Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)
По воскресным дням агроном доставал из-за шкафа старенькое одноствольное ружьишко, уходил в лес или на озеро. Но охотником не был, часами просиживал где-нибудь в непролазной чащобе на истлевшем пне или в лодке, забравшись в зеленый разлив камышей. Примечал, где гнездятся мелкие птахи – синицы, щеглы, поползни, как с утра и до позднего вечера хлопочет у своего дупла непоседа белка, как дикая утка учит своих утят спасаться от ястреба.
Один раз, притаясь за деревом, долго наблюдал за матерым медведем, – тот ловил рыбу. Дело было весной, после спада полой воды. По Каменке вверх по течению поднимались косяки леща, в камышовых заводях так и ходили огромные рыбины, выставив чуть ли не на вершок из воды горбатые толстые спины. А немного пониже – песчаная отмель с крупными валунами в горловине. И вот на одном из камней, метрах в пяти от берега, агроном увидел медведя.
Присел бурый над быстриной, пригнулся к самой воде, а передние лапы разведенными держит, будто в мяч играть собирается. И – хвать, хвать лапищами перед собой, да влево, через плечо. Еще и еще раз. Брызги столбом у камня.
Стебельков вначале не всё рассмотрел, подумал, что косолапый просто купается. Усмехнулся: чего это его в мае-то разжарило? Протер очки, глянул вниз повнимательнее, да и присвистнул даже от удивления. Почти всякий раз, когда мишка хватал что-то перед собой и тут же взмахивал лапами, над головой у него пролетало что-то серебристое и падало позади на песок. Оказывается, и в самом деле – медведь ловил рыбу. Потом подобрал ее на берегу, выкопал ямку в песке и зарыл свою добычу. Присел по-собачьи, подумал. Поскреб левой передней лапой по лохматому брюху и не спеша, вперевалочку, ушел в кусты.
Карп Данилович объяснил потом агроному, что медведь был сытый и уж, видно, немолодой. А рыбу он закопал в песок про запас. Подождет денька три-четыре, рыба за это время протухнет. Вот тут-то он и полакомится в свое удовольствие.
Жил теперь Стебельков в бараке, где размещалось, несколько семей трактористов-ремонтников, занимал угловую каморку. Вместе с ним жили кот Митрофан, большеголовый и зеленоглазый увалень с разодранным ухом, да добродушный лохматый пес Фомка.
Пес и кот были большими друзьями, ели из одного корытца и спали рядышком на тряпичном половичке. Когда по утрам агроном отправлялся на работу, впереди него из темного коридора с радостным визгом выкатывался пес, чтобы тотчас вернуться обратно, взвиться у ног хозяина, мотнуть головой и мчаться опрометью по песчаной дорожке на пригорок к новому дому конторы. Митрофан тоже выходил из комнаты, но всегда останавливался на верхней ступеньке крылечка, подгибал под себя пуховички передних лапок, устраивался поудобнее и лениво жмурился тут до самого вечера. В МТС все уже знали: если кот на крыльце, значит, агроном еще не пришел с работы.
К Митрофану относились с почтением не только взрослые, но даже и задиристые ребятишки: это был самый старый кот на усадьбе. Он жил когда-то еще у Мартынова, потом одичал, а к агроному привязался из-за того, что тот несколько раз угощал его валерьянкой. И еще любил, когда у него чесали под подбородком. Тогда он блаженно вытягивался, переворачивался на спину, раскидывал в стороны лапы, выпускал и сжимал отточенные, длинные когти и принимался мурчать сиплым басом. А Фомка больше всего на свете боялся веника и пустых консервных банок. До того как прижиться у агронома, был он бездомным псом. Один раз его поймали ребятишки, приманили корочкой хлеба, крепко-накрепко привязали к хвосту голик и ржавую консервную банку. После этого доверчивого пса огрели хворостиной и выпустили на дорогу.
С диким истошным воем носилась бедная собака по деревенской улице, шарахаясь из стороны в сторону, подгоняемая свистом и улюлюканьем; банка гремела сзади, веник то одним, то другим концом хлестал по спине. Наконец обезумевший пес бросился к речке, поплыл на другой берег. Банка зацепилась за коряжину, и была бы тут Фомке неминучая гибель, да проходил, на счастье, Стебельков. Шел он домой от моста по тропинке, когда мимо него промчалась ошалевшая собака и с ходу кинулась в воду, волоча за собой голик и громыхающую банку.
Мокрого, насмерть перепуганного пса агроном на руках вынес из воды, отвязал веник и банку. Хотел расправиться с безобразниками, да тех уж и след простыл. А когда поднимался по ступенькам своего крылечка, услыхал позади себя крадущиеся шаги и легкое посапывание. Оглянулся – пес.
– Ну что? Спасибо хочешь сказать? Ладно уж, сам, брат, битый.
А пес не уходил. Склонил голову набок, снизу вверх заглядывал в лицо своему избавителю, и Стебелькову показалось даже, что на глазах у собаки навернулись слезы.
Агроном погладил пса, спросил ласково:
– Ко мне хочешь? А хозяин найдется, что я ему скажу?
Пес только вздохнул печально. Стебельков толкнул дверь, переступил порог. Пес нерешительно поднялся на одну ступеньку, еще ниже пригнул голову и просительно завилял хвостом.
– Ладно уж, заходи, что с тобой делать? – согласился тогда агроном. – Только там кот у меня домовничает. Если драться не будешь, живи, пес с тобой.
Пес заработал хвостом с удвоенной энергией.
Вот так они и подружились и зажили мирно втроем. Было это вскоре после того, как Вадим Петрович впервые увидел Владимира Дымова возле конторы МТС.
В тот раз Стебельков решил, что с Дымовым надо ему объясниться, и как можно скорее. Прийти самому и сказать: «Анна не виновата», и попросить, чтобы отдали Степанку. Анна к нему не вернется. Это Вадим Петрович давно уже понял. То, что их связывало когда-то, к понятию «любовь» не приравнивалось. Любовь – это когда взаимно, когда один с полуслова понимает другого, когда и говорить-то ни о чем не нужно, только взглянуть друг другу в глаза. А у них этого не было. Верно одно – и они понимали друг друга молча: Анна видела, что Стебельков любит ее по-настоящему, что ему с ней хорошо, но сама-то она в это время ровно отсутствовала, всегда была настороженной, о чем-то тревожно думающей. Она мучилась и всячески старалась заставить себя улыбнуться хотя бы, но и это у нее получалось редко. Выдавали глаза, – они всегда были заполнены отчужденностью, и на дне их гнездился затаенный страх.
Человек, который страшится того, что сделал, навсегда теряет покой, и даже тепло другого не согревает его, потому что не вызывает ответной жаркой волны. Так было и с Анной, а притворяться она не умела.
«Степанка им будет мешать, – с болью думалось агроному, – и не будет ему ласки в семье, вырастет маленьким старичком».
На той же неделе Стебельков заехал в Каменный Брод, от Андрона узнал, что Дымов и часу не пробыл дома.
– Только ты не думай, что всё это разом решается, – хмурился бородач. – А мой бы тебе совет – не тревожь ты из них никоторого. Ни ее, ни Володьку. Время покажет.
В переулке Вадим Петрович неожиданно встретился с Анной: шла она от колодца с полными ведрами. Агроном хотел было ее задержать, да слов не нашлось. И она ничего не сказала, так и прошла в двух шагах, даже головы не повернула.
После того как Семен Калюжный переехал в Бельск, Карл Данилович завел разговор о том, кого же теперь принять на должность механика.
– Может, к Дымову съездить? – неуверенно начал он, поглядывая на Стебелькова. – Сдается мне, что в сторожке-то, на елани, вгорячах оказался наш бригадир. Всеми статьями главным механиком быть бы ему у нас. Машины знает, и народ у него не разболтается.
– Попытайтесь, вам лучше знать, – ответил тогда агроном.
– А ты?
– Как работал, так и буду работать. Мне он не враг.
Карп почесал себя за ухом, крякнул:
– Он для тебя не враг, это верно, да и про то забывать не след, что и ты ему не приятель. Вот ведь во что всё упирается. Сцепа надежного между вами не будет, – И Карп показал руками, каким бы ему хотелось видеть этот самый «сцеп» между своими помощниками.
– Тогда так давайте рассудим, – предложил Стебельков, – что вам дороже. Если решили брать Дымова, я буду просить о переводе в другое место.
Карп усмехнулся.
– Умно, ничего не скажешь! – проговорил он. – Да для меня и то и другое одинаково дорого. Ты вот на двух ногах ходишь, а ну-ка скажи – какую тебе отрубить не жалко? То-то вот и оно, Петрович. И ту и другую жалко небось. Так вот и у меня – директора МТС – две ноги: механик и агроном. На них вся МТС держится. Ничего тут, брат, не поделаешь; без Семена придется директору на первое время какой-то костылик приспосабливать. Вот если бы не Степанка, проще бы оно было.
Степанка, Степанка… Всему стал мальчонка помехой. А он и думать-то ни о чем не думал. Переваливался себе у крыльца по-утиному, с пруточком от веника гонялся за курами во дворе. Народился, и всё, растет. Какое ему до кого дело! Анка по весне третий класс окончила, братишке осенью два годика будет. Мать не делила их – к обоим относилась одинаково. Из последних сил тянулась Анна, а уж если купила полотна дешевенького с полметра на штаны Степанке, то и дочери хоть из девичьей еще своей юбки, да сошьет платьишко. Привезет ли мальцу игрушку из Константиновки – и Анке тетрадку запасную или книжку с картинками на стол положит. А та всё равно не любила братишку. Сколько раз примечала Анна: то щипнет его в уголке, то за ухо дернет. И ведь хитрющая-то какая! Этот ревет, а она: «А вот и не лезь! Попало?.. И еще попадет!»
Всё началось с причитаний бабушки Устиньи. Пришла она как-то в дом к дочери, вскоре после того как объявился Владимир, Степанку из зыбки вынула, посадила его на колени, да и принялась вздыхать сокрушенно:
– Не будет, доченька, между вами ни добра, ни ласки. Как знать, может, еще и образумится, возвернется твой суженый под родную крышу, а жизни душевной не будет: чужое деревцо промеж вас растет.
Анка слышала это, и с тех пор как подменили ее. Бывало, часами возится с несмышленышем-ползунком, напоит и накормит, спать уложит, споет самой сочиненную песенку, а теперь другой раз криком заходится парень, а Анки и в избе будто нет. Да и еще где– нибудь разговоры соседок подслушала, разве за всем уследишь.
Уж не раз с Маргаритой Васильевной советовалась Анна, с Николаем Ивановичем, а чем тут поможешь? Ляпнула бабка не подумавши, попробуй теперь исправь.
Трудно Анне одной, тяжко. И на ферме, и дома надо управиться, и за ребятами присмотреть. А теперь еще хуже стало. Пока не приехал Владимир, не так горько было, не так совестно. Сейчас и на улицу выйти страшно: не солдатка и не вдова. Одно время в Бельск уехать надумала, как Дарья прошлой зимой советовала, но Андрон и слушать не стал, когда за справкой обратилась в правление.
– Что для вас там, в городе-то, берега кисельные? – хмуро выдавил он и отказал. Вечером прислал Андрюшку – зашла бы Анна к нему домой – и говорил ей другим уже тоном:
– Знаю ведь, от чего бежать собираешься. Не дури, девка. Живешь и живи. Тут у тебя и крыша над головой, худо-бедно, да всё свое. Там за картошкой мерзлой у воза натопчешься. Раз совсем не уехал – вернется. Понятно, о чем говорю?
Было это осенью. А потом в дом к Анне Дымовой всё чаще и чаще стала наведываться Маргарита Васильевна.
* * *
Вскоре после Нового года в лесную сторожку к Дымову заехал пасечник Никодим. Тесно стало в избушке, когда этот лохматый человечище грузно уселся на низенькую скамейку возле единственного оконца, положил на слоновьи колени огромные свои руки и заговорил, как из бочки:
– Я по делу к тебе, Владимир Степаныч. Облюбовали мы тут с Андроном Савельевичем одно деревцо у Провальных ям.
– Так у Андрона на мельнице весь двор штабелями запружен, – прикуривая от уголька, отозвался Владимир. – Кузьма говорил – тысяч на сто. Чего ему еще надо?
– Не ему и не мне, а пчелам. Липа нужна. Давно уже мною замечено: в липовой рамке соты полные.
– Ну и что вы хотите?
– Вот ту самую липку и срезать с вашего позволения.
– А что я властям скажу? – улыбаясь спросил хозяин сторожки.
Никодим отмахнулся:
– Дерево никудышное – старое, с дуплом. И стоит над самым обрывом; весной обязательно рухнет. В хозяйстве твоем урон не велик, а нам бы – польза отменная. Вот я и пришел. Сходим давай, тут оно недалече.
А Дымов всё не мог погасить улыбки. Ему припомнилась пора босоногого детства и тот день, когда Никодим застал его в церкви, одетого в длиннополую ризу, вытряхнул из нее, как котенка, и отхлестал пребольно по заднему месту, приговаривая: «Это тебе, паршивец, не овин, не предбанник! Ишь ты, чего вздумали…»
И… «с вашего позволения»… Ну кто тут утерпит, чтобы не улыбнуться?
– Ладно, давайте сходим, – согласился Владимир.
Никодим оказался прав: дерево стояло на самом краю глубокой промоины и уже накренилось изрядно.
– Рубите, – махнул рукой Дымов.
Вернулись в сторожку. Никодим попросил ведро, сходил напоить лошадь, гудел потом у оконца, оглядывая пустые углы избушки:
– Скудно живешь! Я не о тряпках, не о деньгах толкую; духовно оскудеваешь без человеческого голоса. Это я на себе проверил.
Посидел еще, помолчал, вздохнул шумно.
– Ну, за липку спасибо, – сказал, поднимаясь и хлопая рукавицами, – денька через два мы ее увезем. А ты всё же слова мои без внимания не оставь: не добро человеку едину быть. Не добро.
Никодим уехал. Морозная ночь опускалась над бором, снег за окном отливал стынущей синевой, в прогалах между вершинами сосен высыпали яркие звезды. Звенящая, чуткая тишина разлилась вокруг и густела вместе с лиловыми отблесками догорающей зари.
Об Анне Дымов старался не думать: за полгода вроде бы всё перекипело и злость прошла. А вернуться домой не мог, – заклинило, и всё. И здесь оставаться нельзя. Прав Никодим: не старик ведь еще, чтобы мохом обрасти. Что это за работа в тридцать два года, что за житье? Так, чего доброго, и к бутылке потянет, и пропадешь из-за своей же дурости. Надо решать. Или в деревню к себе возвращаться, или уехать совсем.
«А куда ты поедешь?» – в сотый, в тысячный раз задавал себе Дымов один и тот же вопрос. И опять не находил ответа, а перед глазами – накрытая пологом зыбка, и даже чудится временами, будто скрип кленового очепа слышен: Анка-маленькая босой тонкой ножонкой качает зыбку, сжалась, смотрит испуганно, и раскрытые губы вздрагивают у нее.
За окном была уже ночь. Спать не хотелось. И опять Владимир курил у печурки, смотрел безотрывно на игривое жаркое пламя, стряхивал время от времени пепел самокрутки на откатившиеся к самому краю топки тлеющие угольки. На углях сразу же вспыхивали точечные искорки, точно не табачный пепел падал из них, а зерна мелкого охотничьего пороха. Потом на углях появилась серая пленка, и пепел уже не пробивал ее, а пленка становилась всё толще и толще, нарастала мохнатой плесенью.
«Вот так и с тобой получится, – подумал невесело Дымов. – Выпал ты из живого костра и больше не вспыхнешь. И тепла от тебя не будет. Ты не уголь даже теперь, а кучка золы. Дунь на нее – и нет ничего. Худо, брат, худо…»
Утром он был в Константиновке; табак кончился, вот и пошел на базар купить у татар самосаду. По пути миновал тот самый мост на большаке, возле которого осенью изловил Илью Ильича у штабеля бревен. Семь лет на троих дали, и адвокат из Уфы не помог. Потом уже стороной Владимиру стало известно, что за Илью Ильича больше всего хлопотал сам лесничий. А к Дымову стал придираться. Совсем непонятно!
Припомнилось и другое. Той же осенью разговаривал как-то Дымов в Константиновке с участковым милиционером. Встретились они в магазине, когда участковый покупал утиную дробь и всё домогался у продавца, скоро ли у него будет картечь в продаже, – гусей собирался стрелять на отлете. Потом участковый заметил Дымова, спросил, нет ли у него пулелейки. В здешних лесах запросто ведь и на медведя наскочишь, не говоря уже про волка.
Волки волками, этих пусть бьют себе на здоровье. А вот чьих это рук дело – кишки да отрубленные лосиные копыта, наспех закиданные мхом да валежником? Кто тут раскатывается на грузовой машине по лесным заброшенным дорогам? Хурмат тогда говорил: «Этого не возьмешь – власти мало!»
Часам к десяти Дымов зашел в сельсовет – сводку по радио послушать. Перекинулся несколькими малозначащими фразами с парнишкой секретарем, приставил в угол свою берданку и стал ожидать, когда зашипит громкоговоритель.
Дед-истопник, сидя возле железной печурки, шевелил кочерыжкой угли.
– Ну как, кого из вас нынче «с полем» проздравить? – спросил он у лесника, когда тот уткнулся было в газету.
– С каким еще «полем»?
– Лосенка-то разве не ты вечор подвалил?
– Какого лосенка? Где? – Дымов даже привстал со скамейки.
– А ты что, аль не гостем у нашего участкового? – в свою очередь удивился дед. – То-то, смотрю, вроде и тверезый.
– Плетешь ты какую-то несуразицу, – начал сердиться Дымов. – При чем тут «тверезый» и ваш участковый?
– А при том, что тебя, хозяина заказника, милицейские власти наши да и твое городское начальство, по всему видать, не особо почтеньем-то жалуют. Чем– то ты не потрафил им. Вот без тебя и пируют.
– И лосенка убили?
– Надо же им закусить!
– И давно они пьют?
– Третьи сутки. – Дед почесал у себя за ухом. – Нет, пожалуй, поболе. Вру, парень. В среду они приехали. Точно – в среду. Участковый-то наш – со днем ангела. Два дни – вýсмерть! Пальбу тут из ружей подняли на огородах. Чисто салют, как за Варшаву.
– Уехали или здесь еще колобродят?
Дымов спросил об этом уже от порога, застегивая полушубок и держа на весу берданку.
– Тут еще, тут, – успокаивал его дед. – Сейчас-то их дома нету: затемно все на машине вот тут перед окнами пронеслись. Лосенок-то был затравкой, а тут, похоже, семью где-то выследили. Может, за Черной речкой, а может, и где поближе. Начальник твой за главного у них.
– Лесничий?!
– Он. Свояки они, что ли, с нашим-то участковым.
Динамик начал шипеть, но Дымову было уже не до сводки. Он рванулся к двери, а в полутемных сенцах – нос к носу – столкнулся со Стебельковым.
– Владимир Степанович? Вы мне как раз и нужны! – взволнованно заговорил Вадим Петрович. – Хорошо, что на рынке вас видели, а то хотел на Елань бежать. Они у сельпо – браконьеры! Скорей, скорее!.. – И потянул Дымова за рукав.
У крыльца сельсовета валялись брошенные беговые лыжи. Агроном пригнулся, убрал их с дороги и опять схватил Владимира за руку, увлекая его в переулок.
– Ну как же мне повезло! – продолжал Стебельков по дороге. – А я думал в Бельск звонить: номер их машины у меня записан. Они возле магазина остановились. Хорошо, что я догадался напрямик от Провальных ям махнуть в Константиновку, пока они там лосиху тащили по льду да в кузов ее грузили. Это же варварство, понимаете? Это уму непостижимо!
Дымов ускорил шаги. Теперь до него долетали только обрывки торопливых фраз Стебелькова, из которых он понял, что произошло у Провальных ям.
Каждое воскресенье Вадим Петрович уходит на лыжах в лес. Вот и сегодня с утра отправился к Ямам. Там рыбаков тозларовских встретил. Лед нынче толстый, рыбе душно, стаями держится она возле прорубей. Ловят без всякой подкормки: опускают круглую сеть на широком обруче, а потом вытаскивают, как из садка.
Агроном часа три пробыл на озере. Рыбаки стали домой собираться. И вдруг – выстрелы неподалеку. Один, другой, еще несколько. На лед выбежали два молодых лося, промчались по середине озера, исчезли в густом чернолесье. Потом по их следу вышла большая лосиха. Испугалась людей и метнулась к горному берегу, а там лед непрочный, теплые родники бьют со дна. Вот лосиха и провалилась. И никак ей не выбраться. Рыбаки подбежали к ней, стали пешнями обкалывать лед, чтобы зверь ближе к берегу оказался. А вода в полынье красная стала: в кровь избила передние ноги лосиха. А в лесу опять выстрелы, теперь уже несколько дальше.
Мучились долго. Наконец волоком вытащили обессиленную лосиху на лед. Еле встала она на избитые ноги и снова легла. И тут – охотники. Пристрелили в упор. Татары – за топоры, а те с ружьями. Что ты с ними поделаешь? Четверо их. По виду все городские.
Вот и базарная площадь. У магазина сельпо стоит полуторка с брезентовым тентом. Шофёр взгромоздился на передний буфер, с головой влез под капот, возле него важно расхаживает коротенький человечек в куртке и в фетровых бурках выше колен – лесничий.
Не глядя на своего начальника, Дымов выдернул ключ из замка зажигания; обойдя машину, заглянул через задний борт. Там во всю длину кузова возвышалась крутая гора, раздвоенная в середине и прикрытая сверху еловыми лапками. Под ними просматривалась местами густая бурая шерсть. Слева – сухая, справа – во льду. Двух лосей загубили изверги.
– Спасибо тебе, Вадим Петрович! – тихо проговорил Владимир. – Большое спасибо.
Еще через час возле сельпо остановился крытый райкомовский «козлик». Рядом с шофёром сидел прокурор.
* * *
После скандального случая в Константиновке с участковым милиционером и лесничим Дымову пришлось раза два или три съездить в Бельск, пока дело расследовали.
В последний раз прокурор сказал, что Дымова хочет видеть секретарь райкома.
– Вы кем в армию призывались, товарищ Дымов? – спросил Нургалимов.
– Бригадиром, если про сорок первый год спрашиваете. А по званию старшим сержантом был.
– На фронте за эти четыре года многие рядовые стали офицерами. Бывшие младшие лейтенанты сегодня командуют полками.
– Растут люди, вполне понятно.
– А вы не задумывались, Владимир Степанович, над тем, что не пора ли вам передать кому-то другому свое удостоверение лесного обходчика? – помолчав, снова задал вопрос Нургалимов. – Учитель или директор МТС на эту тему с вами не говорили?
– Был разговор. Карп должность механика предлагает.
– Ну и что? Согласны? Или возможны какие-нибудь осложнения?
Нургалимов вскинул при этом быстрый взгляд на Владимира.
– Я понимаю, Салих Валидович, что вы хотите сказать. Перекипело, пожалуй. Теперь по-другому думаю, кто из нас троих прав, а кто и вовсе не виноват.
– Мужчина должен решать рассудком. И вот еще что: как бы вы отнеслись к нашему предложению стать председателем «Колоса»?
– Против Андрона я слаб. Честно вам говорю.
– Сам он выдвинул вашу кандидатуру. На годы ссылается.
– Дайте подумать, Салих Валидович. Дело нешуточное.
– Думайте, мы не торопим. Перед собранием вас известят.
* * *
В назначенный день засветло еще стали собираться в клуб каменнобродцы. Стар и мал норовили протиснуться к боковой стенке, где фотографии развешаны, схемы и диаграммы. Что было в 1929 году, что сейчас, через пятнадцать лет. Тут же – большая карта земельных угодий. Гости приехали из Тозлара, из Кизган-Таша, с Большой Горы. За перегородкой настраивали свои инструменты музыканты из Бельска, гримировались артисты.
В сумерках остановился возле крылечка райкомовский «козлик». Нургалимов с Калюжным выбрались с заднего сиденья, а рядом с шофёром сидел незнакомый Андрону мужчина в бобровой шапке. Все трое сразу ушли к Николаю Ивановичу. А народ всё прибывал и прибывал. Не верилось даже, что столько людей в деревне. Вот и Владимир Степанович. Этот подъехал на лыжах, с неизменной берданкой за плечами. Верно, прямо с собрания по кольцу своему думает пробежать. К нему подошел Карп, увел на свободное место к окошку.
– Ну, выступать-то будешь? – спросил он, усаживаясь на конец скамейки.
Дымов пожал плечами:
– О чем же мне говорить? Чтобы лес в заказнике не рубили? Проучены, кажется, некоторые. – И замолчал, увидев невдалеке от себя Анну. Она сидела с Маргаритой Васильевной, откинув на плечи шаль, поправляя в волосах шпильки. Владимир насупил брови, отвернулся к простенку. И тут прямо на него из застекленной рамы глянул вихрастый парнишка в расстегнутой косоворотке. Смотрел, изогнув белесую бровь, и будто спрашивал: «Не узнаёшь? Неужели Федьку забыл?»
Точно! Он это, Федька, «воевода Озерный». Дальше – Екимка. Этот в раме с черными лентами. Еще и еще портреты. Владимир встал, перешагнул через скамейку и стал пробираться вдоль стены всё дальше и дальше от сцены. Вот они – одногодки, друзья по Метелихе, единомышленники и сообщники по лихим налетам на сады и огороды. А вот и трактор на высоких зубчатых колесах. Первая борозда. Дуняша, Егор, Верочка. Вот котлован под фундамент машинно-тракторной станции, вот и сам он, Володька, с кирпичом в руке. Вот вырезка из газеты со снимком – суд над церковным старостой. Выступает прокурор, а справа и слева от старосты стоят два милиционера с шашками наголо.
А это? Владимир споткнулся даже. Кулацкий обрез и надпись внизу: «Из этого обреза… ноября 19… года врагами социалистического преобразования деревни был тяжело ранен секретарь комсомольской ячейки, ныне коммунист, Владимир Степанович Дымов, герой Хасана, бесстрашный партизан, кавалер орденов Красной Звезды и боевого Красного Знамени».
Долго стоял Владимир перед этим щитом. Люди за его спиной перестали разговаривать. Он чувствовал на себе десятки взглядов и, повернувшись, убедился в этом. И Анна смотрела на него. Смотрела без робости и удивления. И не она отвела взгляд, а Владимир потупился.
– Ты подумай, однако, – снова заговорил Карп, когда Дымов вернулся на место. – Выступить тебе надо. Ага, начинать собираются.
Николай Иванович поднялся на сцену, открыл собрание. Карпа выбрали в президиум.
– Сиди тут, – сказал он Дымову, поднимаясь. – Ночевать-то где будешь? Эх, парень, парень! Бросил бы ты эту захмычку. Ладно, сиди. Зайдем потом вместе к учителю.
К трибуне вышел Андрон. Ухватился жилистыми руками за наклонную крышку, без бумаг и записок начал отчетный доклад. Всё – до последнего ведра солярки для тракторов, до копейки и килограмма зерна – держал в голове. Отчитался самое большее за полчаса, и вопросов к нему не было. Только оглушительный грохот ладоней, когда стал перечислять имена лучших ударников в бригадах. И тут ничего не забыл Андрон. Помянул добрым словом пахарей и жнецов, тех, кто отличился на обмолоте, кто веял, сортировал зерно, возил в город на приемные пункты, кто пас скотину, выхаживал молодняк, добивался пудовых надоев.
– Нету у нас в этом зале заботливого, хлопотливого старика Мухтарыча, – помолчав, продолжил Андрон. – Этот человек стоит того, чтобы всем колхозом поклониться ему.
И все встали. Тозларовские татары первыми сдернули шапки. Потом стали вручать почетные грамоты, и опять татары несказанно удивились, когда следом за бригадиром Нефедом вышел к столу президиума получать награду непомерно огромный человечище, чуть ли не на целую голову выше Андрона, с такой же огромной бородищей и перепутанными седыми волосами, стриженными под «горшок». Принимая грамоту, он зычно прокашлялся, а в клубе стекла готовы были высыпаться от взрыва аплодисментов.
– На покров на девятый десяток перевалило, а дуб дубом! – услышал Владимир позади себя. Это говорили про Никодима.
– С первым вопросом покончено! – поднимая руку, сказал Калюжный. Он вел собрание. – А теперь слово имеет депутат Верховного Совета Союза ССР товарищ Валиев Сабур Зарипович.
Валиев вышел из-за стола, положил на верх трибуны две продолговатые красные коробочки и одну поменьше, квадратную. Достал из кармана очки, раскрыл бархатную папку.
– «Указ Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик», – начал он торжественно. Переполненный клуб затаил дыхание. Все подались вперед, вытянули шеи.
– «…орденом Ленина – председателя колхоза „Колос“ Савельева Андрона Савельевича»!
Тут уж не взрыв аплодисментов, не овация, а настоящий горный обвал разразился в клубе. Андрон выпятил бороду, да так и застыл. Потом замерла на своем месте Дарья, – ее наградили орденом Трудового Красного Знамени. Андрейку подняли на руки, поставили на возвышение сцены. Член правительства сам расстегнул на нем полушубок, потрепал за светлый вихор и приколол на новенькую ситцевую рубашку медаль «За трудовую доблесть».
– Это тебе авансом, парнище, – сказал он на ухо оторопевшему Андрейке. – Авансом, ты понимаешь?
* * *
Переполненный зал понемногу успокаивался. Николай Иванович переждал, пока всё утихнет, и зачитал заявление Андрона, в котором тот просил колхозников освободить его от должности председателя.
В клубе, кажется, и дышать перестали. Потом зашумели, задвигались.
– А мы не желаем! – послышалось позади Владимира.
– Правильно! Чего это ради!
– Не желаем, и всё! Кому это надо стало?
Николай Иванович предложил собравшимся еще раз глянуть на диаграммы и схемы. Артель обретает довоенную мощь, и это заставляет каждого колхозника серьезно подумать о составе правления. Его должен возглавлять человек грамотный, упорный, умеющий видеть далеко вперед. Андрон сам предложил партийному бюро достойную кандидатуру, и вот он, Николай Иванович, теперь уже от имени партийной организации назовет этого человека.
Приподняв голову, Дымов следил за тем, куда смотрит учитель. Он знал, что сейчас назовут его фамилию, и почувствовал вдруг, что ему становится жарко. А в клубе такая тишина, что вздохни кто-нибудь на последней скамейке – все обернутся. И от этой напряженной тишины прослушал Дымов свою фамилию и имя, услыхал только «Степанович».
– У кого будут другие мнения? – громко спросил Калюжный, поднимаясь за столом президиума. – Кому предоставить слово?
Шумно, единой грудью выдохнул переполненный зал. И опять зашептались, задвигались. А у Дымова пересохло в горле, кровь в висках так и гудит. И, чего с ним никогда не бывало, задрожали пальцы.
– Повторяю, товарищи: кто хочет высказаться? – Калюжный легонько постучал карандашом по графину с водой. – Решайте. Вы же хозяева артели.
– А сам-то он, Владимир Степанович, согласный? – раздалось у двери. – Он-то что думает? Пусть народу покажется!
Прав был Андрон, когда говорил Калюжному, что против Дымова голосов не будет. Лес рук взметнулся над головами. Владимир стоял у края стола сбоку Андрона и, как ни старался смотреть в глубину зала, взгляд его то и дело пробегал по третьему ряду. Другие глаза – серые и большие – притягивали его. Потом – поздравительные рукопожатия, дружные хлопки аплодисментов.
– Ну вот и с этим вопросом покончено! – поднимая руку, сказал Калюжный. – Пожелаем новому председателю больших и заслуженных успехов, колхозу – крепости.
Валиев подошел сбоку к Дымову, свел его руку с рукой Андрона:
– Вот, Владимир Степанович, какой председатель сдает вам дела!
– Я понимаю, – кивнул головой Владимир. – Хотите предупредить…
– Не то, совсем не то! – улыбнулся Валиев. – Хочу сказать, что был бы рад еще более, если бы годика через два-три здесь, в этом же клубе, зачитали бы новый Указ Президиума Верховного Совета. Ордена у вас есть, медали вот не хватает… Золотой, я имею в виду.
* * *
В феврале – марте советские войска очистили от фашистских захватчиков Польшу, Румынию, Венгрию, Болгарию, добивали остатки вражеских группировок в Чехословакии, Австрии; южное крыло армий перевалило Балканы, соединилось с югославскими партизанами.
