Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)
Глава четвертая
Дарья встретила Маргариту Васильевну в переулке. Издали поманила пальцем и, хоть не было никого поблизости, зашептала торопливо:
– Давно тебя тут высматриваю. Увидела из окошка, что ты рубахи пошла полоскать на озеро, пособрала вот, что под руку попадет. Дай, думаю, встречу с глазу на глаз…
Говоря это, Дарья опустила к ногам плетеную круглую корзинку, в которой было несколько скрученных тряпок.
– Что? Что случилось, Кузьминична? – невольно поддаваясь волнению соседки, так же вполголоса спросила ее Маргарита Васильевна. – Уж не с Михаилом ли беда какая?
– У него про себя-то всего одна строчка: «Жив, здоров, не кашляю». – Дарья запрятала под платок выбившуюся прядку волос, улыбнулась устало и, оглянувшись по сторонам, продолжала: —С Мишкой всё ладно, а вот как оно с Нюшкой будет теперь? Ума не приложу!
– А что с ней? Родить собирается. Всего лишь вчера заходила; сыном думает Вадима Петровича обрадовать.
– Радость-то эта, Васильевна, как бы худом не обернулась. Владимир-то жив у нее!
– Что-о-о?!
Маргарита Васильевна опустила ведро, – оно почему-то показалось неимоверно тяжелым. Дарья повторила, что Дымов жив. И в подтверждение этого сунула в руки соседке плотный конверт.
– Дома, дома читай! – торопилась Дарья. – Стемнеет ужо – загляну. Ох, и не знаю, как про такое Нюшке сказать! И таиться нельзя, а она на сносях…
Кое-как разбросала Маргарита Васильевна по частоколу Варенькины рубашонки, на поленнице дров оставила опрокинутое ведро, плотно прикрыла дверь за собой, присела к окошку.
«У меня всё хорошо, – писал Михаил, – ночью летаем, днем отсыпаемся. Недавно в партизанской газете прочитал такую статейку – „Герой-пулеметчик Дымов“. Внимания не обратил на фамилию: мало ли Дымовых по белому свету! А потом, на своем уже аэродроме, задумался – сосед-то ведь наш под Псковом погиб, считается. Награжден посмертно, а похоронной у матери нет. Письмо мне Анна показывала: кто-то видел, что танк его подорвался. И только.
Вскоре подвернулся случай снова лететь в Партизанский край. Пока выгружали боеприпасы, разговорился я с одним парнем. „Помнишь, – говорю ему, – про пулеметчика Дымова ваша газета писала?“ – „Как же не помнить? С этим Дымовым полгода в одной землянке ночуем“. – „Родом откуда, не знаешь?“ – „Точно не помню, вроде откуда-то с Урала. А чего ты схватился-то поздно? Он ведь только что сам тут был. С первой повозкой уехал“. А мне оставаться нельзя ни минуты; пока не развиднело, улетать надо. Спросил еще: „Нет ли, мол, на лице у него какой-нибудь метины, старой“. – „Есть, говорит, на лбу вмятина, над левым глазом. А отчего, не спрашивали“.
Тут и командир подошел. Всё как есть точно: Дымов Владимир Степанович. Танкист. Воевал на Хасане, орден за это имеет. В августе 1941 года здесь же, под Псковом, контуженным попал в плен. Через год с лишним бежал из лагеря. Он это и есть – „Герой– пулеметчик Дымов“. Сосед это наш; всё как есть сходится».
Маргарита Васильевна несколько раз перечитала письмо. Сомнений быть не могло: Владимир Дымов жив. Но почему он сам до сих пор не прислал письма? Ведь и Николай Иванович где-то под Псковом, а от него хоть в полгода раз да приходит письмо!
Не раздеваясь, достала с этажерки чернильницу– непроливайку. Надо немедленно написать Михаилу, дождаться второго письма. А вдруг?.. Вдруг Владимир опередит?!
Кто-то вошел в хозяйскую половину, мягко переступая по дорожке приблизился к запертой двери, постучался легонько.
– Дарья, ты? Заходи, чего же ты скоблишься, – не оборачиваясь, отозвалась Маргарита Васильевна. – Думаю вот, что же ему написать – Михаилу? А не лучше ли в этот же конверт положить и другое письмо – командиру партизанской бригады? «Сообщите по прилагаемому адресу всё, что известно вам о…»
Маргарита Васильевна вовремя оглянулась, и готовое уже сорваться слово застряло у нее в горле: на пороге стояла Анна.
– Чего испугалась-то? – с усмешкой заговорила та. – Боишься, рассыплюсь до времени? И мой так же самое вот – шагу ступить не дает. Заладил одно: поезжай в Константиновку, и всё тут. Знаю, когда мне ехать, а он подводу вон выслал. Вот и зашла попросить: присмотрела бы ты, Маргарита Васильевна, за девчонкой. Хоть бы вечером с улицы в дом ее было кому загнать.
– Хорошо, хорошо, – с готовностью согласилась Маргарита Васильевна, загораживая спиной письмо Михаила. – Поезжай, и всего тебе наилучшего. Заранее поздравляю с сыном.
– Спасибо на добром слове.
Анна присела на стул; на лице ее то угасала, то разгоралась улыбка. Она не страшилась пересудов, не пряталась от языкастых соседок; так уж сложилась судьба. Все знают – Владимир погиб два года назад. Есть документ: вырезка из «Известий» о посмертной награде старшины-танкиста орденом Красного Знамени. Есть письмо сержанта Кудинова. Может быть, поспешила? Нет, и этого не было. В году три с половиной сотни дней, столько же и ночей. Бессонные, на десять, а может и на все двадцать лет раньше времени посеребрили они девичью тяжелую косу, затуманили взгляд, изменили походку и голос, выпили сочный румянец щек, проложили мелкую сеть морщин под глазами. Одна, может, и прожила бы. А Нюшка? Как мотылек на свет лампочки, влетела она в теплые руки Вадима Петровича. Попробуй сними мотылька со стекла – крылышки в пальцах останутся. И тут оно так же. Нет уж, пусть греется. Как знать, вырастет, может, ни о чем и не спросит? А будет еще один – рука об руку, вместе потянутся к отцу на колени. Неужели столкнет которого?
Больше всего мучила совесть Анну за то, что произошло всё это на глазах у матери Владимира. Правда, Фроловна и словом не укорила. Утерла только слезы передником, когда Вадим Петрович сказал перед ужином, что будет для нее сыном родным, внучке ее – отцом. Вздохнула, погладила Нюшку по голове и долго сидела так, обхватив девчонку. Потом встала, подошла к сундуку, из-под самого низу достала новую кожаную куртку Владимира – подарок командира дивизии за Хасан, сама положила на колени Вадима Петровича: «Носи. Не гоже главному агроному в дырявом пальтишке трепаться».
Как-то весной еще Карп предложил Стебелькову перебраться на жительство поближе к конторе. Семья бывшего директора МТС выехала с Большой Горы, полдома освободилось. Вадим Петрович в тот же день сказал об этом Фроловне.
«Дело ваше, а я никуда из деревни своей не поеду, – запротестовала старуха. – Тут выросла, тут и умру. Здесь всё мое, там – казенное. И люди чужие. Нет, не поеду».
Всё осталось без перемен. Так же, как и Владимир, Вадим Петрович в доме был гостем, с утра до ночи мотался в седле по колхозам; у него даже волосы конским потом пропахли. Фроловну звал матерью и за стол не садился, пока она щей себе не нальет в тарелку. Как почувствовала Анна, что быть вскоре ребенку, ведра в избу принести ей не давал. Раз пришла с огорода, а он пол моет, поперек половиц водит тряпкой. На девятый месяц перевалило – гонит в больницу, сердится.
– Поеду, пожалуй, – говорила Анна, поднимаясь со стула, а Маргарита Васильевна так и не нашлась, что бы еще сказать, кроме того, что заранее поздравила с сыном.
– Что-то ты не в себе сегодня, – уже взявшись за ручку двери, добавила Анна. – Дарью встретила, и у той глаза круглые. Принялась целовать с приговорами, будто сама не рожала! Кому писать-то, Риточка, собралась – муженьку, конечно? Могла ли думать об этом, когда, помнишь, у печки тебя оттаивали? Вот ведь как в жизни всё вьется-переплетается. И я… попробуй скажи бы кто, что Меченого своего забуду. Никому не понять этого, никому…
Маргарита Васильевна провела Анну за ворота, усадила в возок. Дарья заботливо укрыла ее до груди стеганым ватным одеялом, наказала вознице – держал бы лошадь покрепче на повороте к мосту, а лучше всего под уздцы свел бы с горки. И долго-долго стояли обе посреди дороги, не зная, что сказать друг другу. Анка-маленькая пеленала в тряпицу котенка.
За ужином у Маргариты Васильевны было подавленное настроение. Это заметил Андрон, но расспрашивать при ребятах не стал. Варенька и Андрейка ели из одной чашки, подталкивали один другого, фыркали. Андрон постучал по столу ложкой, ребятишки примолкли, а Маргарита Васильевна и головы не повернула. Выпила чашку чаю, и всё.
Кормилавна убрала посуду, Андрейка тут же разложил свои книжки, уткнулся в задачник. Варенька пристроилась на подоконнике, заглядывала через плечо, что получается на листе бумаги.
Осень стояла сухая, погожая. Уборка в колхозе заканчивалась. После стычки с Антоном Скуратовым Андрон долгое время не мог успокоиться, ждал вызова в Бельск, в райком. Но оттуда даже по телефону не позвонили. И в газете – ни строчки. Ни добра, ни худа. Будто бы и не было в районе такого колхоза. А про «Красный восток» из номера в номер: и убрали там раньше других, и семян больше засыпали, про государственные поставки и говорить нечего.
На районную газету Андрон давно уж махнул рукой. Одних хвалит без удержу, других – в хвост и в гриву; тут – сознательные все, там – разгильдяи и лодыри. Нет, чтобы о простом колхознике доброе слово сказать, всё больше председателей расписывают. Этот – как дух святой: всё-то он знает, всё предугадывает, и всё у него как по щучьему веленью, само собой, происходит; тот – дурак дураком. Про таких чаще всего писали, как помогают им уполномоченные из района. Приедет парнишка, молоко на губах не обсохло, побудет в колхозе два дня – прозрел будто председатель! А если такое случится, что сам Антон куда-нибудь выедет, тут уж сплошные: «Товарищ Скуратов сказал», «Товарищ Скуратов указал», «Научил», «Заметил».
О секретаре райкома в газете редко упоминалось, да и в народе о нем отзывались иначе: с Антоном его на одну доску не ставили. Говорили, что Нургалимов вначале спросит, послушает, а потом уж и распорядится. Так было с Хурматом, когда у того неотложное дело к секретарю райкома выпало: не смог Хурмат управиться вовремя с хлебопоставками (зерно в ворохах, под навесом), а тягло всё на пахоту бросил. Пока погода установилась, думал отсеяться, а Скуратов свое: вези. Назвал саботажником и вредителем, «На чью мельницу воду льешь?» Хурмат – к Нургалимову: «Я не вредитель, Скуратов больше моего враг!» Нургалимов молчит; дал высказать всё, что на душе у того накипело, а потом и говорит: «Хлеб-то везти всё равно надо». Порешили на том, что затребовал Нургалимов с лесопильного завода трехтонку.
«Вот и с моим „десятым снопом“, не иначе он же и заглушил дело, – подумал Андрон про Нургалимова, – не то вломили бы по загривку».
Этот «десятый сноп» не только подобрал колосовые, но крепко помог и на зяблевой вспашке. В бригаде Нефеда заканчивали обмолот овса, во второй намного раньше «Красного востока» начали убирать картофель. Прикинул Андрон между делом – на трудодень в этом году должно бы килограмма по три перепасть, такое и до войны нечасто бывало. И это не считая выданного «незаконно». Как-то вместе с Калюжным поинтересовались у бухгалтера МТС: сколько на круг сияли зерна с гектара пахоты в «Колосе» и в «Красном востоке». Бухгалтер пощелкал косточками, – одиннадцать и восемь центнеров. Получилось, что у Андрона без малого на двадцать пудов больше, чем у Ильи Ильича. И это опять не считая «десятого снопа». Вот тебе и самолет!
Махнул рукой Андрон и на эти подсчеты; пусть разбираются те, кому надо. Сейчас другие заботы одолевали председателя: задумал он ставить свою лесопилку. Война, по всему видать, покатилась обратно, вернутся домой мужики – не узнать им деревню. Избенки, как нищенки, притулились по взгорью, ни забора вокруг, ни сараюшки. То пожгли на дрова, то совсем развалилось без хозяина. Вот и решил Андрон исподволь обзавестись пилорамой, Карп обещал списанный трактор дать: ходовая часть у него износилась, а мотор ничего еще, дышит. Приспособить его на бетонных опорах – годика два-три послужит. И лесу загодя навозить можно; в штабелях подсохнет, потом правление распорядится, кому и как выдавать. А строиться надо будет. Своя изба и та как-то вдруг скособочилась, нижние бревна трухлявиться начали, и крыша провисла.
«Одно слово – старость, – шумно вздохнул Андрон. – Во всем оно так. Война на десятки лет всех состарила. На людей глядя и сама деревня вид потеряла. Кто постарше, ему деться некуда: семьей оброс. А парни вернутся? Их ведь тут не удержишь».
Вот о чем думал Андрон, пока Андрейка решал задачки. Кормилавна меж тем подоила корову, парным молоком напоила Вареньку.
– Спать-то где нынче будешь? – спрашивала она девчонку. – Легла бы вон на полати. Тулупом укрою. Знаешь, как хорошо!
– В самом деле, забери ее, Кормилавна, к себе, – отозвалась со своей половины Маргарита Васильевна, – лягается страшно.
– Я не лягаюсь, я от бандита бежала, – оправдывалась Варенька. – Дядя Андрон, а бандиты так в лесу и живут? А где они спят?
– Христос над тобой, какие еще бандиты? – хлопотала возле Вареньки Кормилавна. – Это ты небось напугал девчонку? Тресну вот по залысине! – повернулась она к Андрейке.
– И вовсе не я. Митька ей рассказал.
– А ты не мог сказать, чтобы он не болтал, чего не следует? Ты ведь побольше его!
– Ну и что ж, что больше? Вместе мы его видели. Бандита. Сухопарый, рыжий, и борода свалялась. Говорит, что ломик для кузни искал, а сам к Провальным ямам подался.
– Постой, постой! Ты о чем это? – поворачиваясь вместе с чурбашком, спросил Андрон. – У кого борода свалялась?
И Андрейка рассказал деду о том, как неделю назад, возвращаясь с экскурсии, во дворе заброшенного барского имения встретили они с Митюшкой незнакомого человека, который выламывал гнилые доски и, видно, что-то раскапывал.
* * *
Осень стояла сухая, погожая. Ранние заморозки прижали к земле густую отаву на луговой пойме, припорошили игольчатым инеем кочкарник за озером. По утрам под ногой похрустывало отороченное бисером звонкое кружево лужиц, над Каменкой проносились стремительные стайки запоздалых утиных выводков. Высоко в холодной синеве неба, ритмично взмахивая крыльями, проплывали треугольники журавлей. Изредка сверху падал их трубный прощальный голос. Лес за Метелихой уронил багряный наряд, задумался, и только гордые ели еще выше вскинули отточенные шпили вечно зеленых вершин, зубчатой грядой уходили к далекому горизонту, к синим увалам гор. В самый канун Октябрьского праздника выпал снег. Деды говорили: «К добру».
Двадцать шестую годовщину Великого Октября каменнобродцы встречали торжественно. Как и в добрые довоенные годы, Андрон решил справить артельный ужин, велел забить пару баранов, напечь пирогов и шанег. В кладовой на полках стояли деревянные чашки с медом и с маслом, в коробах из лыка горками возвышались пунцовые яблоки. Улита с ног сбилась, собирая по избам стаканы, Никодим у себя в лесу наварил медовухи. После отчета правления решено было премировать лучших работников. За подарками посылали в город. С докладом попросили выступить Калюжного.
Семен согласился. Пока прибирали клуб, мыли-скоблили столы и скамейки, развешивали по стенам лозунги и портреты, украшали их пахучими еловыми лапками, Калюжный на школьной географической карте накалывал булавками синие и красные ленточки от студеного Белого моря до теплого Черного. Полоски накалывал в три ряда: на ноябрь 1941 года, когда Москва была на осадном положении, потом – битвы на Волге и на Курско-Орловской дуге. Длинными школьными ножницами Семен вырезал из плотной бумаги гнутые стрелы, тут же закрашивал их в красный и синий цвета, пригнув коротко остриженную светлую голову, старательно пришпиливал всё на зеленое поле карты. За этим нехитрым занятием и застала его Маргарита Васильевна. Неслышным шагом прошла она вдоль стены, поднялась по ступенькам на клубную сцену, положила на стол канцелярскую папку.
Отложив на минуту кисть и ножницы, Семен посмотрел на жену Николая Ивановича и тут же заулыбался, довольный своей затеей.
– Знаете, о чем я только что подумал? – спросил он Маргариту Васильевну, протягивая через стол руку, чтобы ответить на приветствие, и продолжая улыбаться. – А не подать ли мне, думаю, рапорт: быть может, начальнику Генерального штаба требуется помощник? Как вы находите?
– Я бы на вашем месте не стала долго раздумывать, – в тон ему проговорила Маргарита Васильевна, рассматривая карту. – Правда, я не большой знаток военной стратегии, но смело могу утверждать: зарываете вы свои таланты, Семей Елизарович. Губите на корню!
– Золотые слова! – нарочито громко вздохнул Калюжный и, помолчав, добавил другим уже тоном: – Если бы не осколок под ребрами, не поврежденные позвонки, шагал бы сейчас политрук Калюжный со своим саперным батальоном знаете где? По ридний Вкраини, по ковыльному степу. Вот о чем думка моя, дорогая Маргарита Васильевна.
Маргарите Васильевне было хорошо известно, что у Семена Калюжного где-то под Днепропетровском осталась семья. Разбитый параличом старик отец, жена и двое ребят. Семен до призыва в армию был партийным работником крупного совхоза, жена – врач.
«Кажется, самое время поговорить», – решила Маргарита Васильевна. Она посмотрела поверх головы Калюжного в безлюдный пока еще зал и положила на стол свежую газету. На первой ее полосе, в центре, красным карандашом был обведен Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о награждении героев-партизан. Указав взглядом на жирный овал, Маргарита Васильевна подчеркнула ногтем одну из строк.
Калюжный не сразу понял, прочитал вполголоса:
– «Орденом Красного Знамени – Дымова Владимира Степановича». Ну и что?
– В деревне у нас центральные газеты выписывают четверо. Все эти номера у меня в папке, – понижая голос, сказала Маргарита Васильевна. – Под разными предлогами я собрала их все. Даже успела перехватить у главного агронома.
– Ничего не пойму! – в полнейшем недоумении пожал плечами Калюжный.
– А вы еще раз прочтите, – не убирая руку с газеты, настоятельно предложила Маргарита Васильевна. – «Дымов Владимир Степанович». Вам ничего не говорит эта фамилия? Неужели за полгода работы в МТС вы ни разу не слышали об этом человеке? Или не знаете, что агроном Стебельков женился на Анне Дымовой?
Семен Калюжный заморгал часто-часто. Сел на скамейку, поднялся, стал перекладывать с места на место то кисть, то ножницы.
– Жив он – Владимир Дымов! – приглушенно и оттого еще более четко говорила Маргарита Васильевна. – Еще до этого Указа я получила ответ на срочный запрос в штаб партизанского движения. Потом написала мужу. Он ведь тоже где-то под Псковом. Может быть, ему и удастся разыскать через командиров своего бывшего ученика. Вы – второй человек, которому я говорю, что Владимир Дымов не погиб в августе тысяча девятьсот сорок первого года. Он и сейчас воюет. Там же, под Псковом. А здесь у него…
– Сын! – глухо добавил Калюжный. – Что же делать-то будем теперь, Маргарита Васильевна?
– Этот вопрос я готовилась вам задать.
– Может быть, совпадение?
– Из Москвы мне ответили: «Уроженец села Каменный Брод, Бельского района, Башкирской АССР».
– Задача…
* * *
За окном вечерело. Раньше обычного сторожиха зажгла большую висячую лампу, а в коридоре уже слышались шаги. Колхозники приходили семьями, рассаживались на скамейках. Примерно в это же время лесник Закир Сафиуллин возвращался с обхода. Забросив за спину старенькую двустволку, шел он лесной тропой от Провальных ям к Ермилову хутору. Наискось пересек поляну возле усадьбы Ландсберга, намереваясь берегом озера выйти на торную дорогу, но на пригорке остановился. Ему почудилось, будто в доме упало что-то железное – глухо и со звоном. Так по каменной лестнице катится лом.
Лесник прислушался: вокруг все по-прежнему тихо. Только с озера доносится слабый шорох по-осеннему неживой, уже тяжелой волны. Сонно покачиваются седые метелки прибрежного камыша. Пустыми глазницами давно выбитых окон уставился всеми заброшенный барский дом на широкий свинцово-холодный плес, возвышается за кустами, будто голый череп с могильным оскалом. Машинально Закир повернул к дому и у крайней березы наткнулся на свежий след. Кто-то стоял здесь совсем недавно, большой и в лаптях: на голубоватом снегу отчетливо отпечатались широкие следы. Лапоть русский, с округлой пяткой, татары плетут иначе. Тут же возле березы, видать, стояла железная лопата, а потом человек ушел с ней в кусты, чертил лезвием справа.
В кустах примята пожелтевшая крапива, у невысокой каменной кладки еще два следа. На развороченной куче щебенки лежит вырванная с корнем молодая березка.
– Зачем губил дерево? – вслух пожалел Закир. – Кому он мешал?
Следы уходили к берегу и тут, на узкой полоске чистой земли, пропадали.
«Может, на лодке кто был? – подумал Закир. – А что там упало?» – Он направился к дому.
Обратно лесник не вышел, а вместо него в проеме двери показался Пашаня с ломом в руках, потом дезертир Вахромеев и одноглазый Гарифулла. По-волчьи, след в след, сутулясь, один за другим миновали они открытое место, сгрудились у загубленной березки.
Гарифулла молча ткнул пальцем в сторону неглубокой ямки. Пашаня с размаху ударил в мерзлую землю ломом. Вахромеев руками начал отбрасывать комья. Торопились, работали на коленях, тяжко сопели, облизывая пересохшие губы. Гарифулла сидел на фундаменте, единственным своим глазом сверлил поочередно каждого.
Когда яма стала по пояс, Вахромеев спрыгнул в нее, оттолкнув Пашаню, ногтями рвал прогнившую деревянную обшивку, которая закрывала нишу в бетонной трубе отстойника. Пашаня стоял над ямой, готовый вцепиться в глотку обоим сразу – и Вахромееву, и Гарифулле, только бы увидеть, что за обшивкой действительно что-то окажется.
Вахромеев вырвал последнюю доску, влез с головой в темную нору, сдвинул с места что-то тяжелое. Пашаня попятился от ямы, потными пальцами впился в граненый лом. Гарифулла глянул искоса на Пашаню, и пальцы у того сами собой разжались.
Наконец дезертир выпрямился. В руках у него был увесистый ящик с висячим круглым замком и железными скобами. Пашаня принял находку и, не дожидаясь, пока Вахромеев выберется из ямы, ломом свернул изъеденную ржавчиной дужку замка.
– Ни здес! – прикрикнул Гарифулла, но было уже поздно: Вахромеев взвизгнул по-бабьи, зло и пронзительно, в руке у него тускло блеснуло тонкое жало клинка – и Пашаня рухнул ничком.
Дезертир тут же отпрянул в сторону, повернулся лицом к Гарифулле. И выпустил нож: татарин сидел на месте, только немного приподнял правую руку. Темный зрачок пистолета смотрел в упор на Вахромеева.
– Сабака! – медленно процедил татарин. – Или я не сказал: на шесно? Обратно лезь этот яма. Сам полезай!
Пашаня поднялся на четвереньки, привалился к железному ящику, сел на него, скрюченными пальцами подобрал нож Вахромеева.
– Шуму не делай, Гариф, – прохрипел Пашаня, – мы его по-нашему, по-лесному… А допрежь того пускай бок мне обвяжет. Рубаха на ём исподняя стирана.
Гарифулла поднялся, медвежьей лапой рванул за ворот солдатской куртки Вахромеева. С треском посыпались пуговицы. Студенистые щеки бывшего инженера задрожали.
…Быстро темнело. Лохматые сумерки обволакивали лес и развалины барского дома. Полуголого Вахромеева Гарифулла отнес на себе и бросил в озеро, потом расстелил на снегу куртку убитого, без видимого усилия одной рукой приподнял за проржавленную накладку ящик. Крышка не открывалась, ее держал внутренний замок.
– Ни здес, – буркнул татарин, завернул ящик в куртку, узлом завязал рукава и сунул всё в мешок.
Пашаня стоял опираясь на лом, дышал с хрипом.
– Тово, в доме-то, тоже бы надо убрать, – напомнил он про Закира, видя, что напарник собирается взвалить на спину тяжелую кошу.
Но Закира в доме не оказалось. Оглушенный ударом по голове, он пролежал недолго: спасла меховая шапка с кожаным верхом. Не найдя подле себя ружья, лесник ползком перебрался к противоположному выходу. В голове гудело, за ворот рубахи лилось что-то горячее, перед глазами мельтешили красные и зеленые искры. Пересилив себя, Закир приподнялся на одно колено, снегом с подоконника остудил распаленный лоб и тут услышал пронзительный крик.
Тогда лесник встал на ноги. Придерживаясь за стенку, обошел дом и выглянул из-за угла. Вначале он видел только двоих. Один был без шапки и почему-то раздевался: снял куртку и гимнастерку. Потом за кустом поднялся еще один и тоже снял полушубок, выставил оголенный бок. Тот, что разделся первым, разорвал свою нижнюю рубашку и стал бинтовать другого, а третий стоял в стороне. Был он выше других, в татарском малахае. Разговора не было слышно, но Закир понял: этот, в лохматой шапке, главный в шайке.
Полуголый человек кончил свое дело и остался на. месте. Наверно, ему было велено не оборачиваться. В руках у длинного взметнулась черная палка, и человек упал. Лесник зажмурился и опрометью бросился в лес.
* * *
…Семен Калюжный сказал последнее слово. В переполненном зале долго и гулко били в ладоши. Вопросов к докладчику не было. Никто не поднял руки и после того, как отчитался Андрон. На сцену внесли стол с подарками, Маргарита Васильевна зачитала протокол с решением правления. Первой по списку шла девушка с Большой Горы. За отличный весенний сев, ударную работу на уборке и обмолоте правление наградило ее похвальной грамотой и лакированными туфлями. Дарья и старшая дочь ее Груня получили по шерстяному отрезу на юбки, Улита – теплую шаль, Нефед – грамоту, пасечник Никодим – набор столярных инструментов, Пурмаль – толстую книгу по садоводству с печатью и дарственной надписью. Подарки вручал Андрон и каждому говорил: «Доброе дело добром избывается» или «Носи на здоровье».
На столе уменьшалась горка пакетов и свертков, но в центре его стоял никелированный самовар с фарфоровым чайником и с большой эмалированной кружкой, привязанной ленточкой за ручку самовара. Все посматривали на этот нарядный самовар, ждали, кому он достанется, шумели, подталкивая друг друга. Вот и последний сверток унесла со сцены младшая дочь Екима-сапожника семиклассница Настя. В зале притихли.
– Фазылов Муних Шайхаттарович! – прочитала Маргарита Васильевна, и грохнул переполненный клуб, над головами колхозников испуганно заморгала висячая лампа.
– Ловко подмечено! Здорово!
– Это ему за выслугу лет!
– Мухтарычу наше колхозное «ура!»
Андрон стоял на краю сцены с самоваром в руках, гулкие хлопки и выкрики не смолкали, в передних рядах люди встали и оборачивались назад.
А Мухтарыч сидел у себя в сторожке, боясь шевельнуться. С вечера он натаскал воды в оба котла, задал корму коровам, хорошо проверил запоры на воротах, нащепал лучины на растопку. И совсем уже собрался было отправиться в клуб, как Дарья велела, но из наушников разлилась по каморке родная далекая музыка. Тягучие переливы курая остановили старика на пороге. Пальцы сами собой развязали кушак, ноги перенесли иссохшее тело к угловому окошку, глаза устало закрылись, голова поникла, сердце замерло, и только слух – один слух жадно впитывал трепетные, нежные звуки, чистые, как ключевая вода, тонкие, как лепесток розы, ароматные, как цветущая яблоня, и грустные, как затаенный вздох девушки:
Медленно раскачиваясь в такт переливам курая, Мухтарыч одними губами шептал слова мало кому известной старинной песни и не расслышал, как кто– то вплотную подошел к оконцу, не видел настороженного, злобного взгляда, каким нежданный ночной гость прощупал через мутное стекло голые стены сторожки. Когда хлопнула дверь, старик подумал, что это пришли за ним.
– Ярый, ярый, хазыр бараим-але[6]6
Ладно, ладно, сейчас иду (татар.).
[Закрыть], – быстро проговорил он по-своему, всё еще находясь под властью курая.
– Мнда тр, тик-кана тр![7]7
Здесь сиди, тихо сиди! (татар.)
[Закрыть] – грубым, простуженным голосом распорядился вошедший.
Мухтарыч поднял голову: перед ним стоял Гарифулла. Шагнул еще, вырвал из розетки эбонитовую вилку наушников. Музыка оборвалась.
– Тик-кана тр! – еще раз, как старый коршун, гортанно проклекотал бандит, и Мухтарыч вжался в угол избушки.
Он ничего не сказал, не спросил по стародавнему обычаю, принятому у татар, хороша ли была, дорога и не притомился ли конь дальнего путника, не предложил присесть к огню. Да Гарифулла и не нуждался в этих проявлениях вежливости и гостеприимства. Не снимая шапки, прошелся он по избушке, заглянул за печь и под нары, сдернул с крюка у двери старый бешмет Мухтарыча, набросил его на крышку от котла и приставил щитом к окну. Потом открыл дверь, негромко кашлянул у порога.
В сторожку вошел Пашаня и сразу же сел на нары. Гарифулла запер дверь на задвижку и, не обращая внимания на Мухтарыча, начал помогать Пашане расстегивать крючки полушубка, а старик сейчас только увидел, что у порога стоит ружье, что бок у Пашани в крови.
– Э-э-э, шабра, давай мало-мало мажим карболкой! – приподнялся в своем углу Мухтарыч. – Хочешь?
– Мажь, всё одно мне подыхать! – ответил Пашаня.
Мухтарыч засуетился, достал с полки бутылку, намочил в котле Дарьино чистое полотенце. Гарифулла молча забрал и то и другое, кивком головы отправил деда на прежнее место.
Гарифулла долго возился с Пашаней, а Мухтарыч сидел и думал, как сообщить в деревню, что у него в сторожке остановились недобрые люди. Сейчас они уйдут. Наверно, свяжут его и заткнут ему рот тряпкой, а может, и убьют. Теперь он узнал и ружье; это ружье лесника Закира. Приклад у него самодельный и перетянут медной проволокой. Не спастись. В клубе сейчас про него, старого пастуха, забыли. Сам виноват, сказал Дарье: «Приду». Вот она и сказала, наверно, Андрону: «Знает ведь он. Не большой барин, чтобы за ним рассыльного посылать».
Мысли путались у Мухтарыча. Пашаня, похоже, уснул на топчане, Гарифулла присел у порога, завернул большую цигарку, шарит по карманам. Старик скова поднялся, достал с полки коробок спичек. Второй коробок у него в кармане. Лучше отдать полный.
– Ты этот парень знаешь? – спросил Мухтарыч у Гарифуллы, чтобы как-нибудь затянуть время, и кивнул на портрет Мишки. – Вот какой цигарка курит! Мне тоже давал. Все знают.
Гарифулла показал желтые зубы.
– Надо прятать его, – разговорился старик и посмотрел на Пашаню. – Может, на крыша таскать? День-два на сене полежит…
Гарифулла молчал. Тогда Мухтарыч вылез из-за стола, пощупал в кармане спички, согнулся, придерживая впалый живот. И, набравшись храбрости, трусцой засеменил к двери. Застонал даже.
Гарифулла посторонился, но вышел вслед за Мухтарычем. В дальнем конце двора, у самого тына, темнела небольшая копешка сена. Мухтарыч, всё так же не разгибаясь, пустился рысцой, присел за копешкой. Гарифулла долго ждал с другой стороны, потом отошел к колодцу. Это и нужно было Мухтарычу. Через минуту старик побежал обратно в свою сторожку, говоря на ходу:
– Давай чайник на печка ставим. Давай! – и плотно закрыл дверь избушки.
