Текст книги "Степная полоса Азиатской части СССР в скифо-сарматское время"

Автор книги: Эльга Вадецкая

Соавторы: Бэлла Вайнберг,Наталья Членова,Ольга Вишневская,Юрий Заднепровский,Анатолий Мандельштам,Эльга Вадецкая,Химра Юсупов,Эльвира Стамбульник,Лариса Левина,Борис Андрианов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 64 страниц)

Созданные в результате тщательного исследования археологических памятников хронологические схемы Минусинской котловины в значительной степени повлияли на историко-культурные периодизации соседних регионов.

Культуры Алтая занимают промежуточное положение между древними культурами Енисея, с одной стороны, и культурами Казахстана и Средней Азии – с другой, что, конечно, отразилось на облике самих культур. История археологических исследований на Алтае довольно подробно освещена в литературе (Грязнов М.П., 1950а; Киселев С.В., 1951; Руденко С.И., 1953; 1960; Кубарев В.Д., 1979; Мартынов А.И., 1983; Марсадолов Л.С., 1984). В дореволюционный период в основном шел процесс накопления археологических данных. Исследовательские работы на высоком профессиональном уровне начались с 20-х годов. Первую классификацию древних культур Алтая предложил М.П. Грязнов (1930, с. 5). Его схема построена с учетом изменения облика самих вещей и материала, из которого они изготавливались. Выделив три эпохи (дометаллическую, бронзы, железа), он вполне понимал условность этой периодизации. Позже М.П. Грязнов (1939а) отказался от принципа выделения культур по материалу, положив в основу ведущий способ ведения хозяйства, лучше отражающий этапы общественного развития. Памятники эпохи ранних кочевников М.П. Грязнов отнес к трем хронологическим этапам: I – майэмирский (VII–V вв. до н. э.); II – пазырыкский (V–III вв. до н. э.); III – шибинский (II в. до н. э. – I в. н. э.). Впоследствии он обосновал выделение майэмирского этапа, а затем ограничил его верхнюю дату VI в. до н. э. (Грязнов М.П., 1947). М.П. Грязнов (1949) разработал периодизацию археологических памятников земледельческо-скотоводческого населения приалтайской лесостепи. На основе изучения могильников и поселений верхней Оби и сопоставления их с памятниками карасукской и тагарской культур Енисея он предложил такую последовательность сменявших друг друга культур: карасукская X–VIII вв. до н. э.; большереченская (соответствующая эпохе ранних кочевников) с тремя этапами развития – большереченским (VII–VI вв. до н. э.), бийским (V–III вв. до н. э.) и березовским (II в. до н. э. – I в. н. э.).

С.В. Киселев по алтайским материалам выделил майэмирскую культуру (не этап), но с несколько иными, чем у М.П. Грязнова, хронологическими рамками: ранняя стадия – VII–VI вв. до н. э., поздняя – V–IV вв. до н. э. Пазырык и аналогичные ему памятники он отнес к гунно-сарматскому времени (III–I вв. до н. э.), именуемому пазырыкской эпохой (Киселев С.В., 1951, с. 326). Подобное «омоложение» Пазырыка вызвало серьезные возражения со стороны исследователей (Руденко С.И., 1953, с. 342). С.И. Руденко (1960, с. 197) достаточно аргументированно относил подобные курганы к V–IV вв. до н. э., весь же скифский период Алтая датировал VII–IV вв. до н. э., хотя и считал, что культура ранних кочевников сложилась значительно раньше, в IX–VIII вв. до н. э. Он полагал, что именно в начале VII в. до н. э. на Горном Алтае появились кочевые скотоводческие племена, мигрировавшие с юго-западных территорий и ассимилировавшие местное население. С.И. Руденко отрицал правомерность выделения особого майэмирского этапа или культуры, относя все эти памятники Алтая к скифскому периоду.

Дальнейшие исследования лишь частично подтвердили правильность периодизации М.П. Грязнова (Полторацкая В.Н., 1961; Завитухина М.П., 1961; Троицкая Т.Н., 1970; Сорокин С.С., 1969в). Так, были передатированы некоторые памятники, отнесенные М.П. Грязновым к шибинскому этапу, и совершенно справедливо синхронизированы с пазырыкскими. Теперь Шибинский курган датируется V–IV (Баркова Л.Л., 1978, с. 43) или IV–III вв. до н. э., а Катандинский – IV–II вв. до н. э. (Марсадолов Л.С., 1985, с. 11–15). Почти полное отсутствие на Горном Алтае памятников последних веков до нашей эры явилось причиной растянутости хронологической колонки М.П. Грязнова. Сейчас известны памятники, не укладывающиеся в традиционную датировку начала эпохи ранних кочевников (VII в. до н. э.). К ним в первую очередь относятся курганы могильника Курту II, которые С.С. Сорокин (1966а, с. 47) датировал IX–VIII вв. до н. э., считая их по ряду признаков более архаичными по сравнению с майэмирскими.

После открытия Аржанского комплекса М.П. Грязнов попытался внести коррективы и в хронологию Алтая. Синхронизация памятников скифо-сибирских культур позволила ему выявить три фазы развития: аржанско-черногоровскую (VIII–VII вв. до н. э.), мэйэмирско-келермесскую (VII–VI вв. до н. э.) и пазырыкско-чертомлыкскую (V–III вв. до н. э.) (Грязнов М.П., 1979а, с. 4–7). Впоследствии М.П. Грязнов (1983а, с. 3) «удревнил» начальную фазу до IX в. до н. э. Основанием для подобных изменений послужили сравнительно-типологический анализ основных вещевых компонентов раннекочевнических культур и синхронизация их с хорошо датированными памятниками Северного Причерноморья.

Большое значение для разработки вопросов хронологии приобретают работы Л.С. Марсадолова (1984; 1985), использующего для получения надежной периодизации Алтая современные методы. Продолжив дендрохронологические исследования И.М. Замоторина (1959) и Е.И. Захариевой (1974; 1976), он уточнил дендрологические даты и последовательность сооружения семи больших курганов Саяно-Алтая, включая Аржан. Им построена «плавающая» дендрохронологическая шкала длиной более 380 лет. Привязка этой шкалы осуществлялась как археологическими методами (сопоставление предметов Пазырыкских курганов I и II с находками Семибратних курганов 2 и 4 на Кубани), так и методами естественных наук (дендрохронологическим и радиоуглеродным). В результате этих исследований Л.С. Марсадолов (1985, с. 15) «удревнил» дату майэмирского этапа до VIII в. до н. э., а пазырыкского – до VI–IV вв. до н. э.

Еще одна периодизация предложена А.С. Суразаковым (1985). Он считает нужным отделить наиболее ранние памятники VII–VI вв. до н. э. от всей остальной их массы, охватывающей время конца VI – начала II в. до н. э., поскольку ввиду крайней малочисленности и поливариантности ранних памятников он не усмотрел между ними и поздними бесспорной генетической связи. Памятники VI – начала II в. до н. э., объединенные в пазырыкскую культуру, А.С. Суразаков подразделил на три последовательные хронологические группы: конец VI–V; V–IV; III – начало II в. до н. э. (различаются детали погребального обряда и инвентаря). Рубеж III–II или начало II в. до н. э. он считал концом пазырыкской культуры, поскольку именно с этого времени происходят заметные изменения облика инвентаря и обряда. В немалой степени это связано, очевидно, с хуннской экспансией в конце III в. до н. э. Немногочисленные памятники II–I вв. до н. э. пазырыкского облика предложено именовать гунно-сарматскими, или постпазырыкскими.

Результаты широких полевых работ новых археологических центров (Новосибирск, Барнаул, Горно-Алтайск) поставили перед исследователями проблему этнической неоднородности населения Горного Алтая в рассматриваемое время. Помимо пазырыкской культуры, здесь была выделена особая кара-кобинская культура, или памятники кара-кобинского типа (северная и западная части Алтая), обнаруживающие черты, присущие памятникам кула-жургинского типа Восточного Казахстана (Могильников В.А., 1983в, с. 63–65; Суразаков А.С., 1983, с. 46–48). Основные различия между пазырыкскими и кара-кобинскими комплексами прослеживаются в погребальном обряде (различные погребальные сооружения, отсутствие у «кара-кобинцев» сопровождающих конских захоронений, а также ритуальных колец с западной и балбалов с восточной стороны насыпей). Однако эти факты не получили единой интерпретации. Одни исследователи усмотрели в этих различиях половозрастные и социальные причины (Кубарев В.Д., Гребенщиков А.В., 1979, с. 73), а другие по-прежнему рассматривают эти памятники в рамках единой пазырыкской культуры (Шульга П.И., 1986, с. 20–22; Троицкая Т.Н., 1985, с. 106). Решению этой проблемы помогает, на наш взгляд, картографирование памятников обоих типов. На юге и юго-востоке Алтая, на Берели, Катуни до устья Чуй, на Чуе, среднем и верхнем Чулышмане явно преобладают памятники пазырыкской культуры, представленные курганами знати и рядовых скотоводов, составлявших основу пазырыкского общества. Характерные для «кара-кобинцев» погребения в каменных ящиках здесь единичны или малочисленны. В центральном Алтае, по средней Катуни и Урсулу с притоками (карта 7), бесспорно увеличивается число чисто кара-кобинских и смешанных кара-кобинско-пазырыкских некрополей (Владимиров В.Н., Шульга П.И., 1984; Могильников В.А., 1983в; Суразаков А.С., 1983). Пазырыкских могильников здесь значительно меньше, чем на юге, хотя они доходят на севере до Катуни, до Чемала, а единичные погребения – до Маймы. Но среди пазырыкских курганов встречаются как рядовые, так и курганы знати (Башадар, Туэкта и т. д.). Последнее обстоятельство вкупе с более бедным инвентарем кара-кобинских захоронений, очевидно, свидетельствует о политическом господстве «пазырыкцев» над «кара-кобинцами». Таким образом, для конца VI – рубежа III–II вв. до н. э. можно, по-видимому, говорить о существовании в Горном Алтае двух этнических групп – господствующей пазырыкской и подчиненной кара-кобинской, большая часть ареала которой перекрыта ареалом пазырыкской культуры. Еще в майэмирское время (VIII–VI вв. до н. э.) оформились и выделились две группы памятников: усть-куюмская в северной и центральной частях Горного Алтая (захоронения в каменных ящиках под каменно-земляными курганами), генетически предшествовавшая памятникам кара-кобинского типа, и коксинская на южном и отчасти центральном Алтае (погребения в ямах под каменными кольцами или невысокими каменно-земляными курганами с кольцевидной крепидой), носители которой влились в этнос пазырыкской культуры (Могильников В.А., 1986а, с. 43, 44, рис. 9; Степанова Н.Ф., 1986, с. 79–81). Центральный Алтай являлся ареной контактов обеих групп на протяжении всего скифского времени.

Карта 7. Горноалтайские памятники пазырыкской культуры и каракобинского типа середины – второй половины I тысячелетия до н. э.

а – курганные могильники пазырыкской культуры; б – могильники с погребениями в каменных ящиках каракобинского типа; в – могильники пазырыкской культуры с включениями отдельных погребений в каменных ящиках каракобинского типа; г – каракобинские могильники с включением пазырыкских курганов и смешанные пазырыкско-каракобинские могильники; д – курганы племенной пазырыкской знати; е – могильники со смешанными каракобинско-большереченскими чертами в культуре; ж – могильники чумышско-ишинской группы с включением пазырыкских погребений; з – могильники чумышско-ишинской группы с включением каракобинских погребений.

1 – Берель; 2 – Катонский; 3 – Курту V; 4 – Копай; 5 – Коксу; 6 – Аргут I; 7 – Кызыл-Джар II, IV; 8 – Кызыл-Джар I; 9 – Кызыл-Джар III, V, VIII; 10 – Талдура I; 11 – Елангаш; 12 – Ирбисту II; 13 – Уландрык I–IV; 14 – Бураты I, IV; 15 – Ташанта I, II; 16 – Ташанта III; 17 – Юстыд XII; 18 – Юстыд XXII; 19 – Малталу; 20 – Бар-Бургазы; 21 – Коштал I; 22 – Узунтал; 23 – Саглы-Бажи II, курган 1; 24 – Курай III; 25 – Курай V; 26 – Тётё; 27 – Боротал I, II; 28 – Боротал III; 29 – Алагаил; 30 – Акташ; 31 – Тербедок; 32 – Арагол; 33 – Пазырык; 34 – Белый Бом II; 35 – Усть-Кокса; 36 – Кастахта; 37 – Катанда; 38 – Ак-Кем; 39 – Большой Яломан; 40 – Карасу II; 41 – Кер-Кечу; 42 – Башадар; 43 – Каракол; 44 – Курота; 45 – Кырлык I; 46 – Яконур; 47 – Сары-Кобы; 48 – Семисарт II; 49 – Ело; 50 – Кара-Коба II; 51 – Шибе; 52 – Туэкта; 53 – Таалай; 54 – Томыс-Кан; 55 – Кызык-Телань I; 56 – Айрыдаш; 57 – Кара-Тенеш; 58 – Эдиган; 59 – Чемал; 60 – Дубровка; 61 – Алферовский; 62 – Майма IV; 63 – Быстрянский.

Возможно, правы и те исследователи, которые говорят еще об одной этнокультурной группе населения, локализуемой в предгорьях Алтая и выделившейся в раннескифское время (небольшие земляные насыпи, неглубокие грунтовые ямы, погребенные лежат скорченно, головой на запад с отклонением к югу, при них – кости барана) (Полторацкая В.Н., 1961, с. 74–88). Позже эти черты обряда с некоторыми изменениями прослеживаются в располагающихся здесь же курганах чумышско-ишинской группы памятников, синхронных пазырыкским и кара-кобинским (Могильников В.А., Уманский А.П., 1981, с. 84, 85; Суразаков А.С., 1985, с. 18, 19) и представляющих южную периферию большереченской историко-культурной общности.

Дискуссионным остается вопрос об этнической атрибуции населения Горного Алтая в пазырыкскую эпоху. Некоторые исследователи, возможно справедливо, отождествляют «пазырыкцев» с юечжами (Руденко С.И., 1960, с. 339). В конце III – первой половине II в. до н. э. юечжи были разбиты хуннами (Бичурин Н.Я., 1950а, с. 46–48, 266; Таскин В.С., 1968а, с. 38, 76), и в это же время пазырыкская культура прекратила свое существование. Численность населения Алтая сильно уменьшилась, на что указывает малое количество памятников хуннского времени по сравнению с предшествующим периодом. Вероятно, от хуннского разгрома «пазырыкцы» пострадали в большей степени, чем «кара-кобинцы», которые жили преимущественно в более северных районах Алтая, удаленных от хуннской экспансии. «Кара-кобинцы», восприняв некоторые элементы пазырыкской культуры (в частности, обычай захоронения коня, которого они стали укладывать поверх каменного ящика), составили основной компонент населения центрального Алтая (II в. до н. э. – V в. н. э.), известного по памятникам типа Булан-Кобы IV (Мамадаков Ю.Т., 1985, с. 173–189). В сложении этого населения участвовали также этнические группы, проникшие на Алтай из Монголии в период походов хунну. Выделено три типа памятников Алтая гунно-сарматского времени: Булан-Кобы в центральном Алтае (Мамадаков Ю.Т., 1983, с. 212; 1985, с. 173–189), Балыктыюл – на среднем Чулышмане и Кок-Паш – на нижнем (Сорокин С.С., 1977, с. 57–67; Елин В.Н., Васютин А.С., 1986, с. 149–156). Кроме того, ко II–I вв. до н. э. относятся немногочисленные памятники постпазырыкского типа, принадлежавшие остаткам населения пазырыкской культуры (Савинов Д.Г., 1978, с. 48–54; 1984, с. 11; Кубарев В.Д., 1987, с. 131–135).

Разнообразие деталей ритуала в памятниках Алтая гунно-сарматского времени, отражающих, видимо, их этнокультурную неоднородность, пока не имеет обстоятельного объяснения ввиду фрагментарности и малочисленности материала. С другой стороны, разделение Алтая труднопроходимыми хребтами на ряд изолированных долин способствовало длительной консервации этнографических особенностей живших здесь немногочисленных этнических групп, что отразилось и на археологическом материале.

К середине I тысячелетия н. э. происходит, очевидно, известная интеграция культуры населения Алтая. Памятники берельского типа (V–VI вв.), характеризующиеся подкурганными захоронениями с восточной ориентировкой, сопровождающимися костяками коней, непосредственно предшествуют раннетюркским памятникам кудыргинского этапа (VI–VII вв.). Их считают прототюркскими (Гаврилова А.А., 1965, с. 54–57). Прослеживаемый непрерывно от пазырыкской культуры до древних тюрок через памятники булан-кобинского и берельского типов обычай сопровождающих конских захоронении наряду с другими деталями погребального ритуала (Могильников В.А., 1980а, с. 70, 71; Савинов Д.Г., 1984, с. 11) позволяет видеть в этносе скифского и гуннского времени Алтая компонент генезиса тюркоязычного населения второй половины I тысячелетия н. э. Однако все это не исключает возможную ираноязычность юечжей, остатки которых, сохранив ряд элементов своей культуры, могли быть тюркизированы в гуннское время.

В исследовании истоков этногенеза народов Алтая важную роль играет изучение сюжетов искусства, памятники которого сохранились в больших курганах Алтая скифского времени. Раскрытию семантики этого искусства помогает героический эпос алтайцев, корни которого уходят в скифскую эпоху (Грязнов М.П., 1961, с. 25–81; Суразаков А.С., 1984, с. 147, 148). С другой стороны, в нем прослеживаются мотивы, сближающие его с искусством сако-скифских племен степей Евразии (Суразаков А.С., 1986, с. 4).

Создание археологической периодизации Тувы неразрывно связано с исследованиями на Алтае и в Минусинской котловине и разработкой периодизаций этих регионов. Первые хронологические схемы первобытных памятников Тувы были предложены Л.Р. Кызласовым и С.И. Вайнштейном, которые выделили культуру скифского облика и датировали ее VII–III вв. до н. э. Л.Р. Кызласов (1958) назвал ее уюкской, С.И. Вайнштейн (1958) – казылганской. Полевые работы 60-х годов в Туве позволили А.Д. Грачу выделить «предскифский» период – памятники монгун-тайгинского типа, которые он отнес к эпохе бронзы. Они бесспорно предшествовали скифским (VII–III вв. до н. э.), поскольку оказались перекрыты последними. Тогда же А.Д. Грач выдвинул гипотезу о существовании в Туве не единой уюкской (казылганской) культуры скифского облика, а двух последовательно сменявших друг друга: ранняя (VII–VI вв. до н. э.) была названа им алды-бельской, поздняя (V–III вв. до н. э.) – саглынской. Алды-бельская культура, по мнению А.Д. Грача, обнаруживает большое сходство с тасмолинской культурой Казахстана и майэмирскими памятниками Алтая. Смена археологических культур, как считал А.Д. Грач, свидетельствует о вытеснении носителей алды-бельской культуры пришлыми племенами и об изменениях в этнической среде региона (Грач А.Д., 1971; 1980, с. 38). Выделение двух культур в памятниках скифского времени вызвало возражения ряда исследователей (Кызласов Л.Р., 1979; Мандельштам А.М., 1983б). Эти разногласия в полной мере отражают дискуссионность представлений об археологической культуре как таковой. Критерии для ее выделения имеют, видимо, свою специфику не только для разных эпох, но и для разных территорий. Слабость общих теоретических разработок, а также избирательность привлечения археологических источников к решению этой сложной проблемы (из-за отсутствия нужных публикаций) пока не позволяют положительно решить вопрос о моно– или поликультурности скифского населения Тувы.

Иного мнения о путях исторического развития Тувы придерживается М.Х. Маннай-оол. Помимо некоторых уточнений, внесенных им в периодизацию Л.Р. Кызласова, М.Х. Маннай-оол, опираясь на различия и устройстве погребальных сооружений и в антропологических типах уюкской культуры, высказал предположение о многоэтничности населения Тувы в скифское время. Одни памятники (захоронения в цистах на горизонте и в больших земляных курганах) принадлежат, по его мнению, коренному населению, обитавшему здесь с эпохи бронзы, другие (курганы с круглыми или прямоугольными каменными оградками) – оставлены выходцами из Монголии (Маннай-оол М.Х., 1970, с. 78–83, 106). По хотя каждый исследователь стремился к созданию своей периодизации культур скифского типа, время их становления все традиционно определяли VII в. до н. э.

Качественно новый этап в изучении культуры Тувы начала I тысячелетия до н. э. наступил после раскопок царского кургана Аржан в Уюкской котловине (1971–1974 гг.). Материалы этих раскопок позволили по-новому осмыслить становление и развитие культуры ранних кочевников по всей степной зоне Евразии (Грязнов М.П., Маннай-оол М.Х., 1973; 1975). Этот замечательный памятник сопоставляется с целой группой комплексов черногоровско-новочеркасского типа Северного Причерноморья (IX–VII вв. до н. э.). В Туве материалы или скорее комплексы Аржана типологически предшествуют алды-бельской культуре (или ранним комплексам уюкской и казылганской), но в то же время инвентарь и погребальный обряд Аржана имеют вполне скифо-сибирский облик. В Аржане представлены все элементы «скифской триады», что позволило М.П. Грязнову и М.Х. Маннай-оолу отнести начало культуры ранних кочевников Тувы (т. е. скифской культуры) к VIII–VII вв. до н. э. Начальный этап этой культуры назван ими аржанским (Грязнов М.П., Маннай-оол М.Х., 1975, с. 195). Анализ материалов скифо-сибирского облика буквально из всех регионов азиатских степей позволил М.П. Грязнову показать своеобразие раннескифских памятников, характеризующихся серией эпохальных признаков (Грязнов М.П., 1978; 1979а; 1980; 1983а). Начальная фаза эпохи ранних кочевников названа им аржано-черногоровской и отнесена сначала к VIII–VII вв. до н. э. (1979), затем – к IX–VII вв. до н. э. (Грязнов М.П., 1983а; Grjasnow М.Р., 1984, s. 78). Нижняя граница этой фазы (IX в. до н. э.) пока не обоснована и, видимо, введена вслед за датами, предложенными некоторыми исследователями для отдельных раннекочевнических комплексов на сопредельных территориях (Курту II, Биже). Выделение М.П. Грязновым майэмирско-келермесской (VII–VI вв. до н. э.) и пазырыкско-чертомлыкской (V–III вв. до н. э.) фаз, как и попытка синхронизации европейских и азиатских культур скифского типа остаются пока гипотетичными. Понимая сложность и трудоемкость подобных сопоставлений, М.П. Грязнов успел только вчерне наметить основные направления этой работы. Однако исследование кургана Аржан и высказанные в связи с этим соображения М.П. Грязнова позволили А.Д. Грачу «удревнить» алды-бельскую культуру, включив в нее аржанский этап (VIII–VII вв. до н. э.) (Грач А.Д., 1980, табл. 1).

Введение в научный оборот значительной части археологических источников Тувы позволяет перейти на качественно иной уровень обобщения и понимания сложной истории формирования культуры ранних кочевников этого региона.

Ряд проблем существует и в изучении культуры хунну. Большой интерес вызывает проблема происхождения хунну, решение которой упирается в слабую изученность культуры скифского времени юго-восточных районов Монголии, территории Внутренней Монголии и Ордоса, где формировалось ядро объединения ранних хунну. Отсутствие прямой связи между культурой хунну и культурой плиточных могил скифского времени, в ареале которых затем обнаруживаются памятники хунну, особенно затрудняет решение этого вопроса. Дискуссионна также проблема связи азиатских хунну и европейских гуннов. Сложность ее усугубляется отсутствием в степях Европы, Казахстана и Средней Азии гуннских памятников, генетически связанных с памятниками хунну Центральной Азии. Речь может идти об идентичности лишь отдельных категорий инвентаря, таких как сложные луки, бронзовые котлы с вертикальными прямоугольными ручками, украшения со вставками, которые могли распространяться не только с этносом носителем, но и путем межплеменного обмена. Некоторые лингвисты считают, основываясь, правда, на ограниченном материале, что язык европейских гуннов был отличен от языка азиатских хунну и что европейские гунны не были прямыми потомками азиатских хунну (Дёрфер Г., 1986, с. 113; Doerfer G., 1973; Maenchen-Helfen О., 1973, p. 22–243). Иной точки зрения придерживается К. Йеттмар, сопоставляющий хунну и гуннов (Jettmar К., 1953, p. 160–180).

Важной задачей остается разработка детальной хронологии древностей хунну. По мнению А.В. Давыдовой (1985, с. 36, 37) и С.С. Миняева (1975, с. 47, 48), памятники дэрестуйского и суджинского типов отражают этнические различия в составе хунну и являются одновременными. Это положение достаточно аргументировано и подтверждается существованием ранних памятников суджинского типа (рубеж III–II – начало II в. до н. э.) в Туве (Мандельштам А.М., 1967). Однако представляется, что памятники дэрестуйского типа в Забайкалье по типологии вещей несколько древнее здешних памятников суджинского типа. Возможно, следует говорить о двух типах памятников: суджинской группе, связанной с основной массой кочевников и полукочевников хунну, и дэрейстуйской, сопоставимой преимущественно с оседлой частью хуннского общества. В последней наряду с жившими оседло хунну большую роль играли полиэтничные элементы, на что указывают письменные и археологические источники. В силу специфики исторического развития в одних районах расселения хунну памятники дэрестуйского и суджинского типов могли быть одновременными, в других – несколько различными во времени. К тому же, хуннские памятники этих двух типов не везде встречаются совместно. Так, памятники дэрестуйского типа пока не обнаружены в западной Монголии и Туве. Материал Забайкалья дает возможность создать дробную хронологию древностей хунну (Сосновский Г.П., 1935, с. 172, 173; 1946, с. 65; Кызласов Л.Р., 1969б, с. 118, 123; 1979, с. 82, 84)[29]29
  Выделенные этими исследователями дэрестуйский и суджинский этапы культуры хунну не соответствуют группам памятников дэрестуйского и суджинского типов, которые рассматривает ниже В.А. Могильников.


[Закрыть].

Вызывает споры вопрос о путях проникновения хунну в степи Казахстана и Западной Сибири. А.И. Мартынов (1979, с. 91) говорит о двух маршрутах их движения на запад: южном – через Среднюю Азию и северном – через Минусинскую котловину и Ачинско-Мариинскую лесостепь. Однако более реальным представляется, что в Среднюю Азию и Казахстан хунну могли проникнуть только южным путем – через западную Монголию, Синьцзян и Джунгарские Ворота. Эти районы на рубеже III–II вв. до н. э. попали в сферу их внешнеполитических интересов, были удобны для них в экологическом отношении, наконец, о походах в этом направлении повествуют письменные источники. К тому же, к концу I в. до н. э. народы Саяно-Алтайского нагорья – динлины, гиныуни и др. – освободились от господства хунну и сами совершали набеги на хуннские земли, что само по себе уже закрывало этот путь. Кроме того, в Туве, Минусинской котловине и Ачинско-Мариинской лесостепи с конца I тысячелетия до н. э. развивались самобытные культуры – шурмакская и таштыкская, так что вряд ли движение хунну в I–II вв. н. э. на запад через эти территории было возможным. Видимо, северный путь движения хунну на запад не существовал.

В изучении культур западносибирской лесостепи также имеется множество нерешенных проблем. Хронология и периодизация этих культур базируются главным образом на западных, сарматских, параллелях (хотя привлекаются и восточные), и исследователи оперируют теми же хронологическими схемами (Сальников К.В., 1962а; Могильников В.А., 1969б; 1970; Корякова Л.Н., 1981а; 1981б). Разработка местных локальных датировочных колонок – дело будущего. Особенно проблематичны пока даты нижних границ этих культур, поскольку археологический материал, относящийся к раннему времени, недостаточен.

Очень много споров идет о происхождении культур западносибирской лесостепи. Однако более или менее аргументированные гипотезы высказаны лишь в отношении гороховской и саргатской культур. Большинство исследователей сходится во мнении, что саргатская культура сформировалась в Прииртышье и отчасти в Приишимье на базе андроноидных культур лесостепи Западной Сибири при некотором участии северного компонента (Чернецов В.Н., 1953в, с. 70; Генинг В.Ф., Корякова Л.Н., Овчинникова Б.Б., Федорова Н.В., 1970, с. 214, 215; Могильников В.А., 1970, с. 181; 1983а, с. 78, 79; Стоянов В.Е., 1969б, с. 19). Однако существуют и иные концепции. Так, А.Я. Труфанов (1986, с. 61) несколько преувеличивает роль северного, сузгунского, компонента, отводя ему в генезисе «саргатцев» лесного Прииртышья и лесостепного Приишимья главную роль, что вряд ли правомерно. А.В. Матвеев (1985, с. 19) считает, что саргатская культура сформировалась главным образом в Барабе и, возможно, в Прииртышье на базе позднеирменской культуры и уже оттуда ее население мигрировало на запад. Надо признать, что позднеирменское население Барабы, действительно, было одним из компонентов саргатской культуры, но никак не основным. Н.В. Полосьмак (1985, с. 12; 1987, с. 91–100) предполагает, что саргатская культура складывалась не в одном центре, а во всем ее ареале и что формирование ее связано с местными культурами поздней бронзы (ирменской – в Барабе, среднеиртышского варианта ирменской – в Прииртышье, межовской – в Зауралье), вступавшими на юге региона во взаимодействие с алексеевской и саргаринской. Эта точка зрения не в полной мере учитывает специфику исторического развития Притоболья, где на базе близких межовским бархатовских памятников поздней бронзы формируется баитовская культура. С концепцией Н.В. Полосьмак согласуется отрицание ею гороховской культуры, которую она рассматривает как локальный вариант саргатской (Полосьмак Н.В., 1986, с. 32; 1987, с. 97–101). Последнее утверждение представляется не убедительным. В.Е. Стоянов (1969б, с. 15) видит генетические корни гороховской культуры в культурах финальной бронзы и раннего железного века Приаралья. Это обусловило, по его мнению, своеобразный, отличный от саргатского, путь развития гороховской культуры и иную этническую принадлежность ее носителей. Однако, обращая внимание на связи населения гороховской культуры с югом, В.Е. Стоянов не объясняет причин большой близости гороховской и саргатской культур.

Столь разноречивые мнения о происхождении населения лесостепи Западной Сибири периода раннего железа объясняются слабой изученностью памятников конца VIII – VI в. до н. э. – времени, когда в облике культур происходили резкие изменения, скрывающие генетические связи. Почти все культуры лесостепи и лесной полосы Западной Сибири в окончательном виде складываются около середины I тысячелетия до н. э. Аналогичное явление можно видеть и в некоторых других регионах, что объясняется окончанием на этих территориях именно в это время переходного периода от эпохи бронзы к эпохе железа.

Дискуссионной остается проблема этнической принадлежности саргатского населения. Интерпретация изложенных в соответствующем разделе точек зрения базируется на ограниченном и частично косвенном материале. Антропологический материал саргатских памятников опубликован мало (Дебец Г.Ф., 1948, с. 149; Акимова М.С., 1972, с. 150–155; Дремов В.А., 1978). в значительной мере не изучен, что ограничивает возможности использования его для решения вопросов этногенеза. По-прежнему неясны вопрос исчезновения саргатской культуры и дальнейшие исторические судьбы саргатского населения. Аргументация связей саргатского этноса с предками древних венгров и ряда культур раннего средневековья, относимых к древним уграм, находится на уровне рабочих гипотез. К этим проблемам тесно примыкают вопросы о существовании угорской языковой общности в I тысячелетии до н. э. в лесостепи и лесной полосе и связанных с ней культур таежной зоны. К сожалению, работы по топонимике этих районов Западной Сибири в последние десятилетия практически не проводились. Дальнейшей разработки требуют также вопросы о взаимоотношениях населения лесостепи Западной Сибири и Саяно-Алтая со «скифо-сакским миром» и с северными соседями, населявшими таежные районы.