Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 110 страниц)

– Я… тогда… я… не знала, что это твоя работа. Ведь я уже сказала, что догадалась об этом недавно… – Кейт пыталась держаться спокойно, что было почти невозможно.

– Это просто сверхъестественно, а? Я имею в виду то, как все у нас с тобой получилось. Ты, молодая женщина-полицейский, такая крутая, такая красивая. И я, который только формировался как художник. Прошли годы. Ты написала книгу, начала работать на телевидении. Затем появилась в музее. Я просто не мог в это поверить. В моем музее. Стала членом совета, ни больше ни меньше. Это было своего рода предзнаменованием.

Кейт видела, как стекленеют его глаза. Видимо, Миллс немного расслабился. Сейчас. Сейчас.

– А потом наступил тот вечер. Я смотрел на твою протеже, и меня вдруг осенило, что это единственный способ добиться твоего внимания. В тот момент это была еще идея в общем виде. – Его веки затрепетали.

Может, попробовать? Нет. Но скоро…

– Когда я попал к ней в квартиру… это получилось само собой. Понимаешь, прошли годы. Я думал, что уже покончил с этим. А она… меня высмеяла. – Миллс нахмурился и посмотрел на часы. – Скоро сюда прибудут твои приятели?

– Кто?

– О, Кейт, пожалуйста, не надо. Они уже в пути. Я знаю, у нас с тобой осталось мало времени.

За его спиной она увидела на полу небольшой револьвер, всего в нескольких сантиметрах от руки Уилли.

– Я полагаю, Кейт, что мы созданы друг для друга. Я, художник, и ты, женщина, канонизирующая мои работы.

– Но какой тебе толк от меня мертвой?

– У меня есть план. – Миллс посмотрел на пол, где лежал запрестольный образ Билла Пруитга. – Давай вдвоем создадим инсталляцию на тему «Мадонна с младенцем». Как тебе идея?

– А кто какую роль будет играть?

Миллс возбужденно захохотал. Так громко, что даже вспугнул голубей.

– Очень смешно. Я все никак не могу привыкнуть к твоим шуткам, Кейт. – Он снова нацелил «глок» ей в сердце. – В общем, готовься к смерти.

– Подожди немного. Я не совсем поняла. Что значит «Мадонна с младенцем»? Объясни. Я хочу представить, как это будет.

– Очень просто. Сначала я тебя убью, затем придам твоему телу вид, как на картине. После чего разденусь, устроюсь у тебя на руках и… приму таблетки. – Он мечтательно улыбнулся. – К тому времени когда нас найдут, я тоже буду мертвый.

– А Уилли? – спросила Кейт. – Он же в этом не участвует. Может быть, ты его отпустишь? Он расскажет, как красиво это все было задумано. Иначе публика не поймет.

– О, Кейт, они поймут… ведь рядом будет вот это. – Миллс указал на запрестольный образ. – А Уилли в любом случае должен сыграть свою роль в картине Баскита. – Он перевел пистолет на Уилли.

– Подожди! – вскрикнула Кейт. – Я хочу тебя кое о чем спросить.

– О чем же?

– Хм… – Кейт изо всех сил пыталась протянуть время, хотя бы еще чуть-чуть. – Расскажи о своих работах. Например, почему ты выбрал Билла Пруитта?

Миллс вздохнул.

– Хорошо, я расскажу, но потом мы сразу же примемся за работу.

Кейт напряженно кивнула.

– Ну, в первую очередь из соображений карьеры. Пруитт всячески препятствовал моему продвижению, а я хотел стать директором музея. Но поверь, прикасаться к его дряблому жирному телу не очень большое удовольствие. Однако я сделал так, чтобы он мертвый выглядел много лучше, чем живой.

– Это правда. – Кейт показала взглядом Уилли на «глок» на полу рядом с его рукой. Тот моргнул и слегка шевельнул кончиками пальцев.

– Примерно то же самое я сделал и для этого зануды художника, Итана Стайна.

Кейт шагнула вперед. Она уже была достаточно близко, чтобы схватить оружие.

– Остановись! – Миллс направил «глок» ей в живот.

Кейт внимательно посмотрела ему в глаза. Ей показалось, что в них стояли слезы.

– Жизнь – странная штука, ты не считаешь? Я имею в виду, что не собирался начинать снова. Да, я долгое время успешно контролировал себя. Но он меня вынудил.

– Кто?

– Он. – Миллс метнул взгляд сначала налево, потом направо. – Мне пришлось ему доказывать.

Кейт изготовилась к прыжку, но он ткнул дуло ей под ребро.

– Ты его видишь?

Кейт кивнула, не понимая, о чем он говорит. Она видела перед собой ужасного безумца, который загубил много душ, убил Элену и Морин Слаттери, а сейчас собирается уничтожить ее и Уилли.

– Я могла бы тебе помочь, – сочувственно проговорила она. – Представить твои работы миру.

Миллс нежно улыбнулся, – Я хотел остановиться, действительно хотел.

Нет, – недовольно проворчал внутренний голос, – не хотел! Лжешь!

– Нет, не лгу! – Он стукнул свободной рукой себя по виску и заморгал.

Уилли сумел коснуться пальцами дула пистолета, но только оттолкнул его еще дальше. Миллс повернулся к нему. Кейт поняла: вот он, последний шанс, – и, сделав рывок, выбила «глок» из руки Скайлера Миллса. Однако это его не обескуражило. Он ринулся за ним. Кейт тоже, но ей не повезло. Она споткнулась и упала на спину. Миллс наставил ей в лоб дуло и взвел курок.

И тут Кейт совершила, казалось бы, невозможное. Она изловчилась и неожиданно ударила его ногой в живот. Он качнулся назад, выстрелил, но промахнулся, потому что в этот момент Кейт бросилась влево. Пока Миллс приходил в себя, она схватила его за ногу. «Глок» снова выстрелил. Два раза, но пули ушли в потолок. Голуби взлетели и отчаянно замахали крыльями.

У Кейт заняло только три секунды, чтобы выхватить закрепленный на лодыжке автоматический пистолет 38-го калибра и выпустить шесть пуль. Всю обойму. Скайлер Миллс схватился за грудь. На его белой рубашке, как на чистом холсте, начало расплываться темно-красное веерообразное пятно. Он удивленно посмотрел на него, поднял голову к стропилам, где отчаянно метались напуганные голуби, потом подался вперед и рухнул на пол.

Пистолет в руке Кейт еще дымился. Она быстро развернулась к Брауну.

– Как вы?

– В порядке, – еле слышно прохрипел старший детектив.

Кейт пощупала пульс хранителя музея.

– С ним кончено.

Неподалеку завыли полицейские сирены.

– Вот. – Кейт сомкнула вялые пальцы Брауна вокруг рукоятки пистолета 38-го калибра. – Не отпускайте, пока не прибудет подкрепление.

– Но они… этому не поверят… – сдавленно промолвил он. – Я… парализован.

– Еще как поверят, – сказала Кейт, плотнее сжимая его кисть. – Вы выстрелили в него, а он в последний момент все-таки успел всадить вам транквилизатор. Вот так.

– Но… зачем?

– А затем, что официально я в полиции не служу, Флойд, вы забыли? Вам придется стать тем копом, который застрелил Живописца смерти.

* * *

Улицу заполнили патрульные машины. Проблесковые маячки испещряли стены старого портового сооружения янтарными полосами, продолжали выть сирены. Как только подошли Тейпелл и Мид, Кейт сообщила:

– Его застрелил Браун.

Сам старший детектив мог едва шевельнуть пальцами. Двое санитаров немедленно положили его под капельницу. Уилли тоже погрузили в машину «скорой помощи». Борясь со слезами, Кейт легонько коснулась его щеки и погладила лоб.

– Не переживай.

Один санитар разрезал Уилли брючину и обработал рану на ноге, второй занимался кистью.

– С тобой все будет в порядке, – прошептала Кейт.

– Конечно, – прохрипел Уилли. – Это ведь… левая рука. А я рисую… правой!

Глава 45

Новость о ликвидации Живописца смерти несколько дней муссировали все газеты, а таблоиды даже несколько недель. Появились пространные статьи с подробным анализом психики Скайлера Миллса. Его фотографию на обложке поместили даже такие солидные издания, как «Тайм» и «Ньюсуик». Широко цитировались высказывания психолога ФБР Митча Фримана. Коллеги Скайлера, Эми Шварц и Рафаэль Перес, мгновенно стали звездами медиа. Пошли даже слухи, что красивый латиноамериканец, хранитель музея, сыграет самого себя в фильме «Живописец смерти». Подготовка к съемкам уже началась в Голливуде. Миду тоже нашлось что сказать. Его часто показывали по телевизору во всевозможных шоу, например «Джералдо», где он вещал с важным видом и шумно втягивал в себя воздух. Только Флойд Браун, которого все считали героем, избегал репортеров. Мэр собирался наградить его медалью, но он скромно отказался.

Но самым знаменитым, разумеется, стал сам Живописец смерти. «Арт ньюс» на шести полосах опубликовал подробнейшую хронику его злодеяний, с множеством иллюстраций, и рядом с фотографиями убитых помещалась соответствующая картина. Странно, но в полицейском управлении никто не знал, как журналу удалось получить эти фотографии. Семья Итана Стайна подала судебный иск на «Арт ньюс» и Управление полиции Нью-Йорка. Они также судились с галереей Уорда Вассермана, которая провела посмертную выставку Стайна. Его произведения были полностью распроданы, но родственники не получили ни цента.

Правопреемники Аманды Лоу установили лицензионные тарифы за публикацию любых фотографий и даже упоминание ее имени. Говорят, что им уже задолжали примерно полмиллиона долларов, но имеются трудности с получением денег.

Уилли полностью поправился и вернулся к работе. Теперь каждая его картина моментально попадала в центр внимания. Коллекционеры выстраивались в очередь. В разговоре с Кейт он шутил, что в случае его гибели спрос был бы еще выше. Кейт не смеялась, она каждый день благодарила Бога за то, что он дал ей силы его спасти.

Кейт, как и следовало ожидать, некоторое время чувствовала себя полностью опустошенной. Но она с энтузиазмом занялась благотворительностью, организовала в фонде «Дорогу талантам» несколько новых групп, учредила стипендию имени Морин Слаттери и даже передала Управлению полиции Нью-Йорка солидную сумму для поддержки молодых женщин-полицейских.

С Ричардом отношения стали еще ближе. Она купила ему новые запонки с гравировкой: «ЗАБУДЬ». Он периодически дарил ей то тонкий золотой браслет, то шарф ручной работы, то еще что-нибудь. И каждое утро перед уходом на работу оставлял на подушке записку, где всегда было-написано одно и то же: «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ».

Единственное, что продолжало терзать Кейт, это Элена. Почему она общалась с такими типами, как Деймиен Трайп? Зачем снималась в его фильмах? И наконец, для чего ей были нужны деньги? Для Кейт очень важным было это выяснить.

Подходя к дому, где жила мать Элены Соланы, Кейт заволновалась. Она не была уверена, хочет ли видеть эту женщину, и совершенно убеждена, что та видеть ее уж точно не хочет. Но теперь, у двери, поворачивать назад было поздно.

Кейт позвонила. Открыл Мендоса – исхудавший, усталый, сильно постаревший, – увидел ее, и его лицо отвердело, но лишь на мгновение. Казалось, он навсегда утратил способность сердиться.

– Я пришла к миссис Солане.

Мендоса понимающе кивнул, словно ожидал ее прихода. Кейт последовала за ним по длинному узкому коридору. В квартире пахло дезинфекцией и различными человеческими отправлениями. Спальня оказалась в конце коридора.

Маргарита Солана лежала в постели. Ее трудно было узнать. Когда-то ослепительно красивая женщина превратилась в больную старуху с впалыми щеками и глубокими морщинами в углах рта. Темные глаза были такие же, как у Элены, но совершенно пустые.

– Сейчас она держится только на лекарствах, – пояснил Мендоса.

Кейт бросила взгляд на прикроватный столик, почти весь заставленный коробочками и флаконами.

– Маргарита – гордая женщина, – продолжил Мендоса. – Не хочет, чтобы кто-то знал.

Он потер пурпурную опухоль на тыльной стороне ладони и на несколько секунд закрыл глаза. Кейт увидела, что Мендосу бьет озноб, хотя в комнате было душно.

– Луис, – позвала Маргарита Солана.

Мендоса подошел к постели и прошептал, целуя дрожащими губами ее лоб:

– Querida^[58], y нас гостья.

Кейт сделала шаг вперед. Миссис Солана прищурилась, разглядывая ее, затем подняла худую руку. Кейт нежно ее сжала. Маргарита медленно покачала головой и тронула серебряное распятие на шее.

– Я много раз спрашивала Иисуса, почему так все получилось. Но он не дал ответа.

– Я тоже задавала этот вопрос, – призналась Кейт.

– Элена была хорошей девочкой. – Миссис Солана посмотрела на Кейт. – Хорошей.

– Да, – мягко согласилась Кейт. – Она была хорошей.

– Моя дочь любила вас, а я… была очень ревнива. – Маргарита Солана отпустила распятие и положила руку поверх руки Кейт. – Но Иисус заставил меня посмотреть себе в сердце. Я простила всех и прошу вас простить меня тоже.

– Конечно, – промолвила Кейт, чувствуя на щеках слезы.

Теперь она поняла, в чем дело. Мать Элены и ее сожитель Мендоса, бывшие наркоманы, были неизлечимо больны. И Элена покупала им лекарства.

– За все приходится расплачиваться, – тихо произнесла Маргарита. По ее щекам тоже струились слезы.

Она посмотрела на Кейт и неожиданно улыбнулась. – Но теперь все в порядке. Я готова.

– Нет! – поспешно возразила Кейт. – Сейчас появилось много новых лекарств. Некоторые действуют очень эффективно. Можно…

– У меня нет на них денег, – произнесла Маргарита и отвернулась. – А просить стыдно…

– Я бы хотела помочь, – сказала Кейт. – Если позволите.

Маргарита Солана отрицательно покачала головой.

– Пожалуйста, – попросила Кейт. – Вы должны согласиться.

Глава 46

^{Неделю спустя}

В студии звукозаписи шестеро сотрудников работали в просторной аппаратной, а двое – в небольшой звуконепроницаемой камере. Кейт заказала им завершить работу над компакт-диском Элены. Звукорежиссер за огромным пультом, похожий на авиадиспетчера крупного аэропорта, стиснув губы и наморщив лоб, устанавливал уровни, нажимал кнопки. Он кивнул ассистенту в очень сильных очках, который сидел, склонившись за компьютером.

– Дэнни, сделай петлю на сто третьей позиции.

– Хорошо, – ответил тот.

Другой ассистент, девушка, крикнула:

– Это последний номер для DAT-пленки^[59]!

– Прекрасно. – Звукорежиссер снял наушники и посмотрел на Кейт. – Сейчас мы занимаемся так называемым сведением нескольких звуковых дорожек. В соответствии с комментариями Элены, которые, слава Богу, оказались достаточно внятными. Мой ассистент Дэнни работает с новой компьютерной программой, позволяющей вставить куда угодно любой, даже очень короткий, музыкальный фрагмент.

– А что такое DAT-пленка? – спросила Кейт.

– Это эталонная фонограмма. С нее формируется компакт-диск. – Он надел наушники, передвинул несколько рычажков на пульте и снял. – Хотите послушать?

Кейт надела наушники. Хрустальный голосок Элены звучал очень живо. Он скользил, вертелся, выдавал замысловатые рулады. А в качестве фона они наложили ее декламацию. То есть здесь в причудливом симбиозе объединялись две формы. Это была так называемая визуальная музыка, с какой Элена выступала на своих перфомансах. Сейчас здесь присутствовало все, кроме ее самой. Кейт закрыла глаза и представила Элену на сцене.

– Это последний номер компакт-диска, – пояснил звукорежиссер. – Вам нравится звучание?

Его слова Кейт прочитала по губам, потому что продолжала слушать Элену.

– Прекрасно. По-настоящему прекрасно.

Он улыбнулся и показал ассистенту большой палец.

– А как называется эта вещь? – спросила Кейт. Ее очаровала не только музыка, но и текст.

Звукорежиссер посмотрел на ассистента за компьютером.

– Дэнни, у этой последней вещи есть название?

Кейт сняла один наушник, продолжая слушать через другой.

Дэнни посмотрел на записи Элены.

– Да. Она называется «Песня Кейт».

Книга II. ДАЛЬТОНИК

Если вы хотите эффективно использовать цвет, подготовьтесь к тому, что он будет постоянно вводить вас в заблуждение. Йозеф Альберс^[60]

Там, куда вы смотрите, ничего нет. То, что вы видите, – фикция.

Все цвета синтезируются у вас в голове. Эд Рейнхардт^[61]

Маньяк-убийца предпочитает КРАСНЫЙ ЦВЕТ. Кроваво-красный цвет. Цвет КРОВИ ЖЕРТВ, которой он рисует свои жуткие, завораживающие картины.

Кейт Макиннон, некогда лучший детектив Нью-Йорка, а теперь известный специалист по современной живописи, уверена: этот безумный гений – УБИЙЦА ЕЕ МУЖА. Она начинает собственное расследование и вскоре понимает: маньяк использует в своих работах ТОЛЬКО ОДИН цвет НЕ СЛУЧАЙНО и это – единственная зацепка, которая может привести к убийце. Понимает она и то, что времени у нее в обрез – маньяк отчетливо дал понять: следующая картина может быть написана ЕЕ КРОВЬЮ…

Пролог

Ожидание затянулось. Он осторожно разминает затекшие мускулы. Шевелит пальцами в белых хлопчатобумажных перчатках. Там, внутри, все вспотело. Подмышки тоже влажные, и вообще все тело чешется. А как же. Попробуй посиди столько времени почти без движения в такой тесноте и духоте. Он ощупывает карманы комбинезона. В левом свежий носовой платок, рулон широкой клейкой пленки, кисть из белой щетины и флакон хлоралгидрата; в правом три ножа и два куска загрунтованного холста для живописи. Свернуты в рулончик.

Он отворачивает край перчатки и вглядывается в циферблат. Стекло заляпано краской, но цифры разобрать можно. 4.38.

Где же она?

Он наблюдал за ней неделю и знал ее распорядок назубок. Последние три ночи она заканчивала работу где-то в три, после чего шла в конец Сто сорок седьмой улицы на встречу со своим сутенером, высоким, худым как щепка парнем, с длинными, до пояса, косичками.

Опять заработал этот музыкальный автомат в его голове, постоянно воспроизводящий какие-то песенки. Сейчас вот зазвучал старый хит Мадонны «Как Дева Мария». Он закрывает глаза и тихо подпевает. Песня ему нравится, поэтому музыкальный автомат воспроизводит ее чаще остальных. Он даже помнит картинку на кассете, где певица изображена в виде вавилонской блудницы.

Он встряхивает головой – не в такт музыке, а наоборот, – пытаясь вытеснить мелодию, а вместе с ней образы, замелькавшие перед глазами. Хватит, хватит…

В замке шевелится ключ.

Картинки бледнеют, музыка замирает. В кровь выбрасывается изрядная порция адреналина.

Оставаться неподвижным уже мучительно трудно.

Ничего, подожди еще несколько минут.

В стенном шкафу темно. Не то что цвет, вообще ничего различить нельзя.

Но он подождет. Скоро цвета станет больше чем достаточно.

Шаги. Каблуки негромко постукивают по деревянному полу.

Он поворачивает голову. Щеку ласкает тонкая ткань, платье или блузка. Ноздри щекочет запах дешевых цветочных духов.

Над головой одна вешалка задевает другую, порождая слабый металлический стук.

Шаги замирают.

Неужели услышала?

Он придерживает вешалку и застывает.

Через пару секунд по полу снова стучат каблуки. Она, должно быть, решила, что ей показалось. Неудивительно, после такой работы.

Он вспоминает, как она сосредоточенно считала купюры, то и дело сбиваясь со счета, после того как тощий сутенер выдал ее долю. Тоже, наверное, от усталости.

Все, хватит.

Дверь шкафа распахивается, и он видит ее. Правда, отчетливо только на мгновение. Затем ее лицо расплывается, трансформируясь в другое, знакомое.

Она не успевает даже вскрикнуть, когда он припечатывает ладонь к ее рту и валит на пол, обрушиваясь сверху. У несчастной на несколько секунд перехватывает дыхание. Этого достаточно, чтобы достать пленку, оторвать нужный кусок и заклеить ей рот.

В глубине сознания вспыхивает воспоминание: когда заклеен рот, очень трудно дышать.

Он застывает и приходит в себя, когда она начинает дергаться. Сжимает ей руки, заламывает назад, туго обматывает запястья пленкой. Теперь брыкаются только ноги, будто она выполняет какое-то упражнение из аэробики.

С ногами справиться теперь уже не трудно. Он сосредоточенно обматывает пленкой лодыжки.

Еще некоторое время она барахтается, потом затихает, видимо, осознав, что это бесполезно. Только смотрит на него умоляюще. Какого цвета ее глаза? Голубые? Зеленые? В любом случае светлые.

Он оглядывает комнату. Дешевый диван, обитый искусственной кожей. Коричневой? Серой? Продолжая всматриваться, он тянет руку к настольной лампе рядом с постелью. Щелкает выключателем.

Так лучше.

Тусклый свет успокаивает.

Он выкладывает на стол и осторожно разворачивает холсты. На одном изображен уличный пейзаж, другой чистый.

Раскладывает в ряд ножи, как хирург перед операцией. Один узкий, длинный. Второй с зазубренным лезвием. Третий небольшой, изящный, с острым концом.

Она видит ножи и снова начинает извиваться. Пленка глушит низкие гортанные звуки, вырывающиеся из горла.

– Ш-ш-ш… – Он гладит ее лоб. Перед глазами вспыхивает вначале то, другое лицо, а потом его собственное, из детства, плачущее.

Нет. Он пытается отогнать видение.

В голове начинает прокручиваться песенка «Ты действительно хочешь сделать мне больно?».

Он встряхивает головой и сосредоточивается на ее сосках, проступающих под тонкой хлопчатобумажной тканью топа. Поддевает ножом нижний край, прямо над ее открытым пупком со вставленным золотым колечком, и быстрым движением распарывает материю, обнажая грудь.

Прижав своим весом ее таз, чтобы она не вертелась, он снова отключается. Какое-то время ничего не видит и не слышит. В голове беспорядочно сменяют друг друга обрывки песенок и фрагментов радиопередач.

Потом она дергается, и он быстро возвращается к реальности. Черты ее лица проясняются, словно проектор наконец-то навели на резкость. Но оно серое, одноцветное.

Он касается ее волос, пытаясь сообразить, какого они цвета.

Сейчас узнаем.

Он поднимает длинный узкий нож и легко протыкает ей грудь.

Она выпучивает глаза, задыхаясь под пленкой.

Он смачивает носовой платок хлоралгидратом, прикладывает к ее носу и рту. Зачем ей страдать без всякой необходимости? Веки несчастной тяжелеют, прикрывая глаза. Голубые? Зеленые? Серые?

Он тоже прикрывает глаза и еще сильнее нажимает на нож, зная, что с ней уже все кончено.

Через несколько секунд, открыв глаза, он видит повсюду кровь. Она темно-красная, цвета спелой клюквы, – не багровая, а именно темно-красная, – разлилась по ее белоснежной коже и волосам. Белокурым, скорее даже желтым. На что это похоже? Да, вот именно, на весенний одуванчик.

Голова кружится. Он почти в обмороке.

Стены зеленые. Но какого именно оттенка? «Электрик лайм», «зелень джунглей» или цветки мяты? Да, пожалуй, мята. Перед ним возникает пасторальный пейзаж – пронзительно-голубое небо, ярко-зеленая трава, невероятно розовые цветы.

Он внимательно смотрит на нее. Под густым макияжем на лице отчетливо проступал персиковый оттенок. Только что. А сейчас начинает блекнуть. И веснушки тоже. Они ведь цвета абрикоса? Теперь уже нельзя разобрать.

Неужели все так быстро закончилось? Не может быть.

Он хватает кисть, погружает ее в лужицу крови, образовавшуюся возле ее пупка. Там, где весело посверкивает золотое колечко. Цвет крови темно-бордовый или земляничный? Какая разница? Достаточно того, что он видит его.

Кисть становится малиновой, с нее капают жидкие розы.

Он мгновенно возбуждается, глубоко дышит, полуоткрыв рот. Затем начинает исступленно мастурбировать. Вот… вот… уже близко.

– О… О… О!..

Придя в себя через несколько секунд, дрожащей рукой наносит на чистый холст жирный алый мазок. Следом еще два. Красиво. Очень красиво.

Коротким ножом он срезает локон ее волос цвета одуванчика, прижимает к холсту, к сделанным кровью мазкам.

Берет нож с зазубренным лезвием. С силой всаживает в грудину жертвы, перерезает ребра, после чего руками (они в перчатках) раздвигает плоть, чтобы добраться до этих замечательных органов. Темный пурпур. Ему очень важно увидеть их. Вот, наконец, и они. Боже, какое буйство красок! Какие оттенки! Светло-лиловый! Красновато-лиловый! Светло-вишневый! Фуксин! Пурпурный закат в горах!

О Боже!

Его веки трепещут, тело содрогается.

Откуда-то издалека доносится мелодия. Вначале он даже не может сообразить, в реальности это или в голове опять включился музыкальный автомат. Дуэт, мужчина и женщина, исполняют старую песню из репертуара «Дип Перпл». Он помнит эту вещь. Она на кассете, купленной им на какой-то распродаже. Сборник старых хитов.

Потом снова начинают возникать картинки.

Нет. Он не желает на них смотреть. Не желает терять бесценное время, когда появилась возможность опять увидеть цвет.

Но от этого так просто не отвяжешься.

Грохочет музыка. Они в постели, занимаются любовью, не обращая внимания на мальчика, который тут же в комнате, наблюдает.

Нет, нет. Не сейчас! Нельзя попусту растрачивать…

Поздно.

Когда видение исчезает и комната с девушкой вновь приобретает четкие очертания, великолепный пурпур за несколько секунд становится бледно-лиловым, а затем голубовато-серым.

Нет!

Он трогает ее волосы. Только что они были цвета весеннего одуванчика, а теперь стали пепельными. Вся комната стала серой. Кровь цвета спелых помидоров превратилась в черную.

Он закрывает глаза.

Когда он открывает их, все вокруг тускло-серое. Рубашка под комбинезоном взмокла. На душе становится необыкновенно гадко.

Он снова закрывает глаза. Но это уже не имеет смысла. Закрывай не закрывай, картинка все равно останется черно-белой.

В голове, как муравьи на липком леденце, суетятся воспоминания кошмарного детства. Убогие жилища, сменяющие одно другое. Мрачные коридоры, жалкая мебель, затхлый воздух.

Он уже смирился. Встает. Начинает собирать вещи. Это не легко, потому что перчатки намокли. Осторожно раскладывает по карманам предмет за предметом, ножи, кисти, пленку, одурманивающее вещество.

Затем, очень осторожно, прислоняет к тостеру на кухонной стойке первый холст, городской пейзаж. Отрывает от рулона бумажного полотенца кусок, оттирает с края холста пятно крови. Отступает назад, чтобы полюбоваться своей работой.

Черт! Забыл посмотреть на него. Наверное, можно было бы увидеть, насколько правильно подобраны цвета.

Проклятие! Проклятие! Проклятие! Что скажет Донна?

Надо же, как обычно, в нужный момент забыл самое главное. Но Донна поймет. Она хороший друг.

Ведь помнил же вначале, перед тем, как отключиться.

Впрочем, картина ему не особенно нравилась.

Может быть, именно поэтому он забыл вовремя посмотреть? Этот вопрос, наверное, следовало бы задать психоаналитику. Жаль, что у него нет такой возможности.

Мысль о беседе с психоаналитиком смешит его.

Он роется в кухонном шкафу, находит рулон пленки для заворачивания продуктов, отрезает длинный кусок и осторожно заворачивает холст с мазками крови и ее локоном. Смотреть не хочется. Одно разочарование. Мазки крови серо-черные, волосы бесцветные.

Неожиданно перед глазами на мгновение вспыхивает что-то багряное. Или, может быть, пурпурное? И тут же пропадает, не давая ухватиться.

Он устало вздыхает. Работа не принесла никакого удовлетворения.

Оглядывает тусклую комнату. Темные шторы, бледные стены, безжизненное тело на полу. Наклоняется, приподнимает веко девушки, вглядывается в тускло-серую радужную оболочку.

Поздно.

Вспоминает, что забыл сделать еще одно дело.

Проклятие! Джессика никогда ничего не забывает. Ему следует брать с нее пример.

Находит на полу ее сумочку, достает оттуда пачку купюр, большей частью десятки и двадцатки, кладет в карман.

Расстроенный, направляется к двери, шлепая ногами по почерневшей крови.

По дороге напоминает себе о том, что нужно снять окровавленные перчатки и полиэтиленовые чехлы с кроссовок.

Жаль, что не удалось узнать, какого цвета ее глаза.

Что ж, возможно, в следующий раз повезет больше.

Глава 1

– Погоди секунду. – Кейт сдернула с постели покрывало и, откинувшись головой на подушку, расстегнула черный кружевной лифчик.

– Какая прелесть!

– Покрывало или мой лифчик?

Ричард улыбнулся:

– Мы женаты больше десяти лет, но меня по-прежнему интересует только то, что под лифчиком.

Кейт обняла его за шею. Притянула к себе. Теперь она любила Ричарда даже сильнее, чем в самом начале, когда он начал за ней ухаживать. Знаменитый адвокат Ричард Ротштайн и полицейский детектив Кейт Макиннон. Странная пара. Во всяком случае, внешне. Но очень скоро выяснилось, что они почти идеально подходят друг другу. Кейт ушла из полиции, снова занялась историей искусств, окончила аспирантуру, получила ученую степень, позднее написала популярную монографию и стала вести авторскую программу «Портреты художников» на телеканале Пи-би-эс.

Как такое могло случиться с девушкой из Астории, далеко не самого престижного района Нью-Йорка? Это удивляло ее до сих пор. Если бы кто-нибудь сказал ей тогда, что совсем скоро она поселится в роскошном пентхаусе, Кейт ни за что не поверила. Она испытывала счастье и сознавала, что оно пришло к ней в результате какого-то чуда. Может быть, поэтому много времени уделяла работе в благотворительном фонде «Дорогу талантам», который помогал получить образование способным детям из бедных семей.

Ее мать ушла из жизни добровольно, довольно молодой, когда дочь была еще девочкой. Кейт так до конца и не оправилась от потрясения. Потом, окончив университет, пошла работать в полицию. Почему? Ну конечно, можно было бы ответить, что по стопам отца. Впрочем, не только отец, все ее родственники-мужчины – дяди, кузены – были копами. Она стала первой женщиной в семье, выбравшей эту профессию. Позднее психоаналитик разъяснил, что это отчасти было продиктовано желанием доставить удовольствие отцу, как-то компенсировать утрату жены. Хотя Кейт страдала не меньше, чем он.

Но отец не оценил этого. Не сказал ни слова, даже когда всего через два года Кейт стала детективом. Ей поручили расследование преступлений, связанных с исчезновением детей, и она вложила в эту работу всю душу. Многих удалось отыскать, но не всех. Некоторые пропадали бесследно.

Каждая неудача приводила Кейт в отчаяние. А потом Ричард, милый славный Ричард, помог ей избавиться от комплексов, кропотливо работал, чтобы заделать все трещинки, образовавшиеся в ее сердце.

– Я люблю тебя, – прошептала она.

Ричард улыбнулся, залюбовавшись элегантной красотой жены – несколько длинноватый прямой нос, широкие дугообразные брови, пронзительные зеленые глаза, – провел рукой по ее густым темным волосам с несколькими седыми прядками, сплетенными с золотистыми. Этими парикмахерскими изысками Кейт увлеклась в последнее время, перед своим сорок вторым днем рождения.

– Тебе кто-нибудь говорил, что ты красавица?

– Давно уже ни от кого не слышала таких слов. Спасибо, что напомнил. – Она расстегнула верхнюю пуговицу пижамы Ричарда, которую купила ему месяц назад во Флоренции, где читала лекции в Академии изобразительных искусств.

Он скатился с Кейт, сбросил пижаму и отфутболил ее ногой.

Ричард все еще мальчик, хотя неделю назад ему стукнуло сорок пять, думала Кейт, рассматривая своего высокого, атлетически сложенного мужа. Наверное, для всех любящих жен мужья не стареют. Она поцеловала его в губы, затем провела дорожку из поцелуев к уху.

Ричард ласкал языком ее шею, ключицу, пока наконец не достиг груди.

«Неужели всего год назад я была близка к тому, чтобы поверить, будто он способен мне солгать?» – размышляла Кейт, рассматривая сквозь полусомкнутые веки его каштановые с проседью кудри и веснушки на плечах.

Живописец смерти.

Перед ее глазами вспыхнула запонка Ричарда – оникс в золоте, – закатившаяся под край персидского ковра. В квартире убитого.