страшная мысль ослепила учителя. Вспомнились слова Верочки: «Дневник!.. Я не могла ошибиться, папа!»

При этой мысли учитель даже отшатнулся, вскинул левую руку к лицу, перед глазами – радужные круги и звон в ушах, как от удара по темени. И тут же второй удар – вспомнил крик филина на тропе за озером, когда провожал Мартынова.

– Нет, нет, подождите! – снова вслух произнес Николай Иванович. – Тут что-то не вяжется. Допускаю, что это был тот самый белогвардеец. Вера его узнала. Но он-то ее не мог ведь узнать! Он ее видел девочкой! Нет, этого не может быть! А если Филька?!

Николай Иванович тяжело вздохнул, провел рукой по разгоряченному лбу, придерживаясь за стояк, сошел вниз по ступенькам, зажмурившись встряхнул головой, чтобы сбросить присосавшуюся пиявку – мысль. Не удалось. Она вгрызалась всё глубже, набухала кровью, и вот уже тесно ей стало в черепной коробке.

Не отдавая себе отчета, куда он пойдет и к кому, учитель вышел на середину улицы, надел шинель в рукава, застегнулся на все крючки. Постоял, жадно вслушиваясь. Ночь молчала – враждебно и настороженно, как взведенный курок пистолета, затаясь смотрела тысячью немигающих круглых глаз. А учитель один среди улицы, совершенно один.

Николай Иванович прошел в конец улицы, осторожно, чтобы не напугать, постучался в низенькое оконце крайней избы. Долго никто не отзывался. Еще постучал. Наконец послышались шаги. Расплывчатое белое пятно прильнуло к стеклу.

– Кто это? – спросил приглушенно женский голос. – Кого надо?

– Евдокия Фроловна, разбудите, пожалуйста, Володю. Это я – учитель.

– Ах ты батюшки! Аль опять недоброе что приключилось?! Да вы заходите, заходите в избу, Николай Иванович, свет сейчас вздую!

– Вы Володю, пожалуйста, разбудите. Я здесь подожду.

– Так ведь дома-то его нету. Сказал, что в поле останется, на Длинном паю. Может, позвать вам кого?

– Нет, нет, не беспокойтесь. Пожалуйста, не беспокойтесь. Я сам… другого кого-нибудь попрошу. Голова, понимаете, разболелась страшно…

Отходя в глубь улицы, Николай Иванович раскаивался, что разбудил пожилую женщину. А может, дочь уже дома? Может, пришла? Возле дома Андрона он обернулся: в крайней избе теплился огонек. Оглянулся от церкви – свет загорелся и у Андрона. И в ту же минуту ярким квадратом осветилось угловое окно старой школы.

Николай Иванович шумно вздохнул, ускорил шаги, почти побежал, хлопая полами длинной шинели. В коридоре его встретил Валерка. Он держал в руке лампу и радостно улыбался, указывая взглядом на разложенных вдоль скамейки матерых кряковых селезней.

– Еле донес! – похвастался сын. – А этого вот навскидку. В сумерках уж прямо на меня налетел. Так к ногам и упал!.. Да что с тобой, папа? Ты болен? Что с тобой?!

– До сих пор Верочки нет с Маргаритой Васильевной, вот что. Чертовщина всякая в голову лезет. Дневник этот, Филька…

– Филька?! – Валерка прижался к двери, глаза у него округлились.

– Я только что был у Дымовых, – после паузы продолжал отец, – думал, Володя дома, а его нет. Надо собрать комсомольцев – парней. Искать надо…

Валерка поставил лампу на пол, махнул с крылечка через ступеньки. А в это же время Володькина мать, чтобы не разбудить Андрюшку, шептала на ухо Кормилавне:

– Не осталось ли у тебя капель каких? Верочка-то и порошков и капель тебе приносила. С головой, слышь, замучился. Плохо ему, – хотел, верно, парня моего послать в Константиновку. Посмотри, может, чего и осталось. Я бы и отнесла.

Проснулся Андрон, прошлепал босыми ногами в передний угол, с божницы достал жестяную коробку из-под фамильного чая, пригнув голову заглянул в нее одним глазом.

– Ладно, сам я снесу, – сказал он Фроловне. – От делов-то таких ничего нет мудреного, что и голова на куски развалится. Не слыхала, чем всё кончилось там, в коровнике-то? Власти разъехались?

Небосвод на востоке из темного стал синеватым, обозначились вершины берез и крыши домов. Теперь и левее Андроновского пятистенка один за другим торопливо зажигались огни, а с Нижней улицы уже доносились людские встревоженные голоса. Ожидая комсомольцев у школы, Николай Иванович еще издали услышал скороговорку запыхавшегося Артюхи:

– Ну чего он сразу-то к массам не обратился? Я до полночи в конторе сидел! Мало ли что в наших лесах может произойти? Тут и зверьё и кулачьё беглое.

Выйдет вот на тропу такой бандюга, ну что с ним девчонки поделают?! Как же сам-то он, Николай Иваныч, не подумал об этом! Зверьё ведь кругом! И люди-то хуже зверей!!

Пришел Андрон к школе, а тут уж и нет никого, И вот телега остановилась у полевых ворот. Татарин из Кизган-Таша привез Маргариту Васильевну. Лежала она на охапках сена с перевязанной головой и без сознания, а рядом с ней – пустой кузовок. Татарин, как мог, объяснил, что дочку учителя (в деревне у них посчитали Маргариту Васильевну за дочь Николая Ивановича) нашли еще вечером. Увидели ее ребятишки окровавленную, перепугались, прибежали домой – им и слова не выговорить. Ночью уже – с фонарями – всей деревней цепью прошли по лесу. Вот привезли, а председатель колхоза в город послал верхового.

Только на пятый день нашли Верочку. Лежала она под кучей хвороста зарубленная. И совсем не в той стороне, где подобрали Маргариту Васильевну. Платье разорвано на спине, туфля одна. Верно, гнались за Верочкой, схватили за плечи…

За эти дни окончательно побелела голова учителя. Милиция в три круга леса окрестные обложила, да разве найдешь в стоге сена иголку! Ушли бандиты.

* * *

Схоронили Верочку на Метелихе. Духовой оркестр из города вызвали. С той же машиной приехал рослый белокурый парень в спортивной майке. С первого взгляда понял Володька: этот не из оркестра. Защемило в груди, колючий комок застрял в горле.

Перед полднем из школы вынос был.

Верхняя улица народом запружена. А когда мимо церкви проходили, в полном облачении отец Никодим в дверях показался. Широким крестом благословил проплывающий над головами увитый кумачом гроб.

Воскресенье было, в церкви богослужение шло. Сказывала потом Кормилавна Андрону: прервал отец Никодим службу, отступление сделал. В проповеди велел мирянам молиться за новопреставленную рабу божью, мученическую смерть от руки злодея приявшую; за отпущение вольных и невольных ее прегрешений.

Как в гору поднялись, увидел Андрон от своих ворот: возле школы подвода остановилась, лошадь в оглоблях шатается. Выпрыгнула из тарантаса женщина в черном, руки вскинула. На Метелиху прибежала, когда гроб уже опустили. Раздвинула народ, разом все догадались: мать. И Николай Иванович чуть в сторону подался. Опустилась она на колени, а потом упала на сырой бугор, разметались у нее волосы.

Долго не расходились люди. Наконец по одному, по два стали спускаться по извилистой тропке, не надевая шапок. Комсомольцы наверху остались да тот, городской – в безрукавке. Глянул искоса на него Володька и протянул парню руку.

– Давай дружить будем, – глухо проговорил Володька, – «Меченым» меня прозывают, а окрещен Владимиром.

– Игорь, – также вполголоса отозвался приезжий, принимая жесткую руку Володьки. – Писала она. Спасибо тебе за всё. Но ты дай слово…

Понял Володька, о чем тот хочет сказать, еще крепче сжал руку Игоря:

– Дух вон, найду!

Последним спустился Володька с горы, разрывными медвежьими пулями снарядил патроны, на неделю пропал из деревни. Одичал в лесу, почернел, но так и пришел ни с чем. Только в одном месте, в пихтаче за Красным яром, на костер затоптанный наткнулся. А в сторонке лапки еловые раскинуты – как будто двое спали.

Там же, в лесу, встретил Володька Андрона Савельевича. После смерти Дуняшки, чтобы как-нибудь приглушить свое лютое горе, принялся Андрон за старое: медведей на овсах караулил, примечал места, где хозяин лесной в зиму залечь собирается.

Андрон первым Володьку в пихтаче заметил, подошел, глянул на угли, серым пеплом подернутые, на лапки, брошенные в изголовье, кашлянул глухо, проговорил, как равному, будто мысли читал Володькины:

– Ушли, сволочи! А ведь наши. Не иначе, Филька…

Помолчал, тяжело опустился на колоду и добавил, медленно процеживая слова:

– Пустое дело, парень, тут их искать. – Еще помолчал. – Не иначе, за Черную речку подались. Места дикие, – добавил словно издалека, – сдается мне, и в этот раз на пару они со старостой были. Там он, поди, и хоронится, за Поповой еланью: сродственник дальний там у Ивана Кондратьевича объездчиком в заказнике.

Вновь насупился, на носки обшарпанных сапог уставился, вздохнул тяжело и заговорил будто про себя:

– Жалко девку, одначе. Эх, Володька, Володька! Вот ведь как оно всё наперекосяк пойти может. И кто бы мог подумать, што лютость такая в народе живет? Ну за што они ее топором-то?! Што глаза наши темные открывала? – Повернулся круто, спросил строго: —Ты чего это?.. Никак сырость разводишь? Бабам оставь. Эх, Володька! Было бы тебе лет на пяток поболе… – и вдруг спохватился, взял на руку ружье Володькино, взглядом приласкал витые стволы. – Ружьецо, парень, что надо! Доброе у тебя ружьецо. Легковато, конешно, ну да тебе ведь оно для забавы. Да ты вот что, того, парень. Не сразу об этом учителю. Про елань-то. Обмозговать следует. Не сразу, говорю. Тут, как на облаве, выждать полагается. Не спугнуть бы. Ужо сам я Николаю Ивановичу дам знать. Понял?..

Вернулся домой Володька, и первым делом – к Федьке Рыжему. Потом Екимку призвали, Петьку, Никишку. Впятером железными клиньями возле мельницы плиту красную выломали. На другой день, как смогли, обтесали, а вечером на канате пеньковом пронесли по деревне.

Бабы встречные посреди улицы с ведрами останавливались, из окон головы бородатые долго смотрели вслед. Поняли все, для чего плита. Когда на гору поднимались, несколько мужиков подошло, был среди них и Андрон Савельевич. Молча взял он из рук Володьки канат, петлей через плечо перебросил, да так и не менялся до самого верху.

Часто видели потом Володьку на вершине Метели– хи. Часами сидел у плиты.

А жена Николая Ивановича прожила в Каменном Броде всего три дня, и опять по деревне слух перекинулся: за былое, за давнее прощенья просила, а Николай Иванович ответил: «Простить можно, забыть нельзя». С тем и уехала.

* * *

«Когда человек уходит из жизни, вещи его сиротеют и постепенно меняют свои места». Николай Иванович сейчас уже не помнил, когда и в какой именно книге были прочитаны эти слова. Кажется, вскоре после трагической смерти Дуняши. Читала Верочка, а Николай Иванович, Маргарита Васильевна и Володька слушали.

Верочка умела читать по-особенному: не быстро и прислушиваясь к тому, как из отдельных звеньев составляется фраза, как звучит она, если ее повторить про себя и вдуматься в смысл. У нее было богатое, живое воображение, и нередко, остановившись на половине страницы, она опережала автора, спорила с ним, волновалась, вовлекала в спор слушателей. И это она – Верочка – приучила Маргариту Васильевну не просто читать запоем, забывая о времени, а прислушиваться к невнятному шелесту слов, видеть окружающее в ином освещении, мыслить и говорить иначе.

Сейчас вспомнилось только одно: что книга была не новой. Строчка эта попалась в начале главы, и Верочка сразу же опустила развернутую книгу на колени.

– А ведь это и в самом деле страшно для того, кто уходит, – сказала она в тот раз. – Ушел, и ничего после тебя не осталось. Пусто. А человек жил, у него были свои, ему одному известные, радости и невзгоды, свои затаенные помыслы… Близкие ему люди знали, что по ночам он курил трубку, что она лежала на его столе возле массивной чернильницы. И вот ушел человек, чтобы никогда больше не сесть за свой письменный стол. День или два трубка еще лежит на своем месте. Потом кто-то из родственников убирает ее в ящик. И стол от этого сразу теряет свое прежнее назначение, становится просто столом, как будто и не сидел за ним мыслитель. А еще через несколько дней унесли чернильницу, на столе забыли утюг. Страшно!

– У тебя, дочь, не совсем правильное отношение к вещам, – возразил тогда Николай Иванович. – Вещи служат нам, они наши рабы. В одном согласен с тобой: пустоты после себя действительно надо бояться. И еще больше бояться ее при жизни.

– Да. это верно, папа, – подтвердила дочь. – Пустота – самое страшное. Но ты же отлично знаешь, что я – фантазерка. Вот и потянуло меня в мир осиротевших вещей. Им больно, папа, не спорь со мной.

Затем она приготовилась снова читать, уже набрала побольше воздуха, но вместо следующей фразы из книги продекламировала:

 
Извечно времени незримое теченье,
Скользят года, течет за веком век.
И струи смелых дум сливаются в ученье,
И мудрость пьет из них всесильный человек!
 

«Кажется, всё это было вчера, – с болью подумал Николай Иванович. – Человек… Был человек». – И обхватил голову руками.

Он сидел в комнате Верочки, за ее столом, накрытым старательно отутюженной простенькой скатертью. На середине стола лежала стопка классных журналов, заготовленных дочерью на новый учебный год, чернильница-непроливайка, как у школьницы. Чуть левее – на проволочной складной подставке и под стеклом – любительская фотокарточка Игоря и бронзовая статуэтка: большеголовый лопоухий щенок припал на передние лапы, склонил набок глупую свою голову и заливается визгливым беззвучным лаем на перевернутого жука-носорога.

Вот и всё, что видела перед собой Верочка на столе, когда оставалась наедине со своими мыслями, вот и все ее вещи, которые трогала она своими руками и которым теперь неуютно и холодно, потому что они осиротели.

Был еще дневник. Он бесследно исчез.

Николай Иванович взял в обе руки бронзового щенка. До сих пор он сдерживал свои чувства, как солдат после гибели боевого соратника. Так было и в лесу, когда он первым увидел на сломанной и вдавленной в землю колючей ветке шиповника сиреневую ленточку от платья Верочки, и потом, когда подошел к куче хвороста, из-под которой виднелась отброшенная рука.

Когда дочь лежала в гробу, когда сам он указал место, где рыть могилу, и сам же ударил ломом в каменистую плиту на вершине Метелихи, Николай Иванович был в каком-то оцепенении. Таким же он оставался и в день похорон, – машинально нагнулся, чтобы бросить вниз горсть земли, и не вздрогнул от того, что по крышке глухо ударил тяжелый ком глины. А вот теперь, после того как уехала жена, Николай Иванович сжал в пальцах холодную бронзу статуэтки к судорожно захлебнулся.

Дневник… Кроме Валерки и Маргариты Васильевны, никто в деревне не знал о его существовании. И тем более о том, что там было записано. Что дневник был у Верочки и исчез вместе с тетрадями и книжкой, теперь знают еще четверо: кузнец, председатель колхоза, теперешний секретарь комсомольской ячейки Владимир Дымов и счетовод Гришин. Николай Иванович сам рассказал им об этом. Разговор-то, собственно, велся вначале с глазу на глаз с одним Романом, за перегородкой, а потом сюда же вошли Карп и Володька, Артюха с бумажками к председателю сунулся. И, по свойственной ему привычке, сразу же принялся надумывать различные версии. По его мнению выходило, что воришка польстился прежде всего на тетради. Нету ведь их в кооперации, а в город не каждый из родителей может съездить.

Карп и Роман промолчали оба при этом, а Володька обиделся.

– Не сделают этого ученики! – недовольно поглядывая на Артюху, сказал он. – Не сделают!

– За всех-то, брат, не ручайся, – посоветовал Артюха. – Давай уж, знаешь, принципиально, если ты головой комсомола выбран. И не кричи. Не повышай голоса. Не подрывай своего персонального авторитета.

У Володьки побелели губы. Он что-то еще хотел сказать Артюхе, но Николай Иванович приподнял чуть руку:

– Спокойно, спокойно, Володя! – и опять к дневнику вернулся. Сказал, что есть– у него одно смутное подозрение, но он никак, даже мысленно, не может связать концы с концами.

Не надо бы учителю говорить про колчаковца, которого Верочка на Большой Горе видела, – Артюха даже дышать перестал при этом, да Николай Иванович не заметил. И Карп и Роман тоже не видели, как кончиком языка облизал счетовод враз пересохшие губы.

– Всегда обо всем мне рассказывала, – продолжал Николай Иванович, глядя под ноги, – а тут промолчала. Ничего не пойму.

* * *

Не только Андрон с Володькой искали бандитов. Из Уфы по заданию Жудры приехал один из его помощников, следователь Бочкарев. Не заезжая в Каменный Брод, он сразу же отправился в Константиновку, где в сельской больнице лежала Маргарита Васильевна, никому, кроме фельдшера, не назвал себя, а сиделке сказал, что он – дальний родственник Маргариты, и попросил, чтобы их разговору не мешали.

Маргарита Васильевна рассказала ему, когда примерно вышли они с Верочкой из деревни, как сначала напали на нетронутую малину и собрали ее в один кузовок. Потом оказались на просеке. По ней углубились в лес. Там начинался овраг. Глубокий и каменистый, он уходил к Ермилову хутору. Вот тут – в отрогах оврага – и стали им попадаться невысокие кусты орешника, тоже никем не тронутые.

Быстро набрали и второй кузовок. Маргарита Васильевна сказала подружке: «Ну и довольно. Запомним место, придем в другой раз». А Верочка предложила другое – подняться наверх, сесть где-нибудь на полянке, вылущить собранные орехи, вот и еще добрая половинка кузовка освободится. Дня-то еще и половины нет, куда торопиться!

Так и сделали. Высыпали орехи около пня и стали их лущить. А потом Верочке захотелось пить. Она пошла к родничку.

– Мы и до этого пили там, – вспоминала девушка, – это совсем недалеко за кустами. Там лощинка такая травянистая. И вдруг я слышу – Верочка кричит изо всех сил: «Папа! Володя! На помощь!! На помощь!!!»

Маргарите Васильевне трудно было говорить, голос ее срывался.

– Я не успела ничего и подумать, – продолжала она через минуту, – вскочила, бегу через кусты, зову Верочку. А она: «Рита!! Рита, беги! Спасайся!!» И тут я увидела… Двое их было, один с топором…

Маргарита Васильевна отпила из стакана, потрогала забинтованную голову.

– Больше я ничего не помню, – прошептала она еле слышно. – Бежала, не зная куда, и не видела перед собой дороги. Сорвалась с каменистого выступа. Опомнилась уже ночью на телеге.

Бочкарев слушал не перебивая. Он ничего не записывал, а Маргарите Васильевне начинало казаться, что ей не верят, и она повторяла всё заново.

– Никого не встречали вы по дороге в лес?

– Никого.

Маргарита Васильевна подумала и добавила, что когда они вышли на просеку, то слышали, как кто-то рубил дерево и как оно упало.

– Далеко это от родника?

– Километра два, может быть, больше.

– А этих двоих можете вы описать? Старые или молодые, в чем одеты? Какого роста хотя бы?

– Этого я не запомнила. Один, кажется, с бородой.

На рассвете следователь был в Каменном Броде.

Учитель не спал, сидел за своим столом, механически перелистывая учебные планы. Потом отложил в сторону папку, задумался, на стук в дверь не сразу ответил.

Бочкарев коротко рассказал Николаю Ивановичу о цели своего приезда, предупредил, чтобы при посторонних директор школы обращался к нему как к уполномоченному из районе, сказал, что в ближайшее время собирается здесь побывать и сам Жудра.

– Неладно у вас в районе, товарищ Крутиков, – говорил Бочкарев, – очень неладно. В этом медвежьем углу особенно. – Помолчал и добавил: – Знаю, что тяжело вам, больно трогать свежую рану, но меня служба обязывает. Давайте закурим и рассказывайте. В Константиновке я уже был. Только что из больницы. И знаете, не верю я в эту новую версию. Интуитивно не верю. Прав Жудра: тут чья-то работа.

– А что это за новая версия появилась? – насторожился учитель.

Бочкарев недовольно поморщился:

– Ваши местные шерлок-холмсы зашли в тупик, растерялись. Слишком много свалилось запутанных сложных дел на их плечи. Ведь только по вашему колхозу за полтора года – поджог хлеба в скирдах, побег церковного старосты, явно кулацкая вылазка на скотном дворе и, как финал, убийство. Им же опомниться некогда было. Не смогли додуматься, что в Уфе, в уголовном розыске, имеются служебные собаки. А когда обнаружили труп, даже участкового милиционера на месте преступления не оказалось.

– Тут, пожалуй, больше всего моя вина, – признался учитель. – По правилам следствия я не должен был подходить к этой кучке валежника. Но ведь – дочь, родная дочь.

– Я всё понимаю. На вашем месте любой поступил бы так же, – говорил собеседник Николая Ивановича, сосредоточенно разминая в пальцах нераскуренную папиросу. – Всё это объяснимо. Тем более нельзя было работникам местной прокуратуры ни на минуту отлучаться из Каменного Брода. И вот теперь нашли выход из незавидного положения: присылают к нам в управление бумагу, в которой излагают свои «особые» соображения. Единственного очевидца убийства необходимо-де изолировать. Короче говоря, отправить в тюремную больницу! Доводы? Из-за того только, что не пошла к ручью, когда подружке захотелось пить! И еще – происхождение у нее сомнительное. Вон куда метнуло! В переводе на русский язык это значит, что была в сговоре, завела сознательно. Вы понимаете?!

– Дичь какая-то. Ересь.

– Вот начальник и направил меня сюда. Это всё для начала, товарищ Крутиков. А теперь я готов. – Бочкарев уселся свободнее.

– К чему вы готовы?

– Слушать вас. Рассказывайте всё, и подробнее. Лучше будет, если начнете с первого дня, как поселились в этих вот комнатках.

– А если раньше? Если с тысяча девятьсот девятнадцатого года?

– Тем лучше.

Минутная стрелка стенных часов – худая и голенастая – несколько раз обогнала часовую – короткую и медлительную, а сами часы с остановками, точно раздумывая, принимались не спеша отсчитывать положенное число ударов. А Николай Иванович всё вспоминал, всё рассказывал о годах, прожитых в Бельске, о людях, с которыми вот уже четыре года живет здесь, варится с ними в одном котле, о том, как зарождался колхоз и какие у него есть в этом деле помощники. Рассказал и о том, конечно, что у дочери был дневник и что он исчез, по странному стечению обстоятельств, в ту же самую ночь, когда произошло чрезвычайное происшествие на артельном скотном дворе, что именно эта кулацкая вылазка помешала ему толком выслушать рассказ Верочки о человеке, которого она случайно увидела на Большой Горе.

– Когда это было?

– Летом прошлого года.

– Продолжайте, слушаю вас.

Николай Иванович снова вернулся к воспоминаниям о годах гражданской войны, о том, что семья его была схвачена колчаковской охранкой, старался припомнить дословно сбивчивые рассказы Верочки и записи из ее дневника, которые она ему показывала еще в Бельске. И как за два дня до злодейского убийства она уверяла, что видела этого колчаковского офицера на Большой Горе, что не могла ошибиться.

Бочкарев молча слушал, дымил папиросой, изредка вскидывал на рассказчика быстрый взгляд.

– Сложная ситуация, Николай Иванович, очень сложная, – сказал он задумчиво, когда учитель рассказал всё, что, по его мнению, могло интересовать собеседника. – Ну, а чем же закончилось следствие по делу о вредительстве на скотном дворе?

– А ничем. Никто никого не видел, никто ничего не знает.

– Это мы с вами пока ничего не знаем, – поправил следователь, – и это плохо. А я убежден, что исчезновение дневника вашей дочери и нерезаный картофель в кормушках у дойных коров – звенья одной цепи. Добро, пойдем помаленьку дальше.

На другой день Бочкарев и Николай Иванович были в лесу.

У начала оврага за Ермиловым хутором нашли поваленную сосну. Ствол ее был распилен на несколько одинаковых частей, два бревнышка расколоты надвое, половинки отесаны. Похоже, что кто-то заготавливал здесь плахи для нового сруба в колодец. С комля дерева не хватало метра на три. Видимо, часть плах уже унесли.

– Вот с этого и начнем, – решил Бочкарев.

Пригнувшись, следователь поднял с земли окурок, повертел его перед глазами.

– Папиросочками кто-то баловался… Не такие и дешевые, – продолжал он, разглядывая окурок. – Видите: «Стенька Разин»…

Еще раз съездили в Константиновку. По дороге в больницу Бочкарев зашел в магазин, купил дорогих конфет, печенья, а Николай Иванович попросил у какой-то женщины несколько ярко-красных махровых цветов из палисадника. Всё это положили на тумбочку у постели Маргариты Васильевны.

Посидели совсем недолго, пожелали побыстрее выздоравливать, а перед самым уходом следователь спросил: не могла бы вспомнить Маргарита Васильевна, с кем разговаривала на стройке Верочка? На Большой Горе, когда МТС закладывали?

– Со многими разговаривала! – не задумываясь ответила девушка. – С плотниками, с инженерами, с нашими и тозларовскими комсомольцами. Мы даже песни пели, потом с девчатами глину месили. Купались на речке. И, конечно, разговаривали. Теперь уж только не вспомнить, о чем. Так, болтали. Домой пришли уже в сумерках.

– И ничего она вам особенного не говорила?

– Когда возвращались домой, Вера была чем-то взволнована.

– А из дневника своего она вам не зачитывала, после уже, запись, что видела на стройке белогвардейского офицера?

– Офицера?!. Нет. Что вы!..

Больше Маргарита Васильевна ничего не могла добавить. Забылось: год ведь прошел с того дня. Да Верочка ей и на самом деле об этой встрече с колчаковцем ничего не говорила. И записи в дневнике не читала.

Ни в одном из колодцев не найдено было обновленных срубов. Ни в самом Каменном Броде, ни в других деревнях в потребительских лавочках папирос «Стенька Разин» не продавали. И на Большой Горе среди каменщиков и плотников, которые заканчивали строительство МТС, не нашлось человека, который припомнил бы что-либо особенное, что было тут в день закладки главного корпуса.

Из МТС мимо Провальных ям вышли на мельницу, берегом обогнули озеро и оказались у Черных камней. Здесь спутник Николая Ивановича задержался.

Его внимание привлекла невысокая новенькая оградка из свежеоструганного штакетника. В ограде невысокий продолговатый холмик и облицованная жестью пирамидка со звездочкой. На пирамидке надпись масляной краской: «Здесь покоится прах неизвестного героя революции. Пал от руки колчаковских бандитов в августе 1919 года».

– «Прах неизвестного героя революции», – про себя повторил чекист, – «в августе 1919 года». Это правильно – в августе, – и вздохнул. Потом посмотрел на учителя и спросил так же вполголоса: —Почему же «героя»? Здесь ведь двое расстреляны. А могло быть и трое.

– Кто третий?

– Я.

– Вы?!

– Да, я.

– Воевали в этих местах?

Бочкарев утвердительно кивнул. Молчком обошел изгородь, снял фуражку.

– Кто это сделал? – спросил он, взглядом указывая на решетку.

– Комсомольцы.

– Ваши ученики?

– Товарищи моей дочери.

– Приеду в Уфу, обязательно расскажу об этом своему командиру эскадрона.

– Это кому же?

– Григорию Жудре. Я ведь сам напросился в эту командировку. Девятнадцатый год тянет. И в моей и в вашей судьбе эти места переплетаются. Да, скажите, пожалуйста, как тут поживает ваш местный поп? Никодим Илларионович, кажется?

– Поп?

– Ну, священник, если вам «поп» не нравится.

– Вы хотите знать, как он ведет себя? И нет ли у меня каких-либо подозрений? Пожалуй, это была бы еще более дикая версия, чем подозрение на подружку Веры.

– Значит, он не в контакте?

– Не думаю, – твердо сказал Николай Иванович. – Или я окончательно слеп. А у вас что, имеются факты?

– Самые достоверные! – почему-то улыбнулся собеседник учителя. – Сегодня же надо обязательно навестить вашего Илью Муромца.

Николай Иванович пожал плечами:

– Что-то вы заговорили вдруг загадками. Откуда– то и отчество раскопали? Я, например, живу здесь скоро четыре года и впервые слышу, что наш поп – Илларионович.

– А я вот запомнил его с девятнадцатого года. Ведь если бы не этот ваш поп, тут и я остался бы на веки вечные… У этих вот Черных камней. Третьим… Вот так.

Следователь провел рукой по седеющим, коротко остриженным волосам.

– Вот так, – повторил он через минуту. – Ладно, всё это для разрядки, как принято говорить. Вначале вы мне рассказывали, теперь – я вам. Только мой рассказ будет совсем коротеньким. Видите ли, Николай Иванович, в этих местах летом и осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года наш кавалерийский особый эскадрон добивал белогвардейскую банду. Уже после того, как освободили от колчаковцев Уфу. Банда большая – без малого в сотню сабель и верховодил ею (теперь-то кое-что нам известно) анархист и черносотенец, а в последнее время колчаковский офицер, по фамилии Ползутин. Были у нас данные, что этот громила частенько наведывается на усадьбу Ландсберга, семья которого жила еще здесь. Хитер был бандюга. Несколько раз увертывался, подставлял вместо своих головорезов другую банду – кулацкую, из местных националистов, с которой действовал сообща. И вот именно здесь – в Каменном Броде – эту кулацкую свору мы начисто перебили, а потом обложили большим кольцом всё это волчье логово, включая Константиновку и поместье Ландсберга. Эскадроном командовал Жудра, а я был у него комиссаром.