Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)
«Да, жил человек, погиб за советскую власть, и все про него забыли, – замедляя шаги, подумал Володька. – А ведь это неправильно. Памятник надо на этом месте поставить. Татарин ли, русский – не всё ли равно? Надо Николаю Ивановичу сказать об этом».
Володька еще посмотрел на поляну – и даже попятился: стоит возле пихты Улита. Голову уронила, закрылась рукой, и похоже, что причитает вполголоса, плачет.
«Чего бы это с ней приключилось?» – задал себе Володька вопрос. Свернул с тропинки левее, по-за кустами дошел до конца поляны, еще посмотрел: стоит, а голова у нее всё ниже и ниже клонится. Развел Володька руками, да так ничего не смог придумать.
«У матери надо разузнать», – решил он.
Отдежурил ночь на плотине, вернулся домой, спросил за завтраком:
– Мам, а мам, а чего это у Черных камней старухи завсегда молятся? Сколько раз примечал. И с тобой как-то, помнишь, шли, ты тоже крестилась. Часовня там, что ли, была?
– Какая тебе еще часовня!
– А чего же тогда?
– Людей в том месте, сынок, расстреляли, – со вздохом ответила мать.
– Нашенских?
– Один – наш, деревенский.
– Карпа Данилыча брат? – домогался Володька. – А чего же ты раньше мне ничего об этом не говорила?
– А зачем? Мал был, вот и не говорила. С меня и того будет, что своего изрубленного каждый божий день перед глазами вижу.
– А Улита чего под той пихтой ревет? Ей-то кого ждать?
– Улита?
Мать помолчала, вздохнула еще:
– Замуж она за него собиралась выйти, за Фрола. Хороший был парень, любила она его. Вот и ревет, вот и ходит, видать, на то место, где душенька его отлетела.
В тот же вечер Володька зашел к Николаю Ивановичу. Дома учителя не застал, – вызвали его срочно в Бельск. И Валерка опять с ним уехал – показаться врачу. А у Володьки из головы памятник не выходит, – это было бы здорово. Не стерпел парень, о том, что видел вчера на поляне у Черных камней, и о том, что узнал от матери, рассказал Верочке и Маргарите Васильевне. Они как раз варенье малиновое варили, а потом стали чай пить и Володьку за стол усадили.
– А ведь это – идея! – воскликнула Верочка, когда Володька заговорил о памятнике. – Замечательная мысль! Верно, Рита? Мы на этой поляне митинг устроим. Пригласим молодежь из Тозлара, будем вместе его готовить. Ты молодец, Володя! Умница!!
Всё это Верочка проговорила на одном выдохе, с блестящими глазами. И задумалась, отодвинула недопитую чашку. Ей припомнилось, как Улита читала по букварю: «У Фро-ла конь ко-ван», «У Фро-ла семь-я», как заплакала вдруг, ушла с занятий и больше не появлялась.
Замолчала Верочка, смотрела широко раскрытыми темными глазами прямо перед собой. Никогда такой красивой не видел ее Володька.
* * *
С полчаса прошло как закрылась дверь за Володькой, снова чьи-то шаги на крылечке послышались, – постучался Артюха. Извинился за приход в неурочное время, спросил, не вернулся ли Николай Иванович, и расселся бесцеремонно на стуле.
– Ну, чем же нас комсомол порадует к завершению уборки? Несознательную прослойку, вроде Андрона, каким путем вовлекать думаете? Чувствует он послабление, не дурак. Не пойму, чего это Николай Иванович с ним цацкается? Где же она – стопроцентная большевистская принципиальность?!
– У Андрона такое горе… – начала было Верочка, но Артюха не дал ей договорить:
– Сам виноват! С беднотой родниться не захотел. Вот тут-то классовая его линия и сказалась. А в тот раз – с трактором-то? Удивляюсь, как это партийная наша организация да и комсомол без внимания выпад такой упустили? И того – шалопута Егорку – можно было на чистую воду вывести. Враз бы с курсов-то выгнали за такие дела.
– Жестокий вы человек, Артемий Иванович.
Артюха откинулся на спинку стула, покачал головой.
– Жизнь заставляет, дорогая Вера Николаевна! – начал он поучительно. – Раз уж вопрос «кто кого» сверху поставлен, нам на низах, в сельской периферии то есть, нельзя либеральничать. Вон в Константиновке – дождались. Форменный бунт и контрреволюция. Ну да ничего. Слышал я, что туда из районного исполкома надежного человека командировали: сам Антон Скуратов с нарядом милиции выехал. Этот в шоры возьмет! Вот и к нам бы неплохо такого же хоть на недельку, навести тут революционный порядок. Николаю Ивановичу, ему теперь трудно перестраиваться, вот я к чему всё это. Народ его уже понял, ценит, конечно, за деликатность. Но на сегодняшний день этого мало. Жесткость нужна, пролетарская беспощадность!
Артюха похлопал себя по карманам, достал смятую папиросную пачку. Потряс коробком возле уха, но спички тратить не стал, – прикурил от настольной лампы. Воровским, наметанным взглядом окинул при этом стопку книг на этажерке (нет ли писем каких из Бельска?), воззрился на клеенчатую тетрадь – дневник Верочки. Успел прочитать наклейку.
– Ну, так чем всё-таки боевой комсомол отметит приближение заготовок? – вернувшись на прежнее место, снова заговорил Артюха. – Хлебушка-то изрядно свезти придется, сроки крутые указаны. Одного боюсь – хватит ли рассчитаться. Тут нужна пропаганда. Глаза на трудности закрывать негоже. Так прямо и объяснить хлеборобу, что, мол, сверху виднее. Я и на мельницу дал уж команду от имени председателя: ни пуда зерна не молоть. Директива такая спущена! И опять что-то неладно у нас в верхах: русским нельзя, а из Тозлара и Кизган-Таша обозами гонят на мельницу. Не учитывают того, что вражда может вспыхнуть, междоусобица. Запретил! Категорически и бесповоротно.
– Вот это вы напрасно сделали, Артемий Иванович, – осуждающе покачала головой Верочка. – Может быть, у них старые запасы имеются? А если единоличник привез?
– Единоличникам, и нашим и вашим, от ворот поворот! Принципиально! Кто не с нами – тот против нас. У татар-то больше нашего единоличников, может, оно и на пользу будет. Не мытьем, так катаньем, как говорится.
Артюха сплющил окурок о подоконник и опять метнул взгляд на клеенчатую тетрадь.
– Не согласна я, Артемий Иванович, с вашими доводами, – решительно воспротивилась Верочка. – Приедет папа, я ему расскажу, конечно. Мы вот тут, кстати, с Маргаритой Васильевной одно интересное дело задумали, а вы со своими распоряжениями можете всё испортить.
– Какое же дело? – живо повернулся Артюха. – Ежели против кулачества и вообще элементов, всегда поддержу и мобилизую.
– Вы поляну у Черных камней знаете?
Артюха насторожился, холодок пробежал у него меж лопаток.
– Вроде бы вырос в этих местах, – развел он руками, – каждая тропка знакома.
– Значит, вам-то хорошо известно, кого расстреляли там колчаковцы?
Артюха изобразил на своем лице полнейшее недоумение:
– Теперь-то уж, Вера Николаевна, всего не упомнишь. В то смутное время кого только и где не стреляли. Под горой вон, за банями, полон овраг костей.
– Об этом я и раньше знала. Это кости бандитские, не о них сейчас речь, – не уступала Верочка. – Я говорю о поляне у Черных камней.
Артюха еще подумал:
– Татарин, кажется, закопан… Дезертир. Их ведь и наши стреляли и колчаковцы, – отмахнулся он. – Кто вам сказал-то?
– А Фрол, брат Карпа Даниловича? Разве он был дезертиром? – уловив некоторое замешательство в тоне Артюхи, поспешила с новым вопросом Верочка.
– Так он же и схоронен по всем правилам, – извернулся Артюха. – Когда беляков, это самое, отогнали, выкопали его, ну и – на кладбище. Всё честь по чести. С попом, помнится мне, хоронили, в гробу. Так в чем вам помочь-то? Может, справка какая потребовалась? Кому? Человек он был неженатый. Насчет пенсии как будто некому хлопотать…
– Тут, Артемий Иванович, дело намного серьезнее, чем пенсия, – вмешалась в разговор до того молчавшая Маргарита Васильевна. – Вот вы спрашивали, думают ли комсомольцы сделать что-нибудь новое в агитационной работе за колхозы и против кулачества. Как вы считаете – скромный памятник на безымянной могиле у Черных камней и митинг с хорошо продуманными выступлениями не послужат ли добрым привеском к нашим беседам и к читкам газет?
– Так там же… там же – татарин! – не сразу нашелся Артюха. Сейчас он смотрел на Маргариту Васильевну так, будто впервые ее увидел. Проморгался даже и поскреб у себя за ухом. («Ты смотри – вот тебе и тихоня!»)
– Ну и что же? – продолжала Маргарита Васильевна. – Хорошо, что русские комсомольцы заговорят первыми о человеке нерусской национальности, который погиб от руки колчаковцев за советскую власть, за наш сегодняшний день! Мы созовем на митинг комсомольцев из татарских сёл. Может быть, это будет лучше, чем поворачивать с мельницы подводы с зерном из Тозлара и Кизган-Таша?
Артюха почувствовал, что на висках у него выступает испарина. Если сейчас же не запугать девчонок или не напустить им в глаза туману, могила у Черных камней потянет к себе и его – Артюху. Мысль работала лихорадочно.
– Что вам сказать? Ежели подойти с одной точки зрения, – начал он витиевато, как привык выступать на собраниях, – в принципе я присоединяю свой голос. Дело задумано, прямо скажем, политично. Умно задумано! Молодцы!! А только надо еще посоветоваться, помозговать. Это вы правильно, что ко мне обратились. Что касаемо юридических правил, тут вы безошибочно. Но всё это надо ведь по статье и параграфу! А прежде всего – разрешение получить. Где – вот вопрос. Ладно, я уточню. Напишу форменное отношение. Доказывать надо, – вот ведь в чем заковыка. Свидетели потребуются, а где их возьмешь! Имя, фамилия, год рождения того татарина… Задачка не из простых. А так, с бухты-барахты, кто же вам разрешит памятник ставить?! Это ведь значит – имя увековечить! Чтобы для поколений! Задачка!..
– А если без всех этих формальностей? – проговорила Верочка. – Обелиск и надпись: «Здесь покоится прах неизвестного бойца революции». Можно и по-другому придумать, чтобы каждого за душу трогало.
– Власти на это не пойдут! Властям документ нужен. – Тут Артюха даже со стула привстал и хлопнул себя по лбу ладонью. – Придумал! Завтра же запрошу через суд, куда выслали мельника! Точно! Мельник Семен – эта самая гидра и кровосос – должен помнить всё досконально. Взяли их в камышах, у запруды, так мне рассказывали, а допрос был на мельнице. Оттуда и увели обоих.
– И долго это протянется? – спросила Верочка.
– Что от меня зависит, вы же знаете, Вера Николаевна, я без проволочек. Ну, недельки за две, думать надо, ответ и придет. Нам-то оно не к спеху, как я полагаю, не завтра народ собирать. Важно Семена найти. Пусть он и осужден, и раскулачен на сто процентов, а без его показаний не разрешат. На кого мы еще сошлемся? На кого?! Говорить-то все говорят, а ты докажи! Кто за это возьмется?
Артюха теперь сверлил взглядом поочередно то Верочку, то Маргариту Васильевну. И с замиранием сердца ждал, что одна из них назовет Улиту. Тогда его песенка спета. Тогда этой же ночью бежать с загодя сфабрикованным паспортом. Бежать, пока не приехал учитель. Успеть известить Евстафия Гордеевича и – в лес. Филька придушит Ивана Кондратьевича, деньги потом пополам – и в разные стороны.
Ждал Артюха, что скажут подруги, и уже видел себя в овраге за Ермиловым хутором. Ноги будто пристыли к полу. Сейчас не подняться, – подкосятся. А девушки обе молчат, даже не смотрят одна на другую. Значит, сказать им нечего. Просто слышали разговор. Кроме Улиты, никто не знает. Ладно.
– Ну, так что же вы приумолкли, красные девицы? – поборов в себе страх, натянуто улыбнулся Артюха. – То подавай им митинг на всю округу, то слова от них не дождешься! Давайте вот так и договоримся: я берусь за все эти запросы и уточнения, вы – между делом – выступления подготовите. Тут надо тоже с умом, чтобы проняло. Как-нибудь соберемся, с Николаем Ивановичем потолкуем. Ну, засиделся я, извиняйте великодушно. Вам-то и понежиться можно в постели, а мне ведь до солнышка надо и на скотном дворе побывать и наряды выписать. Сдуру влез вот в этот хомут, теперь отказаться-то совесть и не позволяет. И кто ее только придумал – счетоводческую должность! До свиданьица!
Коленки дрожали у Артюхи, когда, придерживаясь рукою за стенку, пробирался он по темному коридору. На крыльце вздохнул, вытер ладонью залысины. Под окнами сплюнул и чертыхнулся вполголоса, – споткнулся о камень, за углом постоял, огляделся, прислушался. Повременил еще. Ноги теперь порывались с места мчать его волчьим скоком прямиком за Ермилов хутор, а ухо тянулось к окну. О чем они там разговаривают? Спать лягут, да где это видано, чтобы девки уснули не пошептавшись? А окно-то настежь, занавеской марлевой всего лишь задернуто. А ну как назовут всё же Улиту? Тогда он знает, что делать.
Повременил Артюха еще минут десять. Вот и лампу задули в комнате. Татем неслышным прокрался Артюха на завалинку. Так и есть, – разговаривают. Рядом лежат на одной кровати, а головами к окну. Ну конечно, про любовь – амуры! О чем больше девкам вздыхать?! Артюха даже поморщился и подумал, что зря вернулся.
– Вот как надо любить, Риточка! Ты бы поверила? – уловил он сказанное вполголоса Верочкой.
– По правде сказать, не вяжется это в моем представлении, – помолчав, ответила библиотекарша.
– А по-моему, так оно и есть, – задумчиво продолжала дочь Николая Ивановича. – Я вот к ней давно уж присматриваюсь. Женщина она грубая, дерзкая, может сказать любую вульгарность. А почему она стала такой? И не кажется ли тебе, что грубость – это ее единственная защита? Прежде всего – она человек одинокий и глубоко несчастный. Мне много о ней рассказывала Кормилавна. Она ее осуждала, конечно. И это понятно: мать Дуняши не могла поступить иначе. Я соглашалась тогда, у меня были кое-какие подозрения. И не только подозрения. Не знаю, может быть, это и нехорошо, но на похоронах Дуняши, когда я стала говорить, помнишь, у меня было очень бессвязное начало. И вот я увидела Улиту. Я готова была тогда указать на нее пальцем, и хорошо, что сдержалась: столько ужаса, боли было в ее глазах. Помнишь, она не голосила, а ведь это во сто крат хуже. С тех пор больше года прошло, и я часто вспоминаю этот ужас на ее лице. Думаю…
Артюха и дышать перестал, весь превратился в слух.
– То, что мы узнали сегодня, взволновало меня, – продолжала Верочка. – Памятник, митинг – всё это хорошо. Но это потом. Кстати, мне почему-то кажется, что Артемий Иванович несколько преувеличивает со своими запросами и отношениями. Как и все чернильные души, он раболепствует перед каждой бумажкой. Ну и второе: как бывший волостной писарь, он всё еще по инерции считает себя звездой первой величины. Это папа так про него сказал. Ладно, шут с ним. Надо нам, Рита, хорошенько подумать, как повернуть сознание Улиты. Вот честно тебе говорю: хочется верить, что человек она не потерянный. Кто-то ее сбивает, ты понимаешь? У меня и в дневнике об этом записано. Как вот тут поступить?..
Начинало светать, когда счетовод колхоза появился на скотном дворе. Для начала набросился на пастуха – татарина Мухтарыча, что коровы не доены и воды нет в колоде.
– Я тебя, что ли, буду доить? – ответил старик. – Ты – начальник, заставляй своя люди! Я – пастух. Чего ты кричишь? Или никто не боится?
Артюха не стал терять время на пустые разговоры с Мухтарычем: важно, что он был здесь затемно, что указал на непорядок. Потом, сам не зная за что, выругал кладовщика, накричал на конюха. Сел за свои бумаги в конторе, прищурил желтые глаза.
Глава шестая
Хмурым вернулся Николай Иванович из Бельска, – на пленуме сняли с должности секретаря райкома Акима Мартынова. Долго решали вопрос: кому же теперь доверить руководство партийной организацией района. Николай Иванович выступал дважды: первый раз отстаивал Акима, второй – против Иващенко. Мартынов сам из крестьянской семьи, хорошо знает сельское хозяйство. Район-то ведь вон какой – больше сотки колхозов, ну допустил оплошность, кое-что вовремя не заметил, не было у него надежной опоры в Константиновке, вот и пролезли в правление артели подкулачники, развалили колхоз. Крутиков предлагал строго наказать Мартынова, но не снимать его с должности. Пусть выправит дело; не справится, вот тогда уж и ставить вопрос окончательно. А кто такой Иващенко? Краснобай и приспособленец, в поле ячменного колоса от пшеницы не отличит!
Вопрос был поставлен на голосование. И тут в помещение, где проходил пленум, в запыленном брезентовом дождевике, прямо с подводы, ворвался Антон Скуратов. По всему было видно, что его отозвали из Константиновки, – боялись, что опоздает. Сторонники Иващенко оживились, – в их полку прибыло. И Иващенко был избран секретарем райкома: он получил на один голос больше.
В перерыве Скуратов, всё так же не снимая плаща, с оттопыренным правым карманом, подошел к Иващенко и доложил, как перед строем:
– Товарищ секретарь районного комитета партии! Порученное мне задание с честью выполнено: колхоз в Константиновке восстановлен, шесть человек саботажников арестовано с конфискацией имущества. На приемный пункт утром сегодня отправлен красный обоз. Молотили ночью. Можете заверить представителя вышестоящей партийной организации, что Антон Скуратов готов и впредь выполнить любое ответственное поручение.
– Поручений на арест колхозников вам никто не давал, это дело прокурора! – от двери уже сказал ему бывший секретарь райкома. – Ваш красный обоз совсем не красный, а самая настоящая продразверстка. И в довершение ко всему, на месте товарища Иващенко я бы отдал вас под суд. Да, под суд! За то, что, используя служебное положение, выехали в командировку в сопровождении конных милиционеров. Вот так бы я сделал.
Сказал и ушел. А в шумном до того зале стало тихо; даже сторонники Иващенко почувствовали себя как-то неловко. Один Антон пыжился и поглядывал на всех победителем.
Дома Николай Иванович коротко рассказал Роману и Карпу, зачем его вызывали в Бельск, говорил, что первейшей задачей была и остается внимательная и терпеливая агитация единоличников, чтобы на примере соседей-колхозников они убедились: в колхозе работать легче, выгоды больше. Главное – видеть и отмечать добросовестных тружеников, налаживать добрые отношения с соседями за Каменкой. Сила колхозного строя в том еще, что он ломает старые национальные границы.
Все это учитель говорил в классе и при комсомольцах, – они же во всем первые его помощники. Карп с Романом скоро ушли из школы, а молодежь осталась. Верочка глянула на Володьку, тот только и ждал этого, пересел поближе к учителю.
– Николай Иванович! – начал Володька. – Надо в Тозлар съездить. Здорово все получается, только бы фамилию и имя узнать. Сегодня я спрашивал у Мухтарыча, – не знает.
– Что вы придумали?
Тут уж Верочка объяснила отцу, что замыслил Володька. Рассказала и о том, что Артюха помочь обещался, что поспорили с ним вчера вечером из-за мельницы.
– Что это вы вдруг мельницу с ним не поделили? – усмехнулся Николай Иванович.
– Так он же распорядился, чтобы единоличникам хлеб не мололи! А татарам – тем более. Вот жалко, что Роман Васильевич ушел. Отменить надо это распоряжение!
– А вы как, ребята, думаете?
– Отменить, конечно! – ответил за всех Володька. – У другого, может, ребятишки голодные, где он муки возьмет? И еще надо сказать этому Козлу, не совал бы нос во все дырки. Кричит на всех, даже на стариков, «я» свое выставляет. Кто ему право такое дал?
Николай Иванович снял очки, протер стекла платком, помолчал немного.
– Ты бы, Володя, оставил всё-таки эту нехорошую привычку. У счетовода колхоза есть имя и отчество, есть фамилия. Не нравится он тебе, но это вовсе еще не значит, что можно его обзывать. Вот так. Хорошо, я поговорю с Карпом Даниловичем, поговорю и с товарищем Гришиным. Всё это поправимо.
С памятником решено было сделать проще – обнести могилу у Черных камней изгородью из штакетника, поставить обелиск со звездочкой и ничего на нем пока не писать. Тозларовские школьники будут бегать мимо, у себя в деревне о памятнике расскажут, и имя узнается.
Дотемна опять засиделись. Маргарита Васильевна пьесу новую принесла, – хорошо бы к Октябрьскому празднику подготовить ее. Из колхозной жизни. И народу не так уж много потребуется – семь человек: председатель колхоза, его жена, две пожилые колхозницы, поп, жених и невеста.
– Со свадьбой, значит? – спросил Никишка. – А как же без свахи? Без свахи нам не годится.
– А для чего тебе сваха?
– Не только сваха, но еще и самогонщицу надо. Какая же свадьба в деревне без свахи да без самогона обходится! Для чего же у нас Улита живет?!
Все засмеялись. А Никишка стал всех угощать калеными орехами. Много их в этом году, да всё больше двойняшками. И опять помянул Улиту: без Улиты пьеса не подойдет. И тут все наперебой стали новые роли придумывать. Верочка посмотрела на Никишку, сказала, когда поутихли немного:
– Вот что, ребята, давайте не будем без дела трогать Улиту. Лучше поможем ей в чем-нибудь. Вот ты, Володя: сможешь ты поговорить с трактористом? Где сейчас трактор работает? За Ермиловым хутором?
– Там. А что? – не вдруг догадался Володька.
– А потом куда переедете?
– За поскотину. Роман Васильевич говорил, что новый клин под зябь распахать там надо.
– И тележка у вас тоже за хутором? Ну, на которой вы свои бочки возите?
– И тележка там.
– Вот и привезли бы вдове хоть хворосту для подтопка. На себе ведь чуть ли не каждый день из-за озера носит!
– Можно бы и хороших дров привезти. Сухостою там вон сколько, на самой опушке, – не совсем бодрым тоном начал Володька, – можно бы… через деревню трактор погоним.
– Ну и что? Почему «можно бы»?
– Так опять ведь не в дело дрова изведет.
– Посмотрим.
В это время от сильного порыва ветра хлопнула форточка. Глухо пророкотал гром. Нюшка подошла к окну.
– Ох, и туча заходит! – протянула она, заглядывая кверху. – Ни единой звездочки нету. Вон как опять блеснуло! Боюсь я грозы. Пойдемте домой, Маргарита Васильевна, по проулку я и одна добегу. Поздно ведь, давайте уж в воскресенье пьеску-то читать соберемся.
Когда Валерка совсем было уснул, его растолкала Верочка.
– Сколько раз тебе говорить, не хватай без спроса моих книжек! – ругала она Валерку. – Ты взял Лермонтова? И тетради чистые со стола подевались куда-то!
– Ничего я не брал, – закрываясь с головой одеялом, отвечал Валерка, – я и в комнату твою не заглядывал даже. Ну чего ты пристала: не брал!
– Хватит вам, – проворчал беззлобно отец. Он сидел у порога на низенькой скамеечке и расшнуровывал ботинки. – Принеси мне, дочка, лампу и спи. Я еще часика два поработаю. Найдется твой Лермонтов и тетради. Сама куда-нибудь засунула.
– Никуда не засовывала! Ты же сам тетради привез, я их и положила на стол, а книжка была на этажерке.
– Найдется. Иди, иди – спи. Лампу-то принеси побыстрее.
За окном, как из ведра, хлестал ливень. Николай Иванович долго сидел, писал что-то, выходил курить в коридор, снова писал. Потом улегся и он, а Верочка всё не могла уснуть. Какое-то неясное, пугающее предчувствие охватило ее, не давало забыться. О тетрадях и книжке она уже и не думала. А сон не приходил, мысли были какие-то страшные. Наконец не выдержала, встала с постели, в потемках, на ощупь, стала перебирать на столе и в ящиках. Тетрадей нет, – стопкой лежали. Да здесь их и быть не должно, ведь она отлично всё помнит. Снизу доверху перещупала всё и на этажерке. А где же дневник?
Тяжелая, плотная тетрадь в клеенчатом переплете не попадалась ей под руки. Уж ее-то она ни с чем никогда не перепутает. Постояла, подумала, еще раз перебрала книжки, – нет дневника. Даже дышать тяжело стало. Стараясь не скрипнуть дверкой, сходила в соседнюю комнату, принесла оттуда лампу. Теперь всё как есть переложила по три раза с места на место, – дневника не нашла!
Проснулся отец, спросил сонным голосом, не вставая с постели:
– Ты что это, дочь, не спишь? Лермонтова перечитываешь?
Верочка подошла к двери, приоткрыла ее и ответила сдавленным голосом:
– Папа, дневник у меня потерялся! Дневник…
– Ну вот еще новости! Кому он нужен?
Через минуту, однако, Николай Иванович был в комнате дочери. Щурясь от яркого света лампы, осмотрел для чего-то окно, потрогал шпингалеты, крючок на форточке, передвинул в сторону этажерку.
– В шкафу ничего не пропало?
Там всё оказалось на месте. И новые туфли Верочкины, и пальто, и костюм выходной Валеркин. Верочка откинула одеяло, подушки, скатала в трубку матрац, заглянула во все углы.
– Заново всё напишешь, не огорчайся, – попробовал успокоить ее отец. – Напишешь лучше, чем было. Ты ведь умнее теперь той семиклассницы, которая выводила заголовок на обложке. А я, между прочим, думал, что ты его давным-давно уж забросила.
– Нет, папа, я его не забрасывала. Там были очень важные для меня записи. Очень важные. Одну из них я всё собиралась тебе прочесть. И всё не решалась, чтобы не напоминать тебе прошлое. Я, я… видела этого человека… Я не могла ошибиться… – Говоря это, Верочка опустилась на голые доски кровати, дышала ртом. – Того колчаковца, которому наша мама подписала какую-то бумажку.
– Где это было? Когда?!
– В тот день, когда на Большой Горе закладывали главный корпус МТС. Я не могла ошибиться, лапа.
– Успокойся, дочь, успокойся. Кто, кроме меня и Валерки, знает об этом твоем дневнике?
– Маргарита. Ей кое-что я читала. Про Игоря.
– Еще?
– Больше никто. Кому мог понадобиться мой дневник? Кому?! А если?!.
Николай Иванович сходил на кухню, принес стакан холодного чаю.
– На, выпей, – сказал он, передавая стакан дочери, – и не ломай себе голову. По-моему, это случилось вечером, когда нас не было дома. Дверь входная, как всегда, у нас настежь, вот и забрался сюда какой-нибудь не в пример другим любопытный хлопец. Увидел стопку тетрадей, книжку с картинками, сунул всё это под рубашку, и был таков. Вот и весь сказ. И без всяких таинственных «если».
– А дневник? Зачем этому «излишне любопытному» хлопцу дневник?
– Много там было чистой бумаги?
– Может быть, третья часть.
– И эта ему пригодится! Начнутся занятия – найдем.
Светало, дождь всё не переставал, за окном пузырились лужи. Верочка расстелила матрац, заправила простыни, сидела, покусывая ногти.
– Еще раз тебе говорю: успокойся, – закуривая, говорил ей отец. – Всё это, поверь, – игра твоего воображения. Со временем это пройдет. Если уж и в самом деле привиделся тебе человек, похожий на того колчаковского офицера, попробуй его описать. Подумай, припомни всё хорошенько.
Кто-то бежит к окну напрямик по лужам. Вот упал посреди дороги, снова бежит, на голове – мешок, свернутый башлыком. Верочка не сразу узнала Федора с Нижней улицы. А тот подбежал, уцепился за подоконник перепачканными руками:
– Николай Иваныч, беда! Коровам картошки нерезаной кто-то в кормушки насыпал! Три уж подохли – передавились. Еще сколько-то мучаются. Роман Василия за вами послал, прирезать придется!..
* * *
Понравились Верочке и Маргарите Васильевне лесные каленые орехи. Когда роли по новой пьесе стали распределять, у Никифора снова полные карманы были принесены. Как и тогда, всех угостил, а перед Верочкой и Маргаритой Васильевной в фуражку насыпал. Орехи ядристые – один к одному, и кожура у них не особенно толстая. Репетировать так и не начали. Прибежал рассыльный: Федьку с Екимкой в правление вызвали. Следователь приехал, а они дежурили у скотного двора в ту ночь, когда коровы картошкой подавились.
Ребята ушли, Верочка отложила книжку. Долго молчали.
– Я с ними обоими в тот же день разговаривал, – качал Володька, зная, что все думают сейчас об одном и том же. – Никого они не видали. И конюх не спал. С вечера, верно, насыпано было. А в кормушки заглянуть не догадались, да и в голову не придет такое.
– Кому-то пришло, – нахмурясь, проговорила Верочка. – И этот человек живет среди нас, может быть и в колхозе даже.
– А я вот в это ни за что не поверю, – робко вставила Нюшка. – Бедняки этого не сделают. Вон мерина нашего застрелить пришлось, до сих пор мать ревет, как про это вспомнит. С хуторских кто-нибудь. Они и своих-то коров всех перерезали. Совсем озверели.
– Говорят тебе, что ночью там никого не видали! – оборвал Нюшку Володька. – Дались тебе хуторские. Может, и хуторские, да только не своими руками.
Нюшка замолкла, покусывая кончик платка. Верочка передвинула к ней поближе фуражку. Больше уж никто ни о чем не говорил. Так, молча, к разошлись из школы. На улице Маргарита Васильевна спросила у Верочки, что она будет делать завтра. Может быть, и самим в лес сходить за орехами? Никифор сказал, что осыпаться уже начинают.
– Куда вы одни-то пойдете? Надо места знать, – ввязался Володька.
– Пойдем вместе с нами! Вот и покажешь.
– Завтра-то мне недосуг, – пожалел Володька, – завтра снопы надо с поля возить. Да никуда они не денутся, ваши орехи. Пускай себе осыпаются.
Маргарита Васильевна даже остановилась:
– Как это пусть осыпаются? Не с земли же их собирать потом!
– Собранные лопатой грести будем! Точно вам говорю, – заулыбался Володька. – У меня и собака к этому приучена.
Теперь к Верочка улыбнулась.
– Собака ищет орехи? – удивленно спросила она.
– Не орехи, а норы. Где хомяки живут. Норы три– четыре за день-то откопаем – вот тебе и половина мешка. Зато уж отборные – орешек к орешку. И ни одного червивого.
– И после крысы их в рот? – Верочка брезгливо поморщилась. – Скажешь ты тоже, Володя!
– А что? – Володька пожал плечами. – Крутым кипятком обдать их в корыте, и всё. Лесники вон с Поповой елани только так и берут. Пудами потом на базар возят. Вот я и не тороплюсь. Подождать еще надо, пока лес совсем оголится.
Не пошел за орехами и Валерка. Давно уже у Провальных ям они с Володькой шалаш в камышах поставили. Перелет начинается, сейчас там от уток черно. Стаями плюхаются на боду у самого берега.
– Ладно, Рита, сходим вдвоем, – согласилась Верочка. – Не найдем орехов, на выруба к барскому дому поднимемся. Туда, где малину брали.
Так и решили подруги. В тот же день Маргарита Васильевна зашла к Улите, попросила у нее кузовок.
Возле избенки вдовы стояло несколько женщин с ведрами. Разговор всё о том же: «И какая это гадина коров погубила? У кого рука поднялась на безответную животину?»
Улита еще посоветовала, чтобы в чащобу далеко не забирались подружки: в лесах здешних и заблудиться недолго.
– Да мы уж ходили туда не раз! – весело отозвалась Маргарита Васильевна. – И за Ермиловым хутором были, и на усадьбе барской.
Так же она и Артемию Ивановичу оказала, повстречавшись с ним у самого дома. Артюха шел с человеком в милицейской форме, остановил девушек с вопросом:
– Это куда с кузовом-то?.. Ну орехи-то еще и подождут, неделю-другую висеть будут, – протянул Артюха, когда узнал, что подружки уходят вдвоем, – а малине конец. Так, разве где ребятишками не примеченная осталась. Поблизости-то всё уж небось они облазили.
