Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)
Не стал размышлять мужик, отмерил шагами сколько надо, нашел под пластом срезанный столбик, заново вбил его и проложил поперечную борозду. До вечера вспахал остальное, а еще через день с бороной приехал. Смотрит – опять нету столбика, клин заборонован по старому следу, неподалеку трактор ползет, сеялку за собой тянет.
Стал Андрон на меже, с места не тронулся, пока трактор чугунным лбом в самую грудь не уперся, – стянул за рукав тракториста:
– Ты што, окосел?
Тракторист за словом в карман не полез: парень из заводских.
– Извини-подвинься, гражданин единоличник, – ответил он, изворачиваясь от второй руки Андрона, – пока ты на полатях чухался, я тут два круга с сеялкой объехал.
– А по мне, хоть десять. Сказано, заворачивай!
– Как бы не так!
Андрон тракториста за грудки, а у того в руке ключ торцовый. Вырвал Андрон ключ, хотел по колесу переднему ударить, чтобы отпугнуть тракториста, да промахнулся – со всего маху по боковой стенке радиатора угодил, – кипятком вареным, паром обоих обдало.
– Быть тебе в Соловках за это, – враз побелевшими губами прошептал парень. – Думаешь, ты по железяке ударил? Нет, контра ты непридушенная… Ты на советскую власть руку поднял!
– Православные, убивают! – завопила бабенка, что стояла на подножке сеялки. – Караул!! – И опрометью бросилась на дорогу.
Не прошло и часу – вся деревня ходуном пошла; кто пешком, кто на лошади – к трактору. У своей телеги, в плотном кругу мужиков с Озерной, Андрон, как медведь, озирался, сжимая в руках дубовый кол, хрипел через зубы:
– Не подходи! Порешу!!
Так и застал его Николай Иванович. Задние напирали, жарко дыша в затылок передним открытыми ртами, харкали сгустками матерщины.
– В чем дело, товарищи? – не повышая голоса, заговорил учитель. – Что у вас тут происходит?
Круг раздался, Андрон выпустил кол:
– Вяжите. За свое, за кровное пострадал…
Из-за спины тракториста ужом извернулся Артюха, подскочил к Андрону.
– Вот, смотрите, товарищ партейный секретарь, смотрите, товарищи колхозники, – начал он, захлебываясь и глотая обрывки слов. – Мы его агитировали на сто процентов; по вашему настоянию, Николай Иванович, из списков на ликвидацию исключили, а он сорвал наконец свою маску, открытое лицо показал! Я так думаю, товарищи колхозники: верхового сейчас в Константиковку за милицией.
– Без крика, попрошу вас, – холодно остановил Николай Иванович Артюху. – Без крика, повторяю! Андрон Савельич, расскажите вы. Спокойно, товарищи, спокойно!
Андрон осмотрелся вокруг, одернул рубаху, пригнулся и молча подал в руки учителю свой межевой столбик, на котором отчетливо была видна вмятина от шипов тракторного колеса.
– Видели вы этот столбик? – обратился Николай Иванович к трактористу.
Тот злобно сверкнул белками.
– Видели или нет?
– Видел.
– Значит, сознательно? Так какого же черта! – не сдержался учитель. – Что у вас здесь, я спрашиваю?! – Николай Иванович сгибом среднего пальца постучал себя по лбу.
Тракторист растерянно переминался с ноги на ногу.
– Всё равно не имеет он права машину калечить, – выдавил он наконец, – государственная она.
– Правильно. И виноваты вы оба. Кто больше, надо еще подумать. Поэтому и ремонтируйте вместе.
У Андрона горошины пота над бровями выступили, тракторист молчал.
– Повторяю, – как на уроке, проговорил Николай Иванович, – ремонтируйте трактор вдвоем! Стоимость ремонта уплатит Андрон.
– Так чугун-то не варится! – по-другому уже проговорил тракторист. – Как же я его залатаю? Чем?
– А по мне – хоть этим же межевым столбиком. Чтоб в другой раз загодя видеть, куда поворачивать. Так ведь и голову можно здесь, на меже, оставить.
Николай Иванович повернулся и зашагал прочь. На дороге уже снял фуражку, вытер испарину на затылке.
Дня через два машину исправили. Ретивого парня выручил Карп Данилыч: наложил он на трещину медную пластину, а под нее – просмоленную прокладку. Всё это привернул болтами.
Артюха за эти же дни выкроил время, съездил-таки в Константиновку – будто по делам сельсоветским, а на самом деле полдня просидел в каморке волостного милицейского начальника. Тот обещал держать разговор в тайне, а в книжечке у себя записал: «Каменнобродский учитель Крутиков подменяет жесткую политику партии по отношению к кулачеству соглашательством с явно враждебными элементами». Под конец поблагодарил Артюху за революционную бдительность и крепко пожал ему руку.
На обратном пути через Кизган-Таш поехал Артюха, потолкался в лавочке, потом напоил коня у колодца, колеса у брички подмазал. И всё на крайний домишко поглядывал, пока в окне самого хозяина не увидел. Проезжая мимо, мотнул ему головой и сразу же за деревней свернул на лесную заброшенную дорогу.
У Провальных ям Артюху остановил Гарифулла.
– Когда кончишь?! – спросил татарин, прежде чем поздороваться.
– С такими делами, сам знаешь, другой раз надо и оглянуться, повременить.
– Сколько слова осталось?
– Четыре строчки. Я ведь теперь эту нашу барышню в запасе держу. Для проверки. Как в тот раз договорились, нашел я в городе аптекаря. А чтобы и он ни о чем не догадывался, слова-то ему из разных строчек подсовываю. Теперь-то уж скоро.
– Раньше ты про лесничего говорил?
– Про Вахромеева? Что ты! – Артюха отмахнулся испуганно. – Аж затрясло всего, и глаза дикими сделались. Еле выпутался потом. Теперь, как завижу его в городе, за три квартала обхожу. Этот похлеще Евстафия Гордеевича.
Чтобы и у Гарифуллы не возникло каких-либо сомнений и он не подумал бы неладное про своего единственного компаньона, Артюха тут же на козлах брички развернул тетрадь и по складам прочитал уже составленный перевод нескольких строчек, переписанных с плана.
Строки эти написаны были в три этажа. Самая верхняя – точная копия того, что значилось на восковке Ландсберга, и читалась справа налево по-татарски. Ниже под каждым крючком и закорючкой арабского текста были проставлены русские буквы. И уже в третьей строке слова шли как положено – слева направо. Вот их-то – по одному, по два – и переводил Артюхе в Бельске ничего не подозревавший аптекарь.
– Теперь паспорт надо, – проговорил татарин, когда Артюха кончил читать перевод.
– Это для нас проще простого, Гарифулла Сайфутдинович! – заверил его Артюха. – Насчет паспорта ты не беспокойся. И в мыслях того не держи. Знай, с кем дело имеешь. Главное – нам сундучок добыть. Сундучок, говорю… Паспорт – это раз плюнуть.
– Ярый-инде. Сав бул[1]1
Ладно. Будь здоров. (татар.).
[Закрыть]. – Гарифулла отступил на шаг в сторону.
– И тебе то же самое. Ну, до свиданьица. Через недельку-другую дам знать. Всё будет в порядке, не сомневайся.
Ехал по лесу Артюха опустив вожжи. Колеса брички поочередно ныряли в глубокие колдобины, зарывались по ступицу в жидкую грязь, тарахтели по корневищам. Седока бросало то вправо, то влево, но он не замечал этого. Перед глазами – сундук, николаевские червонцы. Сколько их там?.. Четыре строчки осталось. А что если взять да и показать этой библиотекарше, не мытарить себя. Посулить ей шубенку к зиме, муки полмешка просеянной, чаю, сахару на полгода. А можно и с ней махнуть… до той же Уфы. Деньга-то, она всё покупает. Ищи потом ветра в поле!
Четыре строчки… А план – у татарина. Там еще стрелки какие-то нарисованы, в кружочках у каждой цифры проставлены. Без плана всё это впустую может обернуться. Ладно уж, черт с ним, с Гарифуллой. Придется делить на двоих. Разыскать всё, разметить, загодя остальное обмозговать, документы выправить. Подождать до осени, потемней да подождливее ночку выбрать. Пару лошадок добрых… Гони потом наметом до самой станции, на сто верст на дороге ни одной собаки не попадется. И с этим Евстафием Гордеевичем, с господином штабс-капитаном Ползутиным, кончать надо лавочку. К добру-то оно не приведет.
Глава пятая
Летом Володька работал в колхозе вместе со взрослыми. Сады и огороды как-то сами по себе отошли в сторону. На севе бороновал, а тут и покос не за горами, страда. Вытянулся, загорел парень, руки у него сделались жесткими. А Валерку два раза в больницу возили. Недели три пролежал он в Константиновке, потом еще хуже стало, в город отправили, – застудил парень легкие.
К осени школу срубили, из Бельска привез Николай Иванович новую вывеску. На толстом зеркальном стекле было написано: «Школа колхозной молодежи». Володька сам прибивал на дверях дощечки: «Кабинет физики», «Кабинет химии», на носках потом проходил возле этих классов.
В кабинетах Николай Иванович чудеса показывал: добывал электричество, опыты разные проводил, а один раз сами собой загорелись у него восковые свечи. В клубе потом перед началом постановки Верочка этот же опыт проделала и еще показала, как обновление икон получается.
Мужики качали головами, бабы моргали испуганно, а в церковь всё равно толпами шли.
С Верхней улицы по-прежнему в колхоз не записывались, а слухов вздорных хоть отбавляй. Опять появились старцы блаженные. От избы к избе пробираются с клюшками, всякий вздор плетут. Одного такого проповедника Верочка в сельсовет доставила. Кулаком беглым оказался, сбежал оттуда же, где мельник и Кузьма Черный находились.
После случая с «божьим странником» озлились старухи на Верочку. Затаила недоброе на дочку Николая Ивановича и Улита: накануне престольного праздника ночью нагрянули к Улите в избенку комсомольцы, аппарат самогонный разломали.
Жадно хватался Володька за всё новое, а как на уроке физики про машины разные да электричество услыхал, словно помешался на книжках. Как зима миновала, и не заметил. Не узнать стало парня, и Николай Иванович не раз сам говаривал:
– Закончишь семь классов, помогу тебе в городе получить среднее образование.
По-другому смотрела на Володьку и Верочка.
Когда Кузьму-лавочника раскулачили, Фильку – сына его – в деревне оставили. Сам Николай Иванович настоял, чтобы Фильку не трогать: сын за отца не ответчик.
Непонятно было Володьке, чего это Николай Иванович за Фильку хлопочет. Парню в это время лет восемнадцать было, такому бы только работать, а он так, всё дурака валяет. Зиму возчиком в кооперативе пробыл, летом на вышке пожарной сидел. Не чист на руку Филька. Пьет да девчат обижает. Не любили его за это в деревне, а Николай Иванович свое: «Перевоспитается в коллективе».
На гулянье как-то подошел Володька к парням холостым, а там в кругу Филька пьяный куражится:
– От меня ни одна не уйдет, да на своих-то, деревенских, смотреть интересу мало. Одно слово – необразованные. С городской бы вот посумерничать. Маргарита для меня старовата. Эта одна остается – Верка. Потому и в кружок записался – просвещаюсь на предмет культуры. А как же! А учитель-то – в партию, говорит, пиши заявление. Пинжак, говорит, кожаный, сто рублей и револьверт получишь. Это уж обязательно. У них, коммунистов-то, у всех револьверты! Да и она, Верка-то, льнет. Ладно, обожди, думаю, дай срок, утешу…
От этих слов заскрипел Володька зубами, кулаки налились каменной тяжестью. Двинул плечом, в середине круга оказался. Обернулся Филька, рыгнул, пошатываясь.
– А ты, Меченый, чего тут? – спросил, выпячивая слюнявую губу. – Которые в нужнике учительском полы подтирают, дак им вроде не резон разговоры наши приятельские подслушивать. Ну, чего уставился?!
Покачнулся Филька, сделал шаг по направлению к Володьке, протянул было руку. Оттолкнул Володька Филькину клешню, снизу вверх изо всей силы ударил Фильку по челюсти. Опрокинулся Филька, плашмя возле бревен грохнулся: Девки врассыпную с пригорка, визг подняли.
Озверел Филька, да парни плечом к плечу стали, отгородили Володьку. Кинулся Филька парней расталкивать. Поднялся тогда с бревен Егор; с Дуняшкой у плетня сидел до этого. Парень что надо, в плечах шире Фильки и ростом на голову выше. Подошел, осадил Фильку за ворот, проговорил с усмешкой:
– Шея у тебя с утра не чесалась?
– Пусти, – хрипел Филька, – не встревай, самого пока не задевают! Тебе что?.. Одной Дуньки мало?
– Замолчи, паскуда! – стиснул зубы Егор.
Филька ссутулился, вобрал голову в плечи и вскоре ушел в переулок.
С этого и пошло: наплели старухи невесть что про Верочку: и с Филькой она, и с Егоркой, и гармониста Мишку Кукушку помянуть не забыли. Больше всех Улита старалась: и Верочку и Маргариту Васильевну высмеивала. Знала про эти разговоры Верочка, да внимания на них не обращала, а Володька злился.
Воскресным днем зашел он в избенку вдовы, поздоровался чинно. Как сосед Андрон, помолчал, пожевал губами, прежде чем новое слово молвить, и начал, поглядывая исподлобья:
– Ты бы, Улита, язык-то попридержала малость. Или не впрок пошло, что в клубе тебя продернули? Дождешься еще и похлеще. Скажу вот…
Улита стояла у печи. Подбоченясь, пропела:
– Тю!.. Напужал. Уморушка! Скажи, скажи, соколик. К учителю побежишь?! Сделай милость, скажи. А допрежь того дай-ка сопельки тебе подотру, – и схватила скалку.
Тут и Филька в дверях, бутылка в руках у него пустая. Увидел Володьку, остановился в проеме:
– А ну, брысь отседа! Кому говорят?! Дам вот затрещину, – но не ударил, только матерно изругался.
Никому не сказал Володька, что заходил к Улите. Понятно, она Фильку спаивает и других парней. Судить таких надо. Решил подождать до заморозков, – на покров обязательно гнать будет, вот тогда и накрыть с понятыми. Запоешь тогда по-другому.
С месяц, может, прошло, и еще раз довелось повстречаться Володьке с Филькой. Пары поднимали. Володька работал прицепщиком, и пришлось ему за маслом для трактора в деревню идти. Дело было перед рассветом. Ведерко набрал – и обратно, в поле. Можно было и по Озерной улице направиться, через выгон, напрямик, ближе к трактору. Но Володька по Верхней пошел: мимо школы пройти захотелось. Николая Ивановича дома не было, – к сыну в больницу ездил. Идет себе Володька, песенку насвистывает, а как за угол завернул – показалось ему, что затаился кто-то возле новых тесовых ворот у школьного забора.
Вида не подал Володька, пересек улицу, скрылся в тени берез около церкви. Ведерко поставил да через соседние огороды – кругом. Смотрит, а у школьных ворот Филька, у столба – квач дегтярный.
Плохо помнит Володька, что потом было. Выдернул он из прясла кол, кошачьим, неслышным шагом подкрался к Фильке и шарахнул его по плечам.
Филька икнул, тычком в землю сунулся. Извернулся, однако, пнул Володьку сапогом в грудь. Отлетел Володька к забору, подмял его Филька и – за горло. Задушил бы насмерть, да на шум за воротами Верочка выскочила.
Опомнился Володька, сел и глазам своим не поверил: стоит Филька посреди дороги медведь медведем и не бежит, не обороняется, а Верочка хлещет его по щекам наотмашь. К Володьке потом подошла:
– Спасибо тебе, Володя! – еле выговорила, а у самой лицо пятнами. Увидела, что рубаха на нем разорвана, в комнату к себе завела, снять велела и быстро-быстро заштопала аккуратным, мелким стежком.
– Папе не говори об этом, – возвращая рубашку, попросила Верочка и погладила Володьку по растрепанным волосам.
– Угу, – мотнул головой Володька, а сам глаз от стола не отводит. Тетрадь там толстая была развернута возле лампы, – верно, писала что-то Верочка с вечера. И тут же, около зеркальца, в простенькой рамочке фотография незнакомого парня в спортивной майке. Глаза у парня веселые, лицо чистое, с ямочкой на подбородке.
* * *
Осень настала. Холодом потянуло с озера. Снова пришлось повстречаться Володьке с Филькой, и опять эта встреча оказалась недоброй. Вечером шел Володька оврагом, теленка искал. По дну оврага ручей змеится. Здесь же небольшая запруда, бани деревенские. Смотрит Володька: из бани Дениса Филька вышел.
Присел Володька в чапыжнике, в трех шагах пропустил мимо себя Фильку. Идет Филька, спотыкается, а в руках у него бутыль, лыком оплетенная. Переждал Володька, а Филька тем временем на косогор выбрался и побрел по жнивью, как будто к мельнице. Не понравилось Володьке, что тот по чужим баням шатается, пусть хоть и племянник Денису, больше же всего то насторожило, что не в деревню направился Филька. А у мельницы скирды хлеба артельные. Завалится пьяный в солому, закурить, чего доброго, вздумает.
Подумал так Володька, снова скрипнула дверка. Озираючись, выглянул из нее Иван Кондратьевич и разом потерялся из виду. Проглотили его вечерние сумерки. «Что-то неладное они удумали, – решил про себя Володька. – По чужим баням о добрых делах не советуются».
Володька сразу же – в школу. Николай Иванович разговаривал с приезжим из района. В комнате от табаку зелено. Тут же и мужиков деревенских человек пять сидело. Это уж всегда так, стоит появиться новому человеку. Заглянул в дверь Володька, войти не решился, а перед глазами – Филька.
Николай Иванович Володьку заметил, сам в коридор вышел:
– Чего тебе?
– Ружье бы мне, Николай Иванович, да патрон хоть один. – И Володька рассказал о том, что видел в овраге.
Учитель сорвал со стены оба ружья, Валеркино Володьке сунул. А над Каменкой зарево уже полыхало.
Половину хлеба отстояли. Обгорел Володька на пожаре, волосы опалил, на руках – кожа клочьями. Обгорела и Верочка, блузку на ней прихватило. Когда огонь затихать начал, отвела Верочка Володьку в сторону, не стесняясь сбросила с плеч разодранную блузку и перевязала Володькины руки.
Стоял Володька потупясь, на голые плечи девушки глянуть не смел, а по щекам жгучая краска. Заметила это Верочка, смутилась.
Взяли Фильку на мельнице, а при нем бутыль с керосином на донышке. Тут и связали его. Ивана же Кондратьевича не нашли. Скрылся.
На суде Филька юлил, отпирался от всего. Володька перед всеми рассказал, как было дело. И про Верочку Фильке припомнил, что опозорить ее намеревался, и про полено. А закончил так:
– Враги новой жизни кулаки и подкулачники. Они спят – Длинный пай во сне видят. Только каш он теперь, и никто его не присвоит! Нет такой силы, чтобы мироедам его вернуть!
Тут же, после суда, подошел к столу Николай Иванович. В руках у него было ружье.
– От имени правления артели и партийной ячейки вручаю этот подарок патриоту колхоза, – сказал учитель и передал ружье Володьке.
Через день Володьку принимали в комсомол. Лет маловато, да ведь о человеке по делам судят, – первым в огонь бросился хлеб артельный спасать.
* * *
Уехал Егор на курсы. Заскучала Дуняшка. Видел это отец и опять про себя подумал: перемелется. А оно не проходит, – неладно стало с девкой. Сидит другой раз у окна, косы переплетает, да и забудется так– то, на зов не сразу откликнется.
Припер тогда Андрон Савельич к стене свою Кормилавну. Та – в слезы: не усмотрела. Сделался Андрон Савельич темнее ночи. Принес в избу чересседельник ременный, намотал на руку косу Дуняшкину, а ударить не смог: зеленые огни в глазах дочери загорелись.
Опустил Андрон руки, бросил чересседельник. Как оказался в избенке Улиты, не помнил. Враз поняла пронырливая бабенка, с чем пришел нежданный гость, засуетилась. А когда налила из четверти третий стакан, обмолвилась:
– Девки-то ноне повелись: того и гляди, принесет в подоле!
Поперхнулся Андрон. Жилы на шее вздулись. Однако сдержался. Откуда ни возьмись, Пашаня да тот же сосед, Денис Епифорыч. Пьяные оба изрядно.
Улита, как только Денис в дверях показался, – четверть на стол, за грибами в подполье нырнула, сала шматок – на сковородку. И Андрона за стол усадила. Захмелел мужик. Тут-то и состоялся сговор: пропил Андрон свою Дуняшку.
Улита больше всех старалась, а как Андрон с Денисом по рукам ударили, по вековечной бабьей натуре слезу пустила, по воле девичьей сокрушалась, а потом глаза вытерла, за стол со всеми уселась, выпила во здравие нареченных, глянула на Андрона, будто сказать хотела: вот, мол, и сделано дело, чего убиваться-то, всё поправимо!
Когда узнала Верочка про сговор, отправилась к Андрону Савельичу. Все слова перебрала мысленно, какими думала убедить родителей. Неужели сам Андрон не понимает, что губит он дочь, не старое теперь время, чтобы распоряжаться судьбой детей без их ведома и желания. Дуняша – славная девушка, она не посмеет, конечно, огорчить родителей самовольным уходом, но она – человек. И притом она любит Егора…
Пока шла, всё хорошо получалось, а как встретилась с холодным взглядом Андрона, голоса своего не узнала.
Андрон стоял, повернувшись боком к окну, возле которого присела Верочка. Она видела только крылатые брови, освещенный огнем из подтопка крупный, мясистый нос и черную бороду.
– Всё? – спросил Андрон, когда Верочка остановилась, чтобы перевести дух, и девушка не узнала в этом человеке того заиндевевшего, по-отечески доброго деда-мороза, который сказал когда-то, обращаясь к ней: «птаха».
– Нет, не всё. Вы подумайте, товарищ Савельев…
– Всё передумано, – не поворачиваясь, отрезал Андрон. – В советчиках не нуждаюсь. А тебе, не в обиду будь сказано, вот он – бог, а вот и порог.
– Изверг вы! – задыхаясь, проговорила Верочка.
Свадьбу скрутили за неделю. Андрон на людей не смотрел, Кормилавна тенью по избе передвигалась. Сидела Дуняша за столом свадебным – краше в гроб кладут, а возле нее кособочился прыщеватый малый, ухмылялся слюнявыми губами.
Примечательным было и то – не пришел на свадьбу поп Никодим. Любил батюшка выпить, за столом не имел себе равного, хоть ведро влей, а тут отказался. Еще больше озлился Андрон: пил, не закусывал, а потом бороду лохматую выпятил и так кулачищем по столу двинул, что посыпалась на пол посуда.
– Смотри, Денис Епифорыч, кралю экую – яблочко наливное – за недоноска твоего отдаю!
– Так-то оно так, сватушка, – смиренно отвечал Денис, перегибаясь через стол к Андрону. – Да ведь яблочко-то с червоточиной!
Выхватил Андрон одним махом из-за стола свата, поднял над головой, высадил родственником дверь на чистую половину, где молодым постель была приготовлена.
Ахнули гости. Дуняшка и бровью не повела. Повернулся Андрон Савельич, нетвердым шагом обошел застолицу, погрозил зятю:
– Пальцем тронешь – дух вышибу! – Прислонился плечом к притолоке, обмяк разом и вдруг, вспомнив что-то, как был без шапки, – во двор.
* * *
Улита спала на лежанке. Проснулась оттого, что постучал кто-то в угловое оконце.
На пороге – Андрон с чересседельником. Борода всклокочена. Размашисто перекрестился в угол, дождался, пока Улита на столе прибрала, огурцов нарезала. Выпил, крякнул, корочку к носу поднес. Потом рывком повалил бабенку, сарафан закинул на голову, ременным чересседельником так отходил Улиту, что та и выть перестала. Долго помнила это Улита, и – молчок. То юлой крутилась перед каждым, всё с прибаутками, теперь лежит на лавке и тихохонько стонет.
– И ума не приложу, бабоньки, – отвечала она на вопросы сердобольных соседок, – с чего бы оно? Как есть вся поясница отнялась! Видно, уж годы. Ох, грехи наши тяжкие…
Опустело в доме Андрона Савельича. Сам хозяин молчит сутками, Кормилавне словом перекинуться не с кем. Всё с собой унесла Дуняша – и тепло, и покой домашний.
Проснется Кормилавна ночью – сидит Андрон на чурбашке. Без огня сидит, думает. И еще одна неотвязчивая думка засела в голове Андрона: хватился он как-то чересседельника – не нашел. Видно, и его с собой дочь забрала. Подумал так-то Андрон Савельич и похолодел.
– Чует сердце мое недоброе, родная моя Фроловна, – жаловалась в эти же дни Кормилавна Володькиной матери. – Ну, а чего ты поделаешь, коли сам на дыбы взъерепенился! Ох, ничевошеньки-то тебе не ведомо, а я уж и света белого перед глазами не вижу.
А Дуняша и тропу к дому родительскому забыла: характер отцовский сказывался. Другой раз из окна видно – пройдет по воду или в лес за дровами проедет на дровнях. Сама лошадью правит. Игнат сидит позади, вытянув ноги по-бабьи.
Кормилавне шепнули соседки: зачастила к Дуняшке Верочка. То одна, а больше с подружкой своей – Маргаритой Васильевной, а Денис лютует.
Больше всего боялась Кормилавна этой Верочки: а ну как собьет Дуняшку с пути истинного! Им, городским-то, что? У них это запросто: хочешь – живешь, не хочешь – твое дело. Не венчаны сходятся, без родительского благословения. И расходятся так же. А в деревне уйди-ка от мужа жена?!
Великим постом перед исповедью зашла Кормилавна сама в дом Дениса. Старика не оказалось при этом, не было и Игната. Дуняшка мыла полы. Глянула искоса Кормилавна на дочь, – порядочно времени прошло, а ничего не заметно. «Зазря ославила девку», – подумала. А та выпрямилась было – и снова пригнулась со стоном. Опустилась на лавку, уронила в колени руки. Испугалась Кормилавна: лицо у Дуняшки в пятнах землистых.
– Который же месяц-то, доченька? – спросила мать одним выдохом.
– Не всё ли равно, маманя, вот шалью перетягиваюсь…
Не договорила Дуняшка, припала головой к плечу матери. Гладила та темные волосы дочери высохшей, жесткой рукой, катились по ее морщинистым щекам мелкие росинки слез.
– Уйду я, маманя, – всхлипывала Дуняшка, – в город уеду. Поверит Егор: не по своей я воле. Не поверит – руки на себя наложу!
Сказала так-то, и снова те же огни зеленые загорелись у нее в глазах, которые остановили однажды руку Андрона Савельича. Потом говорила тише:
– Игнат-то, он добрый, на него зла не имею. Не его вина, что уродом вырос. Он сам-то больше моего ревет. И вас с отцом не виню: темные вы оба, не за человека, за коров, за свиней меня выдали, за богачество. Боязно мне, маманя, страшно подумать. А всему причиной старик… Пристает… Проходу мне нету. – И плечи Дуняшки ходуном заходили.
Прямо из ворот свата отправилась Кормилавна на дом к отцу Никодиму, обо всем тому рассказала, во всем призналась, как на исповеди. Нахмурился отец Никодим, а на другой день в церкви, уже сама видела Кормилавна, подошел к священнику сват Денис, припал на колени, бороденкой мочальной в ноги сунулся.
– Изыди! – коротко обронил отец Никодим.
Вздрогнул Денис, дрожащими руками ухватился за поповскую рясу.
– Изыди! – громче повторил священник. – За попрание устоев семьи нет тебе моего благословения! Поклонись в ноги богоданной супружнице слабовольного сына своего. У нее испроси прощения!
Денис вышел из церкви шатаясь. Бороденка его тряслась. Учитель Николай Иванович, когда ему стало известно об этом, сказал при народе:
– Молодец поп!
После пасхи слегла Дуняша. Поскользнулась в воротах с ведрами, упала. Учитель отправил школьного сторожа в город, за доктором, Верочка в доме распоряжалась. Повитуху на порог не пустила. Появился у Андрона с Кормилавной внук, назвали его Андрюшкой, а Дуняшка еще пролежала пластом дней десять.
Все эти дни Кормилавна с Верочкой от постели Дуняши не отходили, обо всем переговорить успели. Вздыхала старушка, – славная дочка у Николая Ивановича, рассудительная, по злобе на нее наговаривала Улита.
Иной раз Игнат через порог переступит несмело, глянет за полог жалостливо, а старик – тут как тут, так и шипит:
– Экий остолоп, прости господи, уродился! Да ты хоть бы в лавочку добежал, купил бы жене-то чего ни на есть: пряничка там полфунта, может, она, голубушка наша сизокрылая, леденца пососать хочет. На вот… – Трясущимися руками старик развязывал кошель, совал в горсть сыну зеленые медяки.
Отворачивалась Дуняша от слов этих, одна за другой скатывались на подушку слезы. Видела Кормилавна – дрожат у Верочки тонкие губы, а Дениса так и полоснет ненавидящим взглядом.
* * *
Полтора года прожила в Каменном Броде Маргарита Васильевна, а разбираться в людях всё еще не научилась; с Николаем Ивановичем старалась не задерживаться подолгу – помнила поганенькую усмешку Артюхи. Понемногу и исподволь Верочка втягивала застенчивую девушку в комсомольскую работу, к занятиям с неграмотными привлекала и всякий раз подбадривала, радовалась первым ее успехам. Сама не зная еще того, какую пользу приносит она общему делу, Маргарита Васильевна читала вслух такие места из книжек, что все, кто слушал ее, забывались. Любая книжка у нее говорила своим голосом, и каждая страничка заставляла думать, – столько души вкладывала она в слова.
После того как Дуняшу насильно выдали за Игната, Маргарита Васильевна посоветовала Верочке написать письмо Егору и тут же показала уже написанную страницу: «Какой же ты комсомолец, если оставил любимую девушку и не можешь помочь ей», – прочитала Верочка.
Долго ждали ответа, а его всё не было. Николай Иванович в то же время очень часто получал письма от Егора. Написали еще – Егор не ответил, и тогда подруги решили, что Дуняша и в самом деле ошиблась в Егоре.
Когда у Дуняши родился ребенок и сама она попросила Верочку написать об этом в Уфу Егорке, та исполнила просьбу, а в конце добавила от себя: «То, что ты делаешь, называется подлостью». Как и раньше, письмо было брошено в ящик, прибитый у крыльца сельсовета, и не успела Верочка завернуть за угол, оно было уже в руках у Артюхи.
С неких пор Артюха стал опасаться Верочки больше, чем самого Николая Ивановича, и успокаивался только на том, что с Улитой у них дружбы не получилось.
Лопнуло дело и с кладом. Когда оставалось перевести всего несколько слов, а потом сесть бы вдвоем с Гарифуллой за план да и разобраться уж окончательно со стрелками и номерами, – татарина посадили. На пустяковом, копеечном деле застукали. Жди вот теперь, когда его выпустят, Артюхе точно известно: при обыске в крайней избенке Кизган-Таша никаких бумаг найдено не было. Значит, Гарифулла успел запрятать план в надежное место. Учить его этому не надо. Остается одно теперь – ждать. Ну – год-полтора: за телушку-то больше не дадут. Эх, Гариф, Гариф!.. В доброе старое время купеческих рысаков чистокровных через третьи руки уводить поучал, а тут на какую-то дохлятину сам позарился!
От Евстафия Гордеевича вестей утешительных не было, а перед пахотой хозяин заезжего двора в Константиновке шепнул Артюхе: начальник земельного отдела велел передать – сельсовета в Каменном Броде скоро не будет, волости тоже ликвидируются, а сельсовет будет один на всю бывшую волость. Пришлось Артюхе вступать в колхоз. «Я и раньше думал об этом, – писал он в своем заявлении, – но ответственная должность не позволяла оставить государственные дела. Поскольку на сегодняшний день вопрос, кто кого, решен бесповоротно, и принимая к неукоснительному исполнению лозунг партии, что кто не трудится – тот не ест, считаю первейшей обязанностью сознательного строителя социализма честно трудиться в колхозе. Это во-первых, а во-вторых, зная досконально учет и отчетность, согласен работать счетоводом».
Мужики усмехнулись в бороды от такого заявления, однако приняли Артюху в колхоз; подняли руки «за» на общем собрании, – человек грамотный нужен был, другого не скоро сыщешь. Один Карп воздержался при голосовании, но и против не выступил, – кузнец, как и Андрон, был не особенно речист. Николай Иванович заметил это, после собрания спросил у Карпа:
– Ты что, Карп Данилович, недоволен, что ли, решением по заявлению товарища Гришина?
