Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 88 (всего у книги 110 страниц)

– Только не я. Я спокойный. Я похож на Скорпиона только в одном.

– В чем?

– Угадай.

Мне этот голос не нравится. Это зеленый голос. Он проскальзывает к контрабасу, который тихо, не в такт, ноет на заднем плане и морщит мелодию, словно вздрагивает туго натянутая кожа. Этот голос зеленый потому, что он не имеет цвета. Цвет голосу придает дыхание. Все зависит от того, под каким давлением выходит воздух. Если давление низкое, голос смиренный, грустный, тревожный, умоляющий. Если высокое – голос искренний, ироничный или добродушный. Если среднее – безразличный или деловой. Если воздух выходит с силой, под напором, тогда голос угрожающий, вульгарный или склочный. Если давление то поднимается, то опускается и потоки воздуха закругляются по краям, тогда он ласковый, лукавый или чувственный. А этот голос – никакой. Он обладает чуть большей выдержкой, чуть большей полнотой, насыщенностью, чем компьютерный, но и только. Это зеленый голос, голос, который притворяется.

– Послушай, Скорпион… ты, часом, не секс имеешь в виду? Ты ведь, надеюсь, не из тех типов, которые выходят в чат, чтобы клеиться…

– Да нет… как тебе такое пришло в голову? – Низкое, очень низкое давление. Слишком. Оскорбленный. Униженный. Разбитый. Все слишком. – Я имел в виду совсем не то. Я хотел сказать, что живу особняком, как скорпион под своим камнем, и вечно готов к обороне против всех и вся. Выпускаю жало, чтобы меня не раздавили. Но иногда бывает так одиноко. Сейчас, например.

– Прости меня, Скорпион… я не хотела. Я так тебя понимаю. Мне тоже бывает одиноко.

Все, влипла. Голос смягчился. Давление на гласные понизилось, еще немного, и появится придыхание. Я заранее знаю, что будет дальше: сколько тебе лет, какую музыку ты слушаешь, какие у тебя интересы, где мы можем увидеться…

– Какую музыку ты слушаешь, Скорпион?

– В смысле… сейчас?

– А что, у тебя сейчас играет музыка? Мне тут ничего не слышно…

– Я через наушники… но это разговаривать не мешает.

Мне уже невмоготу слушать этот зеленый голос. Есть в нем что-то такое, от чего пробирает дрожь. Будто бы в нем, на втором плане, звучит что-то еще, какой-то лепет, заполняющий паузы в разговоре. Похоже на молитву, но это не молитва. Шелест. Шелест, шорох, звяканье.

Динь-дон, динь-дон…

– Какие у тебя интересы, Скорпион? Я занимаюсь танцем Буто, изучаю оригами, фэншуй…

– Я… сам не знаю. Ты веришь в перевоплощение?

Что-то скребется под оболочкой этого голоса, похожего на синтетический, – скребется, извивается, скручивается. Что-то раздувается и опадает со свистом. И шелестит, и чуть слышно звякает.

Динь-дон, динь-дон…

Мне страшно.

– Послушай, Рита… может, нам повидаться?

Тыкаю пальцем в кнопку настройки. Синее шипение сканера в черной тишине. Только теперь я отдаю себе отчет, что голоса матери давно не слышно. «Бар-Флай» закончила трансляцию, и по радио не передают ничего по моему вкусу. Во мне еще живет воспоминание о том голосе, и я вздрагиваю, как в детстве, когда язык касался металлических скобок на зубах. Чтобы избавиться от шершавого, зеленого, холодного ощущения, включаю проигрыватель, делаю погромче.

«Almost Blue».

В этот самый момент, как раз во время густой, тягучей дрожи контрабаса, за миг до того, как запеть Чету Бейкеру, сканер находит нужную волну, и я слышу ее голос.

Голубой голос.

– Алло, Витторио? Это я, Грация… Нет, нет, все хорошо… я хотела только… да нет, успокойся, комиссар не мешает… Да, я с него глаз не спускаю, да…

Собеседника не слышно. Вместо него – пустая тишина, черные паузы. Он говорит по сотовому, эта линия перехвату не поддается. Может быть, по домашнему телефону, но у тех тишина другая, розоватая.

– Нет, в самом деле у меня все хорошо… мне дали двух оперативников, обещали сообщить, если… конечно, я работаю… оставь в покое мои дела, Витторио, они тебя не касаются…

Он что, не понимает, что девушка плачет? Не слышит влажного трепета под звуками голоса? Она задерживает в горле слова, чтобы те не скользили, – так осторожно ступает нога по мокрой поверхности. Потом выдыхает их из губ, как Чет Бейкер. Разумеется, с закрытыми глазами.

– Витторио? Можешь немного подождать на линии? Пришел агент, делает мне знаки…

Она закрыла микрофон рукой, я это слышу по приглушенному хрусту. Нагибаюсь к коробке сканера, чтобы быть ближе, когда голос вернется.

Мне нравится ее голос. Это мягкий голос. Молодой. Немного печальный. Вроде бы южный выговор. Низковатый. Теплый. Круглый, насыщенный. Лиловый с красноватым оттенком.

Самый голубой голос из всех, какие я до сих пор слышал.

Но он возвращается совсем другим. Слез нет и в помине. Голос четкий, стремительный и такой жесткий, что я с трудом его узнаю.

– Витторио? Я тебе перезвоню. Обнаружили еще труп.

– Послушай, Рита… ты веришь в перевоплощение?

– Осторожнее, синьорина, не запачкайтесь… кровь свернулась, но забрызгано все до потолка.

Она себя чувствовала раздутой, словно шар. Такое было ощущение, будто живот круглится под платьем, выпирает бубликом. Она уж пожалела, что надела вместо джинсов платье. Не из-за живота, ведь все это ей только казалось, но потому, что, в сером шерстяном платье выше колена и в черных чулках, со стянутыми ремешками ботинок лодыжками, она больше обычного походила на женщину, и никто еще не обратился к ней как к полицейскому. Несмотря на куртку, несмотря на бейджик, висевший на шее, ее принимали за любопытствующую студентку, за журналистку – за кого угодно, только не за полицейского. Может быть, потому, что делом занялись карабинеры и в разоренной комнате было полно вооруженных мужчин, а женщин, кроме нее, не было. Но джинсы стискивали бы раздувшийся живот и – «Пошло все в задницу», – подумала Грация, глубоко вздохнув, демонстрируя полное безразличие к окружающей обстановке, хотя в отличие от большинства присутствующих она не озаботилась захватить марлевую повязку.

Парень был мертв по меньшей мере неделю, когда его обнаружили, а обнаружили его именно по запаху. Хозяйка дома, которая давно не видела своего жильца, поднималась время от времени и звонила в колокольчик, не получая ответа. Наконец этим вечером дверь оказалась приоткрыта, и сквозь щель просачивался сладковатый запах, резкий и тошнотворный, как от переваренного повидла. Запах смерти.

– Квартира однокомнатная, туалет, кухонный уголок. Тесная студенческая квартира.

Высокий бригадир держал себя любезно. Он даже из вежливости сдвинул повязку со рта, но тут же с гримасой отвращения вернул ее на место. Грация сглотнула, плотно сжав губы. Морщинка между бровями прорезалась глубже.

– Как выглядел труп? – спросила она.

– Настоящая бойня, синьорина. Тошно вспоминать. Судебный врач предполагает, что погибший был юношей лет двадцати; вполне возможно, это и был Паоло Мизерокки, студент, снимавший эту квартиру. К счастью, тело уже унесли.

– Я имела в виду, был ли он одетым или голым. И пожалуйста, не называйте меня синьориной.

– Вы правы, извините… я и не думал, что вы замужем, такая молодая. И потом, сейчас так обращаться не принято, даже официально…

– Инспектор Негро, пожалуйста. Обращайтесь ко мне «инспектор»… я не синьора, я ваша коллега.

Бригадир зарделся под своей повязкой. Прищурив глаза, уставился на Грацию, которая приподнялась на цыпочки, разглядывая что-то на втором ярусе подвесной койки; руки она сцепила за спиной, чтобы случайно за что-нибудь не схватиться. Нелегко было передвигаться по этой комнате. Пол замусорен: осколки стекла, книги, одежда, компакт-диски, обломки деревянной маски. Дверцы шкафа распахнуты, ящики выдвинуты. Тумбочка опрокинута. Плакаты содраны со стен; постер Памелы Андерсон, смятый, валяется в углу. Только письменный стол, компьютер и вращающееся кресло были невредимы и находились на своих местах. Чистые, без пятнышка.

– Конечно, он был голым, – подтвердил бригадир. – Поступила телефонограмма с приказом, чтобы вам сообщили, если обнаружится голый труп, поэтому-то вы и здесь, инспектор.

Широкими шагами, высоко поднимая ноги, ступая на цыпочках, чтобы ничего не раздавить, Грация подошла к письменному столу. Сунула руки под расстегнутую куртку и стала неумело массировать поясницу, что не принесло ни малейшего облегчения. Нагнулась к компьютеру так низко, что почуяла кислый запах порошка для снятия отпечатков. Запах смерти она уже почти перестала замечать.

– Могу я как можно быстрее получить фотографии отпечатков? – спросила она.

– Будьте уверены, инспектор, – произнес бригадир с сарказмом, – наших отпечатков там нет. Капрал, который выключил компьютер, был в…

Грация резко обернулась, коснувшись подбородком ворота куртки; ткань зашуршала.

– Вы все сохранили перед тем, как выключать, – быстро проговорила она. – Разумеется.

– Разумеется, – отозвался бригадир, но не сразу; глаза его как-то странно сверкнули, а улыбка под марлевой повязкой внезапно стерлась.

«Дерьмо», – тихо-тихо, одними губами прошептала Грация, обхватив руками поясницу, но бригадир, наверное, все понял по ее глазам, потому что опять покраснел.

– Могу я поговорить с капралом, который выключил компьютер? Сейчас, немедленно? – То был уже не вопрос, а приказ, и бригадир тут же кивнул, сунул руки под широкий красный пояс и застыл в нерешимости, чуть согнувшись, словно в ожидании дальнейших поручений.

– Ну а как же… конечно. Канавезе! Сюда, живо!

Канавезе дышал воздухом у единственного в комнате, чуть приоткрытого окна. С недовольной гримасой он оторвался от щели, но едва увидел Грацию, стоявшую рядом с бригадиром, как лицо его расплылось в улыбке. Капрал охватил ее быстрым взглядом – губы, грудь, ноги – и двинулся вперед; сапоги, кобура и белая портупея решительно заскрипели. Он тоже был высоким, как и бригадир.

– Журналистка? – осведомился он, но потом заметил бейджик. – А… своя… И премиленькая… лучше наших теток, да, бригадир? Я всегда говорил, что в полиции…

Грация опустила веки, потупилась и тут заметила, что Канавезе стоит на листе бумаги, по которому протянулась, словно разрезая его надвое, красная полоса. Шествуя от окна, он без стыда и совести раздавил все, что попалось под подошвы его скрипучих карабинерских сапог. Грация вздохнула, помотала головой. Бесполезно спрашивать, сохранил ли он данные, прежде чем выключить компьютер.

– Вспомните, было ли что-нибудь на экране? Документ… программа… какая-нибудь надпись…

Канавезе пожал плечами и покачал головой.

– Я в этих вещах не разбираюсь, – сказал он, – но вообще-то экран был весь черный, по нему двигалась какая-то оранжевая надпись… да я не стал читать.

– Это можно восстановить, – заявил бригадир, – у нас такие спецы в отделе информатики, что с того света файлы вытащат…

– Ни к чему, – буркнула Грация, – это была заставка, она появляется, когда прекращаешь работу, и нужна для того, чтобы… не важно.

– Но чуть только я дотронулся до стола, надпись пропала, – продолжал Канавезе; сунув палец под берет, он почесывал у себя за ухом. – Погодите… эта штука, как ее там…

– Монитор, – подсказала Грация.

– Ну да, он самый… – Канавезе провел ребром ладони по выпуклому стеклу экрана. Бригадир протянул было руку, чтобы ему помешать, но Грация резко мотнула головой: пусть, мол, делает, что хочет. – Там была голубая черта посредине и сверху два желтых квадратика, а в них что-то понаписано.

– Чат! – воскликнула Грация. – Он был с кем-то в чате! Молодец, капрал… хорошо поработали.

– Ну, спасибо. – Капрал расплылся в простодушной улыбке.

– Наши специалисты творят чудеса, инспектор, – повторил бригадир. – И потом… у вас ведь тоже было нечто подобное, не так ли? Помните ту историю на улице Пома? Тогда ваши, из полиции, выключили компьютер…

– Да, верно, – оборвала его Грация. – Ничья, один-один. Могу я, с вашего позволения, поговорить с хозяйкой дома, которая обнаружила труп?

Анна Бульцамини, вдова Ладзарони, знаете, такое печенье, – запишите, запишите, синьорина! – жила на той же площадке, в квартире напротив. Она ждала в коридоре с капитаном карабинеров, который был еще выше Канавезе и бригадира и который преградил Грации путь, едва она переступила порог. Извините, никакой прессы.

Ах, вы из полиции. Специалист по серийным убийствам. Думаете, это по вашей части? Нам кажется, тут замешаны наркотики. Этот Мизерокки толкал экстази всему факультету экономики и финансов.

Ладзарони, знаете, такое печенье, – запишите, запишите, синьорина. Ах, боже мой, не мы сами, но мы с теми в родстве. Да, я сдаю квартиры студентам, но не подумайте, что у меня легкая жизнь, – куда там, одни неприятности. Паоло, того, что напротив, я в последний раз видела восемь дней назад. Как услышала его на площадке, так и высунулась, чтобы напомнить о квартирной плате, а поскольку он ко мне не зашел, как обещал, я вышла и позвонила, но он не отозвался, так я вернулась на следующий день. Нет-нет, я и не подумала, будто что-то случилось. Ну что вы, на следующий-то день он и отозвался. Ах, боже мой, не сам лично отозвался, а его приятель, и сказал, что того дома нет. Конечно, приятеля я видела, я ведь его зазвала к себе на чашечку кофе: знаете, как у этих ребят – глядишь, уедут и квартиру сдадут от себя, а мне невыгодно, так я и хотела выяснить, что к чему… Нет, знать я его не знаю, имени он не сказал, а документов я не спрашивала – мое ли это дело? Как он, значит, выглядел. Парень как парень, студент, обычный, университетский. Полноватый, чуть смуглый, тонкие усики, бороденка козлиная, как сейчас носят. Вежливый, воспитанный, хотя за все время, что мы разговаривали, так и не снял наушники, а это мне совсем не понравилось. Еще и перехватал пальцами всех стеклянных зверушек, что стоят у меня на комоде, я тогда подумала: «Э, да ты, голубчик, на руку нечист!» Но я глаз с него не спускала, вот он ничего и не унес. И все ж, сами понимаете, квартирную плату мне хотелось получить, Деньги-то не на кустах растут, ведь так? Вот я и засела за телефон и давай названивать что ни день. Сначала тот парень подходил, а сегодня всю дорогу телефон был занят, занят и занят, и я подумала, а что если этот съедет да и оставит мне счет вот такой длины, и я пошла и позвонила в дверь, а дверь была открыта, и этот запах так в нос и шибанул, и, боже мой, страшно вспомнить. Дайте-ка я сяду, не то в обморок свалюсь.

Анна Бульцамини, вдова Ладзарони, повисла на затянутой в перчатку руке капитана, и тот, поддерживая старушку за локоть, привел ее в гостиную и усадил в кресло. Грация стала рассматривать стеклянных зверушек, выстроенных на комоде. Слоник, гусыня, собачка… покрытые пылью, будто специально, чтобы четче обозначились отпечатки: эти фигурки словно припорошило снегом, серым, тончайшим снегом, выпавшим внезапно и только тут, над ними.

Твое упрямое, звериное чутье, сказал Витторио.

Твое чутье.

Грация протянула руку и схватила за кончик хвоста крокодильчика, зажав между большим и указательным пальцами, чтобы не смазать отпечатки. Сунула в карман куртки за секунду до того, как капитан обернулся, и столь поспешно вытащила руку, что все посыпалось из кармана: фотографии жертв, свернутые в трубку, запасная обойма, упаковка тампаксов – крокодильчик тоже выскочил и упал на угол ковра. Грация стремительно нагнулась и подобрала зверушку, бросив украдкой взгляд на капитана, но того отвлекла упаковка тампонов, которая очутилась как раз между носами его до блеска начищенных ботинок. Кончиками пальцев капитан взял коробочку и, прищелкнув каблуками, слегка улыбаясь, протянул ее Грации. Девушка чуть не вырвала злополучную упаковку у него из руки, одновременно засовывая фотографии в карман куртки.

– Извините, синьорина… – вмешалась Анна Бульцамини, вдова Ладзарони. – Ну-ка покажите, пожалуйста, что это вы положили в карман?

Грация густо покраснела, не зная, что и предпринять. Посмотрела на капитана с таким испугом, что тот смешался и, похоже, заподозрил что-то. А синьора Бульцамини, вдова Ладзарони, зашевелилась в своем кресле и протянула руку к Грации.

– Вот, вот это! – показала она. – Что это торчит у вас из кармана? Фотография?

– Да, – пролепетала Грация еле слышно и снова извлекла рулон фотографий на свет божий, – да, это фотографии тех…

Но Анна Бульцамини ее не слушала.

– Дайте-ка взглянуть, – распорядилась она. Капитан вынул снимки из вялых пальцев Грации и передал вдове, снова прищелкнув каблуками.

– Вот он!

– Кто? – хором спросили Грация и капитан.

– Тот парень в наушниках. Тот, кто жил в квартире Паоло. Он, точно он.

Грация с трудом сглотнула слюну, ледяная дрожь пробежала по спине к затылку, спирая дыхание. Фотография, по которой Анна Бульцамини, вдова Ладзарони, с полной убежденностью стучала раскрытой ладонью, изображала полноватого юношу, чуть смуглого, с тонкими усиками и козлиной бороденкой, как сейчас носят.

Это была цветная распечатка файла ASS3.jpg.

Ассирелли Маурицио.

Зверски убитый в Кориано, Римини, 21.12.1996.

Иногда миллиарды крохотных рыболовных крючков впиваются мне в лицо изнутри под кожей и затягивают его в глотку. Они исходят из одной точки, где-то под языком, и разлетаются по всему черепу каскадом. Крючки проходят через поры, вцепляются в кожу; они такие мелкие, что даже не колются. Когда это происходит, я скорее бегу к зеркалу: люблю смотреть, как на лице у меня блестят миллионы и миллионы блестящих точечек, похожих на микроскопические капельки серебра. Но потом крючки начинают тянуть, и нос, рот, все лицо сворачивается в трубочку, будто чей-то кулак, сжимаясь, тащит все за собой: глаза, нос, губы, щеки и волосы – вниз, вниз, в самую глубину глотки.

Иногда моя тень чернее прочих. Я это замечаю, когда иду по улице и вижу вдруг, что она пятнает стену, мимо которой я прохожу; оставляет полосы, все более четкие, на афишах, штукатурке и камнях. Вижу, как она темнеет, загустевает, и я боюсь, что кто-нибудь еще это заметит, и хочу убежать, но это трудно, потому что тень удлиняется, тянется, липкая, черная, и не отпускает меня от стены, от тротуара.

Иногда кто-то ползает у меня под кожей, какой-то зверь; он передвигается быстро, но я не знаю, кто он таков, потому что он внутри. Если вовремя закатать рукав, можно увидеть, как слегка вздувается кожа над предплечьем, а потом, почти сразу, зверь перебирается к спине, будто удирает, а если я снимаю рубашку, то вижу, как он скользит под грудью к животу, потом поднимается снова, удлиненный сгусток, снующий то вверх, то вниз, то снова вверх, еще выше, и все быстрей, быстрей. Когда это происходит, под кожей невыносимо щекотно, но я с этим ничего не могу поделать. Только один раз я так удачно разрезал руку, что успел разглядеть выступающий кончик хвоста, вроде крошечной зеленой запятой; я схватился за него и попытался вытащить наружу, но он оказался скользким, как будто покрытым чешуйками, которые цеплялись за края раны; мне стало больно, и я отпустил зверя, и он вернулся внутрь.

Иногда со мной происходят подобные вещи.

Иногда.

Но всегда, всегда, всегда я слышу, как звучат в голове эти проклятые колокола Ада, которые звонят не смолкая и звонят по мне.

Иногда кто-то ползает у меня под кожей, какой-то зверь; он передвигается быстро, но я не знаю, кто он таков.

– Это не крокодил… скорее что-то вроде ящерицы.

– Похож на дракончика, видите гребешок…

– Да нет же, простая ящерка… маленькая, зеленая.

– Прошу прощения… мы можем приступать?

Сотрудник Научно-исследовательского центра с улыбкой взглянул на инспектора Матеру. Вытер руки о полу рубашки, подхватил пинцетом стеклянную статуэтку, потом перевел взгляд на суперинтенданта Саррину и поместил крокодила, ящерицу, что бы это ни было, в камеру небольшой печи. Отрегулировал реостат и включил прибор, а тем временем Саррина искоса поглядывал на Грацию, чиркая ногтем большого пальца по краю зубов.

– Может, будете так любезны прекратить? – сердито буркнула Грация, пристально наблюдая за тем, как циано-акриловые пары заволакивают маленькую камеру белой легкой дымкой, будто кто-то там, внутри, осторожно дует на стекло.

– Извините, – тут же спохватился Саррина, но по плавному, скользящему тону голоса можно было догадаться, что губы его растянуты в улыбке.

В научно-исследовательском центре Болонского комиссариата все отпечатки пальцев собраны в одном огромном зале и занесены в электронный каталог. Картотека, высотой чуть не до потолка, имеет выход на дисплей; она высится неподвижной громадой под сводами, между стен перестроенного монастыря, словно динозавр в Музее естественной истории, только тут все наоборот: остов современного зверя хранится в допотопном зале.

Опершись о картотечный шкаф, сунув руки в карманы куртки и обхватив ладонями ноющий живот, Грация наблюдала, как беловатые пары цианоакрилата преобразуются в осадок на стеклянной статуэтке и, вступая в реакцию с частицами жира и пота, оставляют на хребте зверушки прозрачные круги.

– Внимательней, пожалуйста, – еле слышно шепнула она, когда технический сотрудник пинцетом вынул из печки невиданного зверя, покрытого тончайшими четкими узорами, и поместил его под микроскоп, чтобы сфотографировать.

Те двое, Матера и Саррина, не сводили с нее глаз. Саррина, присев на край стола, глядел с иронией, с насмешкой, почти с презрением; Матера, развалившийся на стуле, проявлял больше терпимости, вел себя покровительственно, но самомнения и ему было не занимать. Этим людям комиссар поручил расследование, и Грация сразу, с самого первого рукопожатия, поняла, что ни один из них нимало не верит в существование «киллера, убивающего студентов».

Матера: «Нет, что вы, инспектор, тошно делается при одной мысли о чем-то подобном… да еще здесь, в Болонье. Вы знаете, какой поднимется переполох? Можете представить себе, какой начнется бардак? Я даже думать об этом не хочу».

Саррина выразился более определенно, он даже возможности такой не допускал: «Это дело для инспектора Каллахана, а мы не в Америке».

Грация тогда ответила: «Меня зовут не Каллахана, а Негро. И я из Нардо, провинция Лечче».

– Вот, пожалуйста, – заявил технический сотрудник, вытаскивая пластинки из фотоаппарата. – Прекрасный негатив. Три чудных пальчика, хоть на конкурс красоты. Да, инспектор, отпечаточки – высший класс… если они есть у нас в картотеке, через четверть часа я вам извлеку имя, адрес и номер телефона!

– Будьте внимательней, – повторила Грация и добавила: – Проверьте психиатрические отделения тюремных больниц, обратите особое внимание на студентов…

Техник, едва слушая, кивал с поднятой рукой. Саррина так и не сводил с нее глаз, его ироническая улыбочка стала почти непристойной. Грация расстегнула молнию на куртке, и ей казалось, что он смотрит как раз туда, на грудь, набухшую под бюстгальтером; девушка скрестила руки, но тут же их опустила: было невозможно дотронуться до сосков. Она хотела еще что-то сказать, но ее перебил Матера:

– Что вы намерены делать, инспектор? Комиссар нам сказал, что расследованием руководите вы. Мне-то что… но объясните, шеф, чем мы тут занимаемся?

Грация облизала пересохшие губы. Она себя чувствовала неловко перед этими двумя полицейскими, опытными, недоверчивыми; так же мучительно она стеснялась и тогда, в Риме, когда впервые вошла в кабинет Витторио. Матера, судя по всему, был уязвлен тем, что оказался в подчинении у равной по званию, да еще такой молоденькой… но Саррина? «Ты настоящая дикарка, такая всегда деловая… как ты найдешь себе жениха, – однажды заметила ей однокурсница, – когда ты на людей не смотришь и вечно идешь напролом?»

– Что вы имеете против меня, Саррина? – Вот так, по-деловому и напролом.

Саррина поднял взгляд от носков своих ботинок. Уставился Грации прямо в глаза, и на губах его расплылась та самая непристойная улыбочка.

– Да знаю я вас, женщин-полицейских… таких как вы, инспектор. Из кожи вон лезете, только бы показать, что вы лучше мужчин…

– Неправда.

– …Все время работа, работа и работа. Спорим, что вы дочь полицейского, спорим, что у вас нет жениха, спорим, что вы не дадите себе воли, покуда не дослужитесь по меньшей мере до старшего инспектора…

– Неправда.

– …И потом, ради Христа, будьте вы более похожей на женщину!

Грация скрестила руки на груди – в задницу боль в набухших сосках, в задницу менструации, в задницу все на свете.

– Мой отец держал бар и хотел, чтобы я ему помогала, а я вместо этого работаю в полиции, потому что мне нравится эта работа и мне нравится делать ее хорошо. Старшим инспектором мне не стать, потому что я не окончила институт, и я с удовольствием была бы более женственной и одевалась бы по-женски, но тогда в какую чертову дырку я засуну пистолет?

Она круто развернулась, приподняла куртку, показывая кобуру у пояса, но заметила, что Саррина соскочил со стола, чтобы получше разглядеть ее сзади, и, вспыхнув, снова повернулась лицом.

– Ну, хватит ерничать. Я, суперинтендант, тоже прошла курс психологии, но меня интересуют не просто люди. Меня интересуют монстры. На определенной территории, инспектор Матера, серийный убийца чаще всего действует в одном и том же ареале, и жертвы его относятся к строго определенному типу. Питер Сатклифф, Потрошитель из Йоркшира, убивал проституток в окрестностях Лидса. Эд Кемпер расправлялся с девушками, которые ехали автостопом в университетский кампус Беркли. Джеффри Дамер посещал бары для гомосексуалистов в Милуоки. Флорентийский Монстр действовал в зоне Скандиччи. Наш человек убивает студентов университета, а значит, должен заходить в их квартиры, посещать их бары, бывать в университете. Зная имя, имея фотографию, будет несложно его найти в таком городе, как Болонья.

Она замолчала. Никто не бросился пожимать ей руку, никто не сказал: «В добрый час, инспектор Негро» – ничего подобного, только Саррина пялился на нее со своей ироничной, непристойной улыбочкой да Матера со вздохом, исполненным долготерпения, возвел глаза к потолку.

– Этот город не похож на другие, – только и произнес он, – вы скоро в этом убедитесь. – Саррина все улыбался.

– Если, конечно, отпечатки есть в картотеке, – уточнила Грация.

– Отпечатки в картотеке есть.

Сотрудник Научно-исследовательского центра держал в руке карточку: в углу – фотография, сбоку – строчки убористой печати. Грация отскочила от шкафа и чуть ли не вырвала карточку у него из руки. Положила на стол; тут же подбежали Матера с Сарриной и тоже склонились над листом бумаги. Матера всего лишь позволил себе улыбнуться, но Саррина, выпрямляясь, то ли хмыкнул, то ли хохотнул.

На фотографии был изображен парень лет двадцати с небольшим. До пояса, на белом фоне. Руки по швам, серая футболка с короткими рукавами, закатанными до плеч. Стриженные ежиком черные волосы, влажные прядки челки прилипли ко лбу. Глаза сощурены, рот приоткрылся в улыбке, обнажая зубы. Он казался среднего роста, нормального телосложения и веса. Рядом было напечатано мелким шрифтом:

Алессио Кротти, место рождения: Кадонеге (ПВ), дата рождения 26.10.1972.

21.01.1986 поступил в психиатрическое отделение тюремной больницы г. Болонья.

Скончался 30.12.1989.

– Улица Гальера, пятьдесят один… Больница Риццоли… улица Филопанти, угол Сан-Донато… Проспект Маджоре, тридцать восемь… Отель «Пульман», служебный вход… улица Феррарини… улица Феррарини… улица Феррарини… кто едет на улицу Феррарини?

– Сиена конечная восемнадцать, выхожу на связь. Анна, это Вальтер… тот, который звонит не по делу. Я поеду на улицу Феррарини, но пускай тот дядя меня подождет, потому что сначала нужно ее отыскать, эту улицу. Хочешь пари? Если появлюсь там раньше чем через пять минут, завтра ты со мной ужинаешь. Ах, Анна, Анна… скажи еще что-нибудь… да знаешь ли ты, что твой голос самый сексапильный во всем таксопарке?

Однажды, еще в детстве, я влюбился в голос. Было это очень давно, когда я ходил в школу для слепых и каждый день возвращался домой на школьном автобусе. Шофер всегда держал радио включенным, настроенным на одну и ту же волну, и тем летом по той станции передавали программу, которая начиналась с одной и той же песни. И каждый день я быстро складывал свои вещички и бежал к автобусу, чтобы войти в него первым и сесть перед радиоприемником, потому что через восемь или десять минут после того, как автобус отправлялся, заканчивалась реклама и начиналась та песня.

Теперь я знаю, что песня называлась «La vie en rose»,^[155] но тогда я был маленький и знал только, что песня очень красивая и поет ее очень красивая женщина с очень красивым голосом. Нежная-нежная песня, полная «р», но не зеленых, а мягких, розовых. Слов я не понимал и не знал имени той женщины, но это было не важно, ибо для меня она была Женщиной с Розовыми «Р», и я был в нее влюблен так, как умеют влюбляться только дети.

– Суперинтендант Аведзано Центральной. Мы с коллегой Рипамонти заканчиваем дежурство, отгоняем машину в автопарк. Ну-ка, положи на место микрофон да не забудь выключить. Ну как, Терези… может, припаркуемся в Сан-Лука? Да ладно, ладно: у нас еще полчаса с лишним, скажем, мол, на дорогах пробки… что это ты показываешь, в задницу меня посылаешь? Ах, колечко… и что? Я тоже женат… и в прошлый раз я был женат, а ты замужем, так ведь?

– Рим конечная восемнадцать? Рим конечная восемнадцать? Эй, Вальтер, едешь ты или нет за тем дядей? Он снова звонил – судя по голосу, совсем взбеленился… если он подаст на меня жалобу, это будет третья за неделю – и меня вышвырнут из таксопарка. Лорис вот говорит, что улица Феррарини в Пиластро, недалеко от того места, где укокошили трех карабинеров… поторопись, Вальтер, если ты быстренько подберешь того типа, я целую неделю буду с тобой гулять…

В то лето был еще жив отец, и, когда я возвращался из школы, он меня заставлял спускаться во двор: хотел, чтобы я играл с ребятами. Мы играли в «Слепое чудище», игру наподобие жмурок, – ребята разбегались кто куда, а я пытался прижать кого-нибудь к стенке или схватить, заслышав шаги. Или в «Мяч-призрак»: я стоял в двери гаража, словно в футбольных воротах, а они пытались забить гол; услышав звук удара и свист мяча, я бросался к нему и накрывал всем телом. Когда игры заканчивались и ребята садились на велосипеды или принимались играть в футбол по-настоящему, я мог подняться наверх, вернуться домой.

– Я – Рэмбо, я – Рэмбо… вы меня слышите? Подъезжайте кто-нибудь, мне еще надо разобраться с Эль-Дьябло, этот скот меня перегнал на виа Эмилия, сразу после Феррары, даже не поздоровался – а знаете, куда он так несся, с прицепом и все такое? В Казалеккьо, к Луане… Марадона? Это ты, Марадона? Этот потаскун Эль-Дьябло втюрился…

– Погоди, Тере, я опущу сиденье… Дай на тебя посмотреть, у тебя грудь такая красивая… так тебе хорошо, а? Хорошо? Пощупай, пощупай, какой твердый… нравится, а? Нравится?