Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 110 страниц)

Молодой человек продолжал пристально рассматривать картины, не понимая, о чем говорит художник. Он выбрал цвета правильно.

– Полагаю, вы ошибаетесь.

– Насчет фовистов?

– Нет.

– Что же тогда? Немецкие экспрессионисты?

– Нет. – Голова начала слегка подергиваться, и заиграла музыка на фоне рекламных слоганов.

– Не знаю, чему сейчас учат в художественных институтах.

– Я не учился в художественном институте.

– Вы же сказали, что Кейт была вашей преподавательницей в Колумбийском.

– Я ходил на вечерние занятия. – Парень прищурился, будто ослепленный яркой вспышкой, затем изобразил отработанную улыбку.

Уэртер присмотрелся к нему. Пухлые губы, красивые глаза, стройный. Но что-то в нем не так.

– Не перенести ли нам разговор на другой раз?

– Нет. Сейчас самое время. Вот именно! Кока-кола – это вещь!

– Не понял.

– Погодите. – Он выхватил из рюкзака пакет. – Это для вас. Подарок.

Уэртер развернул. Несколько репродукций, вырванных из книг. Края неровные. Френсис Бэкон, Джаспер Джонс, Сутин.

– Спасибо.

– Это здор-р-рово! Да?

– Хм… Джонс очень хорош. Сутин тоже интересен, хотя, на мой вкус, слегка перегрет. Ну а Френсис Бэкон, хм… – Он посмотрел на репродукцию, наморщил нос. – Не могу я в него вникнуть. Никак.

«Не могу я в него вникнуть… Не могу я в него вникнуть…» Слова художника эхом отдавались в его голове вместе с песенками, рекламами и прочим.

– Почему?

Уэртер пожал плечами:

– Не знаю. – Он протянул репродукции парню. – Оставьте это себе. Для вас они важнее, чем для меня.

– Вам не нравятся?

– Почему же? Но у меня много книг по искусству. Есть даже одна картина Джонса.

– Как это?

– Я купил в свое время картину Джаспера Джонса.

– Можно ее увидеть?

– Она у меня дома. А это мастерская. – Уэртер начал терять терпение. – Видите ли, мне нужно идти.

– Но мы только начали. Вы еще ничему не научили меня.

– Послушайте. – Уэртер вздохнул. – Давайте встретимся через пару дней, а? Дело в том, что сегодня я очень устал. Было много разных дел и…

– Еще несколько минут, и я уйду. Хорошо? – Парень посмотрел на художника своими грустными прищуренными глазами.

Уэртер бросил взгляд на часы. Ну ладно, пять минут.

– Хорошо.

– Здор-р-рово! – Молодой человек показал на городской пейзаж. – Что скажете об этой картине?

– Хм… мило. Неплохо… построена. – По какой-то причине ему было неловко сказать парню, что его картины полное дерьмо.

– Как это понимать?

– Ну… композиция… то, как вы расположили все на холсте. Очень мило. – Уэртер с трудом придумывал, что бы еще такое сказать.

Парень улыбнулся.

– А цвет?

– Цвет?

– Да.

– Хм… но здесь нет цвета.

– Что значит – нет? Вы что, спятили? Иногда вы напоминаете мне чокнутого.

– Хм… если вы имеете в виду градации яркости, или…

– Нет, цвет.

– Но картина черно-белая.

– Вы лжете. – Парень возбудился. – Решили поиздеваться надо мной?

– Зачем мне это делать?

– А затем… – Он не знал, почему художник так жесток к нему. Схватил с пола холст, поднес вплотную к лицу. – Здесь полно цвета. Неужели вы не видите?

Черт возьми, это уж слишком!

– Послушайте, мне пора уходить.

– Куда?

– Домой.

– Один последний вопрос. Пожалуйста.

Уэртер тяжело вздохнул.

– Ну.

– Ладно. Пусть картина черно-белая, но хорошая. Да?

– Да. Она прекрасно написана.

– Прекрасно? – Сильно моргая, парень уставился на художника своими грустными глазами. – На самом деле вы не считаете, что она прекрасно написана. Вы считаете, что она черно-белая и скучная. Вы считаете, что любой художник зря тратит время, если не использует цвет.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Я видел вас… слышал, что вы сказали насчет черного и белого. Вы сказали, что это скучно.

– Ах вот оно что! – Уэртер рассмеялся. – Вы имеете в виду телевизионную передачу Кейт?

– Да.

– А теперь соберите, пожалуйста, все это. – Уэртер показал на картины. – Мы поговорим в другой раз.

– Но я хочу научиться. Очень хочу.

– Конечно, конечно. – Уэртер увидел на щеках парня слезы и поморщился. Надо поговорить с Кейт. Он уже сомневался, что она знакома с парнем. – Мы встретимся еще раз и поговорим обстоятельно.

Парень утер слезы и дождался, когда Уэртер отвернется.

Бойд Уэртер с трудом открыл глаза, попытался пошевелиться и почувствовал, что не может. Ужасно болела голова. Через несколько секунд он обнаружил, что привязан к креслу липкой пленкой. Запястья, лодыжки, торс – все было многократно обернуто пленкой. Он не мог определить, сколько времени находился без сознания. Последнее, что помнил художник, – это как парень, плача, собирал картины. Нет, потом было что-то еще. Рука парня, а в ней бутылочка с отвратительным химическим запахом. Он вспомнил, что попытался оттолкнуть руку, но затем все завертелось перед глазами.

– Вы сделали мне больно, – сказал парень, потирая руку.

– Что ты задумал, сукин сын?

Парень моргнул и посмотрел направо.

– Эй, Тони, погаси свет. – Подождал, заслоняя глаза, потом рванул к стене, нашел выключатель, и в мастерской стало сумрачно. – Приходится все делать самому. Премного благодарен, Тони.

Бойд Уэртер посмотрел на пустое пространство рядом с парнем.

– Я спрашиваю, что, черт возьми, ты затеваешь?

– Мне… мне нужна ваша помощь.

– Сначала развяжи меня! Немедленно! Ты что, мать твою, совсем спятил? – Уэртер начал извиваться, и кресло слегка подпрыгнуло.

Парень подскочил и примотал кресло к трубе отопления.

Уэртер приказал себе успокоиться.

– Что ты делаешь? Скажи, что тебе нужно. Я уверен, мы сможем договориться.

– Ш-ш-ш… – Парень наклонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то. – Что? Нет, Тони. Не сейчас! Извини. – Посмотрел на Уэртера. – Так что вы спросили?

– Я… хм… спросил, что тебе нужно.

– Поговорить.

– Поговорить?

– Ага.

Бойда Уэртера охватил ужас. К горлу подступила желчь, он чувствовал, что его вот-вот стошнит. «Нет, нужно держаться. Это же просто парень, какой-то хлюпик. Я справлюсь с ним, нужно только выиграть время».

– Я же сказал, мы можем поговорить в любое время.

– Нет, вы хотели, чтобы я ушел.

– Потому что устал.

– И вам они не понравились. – Парень показал на разбросанные по полу репродукции Френсиса Бэкона, Джонса и Сутина.

– Ты неправильно меня понял. Зачем бы я стал покупать картину Джаспера Джонса, если бы он мне не нравился?

– Он… болен и очень страдает. Вы это знаете?

– Кто?

– Джаспер Джонс.

– В самом деле?

– Да.

Уэртер не видел часы, но знал, что скоро должна прийти ассистентка Виктория. Нужно затянуть разговор.

– Сколько тебе лет? Двадцать два или двадцать три?

– Почему вы спросили? – Парень в это время беспорядочно двигался по мастерской, что-то бормоча себе под нос. Он действительно не знал, сколько ему лет.

– Мне… мне просто стало любопытно, что ты такой молодой и профессионально занимаешься живописью… – Уэртер, охваченный паникой, соображал, что еще сказать. – Я, хм… всегда хотел… иметь сына, чтобы можно было передать ему опыт.

Парень замер.

– Передать опыт?

– Да. Открыть секреты мастерства. Да, я мог бы помочь тебе… в твоем творчестве.

– Вы это серьезно?

– Абсолютно. Очень хотелось бы помочь тебе.

– Здорово. Это здор-р-рово! Вы классный чувак. Таких, как вы, очень мало! – Парень замолчал, положил руку на плечо Уэртера. – Давайте поиграем. Я буду показывать на ваши картины, а вы назовете цвет.

– С выключенным верхним светом это будет довольно трудно. – Уэртер вспомнил, как парень щурился при ярком свете.

Через секунду в мастерской снова стало светло.

– Я сделал для вас свет. Чтобы было более… продуктивно. Что это? – Он показал на сверкающую серебряную цепочку на шее художника.

– Амулет. Очень старый. Средневековый.

– Я читал об этом. Знаю. Средние века, это здор-р-рово.

Уэртер вспомнил, как занимался любовью со своей первой женой, красавицей. А потом она надела ему на шею этот амулет. В любое другое время это вызвало бы у него улыбку.

– Я ношу его на счастье. – И тут Уэртера осенило. – Хочешь я подарю его тебе? Он принесет удачу.

– Bay, это так мило с вашей стороны. – Парень наклонился, и Уэртер уже собрался вонзить ему в предплечье зубы, но увидел на запястье широкий неровный шрам и замешкался, а потом было поздно.

Парень подержал цепочку в руке, восхищаясь, потом надел на шею.

– Я никогда не забуду вашей доброты.

– Не стоит благодарности. – Уэртер натянуто улыбнулся.

– Ладно. Теперь играем. В цвета.

– Давай.

Парень повернулся к огромному абстрактному полотну Уэртера, показал пальцем.

– Какой это цвет?

– Желтый.

– Желтый? Вы уверены? А это?

– Это… хм… красный.

Парень прищурился.

– Не дурачьте меня.

– Но это красный. Ты что, не видишь?

– Конечно, вижу!

Уэртер пытался пошевелить руками, но пленка держала крепко.

– У тебя что, непорядок с глазами?

– В каком смысле?

– Не знаю. Но… мне кажется, у тебя трудности… с правильным определением цвета.

Парень подошел к нему и выпалил в лицо:

– Нет… Нету меня никаких трудностей.

– Прекрасно. Нет так нет.

Парень метнулся к рабочему столу. Быстро осмотрел тюбики с краской, свинтил с одного крышку, подошел, сунул под нос художнику.

– Вот он, красный.

Уэртер смотрел на ярко-зеленую масляную краску, не зная, что сказать.

– Это красный?

– Хм… нет.

– Вы говорите, что это не красный?

– Посмотри на этикетку.

Парень поднес тюбик вплотную к глазам, но без лупы не удавалось прочитать четкую надпись на этикетке: «фалоцианиновая зелень». Он лизнул краску языком.

– На вкус красная. Попробуйте. – Он выдавил краску на плотно сжатые губы художника.

– Правильно, – промямлил Уэртер, отплевываясь. – Я ошибался.

Парень подошел к картине Уэртера и быстрым движением выдавил на холст весь тюбик зеленой краски. Отступил в сторону, посмотрел.

– Разве не подходит? – Он заморгал и нахмурился, видимо, чувствуя, что оттенок совсем другой. Взглянул на художника: – Может быть, вы правы. Но только, пожалуйста, не врите. Это снизит продуктивность. Ведь вы собирались передать мне… как вы сказали?

– Передать опыт.

– Ага, опыт.

Уэртер спокойно наблюдал, как толстая зеленая гусеница сползает вниз по его недавно законченной картине, портя все.

– А здесь какой цвет? – Парень показал на темно-оранжевый.

Уэртер вздохнул, стараясь не облизывать запачканные краской губы.

– Оранжевый. Смесь кадмиевой красной с лимонно-желтой и небольшое количество титановых белил.

Парень прищурился, рассматривая часть картины, казавшейся ему серовато-коричневой.

– Покажите.

Уэртер дернулся.

– Как мне это сделать?

Парень подбежал к рабочему столу, начал укладывать тюбики с краской себе на руки, как младенцев.

– Он передвигается, – сказал Уэртер.

– Что?

– Рабочий стол. Он на колесиках.

– О, клево! – Парень подкатил стол к художнику. – У вас есть лупа?

– Да. Вон там. – Уэртер показал подбородком на стол в противоположном конце мастерской.

– Зачем она вам? Вы больны?

– Я… использую ее, чтобы проверить, ровно ли положена краска.

– А… – разочаровано буркнул парень. Провел лупой над тюбиками с дорогой масляной краской, выбрал кадмиевую красную, лимонно-желтую и титановые белила. Свинтил крышки, выдавил солидные порции на палитру и, отчаянно моргая, начал месить толстой волосяной кистью. Посмотрел на художника. – Как? – Ему масса по-прежнему казалась серовато-коричневой.

Уэртер смотрел на грустного красивого юношу, не веря в реальность происходящего.

– Добавь, пожалуй, еще немного желтой.

Моргающие глаза парня метались между порциями краски на палитре.

– Та, что справа, – уточнил Уэртер почти шепотом, опасаясь, что его помощь будет неправильно истолкована.

– Я знаю! – крикнул парень и добавил в смесь желтой. Затем провел кистью широкую полосу на картине, в том месте, которое Уэртер назвал оранжевым, и отошел в сторону. Сейчас ему почудилось, что оттенки соответствуют. – На этот раз вы сказали правду.

– Зачем мне врать?

– Все врут. – Парень показал кистью на широкую цветную ленту, проходящую от верха до низа картины. – Это тоже оранжевый цвет?

– Нет… розовый.

Парень провел кистью с оранжевой краской по розовому. Для него оттенки полностью совпадали.

– Вы опять шутите?

– Нет.

– Но это оранжевый?

– Ладно.

– Что – ладно?

– Ладно, ты прав. Оранжевый.

Парень посмотрел вбок.

– Тони, это оранжевый или розовый? – Он выпрямился и прорычал: – Это здор-р-рово! – Затем произнес своим обычным голосом. – Тони иногда врет. С ним это бывает. – Теперь парень повернулся налево. – Кто из них врет, Донна? – И ответил, повысив голос на две октавы. – Они оба врут! – Затем повернулся к художнику. – Как же вы передадите мне секреты мастерства, если врете?

Уэртер не знал, что ответить. Нервозно облизывал губы, не обращая внимания на краску. Парень подошел и наставил ему в грудь кисть, как пистолет.

– Я… я, наверное, ошибся, – пробормотал Уэртер. – Ведь если не ты, то тогда я…

– Я не ошибаюсь! – выкрикнул парень, дико моргая. – Вы считаете меня дураком?

– Нет, нет. Вовсе нет.

– Но тогда как же я могу ошибиться? – Он лизнул кисть кончиком языка. – На вкус чисто оранжевый.

– Да, да. Конечно. Оранжевый. Ты прав. – Сердце Уэртера отчаянно колотилось.

Парень подошел ближе, приложил кисть ко рту художника.

– Попробуйте.

– Да. Оранжевый, – пробормотал Уэртер сквозь стиснутые зубы.

– Попробуйте! – Парень сильно потянул пальцами щеки художника, пока не раскрылся рот, и сунул туда кисть. – Чувствуете вкус? Оранжевый! Верно? Оранжевый! – Он рывком вытащил кисть.

Художник ловил ртом воздух, выплевывая ошметки масляной краски.

– Верно, это оранжевый. Ты что, определяешь цвета на вкус?

– Да.

Парень схватил со стола скребок, которым чистят палитру. Он представлял собой опасную бритву, вставленную в держатель. Потом развернулся и подбежал к самому большому полотну художника. И раз! Резанул налево, затем направо, наверх, вниз. За несколько секунд картина, стоимость которой выражалась шестизначной цифрой, была уничтожена. Куски холста свисали с деревянного подрамника, как тряпки. Несколько упали на пол. Парень схватил один, понюхал, затем поднес к Уэртеру.

– Какой это цвет?

– Этот… этот… – Уэртер едва ворочал языком, обмазанным смесью масляной краски, пигмента и скипидара. Его тошнило.

– Я намекну. Это мой любимый цвет.

– Неужели?

– Ага. Так какой это?

– Хм… необожженная сиена.

– Нет, неправильно. – Парень наклонился над художником. – Это ослепительный.

– Ослепительный? Я не знаю тако…

Лицо парня покраснело, он заморгал еще сильнее.

– Вы называете себя художником и не знаете, что такое «ослепительный»?

– Объясни. Пожалуйста. – Уэртер чувствовал, как краска проникает в желудок, обжигая пищевод.

– Нет уж, вы объясните мне. Вы же знаете о цвете все.

– Нет… я… я не знаю.

– А говорили, что знаете.

– Нет, не говорил.

– Говорили.

– Когда?

– По телевизору. Вспомнили?

– Нет, я…

– Знаете, знаете. Просто не хотите научить меня. А обещали.

– Я научу. Клянусь. Я передам тебе секреты мастерства. Развяжи меня, и я научу тебя. Мы станем друзьями.

– Друзьями? – Парень задумался. – Донна, Дилан, что вы об этом скажете? – Он внимательно слушал, наклонив голову. – Ага, я согласен.

– Что?

Парень грустно улыбнулся и наклонился к Уэртеру.

– Они считают, что вы лжете.

– Кто?

– Мои друзья.

– Я не лгу.

Парень посмотрел на свои картины, сложенные в стопку на полу. Сверху черно-белый городской пейзаж.

– На самом деле вы думаете, что черное и белое – это скучно, и я тоже скучный. По словам Донны, вы врете, чтобы я почувствовал себя плохо. А Донна всегда знает. – Он поднял с пола черно-белую картину. – Вы сказали, что здесь только черное и белое, а вот Донна видит много красивых цветов. – Схватив со стола банку сырого пигмента и отвинтив крышку, парень высыпал порошок на голову Уэртера. – Вы сейчас очень красивый. – Парень засмеялся. – А теперь… – Он отошел в сторону, оценивая Уэртера, как свое произведение, схватил тюбик краски, разломил пополам и измазал ею лицо и грудь художника. – А это какой цвет, а?

– …Красный.

– Лгун!

– Нет, я…

– Вы смотрите на зеленый, а говорите «красный»? Вы? Тот, кто видит цветные сны? – Парень схватил еще тюбик, надавил на подбородок художника, заставив его открыть рот, и выдавил весь без остатка. Швырнул на пол, схватил другой тюбик, выжал, потом еще и еще. Изо рта крупнейшего художника современности извергалась настоящая радуга, стекая по подбородку на рубашку, колени.

Уэртер давился, но еще дышал. И тут парня осенило. Зачем терять редкую возможность испытать это с настоящим художником? Подбежав к своему рюкзаку, он начал рыться в нем. Уэртер в это время охал, выплевывал краску, ловил ртом воздух. Парень подбежал и одним быстрым движением распорол ему живот. И в одно мгновение все вокруг засияло волшебными яркими красками, каких он еще не видел, даже не воображал. Парень схватил в руки внутренности художника и начал бегать от одного громадного полотна к другому, нанося широкие мазки.

Бойд Уэртер, к сожалению, умер, не сразу. Некоторое время он наблюдал за безумцем. Видел, как тот подбегает к его истекающему кровью телу, окунает руки во вспоротый живот, а затем мчится к его картинам. Наконец взор Уэртера окончательно помутнел, и художник стал почти неотличим от мясной туши на репродукции картины Сутина, лежавшей на полу у его ног.

Парню надоело бегать туда-сюда. Он схватил со стола банку из-под кофе, подержал, пока она не наполнилась кровью, хлеставшей из брюшной полости художника, затем взял кисть и, переходя от картины к картине, начал наносить широкие мазки. До тех пор, пока алый цвет не превратился в розовый. А потом все цвета стали бледнеть, так что через минуту мастерская была уже бледно-серой. И в этот момент он услышал, как хлопнула дверь лифта. Повернулся, вытер обо что-то руки и пошел за ножом. К тому времени, когда дверь мастерской Бойда Уэртера распахнулась, он был уже во всеоружии.

Глава 27

Выйдя из здания аэропорта, Кейт вдохнула влажный техасский воздух. Голова гудела. В полете расслабиться не удалось. Мешали тяжелые раздумья о Ричарде. Зачем он снимал такие крупные суммы со счета фирмы? Неужели в словах Норин Стоукс есть хоть доля правды? Она отгоняла от себя эти мысли, и тут же воображение рисовало ей Анджело Бальдони с пистолетом в руке. Кейт вспомнила, как на долю секунды тогда вспыхнула безумная мысль: «Пусть стреляет, пусть убьет, пусть весь этот кошмар закончится, и я наконец встречусь с мужем». Но наверное, Митч Фримен ошибся. Стремление жить в ней оказалось сильнее.

Услышав сигнал клаксона, Кейт подняла голову и улыбнулась. Из окна машины ей махала Марианна Эгберт, куратор Часовни Ротко, приятельница со времен учебы в аспирантуре.

– У вас здесь еще август, – сказала Кейт, садясь в машину.

– Ты в Техасе, дорогая, – ответила Марианна, по-местному растягивая слова.

Она собиралась о чем-то спросить, но Кейт опередила ее.

– Со мной все в порядке. И вообще, если не возражаешь, не будем обсуждать это. – Она откинула голову на кожаный подголовник сиденья. – Очень хочется отдохнуть.

Марианна кивнула.

– К завтрашним съемкам все готово. Но к сожалению, больше двух часов мы вам дать не можем. Извини.

– Этого вполне достаточно, – ответила Кейт. – Нам нужна только панорама часовни. Я буду переходить от картины к картине. Всего несколько минут. Честно говоря, и меня не обязательно снимать, но я решила приехать. Побыть там одной хотя бы полчаса. Это возможно?

– Приезжай пораньше, до съемок. И все. – Марианна улыбнулась. – Там действительно благотворная карма. Часовню освятили далай-лама и еще по крайней мере семь понтификов. Так что место намоленное.

– Вот на это я и надеюсь.

Марианна вывела машину на оживленную магистраль.

– А теперь поехали, я угощу тебя настоящей техасской «Маргаритой».

– Я выпью не меньше двух бокалов, – обрадовалась Кейт.

Клэр Тейпелл потерла усталые глаза, посмотрела в окно. Встреча с мэром прошла без сюрпризов. Как и ожидалось.

Действительно, одно дело, когда безумец убивает проституток, и совсем другое, если от его рук погибает сначала студент училища живописи, а затем всемирно известный художник и его помощница. Этому нужно положить конец.

– Я на вас очень рассчитываю, – произнес мэр со значением.

Смысл его слов был понятен. Если она не оправдает его ожиданий, значит, выполнять обязанности шефа полиции Нью-Йорка ей не по силам. А до переаттестации остался всего месяц. И у мэра появится прекрасная возможность избавиться от нее. Если захочет. А Тейпелл знала, что он захочет.

В последнее время нападки в прессе усилились. Критиковали ее план укрупнения полицейских участков с целью сократить расходы, до сих пор упоминали о неприятном прошествии в Верхнем Уэст-Сайде полгода назад, где два копа похитили из вещественных доказательств наркотики. Теперь профсоюз полицейских угрожал общегородской забастовкой.

Черт возьми, дело маньяка из Бронкса необходимо раскрыть не позднее чем через несколько недель.

Тейпелл вздохнула, раскрыла папку с результатами предварительного расследования убийства Бойда Уэртера. Преступник явно имеет какое-то отношение к живописи. Никаких следов взлома. Художник впустил его сам. Значит, либо они были знакомы, либо…

Еще одно важное обстоятельство. Убитый был приятелем Кейт Макиннон, и передача о нем совсем недавно прошла в эфире. Возможно, это совпадение. В любом случае придется привлечь Кейт к расследованию.

Тейпелл с тяжелой душой отстраняла Кейт от дела. Под давлением ФБР. Ожидала, что она придет, будет умолять, чтобы восстановили. Но этого не случилось.

Так вот теперь…

Тейпелл сцепила пальцы и посмотрела в окно.

Теперь без нее не обойтись.

С утра переменная облачность смягчала жару. Кейт вылезла из такси с пластиковой чашечкой кофе в руке. Допила остатки, поискала глазами бак, выбросила чашечку и направилась к Часовне Ротко. Побаливала голова. За вечер она выпила четыре «Маргариты», пока изливала душу старой подруге.

В этой часовне Кейт была много лет назад на ознакомительной экскурсии с группой студентов четвертого курса факультета истории искусств. Тогда ей не очень понравилось. Зануда лектор извергал на них нескончаемый поток фактов и дат, давая подробный анализ картин и особенностей архитектуры здания. Экспозицию создали богатые техасские меценаты Доминик и Джон де Менил. В работе над проектом принимали участие различные архитекторы, включая Филипа Джонсона, который потом отказался, потому что не поладил с художником. Работа начата в шестьдесят пятом году, закончена в семьдесят первом, через год после смерти художника. Гонорар Ротко составил двести тысяч долларов, по тем временам огромные деньги.

Кейт миновала плавательный бассейн, девятиметровую стальную скульптуру Барнета Ньюмана «Сломанный обелиск». Впереди показался светло-красный фасад часовни. Здание без окон. Ни надписей, ни религиозных символов. Первоначально задуманная как католическая часовня, она превратилась в символ экуменизма, «универсальное святилище».

Охранник бросил взгляд на идентификационную карточку Кейт, затем на ее водительское удостоверение. Улыбнулся.

– На полчаса помещение в вашем полном распоряжении. Мисс Эгберт просила передать, что увидится с вами после съемки. – Он раскрыл тяжелую деревянную дверь.

Кейт вошла.

Тишина. Как в гробнице.

Загадочно.

Поспешно двинулась вперед, глядя под ноги, чтобы не видеть картин, пока не оказалась в центре правильного восьмиугольника.

Со всех сторон на Кейт смотрели картины. Четырнадцать крупных полотен. Казалось, они исполняли вокруг нее медленный танец. Приближались, удалялись. Темно-бордовые и черные, они словно играли с ней в прятки. Она почти чувствовала на коже их дыхание. Справа, слева полотна – лишенные образов темные прямоугольники – интриговали, требовали интерпретации, которую никто не был способен предложить. Что означает эта чернота? Куда приглашает или, напротив, преграждает вход? В какую пропасть?

Кейт слегка покачнулась, глубоко вздохнула, чувствуя, будто попала в ловушку. Эти темные поверхности не давали утешения.

Именно за этим она сюда и явилась. За утешением.

Ведь муж ушел не попрощавшись, ничего не объяснив.

Глаза Кейт блуждали по мрачному темно-бордовому пространству, пока не уткнулись в крапчатую черноту.

Ричард – невинная жертва или сам виноват в своей гибели? Неужели тайна его убийства навеки останется такой же непостижимой, как и эти картины?

Как бы вопрошая небеса, Кейт подняла глаза на застекленную крышу – над ней проплывала гряда облаков. Потом снова посмотрела на картины, лишенные художником всякого смысла.

Это были не произведения живописи, а скорее объекты медитации. Марк Ротко, убрав цвета, решил оставить зрителя наедине с самим с собой, наедине со своим отчаянием.

Проносящиеся по небу облака то затеняли помещение, то открывали дорогу свету. Словно Бог играл с выключателем. Черные поверхности были то глянцевыми, то матовыми, а то и дымчатыми. Кейт снова подняла глаза, и в этот момент облака раздвинулись, пропустив поток солнечных лучей. На мгновение он ослепил ее, а затем, прищурившись, она опять посмотрела на картины. Они странным образом меняли цвет. Черное – белое, позитив – негатив. И тут в ее сознании всплыли другие картины. С диковинными цветами, не соответствующими названиям, заранее написанным в разных местах.

Ну конечно, как же я сразу не догадалась! Ведь он слепой. Не в буквальном смысле. Он не видит цветов. Он дальтоник.

Вот именно, дальтоник. Пишет названия цветов – красный, зеленый, арбузный, ослепительный – и все равно накладывает другие краски. Потому что для него они все одинаковы.

Как просто. Маньяк из Бронкса – художник-дальтоник.

Облака закрыли солнце, и серое на полотнах стало черным.

Кейт не успела даже как следует осознать открытие, потому что тишину в часовне разорвал звонок мобильного телефона.

Хорошо, что она здесь одна.

На дисплее высветился номер телефона Брауна. «Странно, – подумала Кейт, – ведь я как раз намеревалась позвонить ему».

– Я сейчас долго говорить не могу, – сказала она шепотом. – Я в часовне, в Хьюстоне.

– В Техасе?

– Да.

– Когда возвращаетесь?

– Сегодня в конце дня. А что?

– Приезжайте сразу ко мне. Вы очень нужны.

– Но ведь меня отстранили.

– Уже восстановили. – Браун вздохнул. – Кое-что случилось.

Глава 28

На похороны Бойда Уэртера собрался весь бомонд, те, кто имел отношение к изобразительному искусству. Причем не только из Нью-Йорка. Художники, арт-дилеры, музейные работники, галерейщики, коллекционеры. На поминках речи следовали одна за другой. Восхваляли человека, которого большинство из присутствующих, Кейт знала это, недолюбливали. Завидовали его известности и богатству. А теперь вот явились все в дорогих черных одеждах. К словам выступающих Кейт не очень прислушивалась. Ее угнетала мысль, что она каким-то образом навела убийцу на Уэртера.

Перед похоронами состоялось короткое заседание группы. Кейт увидела фотографии. Но сейчас в голове прокручивалось не то, что убийца сотворил с Уэртером, а картины, которые он аккуратно расставил вдоль стены. Как будто устраивал выставку. Для Уэртера? Или для полицейских, которые непременно явятся?

Помимо всего прочего, обнаружилась жуткая подробность. Среди каракулей на краях картин появились ее имя и фамилия. Это повергло Кейт в шок. Откуда он узнал о ее существовании? Скорее всего из газет, освещавших ход расследования. Фримен считал, что маньяк мог видеть ее программы по телевидению. Кейт похолодела. Ведь интервью с Уэртером было показано лишь несколько дней назад. Неужели этот подонок прячется где-то неподалеку, наблюдает, а потом пишет ее имя на краях картин рядом с именами Тони и прочих персонажей?

Фримен считал, что убийца изменил ритуал. В мастерской Уэртера он ничего не убрал. На кистях осталась слюна, которую легко проверить на ДНК. Правда, пока не с чем сравнивать. Но в чем причина небрежности? Он хочет, чтобы его поймали? И что означает переход от проституток к таким людям, как Уэртер и его помощница?

Грейндж уехал в Вашингтон, чтобы подобрать группу агентов. Тейпелл мобилизовала на охоту за маньяком почти все подразделения нью-йоркской полиции.

Кейт покосилась на Блэр Самнер: та внимательно слушала выступление молодой женщины, едва сдерживающей слезы.

– Последние два года я была помощницей Бойда.

«Тебе повезло», – подумала Кейт.

– Бойд Уэртер научил меня очень многому. Прежде всего, одержимости работой. Еще он убеждал обращать внимание на мельчайшие детали.

Одержимый. Неужели убийца зациклился на Уэртере?

– Едва ли убийца был одержим охотой на Уэртера, – сказал Фримен на совещании.

– На ком же в таком случае? – спросил Перлмуттер.

Фримен посмотрел на Кейт:

– Мне неприятно говорить это, но вероятнее всего он нацелился на вас. Об этом свидетельствуют ваши имя и фамилия, включенные убийцей в обрамление картин. А Уэртера он выбрал потому, что увидел по телевизору ваше интервью с ним. Таким ребятам для возникновения навязчивой идеи много не нужно. Иногда это может быть просто случайный прохожий, а иногда Джоди Фостер. Вы же у нас хоть и небольшая, но тоже знаменитость.

Кейт поежилась. Блэр погладила ее руку.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая?

– Прекрасно.

Это была неправда. Ее всю трясло. Перед глазами то и дело вспыхивали фрагменты фотографий, сделанных в мастерской Уэртера. Его раскромсанное тело, порезанные картины, названия цветов, написанных на них убийцей. Одни были названы правильно, большая часть неверно.

Кейт объявила на совещании, что уверена: убийца – дальтоник. Она даже представила себе, какую игру он затеял с Уэртером. Названия цветов. Возможно, художник сделал какое-то опрометчивое замечание. Маньяк пришел в ярость и убил его. Его, а затем и помощницу.

Помощница, которой посчастливилось остаться в живых, наконец заплакала, прикрыв ладонью рот, и Кейт вспомнила еще одну деталь, появившуюся на краях картин маньяка. Небольшие карандашные рисунки. Лица со ртами, заклеенными пленкой. Фримен предположил, что это автопортреты.

Он что, не только дальтоник, но и немой?

– Кейт. – Блэр похлопала ее по плечу. – Кейт.

– Что?

– Панихида закончилась. Пошли?

– Извини, дорогая, но я хотела бы побыть здесь какое-то время. Из уважения к памяти Бойда.

На столах стояли закуски и бутылки с вином, как на вернисаже. Через несколько минут Кейт пожалела, что не ушла с Блэр.

К ней подошел известный галерейщик Винсент Петрикофф.

– Если надумаете расстаться с одной или двумя картинами Уэртера, висящими у вас в загородном доме, вспомните обо мне.

Поначалу Кейт даже не поняла, о чем речь.

– Все новые работы Бойда уничтожил безумец, – пояснил галерейщик, – так что…

– Пока продавать картины я не собираюсь, – ответила Кейт.

К ним присоединилась Рамона Гросс, глава одного из ведущих аукционных домов Нью-Йорка «Современное изобразительное искусство».

– Ужасно! – Она драматически прикрыла сильно накрашенные веки и надула алые губы. – Не понимаю, зачем было портить его картины? Кого они раздражали?