Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)
Был полдень, коровы лежали в тени под деревьями. Мухтарыч набросил на плечи бешмет, завязал ворота загона, пошел посмотреть на начальника. Может, умное слово скажет.
Это был Нургалимов. Он, как с большим, разговаривал с Андрейкой; Андрон и учитель молчали.
– Ну, и какой же ты думаешь получить урожай? – спрашивал секретарь райкома у школьника. – Вас учили, как на корню подсчитывать?
– На корню – это еще полдела, – помедлив с ответом, проговорил Андрейка.
Андрон даже крякнул при этом, а учитель подмигнул Нургалимову.
– Молодец! – похвалил Андрейку секретарь райкома. – На весах в амбаре точнее получается. Так, что ли?
– Правильно.
– Ну, а всё-таки? Как же прикинуть, хотя бы приблизительно?
Андрейка посмотрел вначале на учителя, потом на деда. Как у школьной доски повторил вопрос.
– Для этого нужно на одном квадратном метре посчитать колосья, – начал он и опять посмотрел на учителя, – взять самый большой и самый маленький, вышелушить зерно и – на весы. Половину того, что получится, умножить на число колосков, которое мы раньше узнали. Это и будет урожай с метра в граммах. Приписать справа четыре нуля – получится урожай с гектара. А можно и сразу на квадратном метре килограммы подсчитать. А потом…
– Вот это было бы здорово! – перебил Андрейку Нургалимов. – С квадратного метра получить килограмм! Ведь тогда с гектара ты бы намолотил десять тонн! Шестьсот пудов! Так, что ли? А ну, хлопцы, у кого есть бумажка и карандаш? Быть может, я ошибаюсь?
– Правильно, всё правильно! – хором поддержали старшеклассники.
А один, маленький, веснушчатый и с облупленным носом, добавил негромко:
– Так ведь он не договорил еще, что из того, что получится; надо на влажность скинуть добрую половину. Вот тогда и получится то, что надо.
– Значит, триста пудов?
– Так я ведь не говорил вам, что килограмм с метра, – спокойно возразил Андрейка. – Пусть половина, и то с гектара полтораста пудов будет. Другое дело, если бы гектаров побольше.
– За это три раза молодец! – воскликнул Нургалимов. – Только не забывай: полтораста пудов – в амбаре! Сам приеду проверить! Договорились? А как у вас, Андрон Савельевич, на других полях? – повернулся он к Андрону.
– Не завидно, Салих Валидович, – признался Андрон. – Рожь-то еще ничего, а пшеницу местами осот приглушил. Народу нет! Так, кое-где, пропололи, что поближе к деревне. И спросить ведь не с кого. Старухи древние; что с них возьмешь?
Андрон замолчал. Ничего не спрашивал больше и Нургалимов. По сумрачному лицу Андрона он прекрасно видел всё.
– И на том спасибо, что хоть из ворот выползают, – точно читая мысли Нургалимова, продолжал Андрон. – Вот проедем на Красный яр, сами увидите, какие из них косцы. А трава дубеет… Тяжело, трудно, Салих Валидович. Из года в год тяжелее.
– Всем тяжело, всем трудно, – в тон ему проговорил Нургалимов, – но самое страшное всё-таки пережито. Теперь уж недолго ждать. Солдат-то наш вон уже где! На Висле!
Говоря это, секретарь райкома подошел к меже. Пшеница доходила ему до пояса. Стебли ее потеряли сочно-зеленый цвет, начали блекнуть сверху, но колос еще держался прямо. По полю из края в край перекатывались упругие, широкие волны, и оттого вокруг разносился неумолчный шорох, а с колосьев струилась еле приметная желтоватая пыль. Нургалимов раздвинул руками тугие стебли, любовался дымчато-серебристым разливом, вздохнул даже.
– А ведь будет на этом участке полтораста пудов! Ей-богу, будет! – сказал он, обращаясь к Андрону. – И придется тебе, Андрон Савельевич, собрать бригадиров, привести их к этому вот столбу и попросить внука, поучил бы он их уму-разуму. Не сейчас, конечно, после войны.
Андрон развел руками, а у Андрейки сами собой раскрылись губы, – ему живо представилось, что у межи стоит его исцарапанная ножом школьная парта, а за ней, поджав ноги, с неизменной трубкой в зубах сидит хмурый Нефед, а рядом с ним другой бригадир – Еким с Нижней улицы.
– Век живи, Салих Валидович, век учись, – согласился Андрон. И непонятно было Андрейке – всерьез он это говорит или подсмеивается. – Так оно, так! Я и то уж не раз подумывал, а не передать ли вот этой босоногой команде Длинный пай? Да заодно бы и ферму со всей живностью. Годик еще обожду, пожалуй, а потом и сам попрошусь в отставку. Как ни говори, за половину седьмого десятка перевалило.
Нургалимов приподнял густые выгоревшие брови, окинул могучую фигуру Андрона пытливым взглядом.
– А о чем мы с вами, товарищ Савельев, у столба договаривались? Давайте уж уговор не нарушать! Да, чуть не забыл! Прошлый раз там, у реки, вы просили помочь с питанием для приемника. Посылайте в районный культмаг человека с доверенностью. Там по списку отложено.
– Вот за это спасибо! От всего колхоза, – оживился Андрон, – а больше всего от нашего самого наиглавного слушателя. – Андрон показал на Мухтарыча, стоявшего в сторонке. – Сказать вам, кто первым про Сталинград услышал? Он! В полночь всю деревню на ноги поднял!
Мухтарыч при этом снял шапку и поклонился.
– Рахмат-инде, бик рахмат! – подтвердил старик и еще поклонился. – Большой спасибо.
– Это уж не про тебя ли, отец, зимой еще следователь мне рассказывал, что ты обхитрил тут кого– то? – спросил Нургалимов, подходя к Мухтарычу. – Как же это ты земляка своего не пожалел?
– Нет, я не хитрый, – запротестовал старик. – Хитрый человек – который жадный. Мне всё равно, какой я деревня живу. Гарифулла всем плохо делал; зачем такой человек назвать земляк?
Нургалимов ничего не сказал, пожал Мухтарычу руку, распростился с Андроном, помахал фуражкой школьникам, и они с Николаем Ивановичем уехали. Андрейка сказал потом старику, что учитель ездил с секретарем райкома к барскому дому и будто бы собираются восстанавливать эти хоромы.
– Зачем? – спросил старый пастух.
– Колхозники отдыхать будут, вот зачем! И тебе путевку дадут. Вот увидишь.
– Э-э-э, – протянул Мухтарыч. – Никогда такой не было. Нет.
– А вот и будет! Николай Иванович зря слова не скажет. Вот только война поскорее бы заканчивалась. Всё будет!
А еще через несколько дней приехала в Каменный Брод худенькая черноволосая девушка с чуть раскосыми веселыми глазами и с фотоаппаратом. Она долго расспрашивала Мухтарыча о его жизни, о том, как помог он поймать бандитов, сфотографировала старика и весь рассказ его записала в тетрадку. Потом разговаривала с Дарьей, заставила Андрейку нажать сноп пшеницы. Усадила возле этого снопа старшеклассников и опять щелкнула аппаратом.
«Люди одного колхоза» – с таким заголовком на второй полосе вышла потом районная газета. В Каменном Броде ее получили вечером, и Андрейка тут же помчался к Мухтарычу. Полоса открывалась очерком на три колонки «Пастух-патриот» с портретом Мухтарыча, а под шапкой крупным шрифтом было набрано: «С этого мы начинаем серию рассказов о героях тыла». Внизу вместо внушительного «Ответственный редактор О. Ордынский» стояло скромное: «И. о. редактора Н. Сергеева».
Мухтарыча меньше всего занимал вопрос о том, кто подписал газету. Держа развернутый лист обеими руками и склонив седую голову, он долго разглядывал снимок. С газеты на него задумчиво смотрело морщинистое сухое лицо с клинышком сивой бороды. Оно также было обращено несколько вбок и книзу, как будто старик к чему-то еще и прислушивался.
За всю свою долгую жизнь Мухтарыч впервые видел свое лицо на снимке. Всё равно, если бы не было здесь и Андрейки, он сам бы узнал себя: много лет подряд, умываясь по утрам из бадейки или припадая в полдень к лесному ручью, он видел этого морщинистого старика со скошенным лбом и широкими надбровными дугами. На левой щеке, от виска до подбородка, старый стянутый шрам – след казачьей нагайки. Давно это было…
– Ну дай же, дедушка, я тебе прочитаю! – не отставал Андрейка. – Тут, знаешь, как здорово про тебя написано!
– Про это? – Мухтарыч приставил палец к своей щеке.
– Нет, про бандитов! Как ты пистолета не испугался!
Мухтарыч сидел в той же позе, склонив голову и надолго прикрыв глаза синеватыми тонкими веками.
– А как Андрон, дедушка твой, до колхоза еще в гости меня звал на большой праздник? Есть? – спросил он очнувшись.
Андрейка покрутил головой.
– А как учитель, Николай Иваныч, тоже до войны еще, вот такой пузырек лекарства мне приносил?
– И про это нет.
– Э-э… Ну, ладно, читай!
* * *
Илья Ильич, председатель константиновского колхоза «Красный Восток», ехал лесной дорогой со станции. Колеса рессорной брички мягко шуршали по прибитой дождем песчаной дороге. Лошадь трюхала неторопкой рысцой, местами сбивалась на шаг, да Илья Ильич и не понукал ее. Чего торопиться попусту? К утру приедет домой, и ладно.
На станцию ездил он с хлебным обозом. С приемного пункта лично позвонил в Бельск Скуратову и в редакцию газеты: первый обмолот, с полевого тока – государству! Немного, правда, – десять подвод, но с флагом, с гармонью. И на приемном пункте не удержался Илья Ильич: перед весовщиками и сторожем выступил с речью. Главное – задать тон! Первая борозда на весенней вспашке, первый сноп, первые пуды нового урожая – всё у него. «Красный Восток» был и есть в авангарде. «В первой цепи штурмового батальона героев тыла», – написано было совсем недавно про Илью Ильича в газете. И завтра еще вот будет статья. Главное – дать запал! Потом можно не торопиться. Районные власти займутся отстающими, разъедутся по отдаленным колхозам, а Илья Ильич тем временем смахнет лобогрейками пару гектаров овса на корм лошадям, для виду засеет клинышек озими, зяби немного ковырнет. И опять – в авангарде! Остальное свезет зимой. А может и так получиться, что план по району окажется выполненным, тогда те же самые, плановые для «Красного Востока», центнеры будут привеском району. Кто сдал? Илья Ильич! Думать надо. Уметь!
После ссыпки хлеба в лабаз Илья Ильич отправил возчиков домой, а сам задержался в пристанционном буфете; выпили по маленькой с главным бухгалтером конторы «Заготзерно». Человек этот нужный, как и председатель потребсоюза, как и главный лесничий, как и сам Антон. С косушки не обеднеешь, а при всякой заминке в хозяйстве всегда будет тебе поддержка. Это тоже со счета не сбрасывается, не зря говорят в народе: «Не имей сто рублей…»
Проводив до дому приятеля, Илья Ильич еще с полчасика посидел в буфете, теперь уже с самим заведующим этим заведением. К бричке вышел со свертком под мышкой – пару селедочек, кулек сахарку. Тоже оно не вредит.
Как раз в это время на станции остановился длиннющий эшелон. Паровоз, отдуваясь и всхрапывая, отполз к поворотному кругу и задом попятился к прокопченным воротам депо. На смену ему вышел другой, а пока осмотрщики вагонов простукивали молотками колеса, подливали масла в буксы, Илья Ильич любопытства ради прошелся взад-вперед по перрону.
На платформах стояли подбитые немецкие танки, сваленные в кучу покореженные броневики с крестами на покатых стальных бортах, погнутые и развороченные пушечные стволы, – всё опаленное, с облупившейся краской, рваное.
«Не иначе, всё еще с Курской дуги вывозят, – подумал Илья Ильич. – А может, теперь уж из Крыма, из Польши? Добренько поработали, добренько!»
В хвосте эшелона на огромной железной платформе понуро стоял обгорелый танк-великан КВ, без гусеницы и с проломленной башней. Длинный ствол его пушки был опущен книзу и в сторону, как будто этому танку было не по себе в компании иноземных пришельцев. Когда-то он с ходу давил эти самые пушки, вжимал в землю коробки броневиков, многотонной грохочущей громадой наваливался на огрызающегося «фердинанда», опрокидывал лобовым тараном размалеванных «тигров», и вот теперь вместе с ними едет на переплавку.
Илья Ильич без особого интереса посмотрел на насупленный танк и повернулся было назад, но в этот момент приподнялась и встала на ребро броневая крышка на башне КВ. В люке показалась непокрытая седая голова танкиста. Он был бородат, в защитной стеганой куртке, но без погон, а борода была глянцево– черной и перевита густыми кольцами. Танкист проморгался, протер глаза – видимо, спал до этого – и, прочитав название станции, начал поспешно вылезать из башни, опираясь одной рукой – правой. Левая была у него на перевязи.
– Стало быть, вместе с машиной в капиталку? – весело окликнул его Илья Ильич. – Здорово, брат, тебя помяли!
– А тебе-то какое дело? – не особенно дружелюбно отозвался танкист. – Топай давай…
Поджав губы и медленно поворачивая голову, бородатый солдат смерил неприязненным взглядом откатившегося Илью Ильича, погладил рукой по бугристой, шершавой броне, шумно вздохнул. Спрыгнул с платформы, забросил на плечи тощий узелок солдатского вещевого мешка и не оборачиваясь зашагал прочь. На переезде остановился, закурил, действуя всё так же одной рукой. Потом поочередно размял пальцы на поврежденной левой руке, сжимая и разжимая их большим пальцем правой. Понемногу пальцы стали шевелиться, подрагивая сжимались в нетвердый кулак, а выпрямиться до конца не могли. Солдат улыбнулся.
«Доктор-то что говорил? – спросил он самого себя. – Работу, работу им надо! А потом и в других шарнирах ржавчину помаленьку отъест. В локте, в плече… Ничего, ничего. – Пригнулся, сорвал травинку, сунул ее в непослушные пальцы левой руки. – Вот вам теперь вместо рычага фрикциона – мните!»
Со станции, погромыхивая и извиваясь на стрелках, вытягивался к выходному семафору оставленный эшелон. Человек на переезде посторонился, пропустил перед собой тяжело приседающие на стыках платформы, долгим взглядом проводил серую громаду КВ. Постоял еще некоторое время опустив голову и, затоптав окурок, пересек пустынную привокзальную площадь, не останавливаясь вышел на столбовую дорогу.
Вечерело, фиолетовые сумерки выползали из придорожных кустов, нагретые за день кроны раскидистых сосен струили на землю смолистый настой хвои, от лип веяло тонким щекочущим ароматом, от осин– горьковатой прелью. Лениво взмахивая широкими крыльями, над лесом величаво проплыл старый беркут. Он совсем был черным. Сел на разбитую молнией сухую березу, гордый в своем одиночестве.
Бородатый солдат прошел в трех шагах от березы; беркут не шевельнулся, не повернул головы. А темень внизу всё плотнее, вязче. Неслышно переступая мохнатыми толстыми лапами, крадется она след в след, забегает вперед, стелется под ногами у прогнивших мостов, по овражкам. Вот и заостренные шпили высоченных елей погрузились во тьму, в соседнем болотце крякнула потревоженная кем-то утка, из камышей с треском сорвался выводок. Где-то глухо позванивают ботала на шеях спутанных лошадей. На лесной поляне дымит небольшой костер. Солдат ничего этого не замечал. Лицо его было хмурым, брови сдвинуты к переносью.
Августовские ночи прохладны. По широким балкам с вечера еще разливаются тягучие туманы, обволакивают холмы и перелески. Издали кажется, будто всё это – острова: и плотная березовая рощица, и отлогий пригорок с бабками сжатой ржи, и притулившаяся на опушке соснового бора уснувшая деревенька. В темно-синем глубоком небе осторожно пробирается полнолицая и немного задумчивая луна, а вокруг нее роится хоровод зеленоватых мерцающих звезд без числа и счета. Вот упала одна: коротко чиркнула, точно спичкой, по густой синеве, рассыпалась золотистой пылью. Следом – вторая, в другую сторону.
Это не трогало одинокого путника. Беспрестанно шевеля пальцами левой руки, он шел вперед. Часа через три после того как солдат вышел со станции, на мосту позади него дробно прогрохотали кругляки под колесами легкой повозки. Это было слышно по спорому шагу лошади и по тому, как одолела она подъем.
Солдат свернул на обочину, а тот, что ехал в тележке, попридержал вожжи.
– Садись, добрый человек, попутчиком будешь, – начал первым Илья Ильич. – И мне веселей, и тебе прямая выгода. Далече ли путь держишь?
– Не так оно и далеко, а отсюда не видно, – сухо ответил путник. – Сам-то ты откуда?
– Мы-то? А мы – константиновские, – пропел Илья Ильич. – Хлебушко вот свезли. Красным обозом то есть. А вы, случаем, не из города в наши края? Не в командировку? Какими интересуетесь, ежели не секрет, вопросами?
– Домой иду!
Илья Ильич пересел поближе к правой грядке тележки, дал место неожиданному попутчику, и сейчас только рассмотрел, что это и есть тот самый танкист, которого он видел на станции.
– Так, так. Стало быть, герой-фронтовик! Танкист и всё прочее. Понятно, брат, всё понятно. А вот обругал ты меня напрасно! Не зря говорится: «Не плюй в колодец…»
– Это когда же?
– А на станции. Из танка когда вылезал.
– А-а…
– Так-то вот «а-а»! А теперь, видишь, я же тебя и везу! Это как называется?
– Черт с тобой, не вези. Я и пешком дойду.
Солдат ухватился рукой за передок брички, с явным намерением спрыгнуть на дорогу. Но Илье Ильичу не хотелось быть одному, выпитая на станции косушка сделала его добрым.
– Ладно уж, сел, так сиди. Занозистый больно! – поучительно и в то же время снисходительно проговорил он. – Это ведь в шутку. Мы понимаем: которые с фронта, все они малость задаются.
Попутчик сидел отвернувшись. Он оказался на редкость неразговорчивым, и Илья Ильич уже с места начал ругать себя мысленно, – дернуло его самому навязаться.
Вези вот теперь такого обормота!
Илья Ильич без особой на то нужды подхлестнул коня, свесил ноги через грядку. Так и ехали молча, будто в суд по неприятному для обоих делу. Илья Ильич изредка оборачивался, покашливал, косил глазом на квадратные плечи танкиста (он так и ехал без шапки), а тот не повел и ухом. Не похоже было, чтобы и дрема его захватила: сидел плотно, и голова у него не болталась на выбоинах. Значит, не спал.
* * *
Не спалось в эту ночь и Анне. С вечера Степанка принялся капризничать; то ли накормила его не вовремя, то ли перегрелся в обед на солнышке, пока самой дома не было, – не лежится ему в зыбке, и всё! На руках молчит, уткнется в плечо носом-пуговкой, посапывает, только в зыбку положишь – как пружина выгнется, орет что есть мочи.
Долго не укладывалась и Анка-маленькая – сидела за столом над книжкой, шевелила про себя губами. Маргарита Васильевна велела ей выучить новое стихотворение и рассказать его на родительском вечере. Это уж Николай Иванович восстанавливает былые порядки – в начале учебного года обязательно провести родительское собрание.
Анке нынче в третьем классе сидеть. Загодя книжки свои пособирала, положила сумку на подоконник, последние дни на календаре отсчитывает, а там снова за парту. Вот ведь как время летит; давно ли была с рукавицу? И читать, и писать выучилась, да бойко так, без запинки. Смышленой растет, догадливой; пол подмести, подтереть возле умывальника, пришибить залетевшую со двора зеленую муху, накормить цыплят – не надо напоминать. Всё видит, всё понимает, а вот веселости прежней нет. Как ушел по весне Вадим Петрович, унес перевязанные ремешком бумаги, – ни разу про него не спросила, а бывало, от окошка не отогнать, если к обеду он опаздывает.
Когда бабушку схоронили, забилась в угол, смотрела оттуда напуганными глазами. По ночам льнула под руку матери, сжималась в комок. Стоило Анне пошевельнуться – Анка уж проснулась. Теперь поспокойнее стала. И в доме одна остается, и спит на своей постели. А не заговори с ней – голосу не подаст. И не дичится, не прячется – просто молчит. Подойдет другой раз, голову на колени положит, а в глазах у нее такая тоска несказанная, такая печаль!
Один раз заговорила и сказала такое, что у Анны захватило дух.
– Мама, а разве правда, что мы теперь всеми брошенные? Митька вон говорит: «Так ей и надо!» Это он про тебя. А мать его услыхала да скалкой его по затылку, да за ухо.
Ничего не ответила Анна, только прижала дочку к груди обеими руками. Долго держала так, чтобы та головы не подняла, не взглянула в глаза.
Вот и вчера принесла Анка от Маргариты Васильевны тоненькую книжонку. На обложке солдат нарисован – пишет в окопе письмо. А к автоматному диску приставлена карточка. Этот не потерялся в первом бою, и не было на него ни похоронной, ни письма с незнакомым почерком: «Мы еще в эшелоне условились…»
Когда Анка уснула, мать взяла со стола книжонку, развернула на случайной странице. И опять у нее запершило в горле.
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди!..
Вот и лежала сейчас с открытыми глазами. Разве уснешь после этого? Письмо в Махачкалу было отослано вскоре после того, как приходила Улита. Три месяца нет ничего. Ни самой Анне, ни Николаю Ивановичу. Получил, наверно, долгожданную весточку – первую за три года, порвал, затоптал ногами. Только бы хуже с рукой не сделалось. От такого известия в жилах кровь остановится. И с Улитой неладно. Нетелей она доставила к месту, написала об этом Семену, а следом второе письмо: положили ее в больницу. Как и что – неизвестно.
* * *
…Километрах в пяти от Константиновки начинается Большой Увал, и тянется он до самого поворота на Большегорскую МТС, а оттуда до Каменного Брода рукой подать. Хожено тут, перехожено днем и ночью. На подъеме Илья Ильич придержал коня, бросил вожжи, тяжело спрыгнул на землю. Шел теперь позади тележки. Слез и неразговорчивый попутчик, поразмялся. Здоровой рукой пригладил волосы, подобрал из-под ног плоскую обточенную гальку, сунул ее в полусогнутые пальцы левой.
– Что с рукой-то? – полюбопытствовал Илья Ильич. – Давно, думать надо, коли в виде таком отпущен!
– Давненько! – вздохнул танкист, посмотрел на руку и разговорился: – Если больно уж хочешь знать – с шестого ноября прошлого года. Как раз в ночь на седьмое в разобранном виде на самолете с той стороны меня перебросили. Под Москвой моторную группу прогильзовали, а на обкатку в апреле поставили. Это уж на Кавказе. Так-то вот. Рука – полбеды…
– Скажите, пожалуйста! – искренне удивился Илья Ильич. – А в каком же вы, извиняюсь, звании, чтобы на самолете?
– Призывался старшим сержантом, сейчас – рядовой.
– Это как же понять?
– Так. Не всем же на фронте дают золотые погоны; надо кому-то и в рядовых состоять.
– Мудреное что-то толкуешь, – недоумевал Илья Ильич. – То старший сержант, то – рядовой. То самолетом везли, торопились, а тут в товарном составе приехал! Коли такие заслуги – плацкарту должны были выписать!
– Много их больно понадобится – плацкартных вагонов.
Еще помолчали. Небосвод начинал бледнеть, частая россыпь звезд гасла. Илья Ильич продолжал присматриваться к загадочному спутнику. По голосу не так уж и стар, а борода – что у твоего цыгана. И волос густой, без залысин, шаг твердый и плечи не провисают. Посматривал на Илью Ильича и попутчик, путалась у него в бороде усмешка.
На половине горы у танкиста размоталась обмотка. Дожидаясь, пока он управится с двухметровой парусиновой лентой, Илья Ильич всё думал: кого же он всё-таки везет? Всех перебрал мысленно: и своих константиновских, и с Большой Горы, и с Николаевки. Под конец начал припоминать каменнобродских парней. Нет, не похоже!
– Ну вот и подкачали баллончик, можно и дальше топать! – уже веселее проговорил солдат, подходя к остановившейся бричке. – По-моему, за той вон сосной на МТС полевая стежка будет! Не запахали еще?
Илья Ильич тронул вожжи, вздохнул сокрушенно:
– Сказал мне тоже! Да теперь по нашим полям хоть пешком, хоть на лошади. Мало того – гони напрямик на машине. Поля-то наполовину незасеянные остались. Рук не хватает. Дай бог посеянное собрать!
– А обозы-то как же? Откуда?
Илья Ильич махнул рукой:
– Не спрашивай, парень! Если здешний, помнить бы должен, какие тут урожаи бывали! Пятнадцать центнеров на круг недородом считалось! Теперь – хорошо, если десять. А поставки отдай. Что ты поделаешь? Ревешь, да везешь.
– А как там, за Каменкой?
– Одинаково. И в Тозларе, и в Кизган-Таше, да и в Каменном Броде тоже с отрубей на мякину перебиваются. У татар вроде оно и получше малость. Власти-то, сам знаешь, – свои. На совещании или сборе каком начнут талалакать по-своему. Черт их, о чем они там… А в Каменном Броде Савельев Андрон парадом командует. Может, знавал такого? Девка еще у него, году, не соврать, в тридцатом, в Красном яру утопла. Жмет. Мужики на него в обиде. И чего еще ему надо? Сам сыт, одет. Хозяйство свое, что и до колхоза. Нет, чего-то там еще добивается! То ли орден выпрашивает, то ли нам назло.
Илья Ильич поскреб себя за ухом, продолжал доверительным тоном:
– Не понять! Видно, учитель тот, что в ссылке-то был, окончательно взял его под микитки. Тоже надо ведь человеку перед властями теперь обелиться. С татарвой кизган-ташевской в одну дудку дудит. Да и черт их всех разберет в этом Каменном Броде! Распоследняя потаскуха-баба механика нашего метеесовского охмурила. Коммуниста! Другая от живого мужа с агрономом главным схлестнулась! Ребенка, слышь, прижила…
– Значит, схлестнулась…
– Это теперь проще простого: вали на войну! А парень-то был геройский! Механиком на Большой Горе работал. Дымов по фамилии. Коли с наших ты мест, и его бы знать должен. Бригада его до войны на всю округу гремела.
– Помню такого, Илья Ильич, хорошо помню, – хмуро проговорил солдат. – По-моему, не один год со своей бригадой он и ваши поля обрабатывал. Те самые, где пятнадцать центнеров с гектара недородом считались. Знаю такого, знаю. – И опять назвал Илью Ильича по имени-отчеству!
– Точно! Он самый, – обрадовался польщенный Илья Ильич. – Как сейчас его вижу. Росту примерно твоего, и из себя чернявый. А на лбу еще вмятина у него. С детства. Над самым над правым глазом.
– Над левым… Над левым, тебе говорю. А ну, смотри!
Попутчик Ильи Ильича неожиданно для последнего рванул его за шиворот, повернул на месте, как тряпочную куклу, приблизил свое перекошенное лицо вплотную:
– Смотри, говорю! «Как сейчас вижу»! На!
Танкист отбросил со лба свисавшую до бровей седую перепутанную прядь волос. Над левым глазом его синела глубокая вмятина.
– Владимир Степаныч! Родимый мой… Не бей! Не виноват. Ей-богу, не виноват, – глотая слюну, торопился выговорить Илья Ильич. – За что купил, за то и продаю. Слова лишнего не добавил!
– А кто просил тебя продавать такое? Кто, спрашиваю?! Без тебя всё знаю, паскуда!..
Дымов отбросил враз обмякшего Илью Ильича на задок брички. Вытер руку о полу куртки.
* * *
Августовский безветренный полдень тугими волнами зноя прижал к каменистому серому взгорью небольшой городок Бельск. В этот час улицы его безлюдны, и за редкими, грохочущими по булыжнику машинами долго висят в неподвижном воздухе плотные клубы пыли. У пристани густым басом ревут пароходы, разгоняя переполненные голыми ребятишками лодки, – не перевернулась бы которая на крутой волне.
В городе душно. Разноголосый гвалт у реки на причальных сходнях охватывает и пропыленную нижнюю площадь с рядами торговых ларьков и навесов. По мере удаления к центру этот гул затихает и остается внизу, а там, на верхней площади, у бывшего собора и заброшенного чахлого скверика – застоялая одуряющая жара, как в бане. Даже асфальт плавится, пузырится ноздреватым наплывом.
В толстостенном каменном здании райкома и райисполкома пятый день сряду хозяйничает тишина. Двери не хлопают, в коридорах не слышно шагов и густого шмелиного гудения от множества голосов, не плавают зеленоватые разводья табачного дыма. – там полумрак и прохлада. Отделы закрыты, сотрудники все в разгоне, – уборка! Только в маленькой угловой комнатке торопливо стрекочет пишущая машинка. Пусто и наверху. Сам Нургалимов – в Уфе, на пленуме. Приедет дня через два.
Антон Скуратов прошел к себе в кабинет в половине одиннадцатого. Сегодня он второй день на работе, – нервы окончательно сдали, пришлось с половины июля брать отпуск. В кабинете с огромной трехъярусной люстрой и массивным дубовым столом пахнет свежей масляной краской и кожей, в открытые настежь высокие окна незримо струится теневая свежесть от старых лип. Они уже давно отцвели, но медвяный запах еще держится в воздухе. Сюда же вплетаются еле приметные струйки увядающей мяты.
Стол у Антона завален бумагами. На телефонные звонки отвечает секретарша, ей же велено срочно подготовить сводку о развертывании жатвы в колхозах района, уточнить, сколько принято сена и готовы ли наконец хлебоприемные пункты. Началось, закрутилось…
Скуратову не работалось. Нехотя полистал сколотые бумаги в одной, в другой папке, выбрал наиболее важные с грифами «Срочно», «Весьма срочно», «Секретно», «Для сведения». Первые требовали безотлагательных действий, и Скуратов неожиданно для себя понял вдруг, что без заведующих отделами и заместителей он не сможет принять никакого решения, не ответит ни на одну из этих бумаг. Короткая эта мысль оглушила его, как кирпич с карниза.
Откинувшись на высокую спинку старинного кресла с резными массивными подлокотниками и упершись тупым подбородком в расстегнутый ворот защитного кителя, Антон сидел без движения. Ему почудилось, что на этом предводительском кресле, оставшемся в наследство от земской управы, он сидит посредине чистого поля. Где-то далеко-далеко, по кромке дымчатого горизонта, катится еле приметное пыльное облачко. Катится быстро по убывающей спирали и всё нарастает, дробится на части. И это уже не пыль, а огромные каменные глыбы. По мере приближения они всё больше растут, с грохотом и треском наваливаются одна на другую, вминают леса и отлогие взгорки; скорость их замедляется, а спираль всё уже и уже, как в воронке. Антону нечем дышать, пальцы его впиваются в подлокотники, а угловатые серые глыбы неуклюже перекатываются в какой-нибудь сотне метров, сокрушая друг друга. Еще два-три круга, и непомерная тяжесть обрушится на Антона Скуратова, стиснет в молчаливом каменном сжатии, сомнет, скомкает, вдавит в землю.
Антон покрутил головой, проморгался, вытер платком за ушами и закурил. Экое наваждение! И не впервой. Сколько раз уж так было: стоит остаться одному – всё равно, днем это или средь ночи, – вот он и катится, камушек, на глазах набухает. И всё в одну сторону, всё по убывающей спирали. Никуда от него не уйти, не сегодня-завтра раздавит. За многие годы впервые напало на всесильного Антона тягостное раздумье.
Папироса давно погасла, Антон выбросил ее за окошко. Стал раскуривать новую, и тут взгляд его упал на укрытую белым полотнищем высокую раму красного дерева, приставленную к спинке стула в углу кабинета. Антон тупо уставился на угол рамы – и наконец догадался. Это был неоконченный портрет: Антон проводит заседание сессии райисполкома, изображен за трибуной с поднятой рукой. Художника привел Ордынский, нашел его где-то в пивной.
По мысли Ордынского, этот портрет предназначался для вручения юбиляру в день его пятидесятилетия, а на оборотной стороне должны были бы подписаться все сотрудники райисполкома. Да, какое же нынче число?
