Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 44 страниц)
– А хоте ль бы вы стать офицером?
– Мало ли что я хочу.
– Генерал Власоф будет давать большой чин. Много денег. Вы еще совсем молодой человек, Дымоф. Соглашайтесь скорее.
Полковнику, видимо, очень нравилось разыгрывать роль культурного офицера. Оказывается, он уже всё знал о Дымове: как тот вел себя на допросах, как пытался совершить побег из лагеря.
– Это напрасный риск, – сказал полковник, когда зашел разговор о вагонетке.
– Думал поспать немного, – ровным голосом ответил Владимир. – Уйти-то ведь всё равно некуда. Да об этом теперь никто и не думает. Сами видим – отпрыгались.
Полковник быстро взглянул на пленного и опять перевел офицерам слова Дымова, как бы желая показать им, что умеет разговаривать с этим народом. Повертел в руке карандаш и против фамилии танкиста поставил жирную точку. Подумал еще и подчеркнул два раза.
– Всем, кто идет служить освободительный армия, – начал он торжественно, – немецкий командование возвращает военное звание, ордена и другие знаки различия. Хотели бы вы получить обратно свой орден?
– Мне его Михаил Иванович Калинин вручал. Всероссийский староста. А теперь из ваших-то рук не совеем оно и пристало.
Полковник сделал вид, что не всё понял. Однако спросил, за что и когда награжден танкист.
– Приятелей ваших живьем давил на Хасане.
– Не будем старое вспоминать, – отмахнулся полковник. – Я жду ответа.
Дымов потянулся к портсигару, закурил. Самодовольно откинувшись на спинку кресла, полковник не торопил с ответом и сам принялся разминать между пальцами кончик дорогой сигары. Комендант по-прежнему смотрел исподлобья, а переводчица отошла к окну и оттуда, из-за спины полковника, во все глаза глядела на пленного.
– Соглашайтесь, – отеческим тоном повторил полковник. – Там будет всё – деньги, вино, красивая девушка.
– А оружие? – спросил Дымов. – Наше, отечественное, или ваше?
– Для русский освободительный армия генерал Власоф получает свое оружие. Мы уважаем национальный традиция. А какое это имеет значение?
– Жалко русскую пулю.
– Вас?! Что ты сказал?! – Немец закашлялся.
– Говорю, пулю русскую жалко, – раздельно повторил Дымов. – Вот если бы из вашего автомата его полоснуть. Власова этого самого.
Короткая шея полковника побагровела. Он бросил недокуренную сигару на пол.
– Хорошо. Я всё понимайт, Дымоф. За этот слова тебя надо становить стенка. Но я сам сказали – люблю прямой разговор. Будешь сидеть карцер. Долго сидеть. Иди!
Ни комендант, ни начальник лагеря так и не поняли, отчего обозлился полковник. А переводчица, кажется, улыбнулась.
* * *
Приказ оставался в силе. На работу выходили колоннами по пять человек в ряду. Каждый в пятерке должен был знать номера соседей и на обратном пути вставать на свое место. За побег одного четверых расстреливали. И всё равно люди бежали. Их выслеживали, травили собаками, вешали у ворот лагеря. Бежали другие. А из барака в барак передавались известия: Москва устояла, немцы отброшены от столицы. И еще: недалеко от города, если идти на восток, в лесах располагаются партизанские бригады. Партизан там многие тысячи, и везде у них есть свои люди. В каждой деревне.
Весной удачно бежал шахтер – сосед Дымова по нарам в бараке. Потом сразу – группа. И тут ни одного не взяли. Охрану усилили, в каждый барак под видом мирных жителей, будто бы арестованных за связь с партизанами, насовали полицаев и власовцев. Когда подсохло болото, Владимир снова принял ковшевой экскаватор – громоздкую, многотонную махину на широченных гусеницах, которая вычерпывала из карьера торфяную массу. Как-то копался он в инструментальном ящике и в куче ржавых болтов и гаек нашел свернутую в трубочку записку на промасленной оберточной бумаге. Озираясь, прочел неровные строки: «Солнце всходит на Востоке. Товарищ, иди на Восток. Смерть людоеду Гитлеру!»
Записку тут же порвал в мелкие клочья, ночь пролежал без сна. Через неделю – еще записка. Эта уже походила на партизанскую листовку, – напечатана была на машинке. Кто-то был, видно, ночью у багера и раскидал листовки у транспортера и штабелей просушенного торфа.
Листовки пошли по рукам. А потом в соседнем бараке охранники нашли саперные ножницы и два топора. Барак опустел наполовину. Говорили, что это провокация. Владимир решил, что уйдет один, ни с кем не стал сговариваться и сам же отметал всевозможные хитроумные варианты побега. Думал всё лето, да так ни на чем и не остановился, пока не попалась ему на глаза запасная медная трубка от маслопровода. Как– то вечером, перебирая инструмент, в сотый, наверное, раз перебросил он эту трубку с места на место, и вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил старую мельницу на Каменке и как мальчишкой еще, с камышовой дудкой в зубах, любил прятаться от ребят под нижней сланью. Вспомнил, и даже жарко от мысли этой сделалось.
Как он ушел? Вот эта самая медная трубка и помогла. Свернул ее Дымов колечком, спрятал в надежное место, там же у багера, и стал дожидаться подходящего случая.
Бараки стояли на пригорке, внизу – мостик через глубокую канаву, заполненную ржавой водой. Возвращаясь с работы, пленные мыли тут руки, а чуть подальше – озерко небольшое, с камышовым островком на середине. В настиле моста давно уже не хватало одной плахи. Вот в эту дыру дождливым сентябрьским вечером и скользнул Владимир, когда конвоиры уже пересчитали пленных и шли позади строя. Над головой у него протопали последние шеренги, слышно было, как часовой у ворот отбросил на место рогатку, и всё замолкло. Нужно было уходить, пока не спущены собаки. Но Владимир никуда не ушел. Как стемнело, не выходя на берег, он перебрался по канаве в озеро, в камышах просидел до рассвета. Утром в лагере всполошились. Из ворот выбежали проводники с овчарками. Тогда Владимир вздохнул поглубже, взял в рот трубку и погрузился с головой в ледяную воду.
Неделю прожил потом на дне глубокого заброшенного колодца на краю соседней с лагерем деревеньки. По ночам старик-инвалид опускал к нему на веревочке котелок с круто заваренным чаем и парой картофелин. Он же подал потом и лестницу, а за сарайчиком ждали двое с трофейными автоматами.
…В партизанском отряде доверились тоже не сразу. Дальше землянок дозорного оцепления не пропускали. Дня через три или четыре после того, как разведчики привели сюда Дымова, на опушке соснового бора появился командир отряда Леон Чугуров – высокий и грузный, с немецким автоматом на шее. Он подозвал пальцем новичка, спросил густым с хрипотцой басом:
– Ну, как – отоспался? Обедал сегодня? Видок-то у тебя, прямо скажем, не гвардейский.
– Были бы кости целы.
– Понятно. А с оружием как?
– В лагере нам пулеметов не выдавали.
Командир вскинул лохматые, как у Андрона, брови, минуту молчал, прищурясь оглядывал новичка.
– Добывать надо. Скажи отделенному, что я разрешил прогуляться до большой дороги. На сутки, – начал он, четко подразделяя короткие фразы. – Это у нас называется свободным поиском. Хорошенько запомни местность, но обратно к этой опушке не выходи. Вон к тому дереву присмотрись, – указал рукой на отдельную березу, что стояла на бугре за болотцем. – Крякнешь там по-утиному, тебе ответит коростель.
Владимир усмехнулся:
– С коих это пор у вас тут коростели после заморозков кричат?
– У нас кричат.
С тем и ушел командир. Это было первой проверкой. Среди бела дня на большаке проволочной петлей вырвал Дымов с седла проезжавшего мотоциклиста. Не успел оттащить труп в канаву и свалить туда же машину, как на шоссе показалась еще одна черная точка и тут же нырнула в ложбинку.
«Будь что будет!» – решил тогда Владимир. С автоматом убитого он перебежал по кювету вперед метров на пятьдесят, залег в бомбовую воронку на обочине. А справа уже нарастал торопливый стрекот мотора. Это тоже был мотоцикл, но с люлькой и пулеметом. В мотоцикле сидело трое гитлеровцев. Черный «цундап» с ревом вымахнул на пригорок и, располосованный очередью в упор, нелепо подпрыгнул, перевернулся через люльку. Яростного клекота своего автомата Дымов не слышал, только ощущал судорожные толчки в плечо.
Через минуту, нагруженный оружием и патронами, он, пригибаясь, уходил к оврагу в противоположную от леса сторону. Долго кружил по кустам и пустынному, осиротелому полю с одинокой полоской невытеребленного льна, пока не набрел на заболоченный ручей, заросший ольшаником. Погони не было, да и подумал об этом Владимир уже в последний момент, когда стоял посреди дороги над распластанным офицером с мертвым оскалом вставных металлических челюстей. Он был похож на коменданта Пфлаумера, такой же сухой и поджарый.
Вниз по течению ручья, прямо по руслу, прошел еще километра два. Потом выбрался на пригорок; береза, которую указал Чугуров, виднелась далеко на горизонте. И тут на Владимира напал страх отрешенности и одиночества, – нервы сдали. Ему показалось, что он давно уже окружен со всех сторон, что из-под каждого куста, из-за каждой кочки на него уставились жуткие, немигающие зрачки винтовок, что они нацелены в затылок, в грудь, в переносицу. От этого пересохло в горле, язык стал шершавым, как терка, а пальцы так сжали цевье и шейку тяжелого, неуклюжего пулемета, снятого с мотоцикла, что и сама смерть не заставила бы их разжаться.
Озираясь, спустился к ручью, напился, а меж лопаток испарина. Мысли остановились. Вот и ушел, называется. На своей земле бешеным волком кружить.
А командир наказал к сосновой опушке не возвращаться. Значит, не верит. Боится, как бы «на хвосте» кого не привел. Правильно делают: и пленные всякие бывают. Чем ты докажешь, что не власовец, не полицай? И сейчас еще больше могут не поверить: как это, скажут, тебе помогло одному с четырьмя управиться? Может, и пулемет, и автоматы заранее приготовлены были, для отвода глаз? Вот ведь, не догадался документы их забрать из карманов! Теперь уже поздно.
Вечерело. Всё по ручью, по ручью, местами по пояс в воде, уходил Владимир, как ему думалось, всё дальше от дороги. Ручей петлял между невысокими холмами и чахлыми перелесками. И ни одной деревеньки поблизости, ни одного хуторка. Хоть бы тявкнула где-нибудь дворняга или петух закричал. И этого нет, будто вымерла вся округа. А ноги окончательно заледенели от нестерпимого холода, и зубы стали позванивать.
В одном месте поскользнулся на камне. Не выпуская из рук пулемета, растянулся в рост, и вместе с шумом собственного падения и плеском воды настороженный слух его уловил хруст валежника на берегу позади себя. Вскинулся, извернувшись пружиной, – никого. Переждал затаив дыхание – тихо, только шуршат на ветру желтые перья камыша. Над головой низко плывут рваные клочья туч, рассевая следом мелкую водяную пыль. Ни туман и ни дождь, но от этого еще хуже, тоскливее, еще горше переносить одиночество.
Даже в одиночке такого не было. Думалось – только бы выжить, только бы устоять. Там помогала постоянная лютая ненависть ко всему вокруг да теплился где-то запрятанный в самые тайники души малюсенький уголек надежды на счастливый случай освобождения. Там хоть убивали перед строем, – кто-нибудь да дождется свободы, расскажет другим, как погибали люди. Тут – всадят пулю в затылок, и будут завтра кружить над болотцем вороны. Будь она трижды распроклята – этакая свобода.
А идти всё равно надо, не стоять же на месте. На ходу-то как будто и потеплее. Прошел еще с полкилометра. И опять – э, была не была – вылез на берег, поднялся на глинистый бугорок со следами прошлогодней траншеи, да так и присел. Прямо под ним – дорожная выемка, а чуть поодаль стоят две машины: грузовик, набитый солдатами в приплюснутых черных касках, и легковая с откинутым верхом. Сбоку от грузовика вытянулся в струнку немец в офицерской шинели, а перед ним размахивает руками коротенький человек в кожаной куртке, перетянутой ремнями, и в фуражке с черным околышем. У обочины – два проводника с овчарками.
«Ну вот и пришел. Сам напоролся. Теперь-то уж всё, конец!»
Пригнувшись в обвалившемся окопе, Владимир убрал с бруствера пласт выгоревшего дерна, приложился к пулемету. Расставил пошире ноги. Автоматы сложил на бровку, чтоб под рукой были. Пистолеты – за пояс.
– Много их там? – раздалось совсем рядом.
На долю секунды Владимир оцепенел. Пересилив себя, повернул голову: в траншее за ним сутулился плечистый дядька с карабином. Шахтер! Тот самый, что первым ушел весной из лагеря.
Не дожидаясь ответа Владимира, он протиснулся по окопу вправо:
– Бей по машине! Бей, пока всех не срежешь! Я – по собакам!
Последние слова шахтера заглушил отрывистый лай пулемета Владимира. Сбоку гулко один за другим гремели выстрелы карабина. На шоссе – свалка, дикие вопли.
«Это вам за убитого пехотинца у собора! Это – за первую плеть! За капитана-врача, – успевал схватывать свои мысли Дымов в короткие перерывы между очередями. – А это за того парнишку, что кровью истек на моих руках».
Не отрывая взгляда от прорези и прыгающей мушки, он в третий, в четвертый раз прошивал пулевыми строчками кузов машины. С обоих бортов ее вниз головами свешивались убитые. Ему хорошо были видны и оба боковых кювета. И там смятыми, перекрученными мешками валялись подкошенные солдаты. Офицер в кожанке лежал поперек дороги, второго не было видно. По капоту легковой машины змеились огневые полоски. Вот они перекинулись в пустую кабину, лизнули бак под багажником, и в небо взвился смолянистый раскидистый гриб дыма.
– Ну, брат ты мой, на один-то день этого, пожалуй, и за глаза! – отдуваясь проговорил нежданный сосед Владимира. – Это они ведь лес прочесывать собирались. Опоздай мы на самую малость… – И вытер локтем крупные градины пота, струившиеся по его скуластому темному лицу.
Вздохнул и Владимир. И теперь только понял, что весь этот день по пятам за ним шел человек, что шорох в кустах ему не послышался. Приказ есть приказ; он и сам поступил бы так же, если б ему поручили проверить нового человека.
– Жадный ты больно, – потом уже, в лесу, за дорогой, ворчал шахтер. – Ну кой черт тебя дернул еще и с теми троими связываться? Первого-то ты ловко ссадил. Я со стороны позавидовал даже.
– И всё-таки крался следом?
– Всё норовил голос подать, да любопытство разбирало, как ты к месту выйдешь, – откровенно признался тот. – Глаз у тебя, однако, верный. И от собак по речке – это ты правильно.
– Понятно. Всё мне понятно.
– Да брось ты к чертовой матери это свое «понятно»! – рассердился шахтер. – Сам я пошел за тобой; думал – может, в чем подсобить придется. Много ты понимаешь…
Дымова зачислили в роту, которой командовал бывший председатель райисполкома Николай Камагин, а политруком была Анна Петровна Татаринова – инструктор райкома партии. Этим двоим кое-что рассказал Владимир о себе. Но их больше устраивали не разговоры о прошлом, а огневые росчерки из ночных засад, подорванные мосты и количество опрокинутых вагонов. Зимой «уральскому дядьке», как звали в отряде Дымова за его плотную курчавую бородку, уже поручались рискованные задания по сбору разведывательных сведений далеко за пределами Партизанского края; знал он и многие засекреченные явки по деревням и на железнодорожных станциях, выучился работать на переносной радиостанции. И не раз провожал разведчиков-парашютистов в глубокий вражеский тыл.
Перед Новым годом среди ночи прибежал связной из штаба бригады:
– Где тут Дымов? Срочно к комбригу!
Вошел в штабную землянку, да так и прирос к косяку: сидит в переднем углу чернявая стриженая девчонка! Вскочила она со скамейки, первая протянула руку, а сама улыбается:
– Здравствуйте, гражданин Советского Союза! Не узнаёте?!
– Здравствуйте, – растерянно произнес Дымов и протер кулаками глаза. Головой покрутил даже.
– Спасибо вам за памятный мне урок, – продолжая улыбаться и заглядывая снизу вверх в заросшее лицо Владимира, говорила «фрейлейн» Эльза. – Я ведь в тот раз чуть было всё дело не испортила.
– Это… когда с кружкой? – вспомнил Дымов про первый допрос.
– Когда сапогом, – уточнила девушка.
Владимир виновато развел руками и не нашелся, что сказать. Здесь же, в землянке, были Леон Чугуров, теперь уже командир отдельной бригады, начальник политотдела Макаров и политрук Татаринова. На столе перед Чугуровым лежала туго набитая картами офицерская полевая сумка, а перед Макаровым – небольшой продолговатый пакет, завернутый в плотную промасленную бумагу. И все смотрели на этот плоский сверток, а Дымову безотчетно подумалось, что сейчас что-то должно произойти. Он тоже смотрел на пакет.
Начальник политотдела задал вопрос:
– Скажите, товарищ Дымов, когда и где вас принимали в партию?
– Я же вам говорил: в июле тридцать восьмого. За несколько дней до начала боев у Хасана.
– А орден за что получили?
Наступила долгая пауза. О том, что был награжден, Дымов никому не рассказывал.
– Если на то пошло, можно сказать и про орден. – Владимир еще помедлил, чтобы проглотить колючий комок. – За штурм высоты Заозерная, вот за что получил я эту награду.
– По тем временам это очень большая награда, Я бы не стал скромничать.
– Ордена всё равно нету. Что попусту говорить.
– А номер партбилета сможете вспомнить? – спросил до того молчавший Чугуров.
Владимир еще раз глотнул, назвал семизначное число, потом добавил второе – номер ордена.
Тогда начальник политотдела медленно, очень медленно стал развертывать пакет. Под промасленной бумагой оказалась плотная домотканая холстина, еще дальше – новенький носовой платок с голубыми каемочками, перевязанный ниткой. Вот и нитка развязана, на стол с глухим стуком упал орден, матово блеснула рубиновая эмаль пятиконечной звезды. У Владимира вздулись на шее толстые вены.
– Повторите еще раз номер, – проговорил командир бригады, рассматривая обратную сторону звезды. – Точно. И билет ваш, конечно?
– Мой, – шумно выдохнул Дымов. – Как же нашлось всё это, товарищ комбриг, где?!
– Об этом попросите рассказать «переводчицу». Да заодно и извиниться бы перед ней не мешало. Изуродовать мог человека, а она ведь в дочки тебе годится! – строго добавил Чугуров.
– На его месте и я поступила бы так же, – улыбаясь, проговорила девушка. – Если бы, конечно, имела такую силу.
Макаров вышел из-за стола.
– Поздравляю вас, Владимир Степанович! От души поздравляю! – говорил он, передавая Дымову партийный билет и орден. – В бригаде вас знают как отважного разведчика, дерзкого и находчивого воина. А то, что рассказала нам Зоя, стоит еще такой же награды. Считай себя снова в партии, хотя ты и не выбывал из ее рядов. Бери.
Бережно принял Владимир бесценную находку, вытер пересохшие вдруг губы.
– Вот видите, какой подарок к Новому году принесла вам наша Зоя! – положив руки на плечи Владимира, продолжал начальник политотдела. – Чем же вы ее отблагодарите?
– Меня благодарить не за что, – покачала головой «фрейлейн Эльза», пока Дымов собирался с мыслями. – Мне только передали ваш партийный билет. А сохранила его учительница Беляева из села Малые Горушки.
– А орден? Он же у коменданта был!
– В сейфе, – уточнила бывшая переводчица. – Вместе с теми вон картами, – и посмотрела на сумку.
* * *
Незнакомую ему учительницу из села Малые Горушки партизан-пулеметчик Дымов видел потом в землянке комбрига Чугурова. И вот что она ему рассказала.
В тот день, когда немцы заняли Остров, Татьяна Дмитриевна была на станции, думала съездить в Псков. О том, что и Остров наши оставили, она, конечно, не знала. Но вот вместо ожидаемого пригородного поезда на Псков промчалась дрезина. Какой-то железнодорожник прыгнул с нее на ходу и бросился к нефтяным бакам, которые находились неподалеку. Вскоре там оглушительно грохнуло, к небу один за другим взметнулись огромные огненные столбы. И на путях начались взрывы. В воздухе кувыркались обломки шпал.
Теперь ей трудно вспомнить, как она оказалась в домике на самой окраине поселка. По шоссе на Псков уже пылили громоздкие черные машины. С грохотом и лязгом они проносились под окнами. В кузовах за высокими бортами сидели чужие солдаты в приплюснутых касках и с зелеными, неживыми лицами.
Татьяна Дмитриевна стояла у окна и не слышала сдавленного шепота хозяйки дома, которая кружилась по комнате, как подбитая птица, и всё хватала из зыбки то матрасик, то одеяльце, и всё это валилось у нее из рук. Потом над головой учительницы звякнуло стекло, чуть пониже в неуловимо короткий момент образовалось круглое отверстие с белыми краями. Хозяйка охнула и осела посреди пола, а Татьяна Дмитриевна так и не могла еще понять, что это пули и что стреляют немцы с проносящихся мимо машин.
Потом что-то случилось на дороге. Один грузовик с солдатами опрокинулся на полной скорости, второй наскочил на него и тоже перевернулся. В разбитую филенку окна ворвался яростный скрежет танковых гусениц. Он заглушил вопли гитлеровцев. Броневым широким лбом с ходу танк боднул еще одну машину, поставил ее на попа, взревев мотором ринулся на офицерский лимузин, тяжело перевалился через груду сплющенного железа и человеческих тел, рявкнул из тупорылой пушки. Следом за ним шел с таким же металлическим грохотом еще один танк. И еще один.
Не отдавая себе отчета, Татьяна Дмитриевна высунулась из окошка по пояс, но чья-то сильная рука сорвала ее с подоконника и вытолкнула на кухню, к раскрытому лазу в подпол. Это сделал муж убитой хозяйки дома. Вокруг уже рвались снаряды.
Бой закончился так же неожиданно, как начался. Всё произошло в течение нескольких минут, и наступила гнетущая тишина. Она пугала больше, чем выстрелы. Потом по булыжной мостовой зацокали подковы, с храпом промчались две или три упряжки, протарахтели колеса. Хозяин выглянул в отдушину, проделанную в фундаменте.
– Наша батарея проскочила! – проговорил он, не поворачиваясь от отдушины. – Эти теперь дадут. – И вдруг засмеялся старческим дребезжащим смешком, раскинув в стороны руки, пошел вдоль стен, натыкаясь на глиняные горшки и кадушки, бормоча что-то невнятное.
Это было самое страшное, что пришлось повидать учительнице за всю войну, – у нее на глазах человек сошел с ума.
Она не помнит, как выбралась из погреба и оказалась в огороде, между грядок гороха и помидоров. На перекрестке смрадно горел танк. Башня у него была сорвана и отброшена в сторону. Ни артиллеристов, ни их пушек поблизости не было видно, как не было и двух других танков. А этот – с проломленным бортом и сорванной гусеницей – перегораживал дорогу. Огонь бушевал уже внутри бронированной коробки, выплескивался длинными языками.
Неподалеку послышались голоса, резкие выкрики на чужом языке. Татьяна Дмитриевна проскользнула в низенькую дверку бани и в щель между тонкими бревешками предбанника наблюдала, что делалось на перекрестке. Туда несли и вели под руки раненых немцев, клали их на обочине, а по другую сторону, так же в ряд, укладывали убитых и раздавленных гусеницами. Этих было намного больше. Татьяну Дмитриевну поразило тупое равнодушие, с каким солдаты волокли по дороге мертвецов, бросали их, едва оттащив с проезжей части, а офицер, затянутый блестящими ремнями, расхаживал, как журавль, между трупами и раскуривал сигаретку.
«Если они к своим соплеменникам так относятся, чего же нам ожидать, – пронеслось в мозгу учительницы. – Людоеды!»
Немцев набиралось всё больше и больше. У перекрестка останавливались машины, солдаты галдели в кузовах, прыгали на дорогу. Оставаться здесь было опасно, и Татьяна Дмитриевна, пригибаясь, нырнула в кусты малинника, буйно разросшегося вдоль изгороди. Сразу же за огородом – высокая стенка ржи. Она и укрыла учительницу. Там же стояли и пушкари.
Домой, в Малые Горушки, Татьяна Дмитриевна добралась только к вечеру, а до этого обогнала на болоте остановившуюся перед продавленным мостиком еще одну артиллерийскую упряжку. Орудие было развернуто стволом в сторону станции, а на широком двойном сиденье снарядного ящика лежал старшина с орденом Красной Звезды над левым кармашком гимнастерки. Темноволосая его голова была запрокинута, лоб забинтован, из уголка губ стекала по щеке тонкая струйка крови.
Минуту, может быть две, учительница постояла у высокого, окованного толстым железом, колеса, своим платком вытерла кровь на лице раненого. Он не открывал глаз, только судорожно глотнул.
Орудийная прислуга возилась у моста, подкладывая обломки прогнивших бревен под сломанные переводы. Пожилой коренастый сержант с рыжими щетинистыми усами, стоя по пояс в болотной тине, выжимал рычагом широкую скользкую плаху и вполголоса ругался матом. На Татьяну Дмитриевну никто не обратил внимания. Несколько дальше, под елочкой, еще несколько артиллеристов копали могилу. Лежали тут же двое убитых в кожаных шлемах и комбинезонах. Учительница догадалась, что это были танкисты. Из головного танка.
А в Горушках уже хозяйничали гитлеровцы, они пришли сюда по другой дороге. В избах колхозников было всё вверх ногами, на крылечке у школы сидел часовой. Солдаты в коротких, мышиного цвета мундирах, гонялись по дворам и переулкам за курами, под навесами истошно визжали подсосные поросята. У ворот, точно каменные изваяния, стояли хозяйки, окруженные насмерть перепуганными ребятишками.
В сумерках возле школы остановилась колонна серых от пыли, похожих на утюги, бронетранспортеров. Тут же дымила походная кухня. Здоровенный рыжий верзила в поварском колпаке топором разбивал выброшенные из окошка парты, подкладывал крашеные обломки в огонь, а в трех шагах от него лежали в поленнице наколотые березовые дрова. На рассвете колонна ушла, а еще через сутки в угловое оконце квартиры учительницы кто-то осторожно постучал. Раз и другой. Татьяна Дмитриевна не спала, лежала не раздеваясь, с открытыми глазами. Стук сильнее, настойчивее. Тогда она подошла к окну, раздвинула занавески и увидела прильнувшие к самому стеклу щетинистые усы.
– Здесь проживает учительница Беляева? – густым приглушенным басом спросил усатый.
– Я учительница. Что вам нужно? Да вы заходите.
– Ничего мне не надо. И в избу я не пойду: с той стороны луна светит, – вжимая голову в плечи и озираясь, хрипел человек. – Спрячьте! – И сунул в раскрытую створку перевязанную тесьмой пилотку.
– Что это? От кого?
– От меня. С убитых да с раненых какие смог документы забрал. Пожечь было думал, коли один остался. Да тут партийный билет, руки не поднялись.
Что было в свертке, Татьяна Дмитриевна не посмотрела. Когда рассвело совсем, вышла она в огород подкопать картошки, и на тропе между грядками огурцов зарыла обернутую в клеенку эмалированную миску. Там же, в солдатской, пропитанной солью, пилотке, зарыла и свой партбилет.
Сержанта больше не видела и никого из соседей не спрашивала ни о чем. И так всё понятно. Кто-то из них подсказал солдату, что в крайнем домике живет учительница, что она – член партии. Ведь иначе тот не отдал бы документов, не назвал бы ее по фамилии. Значит, народ ей по-прежнему верит. И Татьяна Дмитриевна уже другими глазами смотрела на встречных. Как знать, может быть этот вот сивобородый дед и послал к ней сержанта-артиллериста? Или вон та многодетная колхозница? Теперь у всех одна дума, одна цель – сделать так, чтобы не погибла советская власть, чтобы холодной змеей не вползло в душу предательское сомнение. Тогда – гибель всему.
А машины всё шли и шли. По булыжному большаку раскачивались запыленные танки. И в небе одна за другой, с темна до темна, с надсадным ревом всё плыли и плыли вереницы черных бомбовозов. На север и на восток, на север и на восток. Казалось, нет силы, которая остановила бы всё это.
И вот, через неделю после того как Татьяна Дмитриевна впервые увидела немецких солдат, на станции Черская произошло столкновение товарных составов. Еще через несколько дней тяжелый раскатистый взрыв докатился из-за Черехи: на перегоне возле разъезда Подсевы сгорел эшелон с боеприпасами. А потом и у школы забегали люди в белых халатах, из санитарных машин выносили раненых. На замкнутых, потемневших лицах колхозников появилось подобие скрытой усмешки.
– Партизаны! – передавалось шепотом со двора во двор. – Сам народ поднялся!
Народ. Сам народ. Весь народ. Это и есть сила. Народ подняла партия. И учительница пошла по домам. В одну, в другую деревню.
– Видите?
– Видим.
– Слышали?
– Знаем.
– А если добавить?
– Можно. Кое-что есть на примете.
– Только ты сама-то поберегись, – советовали другие, – мало ли…
По ночам – раз или два в неделю – раздавался условный стук в угловое оконце. Никаких записок. А потом приходил другой человек. Молча слушал, наклонив бородатую голову. Растворялся в ночной беспроглядной темени, а на душе учительницы становилось светлее. Сила скапливалась по окрестным лесам, грозная, беспощадная.
За солдатской пилоткой пришли через год. Сказали, что от Чугурова. Ночью выкопала Татьяна Дмитриевна эмалированную миску. Не зажигая света, вынула содержимое пилотки и завернула в новенький носовой платок. Пакет унесла чернявая стриженая девчонка. А перед глазами Татьяны Дмитриевны всё маячил почему-то зарядный артиллерийский ящик и раненый старшина с забинтованным лбом.
