Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 107 (всего у книги 110 страниц)

Он внезапно умолкает, потому что Грация опять делает ему ножницы. Выходит из кабинета. Минутное замешательство. Тишина, звенящая, как целое поле цикад. Перед глазами все расплывается, как строки книги, когда слишком пристально вглядываешься в страницу.

Грация:

– Двадцать две… комиссар, их двадцать две. Что будем делать?

Меня передергивает.

– Двадцать два убийства, и ни единой улики, способной убедить городское управление. Ты проследила, куда подевался сенегалец?

– Да. Семь наводок… Каждый раз, как его задерживают, он называет другое имя. Но я разослала ориентировку во все отделения полиции и во все комиссариаты, которые…

– Ага, привет, с этим можно распрощаться.

Снова растерянность. В голове звенит, будто шмель пролетает от уха к уху. Грация что-то спрашивает у меня, но я не слышу.

– Как будем проводить расследование?

Жадный, внимательный, доверчивый взгляд черных глаз. У меня тоскливо сосет под ложечкой. Никакого опыта в подобных делах. Потом появляется мысль.

– Найди-ка мне один номер в справочнике. Мы с тобой поедем обедать в «Апеннины». Говорят, там такая ветчина…

Церковный двор выложен камнем; зажатый между автострадой и парапетом, выходящим на откос, он своими изгибами напоминает линию позвоночника.

У входа во двор – часовня, давно закрытая, к которой ведет каменная лестница с выщербленными ступенями, а в его конце – обветшавшая, с кирпичами, торчащими из-под облупившейся штукатурки, с оконными ставнями, скрепленными проволокой, стоит недействующая церквушка.

– В этих краях сильна власть дьявола, – сказал нам профессор, как только мы прибыли на маленькую площадь, где была назначена встреча, и с тех пор у меня появилось странное ощущение, будто кто-то пристально смотрит мне в спину. А сейчас, когда мы сидим в траттории, под навесом из виноградных лоз, и над нами нависает приземистая башня, испещренная ликами безносых демонов с козлиными рогами, это тягостное, леденящее ощущение усиливается.

Профессор Дель Гатто держит Грацию за руку и рассказывает ей историю башни, которую построил в девятнадцатом веке один антиклерикал, а потом епископ обязал его отбить носы у всех каменных демонов. Грация улыбается, но, подобно мне, изнывает от нетерпения: достаточно посмотреть, как она вертит в пальцах свой бокал.

Наверное, профессор тоже это замечает и обрывает свой рассказ.

– Дело в том, что в Италии отсутствует такое криминологическое понятие, как серийное убийство, – приступает он вдруг. – Всякое убийство, если только оно не совершено мафией, всегда рассматривается как самостоятельное, и лишь иногда возникает мысль связать его с другими. Во Флоренции мы обнаружили, что речь идет о монстре-маньяке, лишь по прошествии времени и лишь на два последние убийства отреагировали должным образом, применив правильный метод расследования, так сказать, ковровый – например, потребовали, чтобы все дорожные контролеры в зоне записывали все номера всех машин, в которых ехал один мужчина. Поздно, слишком поздно. Ваше здоровье.

Профессор поднимает бокал, чокается с Грацией. Только отпив глоток, вспоминает обо мне и торопливо звякает дном своего бокала о край моего.

– На самом деле нельзя сказать, чтобы у нас их не было, этих монстров… Став консультантом группы по борьбе с убийцами-маньяками, я занялся сбором материала и обнаружил их в достаточном количестве, от Чезаре Сервиатти, который в тридцатые годы убил семь женщин, раскромсал их на куски и разбросал вдоль железной дороги Ла Специя – Рим, до Чианчулли, которая с тридцать девятого по сороковой год убила трех женщин, а тела их сварила в котле, как в старину делали ведьмы. В наши дни – маньяк из Больцано, маньяк из Сан-Ремо; Абель и Фурлан, которые в Венето убивали священников, гомосексуалистов и цыган; Джанкарло Джудиче, который в Турине убил восемь проституток, потому что они были похожи на его мачеху. Ваш тоже ополчился на проституток, верно? Каков его М. О.?

– Извините?

– Его modus operandi…^[165] Напомните мне, что он делает с девушками?

– Кусает их. То есть не только… Он их убивает.

– Само собой разумеется. Ну а что вы, комиссар?

Бросив изумленный взгляд на Грацию, я тычу себя пальцем в грудь:

– Я? Я ничего такого не делаю…

– Да нет же, как это вы так поняли… Я хотел спросить – что вы хотите от меня, зачем приехали сюда…

– За советом.

Профессор улыбается, наливает вина себе и Грации, у которой уже пылают щеки.

– Ну, вы обратились точно по адресу. Сначала я попал пальцем в небо, представив флорентийского монстра образованным человеком, знатоком англосаксонской культуры, по меньшей мере двух метров ростом, потом увяз по самые уши, выстраивая обвинение против Паччани, а в конце концов у меня ум зашел за разум, я послал все к черту и удалился сюда. Если вам нужен совет, подождите, пока я допишу книгу о наших маньяках да еще найду издателя, который пожелает ее опубликовать.

Он отворачивается от меня и снова берет Грацию за руку. Придвигается к ней поближе, что-то шепчет на ухо, она смеется. Я закрываю руками лицо, вздыхаю сквозь сомкнутые пальцы. Испытываю непреодолимое желание растянуться на столе: пусть меня обдувает свежий, бодрящий ветерок, проникающий под навес.

Вот приеду домой и найду способ проснуться.

– Итак, – продолжает профессор, оставляя Грацию и поворачиваясь ко мне, – серийных убийц можно разделить на четыре категории. Визионеры, как Сын Сэма, который убивал потому, что так ему велела собака соседа; миссионеры, как Потрошитель из Йоркшира, который хотел очистить улицы от проституток; убийцы из-за наживы, как Ландрю, который убивал любовников ради денег; и убийцы из сладострастия, которые убивают, чтобы удовлетворить сексуальный порыв, во всяком случае, в поисках наслаждения… Я намеренно не употребляю научной терминологии, чтобы все меня понимали, комиссар. К какому разряду принадлежит ваш?

– Не знаю. Думаю, к последнему, хотя с убитыми девушками он никогда не…

– Это не важно… У Сильвестра Матюшки в Венгрии, в тридцатые годы, эякуляция происходила только при виде железнодорожной катастрофы, и он нарочно устраивал их… Сделаем так: поскольку вам удалось меня заинтересовать, пошлите мне все документы по делу. Может быть, они мне пригодятся для моей книги. В любом случае я, как профессионал, смогу высказать свою точку зрения, только опираясь на конкретный материал. А пока, если вам нужен совет, могу сказать вот что: у всех серийных убийц с точки зрения следственной практики есть два слабых места. Первое – как избавляться от трупов, но перед вашим, я понял, эта проблема не стоит, он просто выбрасывает трупы на дорогу. Верно?

– Верно. А второе?

– Второе – это чувство вины. Рано или поздно любой убийца со всей неизбежностью стремится к тому, чтобы его поймали, и совершает, более или менее сознательно, ряд ошибок. Уильям Хейренс даже написал на стене дома, в котором убил женщину: «Ради бога, остановите меня». Пересмотрите все случаи, поищите оплошности. Найдите чувство вины, комиссар, и вы поймаете вашего убийцу.

Полицейское управление по месту рождения, полицейское управление по месту проживания, полицейское Управление, ведущее дело об убийстве.

Факсы, фонограммы, обычная почта – и фотографии девушек, при жизни и после смерти, разбросанные по моему письменному столу.

Рапорты, которые нужно прочесть, сопоставить, сверить.

Выдержка из свидетельских показаний Риччи Джино, место рождения Пьяченца, тридцать два года: «Помню, я видел, как примерно в половине четвертого Луиза выходила из машины темного цвета…» Никакой зацепки.

Отчет патрульной машины номер три: «В пять часов Центральная направила нижеподписавшегося на улицу Томмазини, к дому 11…» Никакой зацепки.

Рамбелли Паола, называемая Паолиной, родинка на левой щеке, различимая на фотографии с удостоверения личности; шестнадцать ударов в живот осколком стекла. Родилась в Бари 22.07.1974, полицейское управление по месту рождения: Бари. Не привлекалась, не проходила. Полицейское управление по месту проживания: Анкона. Начальник оперативной группы: «Мы было подумали на жениха, у него не все дома, но парень находился в общежитии, и пришлось переключиться на…»

В полдень спускаюсь в буфет выпить кофе. Таблетки, которые я принимаю, чтобы ослабить действие валиума, совершенно отбивают аппетит. Прошу, чтобы мне налили кофе в термос.

В четыре часа звонит профессор:

– Ваш Волк-оборотень принадлежит к разряду сознательно импульсивных, которые вместо того, чтобы отторгать от себя пагубное наваждение, принимают его как должное, доводят до совершенства. Воля в нем не утрачивает своей функции высшей контролирующей силы; наоборот, соединяясь с болезненными, извращенными психическими процессами, подчиняет все прочие способности единой цели: осуществить желаемое наилучшим образом, исчерпать действие до конца. Но слабое место остается тем же самым: чувство вины. Ищите его.

Ранди Марина, удушение, кровоподтеки на обеих руках.

Никакой зацепки.

Берти Джованна, перелом шейных позвонков и укусы вдоль всей спины.

Никакой зацепки.

Фосенни Мануэла, удар бутылкой по голове.

Минералка Перони, Голубая Лента.

Никакой зацепки.

Я остро чувствую свое бессилие, хочется послать все к черту.

Взгляд Спаццали Моники устремлен на меня: подбородок спрятан в ладонях, в уголках рта – лукавые складки. От внезапного спазма руки у меня так дергаются, что кофе проливается на пол.

Грация, в дверях:

– Пустой номер, комиссар. Во всем городе только в одной прачечной вспомнили, как стирали одежду с подозрительными пятнами крови, но то был детский передничек, из приюта…

Донесения оперативной группы копятся на полу за письменным столом.

Главный комиссар полиции, по телефону:

– Мне сказали, что отчет об ограблении, произошедшем в пятницу, еще не готов… Ромео, чем вы заняты целыми днями?

На минуту забегаю к Бонетти.

– Ты почему не приходил вчера?

– Был занят.

– Молодец, продолжай дальше в том же духе, рискуй своей шкурой, пожалуйста. Сдается мне, что возможность излечиться тебя даже пугает…

Грация, в дверях:

– Пустой номер, комиссар. Ночной сторож помнит, что какая-то машина припарковалась за складом, но номер не разглядел…

По ночам – валиум, чтобы таращиться в потолок туманным взором.

По утрам – стимуляторы, чтобы проснуться.

В зеркале – незнакомое лицо.

Галли Марианджеле удалось вскарабкаться по откосу на железнодорожные пути, и все-таки он ее настиг, схватил за волосы (отчет патологоанатома: повреждения волосяного покрова затылочной части). Заломил руку за спину (вывих ключицы и смещение лучевой кости), потом разбил ей голову о рельсы (множественные переломы носа и скуловой кости, лобная кость вдавлена). Никакой зацепки.

Грация, в дверях:

– Пустой номер, комиссар…

Фумагалли Антониетта.

Никакой зацепки.

Ралли Джованна.

Никакой зацепки.

Рита.

Никакой зацепки.

Франческа.

Никакой зацепки.

Маринелла.

Никакой зацепки.

В субботу, поздно вечером, я сжимаю в кулаке пустую пачку из-под сигарет, тру глаза ладонями и в тишине почти пустого комиссариата испускаю истошный вопль во всю силу легких. Постовой распахивает дверь, хватаясь за кобуру пистолета.

– Боже мой, комиссар, что случилось?

– Ничего. Рылся в ящике, защемил палец.

– Наверно, было чертовски больно, раз вы так заорали… С вами точно все в порядке? Уже поздно, комиссар, почти одиннадцать… Может, вам лучше пойти домой?

Я еду домой. Припарковываю машину поодаль и, сунув руки в карманы, двигаюсь по тротуару еле-еле, на негнущихся ногах, так широко раскрыв глаза, как будто кто-то раздвинул мне веки.

Прохожу под фонарями – мелькают, сменяя друг друга, конусы тени и пирамиды света.

Я так пристально вглядываюсь в асфальт, расстилающийся впереди, что больше ничего не вижу.

Только слышу звуки.

Визгливый рокот мопеда, сухой треск раздавленной пластмассы: уличные шумы вокруг меня.

Зато чавканье моих резиновых подошв отдается в голове с каждым шагом.

Автомобиль трогается с места, волоча за собой непрерывный скрежет пробуксовывающей передачи.

Перестук высоких каблуков в двух шагах от меня; влажно чмокают открывающиеся губы, гнусавый голос трансвестита ребячливо тянет слова:

– Что такой надутый, дядя: не можешь покакать?

Дойдя до мигающего фонаря, я опять слышу за спиной шаги, и меня пробирает дрожь. Только и всего, что скрипят кожаные туфли, неторопливо, размеренно, – но я напрягаюсь, ускоряю шаг, в два прыжка достигаю своего подъезда, одной рукой хватаюсь за дверную ручку, другой нашариваю в кармане ключи. Боюсь обернуться, сам не знаю почему.

– Что вы имеете против меня, комиссар Ромео?

Мой пистолет заперт в ящике письменного стола. Паника охватывает меня, я просовываю указательный палец в кольцо с ключами, приспосабливая их под кастет. Инженер делает шаг вперед, мигающий фонарь на мгновение освещает его, потом гаснет. Он одет, как в прошлый раз: в пиджаке, при галстуке; синий костюм, рубашка в голубую полоску.

– Не могу взять в толк, откуда такое ожесточение. Почему вы хотите припереть меня к стене? Что я вам сделал? Что вам от меня нужно?

Я не понимаю. Мне страшно. Голос у меня садится, прерывается:

– Вы их убили. Всех. Вы не можете этого отрицать… Вы их убили.

– Нет… – Инженер мотает головой. – Нет, нет…

– У меня есть доказательства, целая уйма улик, даже свидетель… Вы не можете отрицать, тут, при мне…

Он упрямо мотает головой. Делает еще шаг вперед, озаренный желтоватой вспышкой зажегшегося на миг фонаря.

– Вы меня не поняли… Я не намерен ничего отрицать. Я сказал «нет» в смысле «нет, не отрицаю». Их убил я, это очевидно… То есть очевидно мне – и вам, разумеется.

У меня дергается плечо, и мы оба подскакиваем – я из-за спазма, он, наверное, от страха, что я сейчас на него накинусь. А я так ошеломлен, что даже думать не в силах – только и могу стоять и тупо смотреть на него. Мне даже кажется, будто его голос доносится издалека, отдаваясь в ушах протяжным эхом.

– Да-да, вот именно, комиссар: чего я никак не могу понять, ни на самую малость, так это вашего ожесточения по поводу моих действий и моей персоны. Видите ли, перед тем, как приступить к моим скромным похождениям, я проделал, если позволите, кропотливое исследование по маркетингу и обнаружил на рынке услуг нишу, абсолютно никем не занятую. Вы, несомненно, заметили, что я имею дело исключительно с наркозависимыми молодыми особами, которые время от времени промышляют проституцией, а этот социальный тип, согласитесь, представляет весьма незначительный интерес для общества. Вы можете что-то возразить?

Я молчу. Мне не выдавить из себя ни звука. Пытаюсь обдумать, как бы использовать его признание, но даже это не получается. Крепче сжимаю в кулаке ключи.

– Думаю, вам не составило труда заметить, что я, к примеру, тщательно избегаю любых контактов с профессиональными проститутками, будь то итальянки или иностранки, ибо, помимо того, что они связаны круговой порукой, тут могли бы вмешаться какие-нибудь рэкетиры. Нет, синьор комиссар: я избрал себе абсолютно определенный, конкретный объект, в совершенстве отвечающий поставленной цели, требующий минимальных затрат как времени, так и ума и силы.

– Почему?

– Что – почему?

– Почему вы их убиваете, почему?

Он пожимает плечами, улыбается почти застенчиво.

– Потому что мне так лучше. Потому что потом я себя чувствую лучше… потом. Это – способ снять стресс, а на руководящем посту, сами знаете, стресс накапливается постоянно. Вам никогда не хотелось кого-нибудь убить? Признайтесь честно, вы никогда не испытывали желания в какой-нибудь из напряженных дней свернуть кому-нибудь шею? Ну вот, а я это делаю.

Минутное колебание, напряженный взгляд в сторону улицы, по которой проносится мопед. Снова улыбка. Мопед проехал мимо.

– Нет, комиссар Ромео, вы не так ставите вопрос: не «почему», а «почему бы нет»? Переживаете из-за моральных принципов? Мораль меняется, синьор комиссар, – новые ценности, новая конституция, новая республика, новые цели… Не хвастаясь, скажу: я управляю предприятием, равного которому нет во всей Италии. Тогда почему же я подвергаю себя риску оказаться в тюрьме? Потому что все это глупости… С тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года по сей день я убил двадцать три девицы, и меня до сих пор никто не поймал. У меня своя жизнь, у вас – своя. Я успешно руковожу передовым предприятием, а вы наживаете невроз за неврозом. Я побеждаю, вы проигрываете, и, откровенно говоря, я считаю, что мой метод самую малость лучше вашего с точки зрения продуктивности.

Молчание. Ни один из нас не произносит ни слова. Я смотрю на него невидящим взглядом, а он вперился в пустоту, задумался, время от времени улыбается, будто вспоминая что-то забавное. Не знаю, чье хриплое, учащенное дыхание отдается у меня в ушах. Думаю, мое.

– Знаете, комиссар, – произносит он вдруг, – мы с вами очень похожи…

– Нет, – шепчу я.

– О да, не спорьте. Нам обоим нравится Майлс Дэвис…

Страх. У меня дергается голова, я непроизвольно стукаюсь затылком о запертую дверь за моей спиной. Лаура.

– Ах нет, нет, минуточку… Вы так ничего и не поняли. Все мои старания сводились к тому, чтобы объяснить вам: я не зверь… Ваша супруга чувствует себя превосходно. Я разглядел пластинки, когда она открыла мне дверь, ведь я поднялся к вам в квартиру, чтобы поговорить, а потом, поскольку вас не было, предпочел подождать внизу. «Лифт на эшафот», изумительно… Generique, великолепно.

Зажмурив глаза, насвистывает несколько нот, потом говорит:

– Всего наилучшего, комиссар, будьте здоровы.

Разворачивается и уходит, но, сделав шаг, оглядывается, приложив палец к губам, с недоуменным выражением на лице.

– Единственное, – шепчет он, – единственное, чего я не могу понять, это почему я их кусаю. Кроме всего прочего, поскольку речь идет о субъектах, входящих в группу риска, это самую малость противоречит требованиям гигиены, однако же… что тут скажешь… а, ладно.

Повернувшись ко мне спиной, он машет рукой на прощание, а меня охватывает неодолимый, какой-то утробный ужас, что сейчас я начну насвистывать тот же самый мотив. Мой мотив. Он исчезает в темноте улицы, за фонарями. Я стою неподвижно, провожая его взглядом, и только через какое-то время вынув руку из кармана, обнаруживаю, что порезал пальцы о кольцо с ключами и вся ладонь у меня в крови.

Голос профессора в телефонной трубке, после целой минуты гудков. Низкий, осипший со сна.

– Кто это?

– Алло, профессор? Это комиссар Ромео…

– Комиссар… Ах да. То есть Ромео, вы знаете, который час? По меньшей мере…

– Чувство вины у маньяка, профессор. У Волка-оборотня, помните?

– Мммм… да, помню. И что? Вы меня будите среди ночи, чтобы сказать, что вы его поймали, Ромео?

– Нет, я его не поймал, профессор. Я бужу вас посреди ночи, чтобы сказать, что мы его никогда не поймаем. Потому что у этого гада, у Волка-оборотня, нет никакого чувства вины… ни малейшего.

– Ты почему смеешься?

– Я смеюсь? Ничего подобного…

– Смеешься-смеешься… усмехаешься в усы, хотя у тебя и нет усов. Что-то смешное по телевизору? Дай посмотреть…

Вероника уселась на ручку кресла, положила локоть ему на плечо, чтобы удержать равновесие, и слегка откинула голову, как делала всегда, если что-то ее интересовало. На экране девушки из «Это – не RAI» ^[166] плясали на краю бассейна и Амбра что-то чирикала в микрофон с истерическим хохотом, переходящим в рыдание.

– Тебе не кажется, что ты уже слишком стар, чтобы пялиться на девчонок?

Он склонил голову, поцеловал торчащий локоть, вдыхая аромат ее духов.

– Мы спонсируем эту программу, вот я и решил посмотреть, что там показывают: кажется, все это самую малость нецелесообразно… Ты куда-то уходишь?

– Отвезешь завтра детишек в школу? Я договорилась с косметологом, а до этого хотела зайти к Марте выпить кофе… как-то не хочется все на бегу…

– Зачем тебе косметолог? Ты и так очень красивая…

– Боже, как мне повезло… Мой муж через одиннадцать лет после свадьбы мне делает комплименты.

Вероника протянула руку, погладила коротко остриженные волосы на затылке. Снова аромат ее духов, невесомый, легкий, но настойчивый.

– Ты куда-то уходишь? – повторил он.

– Так что, мы договорились назавтра насчет детишек? Элеонора не должна опаздывать, у нее контрольная в классе, и аккуратнее с Луиджино: температура прошла, но мальчик еще не окреп… Все, целую.

Вероника подставила ему губы, надавив локтем на плечо, но тотчас же отвернулась и легко вскочила: сказались недели занятий аэробикой.

– Я поеду на «вольво», – быстро проговорила она, поправляя шуршащую юбку-стрейч на темных нейлоновых колготках.

Он проследил, как жена выходит из комнаты, и снова уставился в телевизор.

А там крупным планом, во весь экран, показывали лицо белокурой девушки с неяркими веснушками на носу: запустив пальцы в густые волосы, она мечтательно смотрела вдаль.

Он опять усмехнулся в усы.

Судя по тому, как на меня смотрят из соседней машины, остановившейся на красный свет, я, должно быть, говорил сам с собой. Я прищелкиваю пальцами, качаю головой в такт, будто подпеваю песенке, которую передают по радио, но те, из соседней машины, еще пуще выкатывают глаза, и едва зажигается зеленый свет, как я газую на перекресток, мчусь по улице, ведущей к дому Грации.

Бегу стремглав вверх по лестнице, с тяжелой одышкой заядлого курильщика; замираю перед дверью, глотая ртом воздух и держась за селезенку. Жму на звонок под надписью «Негро Г.», сделанной от руки на пластиковой карточке; слышу пронзительное «динь-дон» с каким-то слащавым подвыванием, отдающееся в тишине лестничной клетки. Никто не торопится открывать.

А если ее нет дома? Не помню, звонил ли я перед тем, как ехать. Не помню, который час. Какой день недели.

– Комиссар… в чем дело… вы здесь?

Грация в мужской пижаме, длинная рубаха на пуговицах. Припухшие веки, растрепанные, сбившиеся волосы, след, оставленный на щеке подушкой, – видимо, она спала. Сейчас ночь? Смотрю на часы: нет, пять часов вечера.

Грация закрывает глаза, слегка покачивается, опираясь о дверной косяк, поставив босую ступню на колено, обтянутое застиранными пижамными штанами. Мычит спросонья:

– Ммм… проходите, комиссар, не устраивайте сквозняк. Извините за беспорядок, – добавляет она и захлопывает за мною дверь.

Я вхожу, и сон горячей, нежной волной накатывает на меня, обволакивает в смутной полутьме знакомым, приятным запахом смятых простыней, теплого пота и застоявшегося, неподвижного, сладостно тяжелого воздуха за закрытыми ставнями. Посередине единственной комнаты в маленькой квартирке, где живет ассистент Негро, стоит диван-кровать, и я делаю над собой усилие, чтобы не забиться сразу же в ямку, оставленную ее телом, не свернуться калачиком в этом уютном гнездышке.

Грация снует по комнате, заталкивает под кровать пару белых носков, обувает матерчатые тапки, поддевая их большим пальцем ноги и переворачивая; снимает джинсы со спинки стула, на лету подхватывая скомканные трусики, выскальзывающие из-под них.

– Извините за беспорядок… – повторяет она смущенно и застегивает верхнюю пуговицу на пижамной рубахе, но круглая ключица все равно видна, потому что рубаха ей велика.

– Нет, это я должен извиниться, я и не думал, что в такой час… У тебя было ночное дежурство? Мне казалось, что…

Грация мотает головой, шмыгает носом, лепечет спросонья:

– Нет-нет, просто сегодня воскресенье, у меня нет никаких дел, а когда мне нечего делать, я ложусь в постель. Знаете, люблю поспать…

Вздергивает плечи, обхватывает себя руками, заключает сама себя в объятия. Сокрушительное желание забраться под одеяло вместе с ней, уснуть, прижавшись к горячему телу, провалиться в забытье в ее нежных объятиях буквально валит меня с ног. Я бессильно опускаюсь на стул.

– Давайте открою окно…

– Не надо…

– Мне лучше так, если вам не мешает. Когда я просыпаюсь при ярком свете, у меня болит голова. Вы хотели мне что-то сказать?

– Да, хотел, но не помню что. – Такое ощущение, что мой мозг медленно распадается на куски, будто после бесшумного взрыва.

– Вы здоровы, комиссар?

– Не совсем…

– Хотите что-нибудь выпить? Выбор у меня небольшой, однако…

– Нет…

Грация смотрит на меня, складывая губы в детскую гримаску – то ли дуется, то ли напугана, то ли просто недоумевает, – и смотрит на меня, смотрит, не сводит глаз. Сидит на краю постели, выпрямившись, положив руки на колени, задрав голову, – и смотрит на меня. Пижама обвисла на плечах, рукава закатаны, штанины поддернулись аж до колен.

Глаза распахнуты в полумгле, ресницы время от времени опускаются и поднимаются.

Смотрит на меня.

– Можно, я лягу с тобой? – спрашиваю я.

– Конечно…

Я подхожу, кладу ей руки на плечи, заваливаю на постель. На какое-то мгновение Грация застывает, уткнувшись локтями в матрас, и это сопротивление меня расхолаживает: нависая над ней, я кажусь себе смешным в этой шаткой и неверной позиции. Но мгновение проходит, Грация протягивает ко мне руки, откидывается назад, обнимает меня, шелестя хранящей тепло тела пижамой; увлекает вниз за собой. Нахожу губами ее гладкую шею, влажный, полуоткрытый рот, язык, сплетающийся с моим. Ее колено скользит по моему бедру, руки теребят волосы на затылке, вынимают рубашку из штанов, закатывают выше. Щекочут спину, шарят под ребрами. Кладут мои руки на холмики грудей под пижамой. Грация, не прерывая поцелуя, извивается, сбрасывает с себя штаны, и я, застыв в неудобной позе, в шатком равновесии, бьюсь с пряжкой ремня.

Когда она приникает ко мне, влажная, кипящая страстью, меня на какой-то миг охватывает панический страх: я слишком устал, слишком рассеян, слишком напряжен… потом она выгибается, обхватывает мои бока голыми ногами и впускает меня.

Я кончаю почти тотчас же, с судорожным стоном, а потом будто бы плаваю в воздухе, в пустоте, легкий, неподвижный, с абсолютно ясным рассудком.

– Ромео? Ты спишь?

Грация переворачивается на спину, поднимает ногу и нежно касается моего бедра кончиком стопы. Я встряхиваю головой, с хрустом размыкая пальцы рук, на которых покоился мой затылок. Уже почти стемнело.

– Я, наверное, опять задремала, – бормочет она. Потягивается, обнимает меня, гладит за ухом. – Иногда по воскресеньям я встаю уже ближе к вечеру, даже пообедать не успеваю, просто никак не проснуться.

– Счастливая… а я вот никогда не сплю.

– И что же ты делал сейчас, если не спал? Пялился в потолок или смотрел на меня?

– Думал.

– Думал? Обо мне?

Я ей лгу. Сам не знаю зачем. Нужно все для себя прояснить.

– О тебе, конечно. А также о том, что хотел тебе сказать, когда шел сюда. Я теперь вспомнил.

Грация приподнимается на локте, поворачивается ко мне. Пижамная рубаха распахивается, я вижу ее круглые груди, темные соски. Она улыбается, поймав мой взгляд.

– Вчера вечером инженер сказал мне одну вещь…

– Инженер? Ты вчера вечером виделся с инженером?

– Да, он ждал меня у дома, хотел поговорить.

– Господи Иисусе… И что же он тебе сказал?

– Что это был он… что он убил их всех и получил массу удовольствия. И что мы его никогда не поймаем. Все это наедине, практически тайком, без свидетелей.

Лицо Грации – неясное пятно, я вижу лишь, как гаснут в полутьме блестящие точечки глаз, скрываясь под опущенными ресницами.

– Я бы на твоем месте застрелила его, – заявляет Грация.

– У меня не было пистолета.

– Тогда задушила бы голыми руками.

Ее пальцы сжимают мое горло, несильно, ласково. Она смеется, гладит мои небритые щеки, но останавливается, когда от спазма, первого за это воскресенье, у меня дергается рука. Грация прижимается ко мне, обнимает, кладет голову на грудь. Сегодня она кажется совсем не такой, как обычно. Мне вдруг приходит в голову, что мы уже столько времени работаем вместе, а я почти ничего не знаю об ассистенте Негро. Не знаю даже, сколько ей лет.

– Послушай, Грация… сколько тебе лет?

– Двадцать два, – отвечает она без запинки, поднимает голову, упираясь подбородком мне в ключицу, и смотрит на меня, догадываясь, что я высчитываю нашу возрастную разницу. Пятнадцать лет. Я начинаю ощущать тяжесть ее тела, ноет ключица, в которую она уперлась.

Сам не знаю.

Нужно все для себя прояснить.

– Давай говори, что ты вспомнил, – переходит она к делу.

– Да так, после вчерашнего вечера я вдруг засомневался… Инженер заявил, что с тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года и по сей день он убил двадцать три девушки. Их и есть двадцать три, вместе со Спаццали Моникой. Но мне кажется, что у нас значится другая дата, когда обнаружили первый труп.

– Тысяча девятьсот восемьдесят девятый год. Лорис сказал, что первую наркоманку обнаружили в тысяча девятьсот восемьдесят девятом.

– Тогда здесь какая-то неувязка…

– Ты ведь мог бы пойти в отдел и все проверить?

Ключица ужасно болит, особенно когда Грация говорит и челюсть ее двигается.

– Конечно мог бы, у меня есть ключи.

– Но ты пришел сюда, ко мне. Послушай, я думаю, это не случайно. Может быть, сам того не желая, но ты пришел ко мне. Я об этом мечтала с первого дня моей работы в оперативной группе, с той минуты, когда впервые увидела тебя. Господи Иисусе, ты не представляешь, как я этого ждала…

Я беру ее лицо обеими руками, приподнимаю ей голову, потому что мне в самом деле очень больно, а она прижимает мои пальцы к своим щекам и целует меня в грудь. Скользит ко мне, подбирается к губам, но вместо поцелуя кладет голову на подушку рядом со мной.

– Я люблю тебя, – шепчет она. – А ты меня любишь?

Целует в ухо, с легким чмокающим звуком, от которого меня коробит.

– А ты меня любишь? – шепчет она снова.

Я ее обнимаю, прижимаю к себе. Молча гляжу в потолок.

– Пятьдесят в рот и обычно, сто пятьдесят в отеле, в отдельных номерах.

– Ну вот что, позволь тебе заметить: сомневаюсь, чтобы в таком состоянии тебя пустили в какие-то номера…

– Так проваливай и поищи другую.

– Нет-нет, помилосердствуй… ты прекрасно подходишь. Ты как раз, если так можно выразиться, мой объект… пятьдесят так пятьдесят. Знаешь ли ты какое-нибудь уединенное место, может быть, за городом?

Мысль вот какая: если с первой жертвой Волк расправился в 1987-м, а в 1987-м не было зафиксировано ни одного убийства наркозависимой проститутки, значит, первой жертвой была не наркозависимая проститутка. Профессор подтверждает по телефону: да, первое убийство могло послужить толчком, а после modus operandi усовершенствовался.

Грация входит в кабинет, закрывает за собой дверь, бросается мне на шею, целует в губы.

– Мне кажется, все уже знают, – шутит она, усаживается на край стола, упирается коленями в подлокотник моего кресла, гладит меня по щеке. Смотрит прямо в глаза томным взором. Спрыгивает, зардевшись, когда постовой стучит в дверь.

– Фонограмма из криминальной полиции, комиссар. Перечень нераскрытых предумышленных убийств по всему региону за 1987 год. Всего восемнадцать. Одиннадцать женщин. А если он убил ее за пределами региона? Будем надеяться, что нет.