Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 110 страниц)

– Ты о чем? Она такая же, как и всегда.

– Точно-точно, разумеется. Извини… просто солнце такое яркое… вот и вижу чего нет.

– У меня полоса везения, а ты меня отвлекаешь, – я щурюсь, губы сжимаются в жесткую полоску, я сгибаю колени и руки, принимаю боевую стойку. – Быстро поставь все банки. Я их снова раскатаю.

Флинт их ставит. Я поднимаю новый стул над головой – изящный, легкий, без одной ножки, – закрываю глаза и бросаю.

Грохот – стук раскатывающихся банок – заставляет мои глаза раскрыться. Я это сделала.

– В десятку! – восторженно кричит Флинт, вскидывая руки к небу.

Поднимается ветер, сдувает мои кудряшки со лба, еще дальше укатывает банки, заставляя их подпрыгивать на бетоне. Мы кружимся, рука в руке. В какой-то момент я это осознаю, останавливаюсь, отпускаю его руки и бегу к другому краю автостоянки, чтобы построить для него баночную пирамиду. Он раскатывает ее легко и непринужденно, и мы вновь танцуем – два человека, опьяненные победой. Смеющиеся.

Пребывание с Флинтом странным образом освобождает. Он отличается от всех, кого я встречала раньше. С ним я чувствую себя не такой ненормальной, не такой чужой. Я и представить себе не могла, что мне может быть так легко с другим человеком, да еще парнем.

Я практически ничего о нем не знаю, но он кажется мне таким знакомым, будто я листаю семейные альбомы с фотографиями и вижу его на каждой странице. Улыбающимся. Летом – качающимся на ветке дерева. Зимой – лепящим снеговика.

– Ладно, – говорит он, вытаскивая из кармана куртки красные рукавицы. На землю летят клочки бумаги, колпачки шариковых ручек, синяя пластиковая сова. – Как насчет того, чтобы продолжить нашу экскурсию?

Я киваю. Флинт хватает стул, которым мы раскатывали баночную пирамиду, и относит к мусорным бакам, для других любителей баночного боулинга.

Мне вдруг хочется, хочется всем сердцем, чтобы Орен сейчас оказался здесь. Как бы ему это понравилось, он бы тут же придумал какие-нибудь ставки, чтобы повысить соревновательный накал, как он это делал всегда. А потом бы еще и выиграл – обычно он всегда выигрывал. Я задаюсь вопросом, играл ли он в боулинг жестяных банок до того, как ушел, до того, как ушел навсегда.

Сложенный листок бумаги, который я держу в кеде, сползает под пятку, жжет.

Тут он и возникает: порыв, раздувающийся во мне, как шарик, в который накачивают воздух. Я пытаюсь сдуть его так, чтобы Флинт этого не видел, поднимаю руки к голове, чтобы сжать шарик, но не выходит. Давление в нем слишком уж нарастает. Голова болит. Руки отлетают. Я иду к мусорным бакам, прикасаюсь к каждому – их шесть, – на случай, что Орен когда-то тоже прикасался к ним. Шесть мусорных баков. Может, я найду его клетки, они войдут в мои клетки, и какая-то его часть вернется. Шесть шансов. Три вдоха у каждого бака. Шесть шансов для него вернуться. Восемнадцать вдохов. Восемнадцать шансов вдохнуть его.

Флинт кричит, чтобы привлечь мое внимание. Я стою у баков, уйдя в себя, он уже далеко впереди. Я бегу к нему, и он ведет меня дальше, в глубины Гдетотама, города сбежавших и потерявшихся детей.

* * *

– Сюда торчки приходят, чтобы купить героин, а на том углу, на другой стороне улицы, продают кокаин; здесь можно разжиться метом, если ты действительно в отчаянии, – объясняет Флинт. – В этом организация очень четкая.

От его рассказов о жизни Гдетотама я ощущаю себя совсем маленькой и юной. Самое худшее, что может случиться с тобой в старшей школе: попасться кому-то на глаза в торговом центре во время занятий или с сигаретой за лабораторным корпусом. За это тебя могут отстранить от занятий и не разрешить прийти на одну из знаменитых вечеринок Сары Морленд. Никто не думает о том, что творится за пределами Карверовской школы: насколько там все хуже или, наоборот, насколько лучше.

Флинт уводит меня все дальше по пустынной улице. Несколько домов, еще остающихся на ней, с разбитыми окнами и выглядят так, словно краска на них в какой-то момент подверглась сильному нагреву.

Гдетотам напоминает расползшийся лабиринт, где одно уже не связано с другим и между ними не осталось ничего общего. Его словно строили люди, которые где-то на полпути потеряли интерес к своему детищу: церковь без шпиля, ржавая купальня для птиц, превращенная в местный почтовый ящик, где оставляются и забираются записки, автостоянка, заставленная раковинами, и унитазами, и чугунными ваннами с потрескавшейся эмалью, известная как «Ванный дом». Флинт объясняет, что в Гдетотаме здесь обычно встречаются с друзьями, чтобы потом пойти куда-то еще.

Половина встреченных нами людей – другие бродяги. Они сидят на корточках посреди тротуара и раздаются в стороны, словно красное море, чтобы дать нам пройти. Будто Флинт – Моисей. Некоторые вскидывают кулаки, когда мы проходим, в знак солидарности. Другие свистят вслед, что вызывает смех сначала у него, а потом у меня.

Мы огибаем угол и направляемся к переулку, перегороженному тяжелым занавесом. Я сую правую руку в карман: тук тук тук, ку-ку. Ку-ку – это такая новая игра, шепнуть так, чтобы никто не услышал, даже я сама.

А потом я ахаю. За занавесом – Нарния. Словно он отгораживает еще один тайный мир. Немалую часть этого мира занимает большое открытое пространство, где кто-то возвел каменные стены, ничего не огораживающие, и лестницы, ведущие в никуда. Все это ярко разрисовано абстрактными фресками, подсвечено мигающими лампочками, украшено кусочками материи. И везде люди, в длинных юбках и черных, с заплатами, куртках, со штангами и болтами для пирсинга в ушах, и носах, и губах, и языках; некоторые с дредами, как у Флинта, другие обритые наголо или с разноцветными волосами.

Какие-то люди, усевшиеся кружком, барабанят руками по крышкам мусорных баков, или кастрюлям, или сковородам. Другие играют на гитарах и каких-то тренькающих, а то и грохочущих самодельных инструментах. Некоторые поют, а может, стонут, я не могу определить. Зрелище это удивительное и ужасающее, и я ничего не могу с собой поделать, тоже начинаю приплясывать, ловя ритм. Забываю про холод. Забываю вещи, которые мне нравится переставлять в комнате, забываю, что мама всегда спит, а папа всегда работает.

Становлюсь частью этого мира.

Высокий худой мужчина со снежинками на черных подтяжках поднимается с земли и подходит ко мне и Флинту, держа в руках два набора китайских колокольчиков.

– Вас не затруднит найти по палочке и присоединиться к нам? У нас некому сыграть на колокольчиках. Мы сочиняем что-то серьезное, но одновременно и праздничное, понимаете? – Он кивает нам и возвращается к сидящим кружком людям.

Я уже собираюсь покачать головой – нет, премного благодарна, – но тут Флинт говорит: «Нет проблем», – хватает меня за руку и тащит обратно к занавесу, к входу в Нарнию. Мы находим две ветки, длинные, крепкие, с корой, жесткие от мороза. Флинт поднимает свою, щурится.

– К бою! – кричит он. – Шашки наголо!

Мы сражаемся с минуту, прежде чем я выбиваю ветку из его рук, и, признав свое поражение, делая вид, что плачет, он подхватывает свою ветку, и мы бежим к сидящим на земле оркестрантам. Вливаемся в круг.

«Я никогда не встречала такого, как Флинт».

Ритм захватывает меня. Первые три мелодии я не поднимаю глаз: три – хорошее число. Не столь хорошее, как девять, но все равно очень хорошее. К тому времени двое парней начинают спорить, кому играть на самом большом мусорном баке, кто-то еще разбивает бутылку из-под пива «Уайлд дог», а парень, который играл на мусорном баке среднего размера, свалился на него: то ли заснул, то ли отключился. Остальные участники оркестра расходятся.

Флинт касается веткой моего плеча. Я касаюсь пальцем другого плеча, чтобы не нарушать симметрии. Он смеется. Я краснею.

– Здорово у тебя получается с китайскими колокольчиками, детка, – говорит он и добавляет: – Не будешь возражать, если я прогуляюсь к тому мусорному баку, – Флинт указывает на огромную, темно-синюю пластмассовую ванну – как я понимаю, приспособленную под мусорный бак, – и посмотрю, чем там сегодня можно поживиться? Я в поиске новых идей.

Я киваю. Вижу три листочка, одновременно падающих с белого клена позади Флинта, и точно знаю, что он все делает правильно.

Флинт одаривает меня широкой зубастой улыбкой и рысцой бежит к мусорному баку. Мне тут на удивление уютно, среди таких же, как я, – странных и забытых, невидимых и игнорируемых. В школе я – девушка, которая ест простые сэндвичи с виноградным желе, завернутые в алюминиевую фольгу, то ли на лужайке, то ли в библиотеке, если на улице холодно. Я – девушка, которая не может войти или выйти из автобуса, школы, классной комнаты без тук тук тук и ку-ку, девушка, которая не поднимет руку, даже если знает ответ, потому что, если вдруг поднимет, ей надо прижать руку к столу, а потом поднять снова. И еще раз. Трижды, а может, шесть раз, а может – девять, в зависимости от множества факторов, которые нет никакой возможности контролировать: сколько слов в вопросе, сколько раз ученица, сидящая впереди, почесала макушку. Я – девушка, которая не может принимать душ после занятия в физкультурном зале, потому что должна встать под воду как минимум трижды, прежде чем выйти в раздевалку, а к этому времени школу уже закроют.

В Гдетотаме, с Флинтом, я первоклассный мастер баночного боулинга и полноправный член оркестра. А еще я – раньше даже представить себе не могла, что от этого слова меня будет обдавать жаром, – хорошенькая.

Два парня в нескольких ярдах от меня начинают то ли декламировать нараспев, то ли петь. Они голые по пояс, несмотря на холод, и втирают в грудь красную краску, и смеются, вроде бы пребывают в экстазе, невероятно счастливые, и я хочу быть ближе к ним. Поэтому поднимаюсь. Может, я им подпою. Может, вскину руки к небу и буду кружиться, и петь, и выть.

Но по пути к ним мое внимание привлекает разговор трех девушек моего возраста. Они сбились в кучку, выглядят нервными и усталыми.

Блондинка с густо накрашенными пурпуром веками и в длинном черном пальто говорит:

– Но я не говорила с родителями шесть месяцев. Они подумают, что я вру. Они так всегда думали. – Она смотрит на подруг, какое-то время молчит, сильно прикусывает губу, прежде чем продолжить: – Наверное, я могу позвонить тете. Она, возможно, одолжит мне денег. Я с вами поделюсь. И мы просто уйдет. Этим вечером, вместе. Если она как-то вышлет мне деньги.

– Да, уйдем, – кивает девушка с перышками цвета морской волны, воткнутыми в черные волосы, – но куда? Куда мы можем уйти?

– У меня есть подруга в Филли, – блондинка говорит медленно, словно строит планы на ходу. – Я уверена, что она живет на прежнем месте. Она разрешит нам поселиться в ее подвале. Я просто хочу вырваться отсюда, понимаете?

Третья девушка, в черных армейских ботинках вносит свою лепту:

– У меня есть пятьдесят баксов. Этого, наверное, хватит на всех, так? На автобусные билеты? – Ее левый каблук нервно постукивает по земле.

Я перестаю дышать, просто жду – жду, чтобы они сказали почему. Почему у них вдруг возникла отчаянная потребность покинуть Гдетотам? Я вновь думаю о Сапфир, крови на стенах. Может, они ее знали?

Первая девушка, блондинка, открывает рот, чтобы заговорить вновь, но тут Черные Ботинки замечает меня и локтем резко толкает блондинку в бок. Что-то шепчет остальным, и они отходят подальше.

Я продолжаю путь, подпрыгивая и размахивая руками, согреваясь, делая вид, что и не стояла, подслушивая. Подходя к танцующим парням, вижу, что они втирают в грудь не краску.

Это кровь.

Они порезали себя, грудь и руки, осколками разбитой винной бутылки. На земле вокруг них валяется множество пустых винных бутылок. Один из них смотрит прямо на меня и улыбается. Оскал волчий, одни зубы.

– Эй ты, – он нацеливает на меня окровавленный палец. – Что-то давно я тебя не видел, ты вроде бы здесь больше не тусуешься. И что это все значит? – Его веки дрожат. Он тянется ко мне, словно хочет схватить. Я ахаю и поворачиваюсь к нему спиной, потом поворачиваюсь лицом, снова спиной, снова лицом, и еще, и еще, и еще. «Нельзя останавливаться», – говорит мой разум. – «Нельзя», – говорит мой разум. «Пока нельзя», – говорит мой разум. «Еще шесть, и будет двадцать семь. Еще три. Хорошо. Теперь можно идти. Хорошо. Можно идти. Имеешь право».

Мне надо найти Флинта.

«Ку-ку ку-ку ку-ку». Не знаю, произношу я это слово мысленно или вслух. Оно отскакивает то от одной стороны черепа, то от другой. Я чувствую, каждый слог, каждую букву, каждый дефис. Я торопливо иду по переулку. Внезапно все другое, гротескное. Не Нарния. Ад. Вуаль поднята, и теперь видно все, что она скрывала. Вонь. Гниль. Все больные или на грани болезни – их трясет, они стонут, закатывают глаза к небу. Не знаю, как я могла подумать, что они счастливы. Может, Флинт каким-то способом заморочил мне голову, чтобы я видела то, чего нет.

Флинт Флинт Флинт. Я три раза произношу имя вслух. Флинт Флинт Флинт снова. И еще раз. Флинт Флинт Флинт. Если люди слышат меня, мне без разницы. Я останавливаюсь и девять раз стучу по земле правой ногой. Потом левой, еще девять. Потом выдергиваю шесть волос. С каждым произношу его имя. Флинт Флинт Флинт Флинт Флинт Флинт. Каждый волос – крошечная смерть. Каждый – жертва, которая приведет его ко мне. Приходи приходи приходи.

И тут я вижу его – знала, что сработает, – появляющегося, как по волшебству, с пластиковым мешком, набитым мусором.

– Потрясающие находки, – делится он со мной, приближаясь.

– Я хочу уйти отсюда, – говорю ему я. – Уйти. Немедленно.

Выражение его лица меняется. Он подходит ближе.

– Что случилось?

– Мне… мне тут не нравится. Мы должны уйти. – Я сжимаю кулаки, три раза, и бормочу под нос «ку-ку».

– Подожди. Ло, скажи мне…

– Немедленно.

Найти стену. Стукнуть три раза. Ку-ку.

Глава 6

Думаю, я дрожу, потому что Флинт кладет руки мне на плечи и начинает успокаивать, как раньше успокаивала мама. Он уводит меня за занавес, где я тук тук тук, ку-ку так тихо, как никогда, и на улицу.

Флинт говорит, что поведет меня в место получше, которое мне, он уверен, понравится. Я пытаюсь сказать ему о том, что видела – о двух парнях, – едва мы выходим на улицу.

– Ло, эй, ты просто напугалась. Не привыкла к тому, как тут ведут себя люди. Послушай, ты должна понять. Здесь все по-другому. Нам нечего терять. Мы – не часть другого мира, мира теликов и гаджетов, сечешь? Мы для этого слишком живые. Мы – мусорщики. Мы – ястребы, кружащие высоко в небе, с огромными крыльями, пикирующие к земле, когда возникает такое желание. Знаешь, о чем я?

Флинт глубоко вздыхает, наблюдая за мной, его щеки на холоде становятся еще краснее.

Я смотрю на его «медвежьи ушки», потом в голубовато-зелено-золотистые глаза. Внезапно меня охватывает злость.

– А как насчет того, что люди действительно умирают? Ты считаешь, это тоже забава? От этого ты чувствуешь себя более живым?

Флинт понижает голос.

– Обещаю, следующее место тебе понравится, идет? Никаких кружков с барабанами. Мы почти пришли.

Я иду за ним, хотя злость не отпускает, кипит на маленьком огне. Он не слушает, ему без разницы. Интересует его только одно – красивый мусор.

Мы кружим по закоулкам и широким улицам, пока не подходим к высокому дому – высокому для Гдетотама, – и Флинт вскрывает замок двери черного хода. Я тук и ку-ку трижды, быстро, злость превращается в жгучий стыд, я молюсь, чтобы он не заметил. Если он и замечает, то ничего не говорит.

Внутри темно, но через открытую дверь я вижу винтовую лестницу в нескольких футах от нас.

– Здесь жил какой-то богач, давным-давно. Дом полностью разграблен. Что от него осталось, так это лестница. – Он начинает подниматься. – Только осторожнее. Некоторые ступеньки шатаются. Ой, где-то есть еще и монстр. Лестничный монстр. Берегись его вызывающих дрожь щупалец.

– Думаю, с монстром я разберусь, Флинт. – Я следую за ним по лестнице, нащупывая ногой сломанные и отсутствующие ступеньки.

– Будет ужасно, если тебя сожрет Лестничный монстр. Меня обязательно допросят в отделе расследования убийств, и, честно говоря, я сомневаюсь, что полиция поверит в сожравшего тебя Лестничного монстра. Если, конечно, они сподобятся на расследование, – добавляет он, и, хотя тон веселый, в голосе слышатся жесткие нотки.

Я думаю о Сапфир. Задаюсь вопросом, может, он тоже думает о ней или о других случаях, о других детях Гдетотама, которые бесследно исчезли.

Мы поднимаемся наверх целыми и невредимыми, не сожранными никакими монстрами, и через крошечное окно вливается достаточно света, чтобы Флинт разглядел покрытую изморозью дверную ручку и, повернув ее, открыл дверь.

Мы выходим на широкую крышу, и весь Гдетотам, и весь Кливленд, и даже пригороды вдали расстилаются перед нами…

…ярко-розовые, и оранжевые, и желтые в лучах заходящего солнца. С крыши Гдетотам и весь штат Огайо за ним выглядят более прекрасными, чем я могла себе представить.

Флинт прав. Это хорошее место. В голове у меня начинает проясняться. Может, раньше я действительно просто испугалась. Я вижу семь церковных шпилей и четыре здания с куполом. Семь – плохое число, и я поворачиваюсь, пока не нахожу еще один шпиль, очень далеко, окрашенный солнцем в красное. Восемь и четыре – оба ужасные, удушающие числа, но в сумме дают двенадцать, а это число, пусть и не такое хорошее, как девять, помогает мне дышать. Двенадцать хорошо для домов. Двенадцать – крепкое, надежное, безопасное.

Флинт подходит к краю крыши и раскидывает руки широко-широко, как растение, стремящееся насытиться солнечным светом. Я приближаюсь к нему, какое-то время наблюдаю.

– Слушай, а где ты живешь? – До меня доходит, что он мне этого не говорил.

– Где придется. – Флинт пожимает плечами. – Каждые два или три месяца нахожу новое место. Я живу здесь один уже пять лет, с тринадцати, так что с переездами у меня получается неплохо. – Его глаза блестят.

Крыша покрыта чем-то черным и упругим, в некоторых местах покрытие отслаивается.

– Как вышло, что ты живешь один с тринадцати лет?

– Знаешь, я уже для этого созрел, а в Хьюстоне для меня ничего путного не нашлось. В моей семье в тринадцать тебя уже считают взрослым. – Он садится на корточки, начинает бросать маленькие камушки через улицу на соседнюю крышу.

– А как же твои родители? Они просто позволили тебе уйти?

– Они меня искали. Но не так чтобы очень. – Он смотрит вдаль, возможно, что-то вспоминает. Потом поворачивается ко мне, улыбаясь очень очень очень широко. – Вид отсюда потрясающий, правда?

– Разве это не раздражает? Постоянно сниматься с одного места и устраиваться на новом? – спрашиваю я, хотя и так знаю, что раздражает. Всю жизнь только этим и занималась.

– Если честно, не так это и плохо, – отвечает Флинт. – У меня мешок, в котором лежит самое необходимое, и, если приходится бежать, я бегу, и нахожу новое место, и остаюсь там, пока снова не чувствую, что пора уходить. Прекрасная система, правда.

– А как же школа и все такое? – Я сглатываю слюну, осознав, что говорю, как моя мать. Или как моя мать говорила раньше, до того, как укрылась в своей спальне.

– В Гдетотаме с образованием полный порядок. Выше крыши. – Флинт мне подмигивает. Я еще не встречала человека, который мог так подолгу улыбаться. – Впрочем, в самом скором времени я собираюсь уехать отсюда навсегда. Наверное, отправлюсь в Сан-Франциско. Может, в Портленд. Превращусь в пепел и пыль под западным ветром и вновь обрету плоть где-нибудь у океана. Как феникс. Или, скорее, стану чайкой. С фениксом – это перебор.

Музыка долетает до нас из бара, который на улице под нами: медленный ровный ритм, плавная скрипка, обволакивающая гитара. Флинт поднимается. Взмахивает руками как птица, обнимает меня и кружит.

– Ты ведь хорошо танцуешь, – говорит он. – Только, готов спорить, ты этого не знаешь, так? Как ты не знала, что отлично играешь в боулинг или на китайских колокольчиках, или то, что ты красавица?

Красавица. Это слово вышибает из моей головы все остальные.

– Я… я не…

Он обрывает меня.

– Ло – это сокращение от какого имени? – Он кружит меня из стороны в сторону.

– Пенелопа.

– Пенел-л-л-л-л-о-о-о-о-опа, – поет он. – Мне нравится. Красивое имя, от него веет древностью.

– Так звали бабушку моей матери, – объясняю я, когда он кладет руку мне на поясницу и ведет меня в вальсе. По моему телу пробегает дрожь, но я не вырываюсь. Зато трещу без умолку. – Мои родители говорили, что я родилась с густыми черными волосами, как у нее. Они собирались назвать меня как-то иначе, но, когда увидели, решили, что я – ее реинкарнация… – Я замолкаю, он наклоняет меня, спину прошибает жаром. – Мои родители довольно-таки странные, – продолжаю я, чувствуя большую руку Флинта, сжимающую мою. Он ведет меня по кругу. Я мысленно их считаю: четыре, пять, шесть. – Я хочу сказать, они были странными. Теперь они никакие. – Я прикусываю губу, сожалея, что произнесла эти слова. – А откуда взялось твое имя? Никогда не встречала человека, которого звать Флинт.

Он отпускает мою руку и кружится сам, как балерина, подняв руки над головой.

– Просто прозвище. В честь Ларри. – Он кружится, удаляясь.

– Ларри? – повторяю я.

– Ларри Флинта.

Теперь, когда Флинт меня не ведет, танцевать мне не хочется. Я обхватываю себя руками, вдавливаю пальцы в плечи, каждый палец, по три раза, нажим, нажим, нажим. Тридцать, тридцать нажимов. Число «тридцать» меня расслабляет, шея больше не каменная, я трясу головой.

Флинт вскидывает брови.

– Мистер Флинт в свое время был порнографическим магнатом. Знаменитым издателем, которому еще принадлежала сеть стрип-клубов и все такое.

Я прищуриваюсь.

– И что? Ты тайный порномагнат?

– Не совсем, – он смеется. – Ты впрямь никогда не слышала о Ларри Флинте?

Я качаю головой, и Флинт протягивает руку, щекочет меня под подбородком, будто мне шесть лет, а ему шестнадцать.

– Ты действительно из Лейквуда, да?

– Во всяком случае, я не поклонница порно, – сухо отвечаю я, подаваясь назад.

– Эй, эй, – голос Флинта становится мягче. – Я думаю, это мило. Если на то пошло, я думаю, это отлично.

Мило. Отлично. Красавица. Эти слова никто со мной не соотносил. Я всегда думала, что они предназначены для других девушек.

– Люди начали называть меня Флинтом, потому что, приехав в Кливленд из Балтимора, я зарабатывал на жизнь в стрип-клубах. – И торопливо объясняет, когда видит мои поднимающиеся брови: – Рисовал стриптизерш для их клиентов. Ты знаешь, в стрип-клубах фотографировать запрещено. Так что я обслуживал сферу обслуживания. – Я вижу, что эту фразу он произносил частенько. Теперь его брови поднимаются и опускаются, как у персонажа мультфильма. Он меня дразнит.

Но его упоминание стриптизерш вызывает мой следующий вопрос.

– Так, может, ты помнишь Сапфир? – Мой голос вдруг становится слабым и тонким. – Ты знаешь. Стриптизершу – мою подругу, – которую убили на прошлой неделе. Может, ты и ее рисовал? – Рот и горло у меня пересыхают, зудят в ожидании его ответа. Он должен ее знать, не может не знать. Поднимается ветер. Город под нами выглядит охваченным огнем.

Флинт пожимает плечами.

– Не знаю. Только в Гдетотаме полдюжины клубов, и стриптизерши постоянно меняются, их слишком много, чтобы уследить. Если честно, я знаю только нескольких. – Он искоса наблюдает за мной.

И тут до меня доходит, живот скручивает определенностью: он что-то скрывает.

– Она работала в «Десятом номере». Ты знаешь «Десятый номер»?

Несколько секунд паузы, Флинт вроде бы думает.

– Да, я знаю «Десятый номер», – наконец отвечает он. – Правда, давненько там не появлялся. Может, Сапфир начала там работать после того, как я перестал рисовать.

Вновь скручивает живот. Он лжет. Не могу сказать, откуда я это знаю. Просто знаю. Сердце гулко колотится в груди. Я считаю крыши. Восемь красных. Четыре темно-синих. Пять светло-синих. Все плохо. Плохо плохо плохо. Наползает тревога, обвивает, как змея. «Но, – я пытаюсь урезонить себя, – если я сложу синие, четыре темно– и пять светло-, получится девять». Девять – очень хорошо.

– Я думаю заглянуть туда в скором времени. – Я сжимаю пальцами статуэтку-бабочку в кармане, расслабляю лицо, голос, стараюсь показать, что речь о ерунде. – Чувствую себя виноватой из-за того, что так долго не общалась с ней. Я думаю, чувство это утихнет, если я поговорю с людьми, которые ее знали.

Мне без труда удается добиться искренности. Чувство вины присутствует. Вина – она всегда реальная. Я вдавливаю пятку в кед, чувствую, как сложенный листок скользит вдоль носка, чтобы я всегда знала, чтобы я всегда помнила: куда бы я ни пошла, что бы ни сделала, одного мне вернуть не удастся.

Флинт жестко смотрит на меня, от этого взгляда я подаюсь назад.

– Я бы не питал надежд насчет девушек из «Десятого номера», – ямочки на щеках исчезли, лицо такое серьезное. – Со стриптизершами дело обстоит следующим образом: если ты не клиент и не несешь коктейль, разговаривать им с тобой неинтересно. Ты только зря потратишь время, – он встает, очень деловой. – Пора отвести тебя к автобусу. Мне надо кое-что доделать в Малатесте, а уже темнеет.

И тут же он поворачивается и идет к двери на лестницу. Я следую за ним. Спускаемся мы молча. Флинт больше не шутит насчет лестничных монстров или гигантских дыр на месте ступеней. Не оглядывается, чтобы проверить, как я там. Снаружи на нас накатывает бескрайняя темнота.

– Ты хочешь, чтобы я проводил тебя до автобуса? – бесстрастным голосом спрашивает он, надеясь на отрицательный ответ.

Есть шанс заблудиться, но я не хочу, чтобы он оставался со мной против своей воли.

– Нет, – отвечаю я. – Сама доберусь. Без проблем.

– Ты уверена?

– Да. Абсолютно уверена, – Я достаю мобильник и делаю вид, что читаю сообщение, которого нет. Ставлю на то, что Флинта это разозлит. Надеюсь, что так оно и есть. – Мой друг… э… Джереми… написал, что он неподалеку. Так что обо мне можешь не беспокоиться. Он меня встретит, и мы уедем.

– Ага. Ладно. Как думаешь, появишься здесь в скором времени?

– Не знаю.

Флинт потирает лоб под медвежьей шапкой, вздыхает.

– Ло, послушай. Извини, что открыл тебе глаза насчет «Десятого номера». Но это правда.

– Да. Спасибо. – Я не смотрю на него. Не хочу себя выдавать. Вместо этого смотрю на рукава своей куртки. Они в красной краске. В отпечатках ладоней и пятнах Флинта. Раньше они меня так радовали, теперь раздражают. – Так я пошла, хорошо? Джереми меня ждет.

– Да, я тоже. Много дел. – Он хлопает меня по плечу, словно ничего не случилось. – Не изображай незнакомку, Ло. Возвращайся в скором времени. Правда. Ты знаешь, я буду здесь.

Флинт салютует мне и уходит в противоположном направлении, к Малатесте. Я по пути к автобусу счищаю засохшую краску, внимательно слежу за названиями улиц. Мне бы тревожиться о том, что мама будет злиться, да только я знаю, что она ничего не заметит.

Тринадцать с половиной кварталов до автобусной остановки. Налево на Восточную авеню. Прямо по 117-й улице.

Может, Флинт прав. Может, он действительно старался помочь. Но едва я упомянула Сапфир, как в нем щелкнул невидимый выключатель. Внезапно он стал другим человеком, уклончивым и нервным. Еще и злобным.

Он сказал мне, что я хорошенькая.

Он лжец.

Я вновь пробегаюсь пальцами по засохшей краске. Шесть раз. Перед моим мысленным взором его руки. Его длинные пальцы.

Как бы мне хотелось стереть его. Но он прилип ко мне, сейчас прилип.

Еще шесть раз провожу пальцами по засохшей краске. На удачу.

Глава 7

На следующий день школьные занятия такие же длинные, но меня отвлекает слишком многое, чтобы я замечала, как медленно ползет время. Почему Флинт солгал насчет знакомства с Сапфир?

Я занята своими мыслями большую часть урока английской литературы, пока Сидни Лори и Бриджит Крэнк, девушки с вьющимися блондинистыми локонами и мускулистыми бойфрендами почти тридцать минут взахлеб распинаются о романе «Гордость и предубеждение»^[132].

Что заставило его так внезапно перемениться, а в конце вести себя так, будто ничего не случилось?

Я отвечаю вслух на вопрос, заданный на уроке подготовки к школьному оценочному тесту: рана, с признаками (сильного) кровотечения, требующая медицинского вмешательства. Я никогда этого не делаю. А тут ответ приходит ко мне, и я его озвучиваю: «Би; максимальная».

После часов, отведенных на подготовку домашнего задания, в туалете, я отстукиваю шесть слогов моих имени и фамилии, негромко произнося их: три раза, чтобы получилось восемнадцать, а это совершенно идеальное число после того, как с домашним заданием покончено. Я начинаю: Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин, Пе-не-ло-па-Ма-рин… и тут в туалет входит Кери Рэм, встает у соседнего зеркала и начинает мазать губы блеском с запахом арбуза. Мне надо досчитать еще четыре раза, и я не могу остановиться, пусть она и стоит рядом со мной, пусть все тело жжет от стыда. Я бормочу, постукиваю, надеясь, что она не заметит. Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин.

– Что ты сказала? – спрашивает она, глядя на меня через зеркало.

На ее лице странное выражение. Мое – густо-густо-красное. Я сую руку в карман, где лежит статуэтка-бабочка, сжимаю ее три раза, чтобы ко мне вернулся дар речи, чтобы я смогла хоть что-то сказать, чтобы не стоять безмолвным столбом рядом с Кери Рэм.

– Что? – выдавливаю я из себя. Мне хочется бежать. Мне хочется умереть.

Она вскидывает брови.

– Ты же только что мне что-то сказала.

– Ох, – вырывается из меня, руки я прижимаю к бедрам, чтобы унять дрожь. – Я просто… э… пыталась вспомнить кое-что по английской литературе. Стихотворение Ти-Эс Элиота, которое мы читали, – я смотрю в зеркало на свои жуткие кудряшки. Делаю вид, что поправляю волосы, хотя поправить в данный момент нет никакой возможности: спутанная масса с резиновой закруткой на конце, которую я пытаюсь выдать за косу.

– Я совершенно не запоминаю стихотворений. – Она накручивает колпачок на пластмассовый тюбик с блеском, изучает мое отражение. – Где ты взяла эту подвеску? Мне она нравится. – Кери выпячивает губы, наслаждается их блеском.

– Какая именно? – спрашиваю я, нервничая, хотя и знаю, что подвеска Сапфир у меня под рубашкой и ее не видно.

– Полумесяц.

Я поднимаю руку к подвеске, металлическому полумесяцу с маленьким светло-синим кристаллом посредине; серебряная лошадь обжигает, прижатая к груди.

– Отец привез мне ее пару лет тому назад из Таиланда, – застенчиво отвечаю я.

– Таиланд, – она вздыхает. – Круто. Бывала там? – Она лезет в большую кожаную сумку и достает толстый черно-серебристый цилиндрик туши для ресниц.

Я все вожусь с косой. Сдергиваю резиновую закрутку, запуская пальцы в спутанные волосы.