Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 110 страниц)

– Меня, – насмешливо проговорила художница-концептуалистка. Ей было двадцать с чем-то, и известность она приобрела своими скандальными перформансами, где появлялась либо голая, либо в нижнем белье. – Абстрактная живопись, цветные поля – все это уже давно умерло.

– Если уж фильмы с Эстер Уильямс^[89] до сих пор живы, то творчество Бойда Уэртера и подавно, – возразил Петрикофф.

Довольно. Кейт поспешно попрощалась и начала протискиваться к выходу.

Перед глазами сменяли друг друга фрагменты фотографий, сделанных в мастерской Уэртера. Поражало то, как обошелся маньяк с художником и его работами, при этом потратив время, чтобы аккуратно расставить свои картины.

Ну конечно же! Почему она не подумала об этом раньше? Он мечтает о своей выставке. А ее можно устроить, если начальство одобрит идею.

Кейт посмотрела на часы. Если она права и маньяк действительно дальтоник, нужно подробнее узнать об этом заболевании.

Профессор Абрахам Бриллштайн оказался таким, каким его Кейт и представляла. Невысоким, сутулым, с длинным заостренным носом, редкими, зачесанными назад седыми волосами и красноватыми карими глазами, увеличенными очень сильными очками до размеров мячей для гольфа. В свое время он возглавлял неврологическую клинику «Монт-Синай» и имел собственную практику, приносящую хороший доход, но бросил все это, занявшись исследованием литикободигии. Это заболевание, похожее на болезнь Паркинсона, он обнаружил во время экспедиции с группой невропатологов на острове Гуам. За ней последовало еще несколько экспедиций на небольшие острова Тихого океана, где одна малочисленная народность состояла в основном из дальтоников. Изучению этого заболевания он посвятил всю жизнь.

Кейт обратила внимание на то, что в кабинете профессора преобладали черные тона. Возможно, это позволяло ему лучше понять своих пациентов.

– Представьте, если бы эта жидкость казалась вам коричневой. – Бриллштайн поднял свой наполовину выпитый бокал с апельсиновым соком. – Уверен, вы бы ее пить не стали. Верно?

– Не стала бы, – вполне серьезно согласилась Кейт.

– А теперь пойдемте дальше. Серый ростбиф, черный томатный сок, светло-коричневый банан. Даже звуки мозг интерпретирует так, что музыка становится угнетающе скучной, бесцветной. – Он залпом допил сок.

– Разве такое возможно?

– В случае полной церебральной ахроматопсии – да. – Он посмотрел на нее своими увеличенными глазами.

– И что это значит?

– Извините. – Бриллштайн постучал карандашом по краю стола, заваленного книгами, бумагами, папками, среди которых виднелись небольшие кучки перекрученных скрепок. – Речь идет об экстремальной форме дальтонизма. Обычно она врожденная, но иногда возникает в результате несчастного случая. Врожденный дальтонизм – не такая уж редкость, особенно у мужчин. Разумеется, есть несколько градаций остроты заболевания. – Профессор начал загибать искривленные артритом пальцы. – Самая распространенная форма дальтонизма – аномальное восприятие трех основных цветов. Субъект видит цвета, но путает их. Дальше идет так называемый красно-зеленый дальтонизм, или дейтераномалия, поражающая приблизительно пять человек из каждой сотни, и протаномалия, которая поражает одного из сотни. Протаномалик плохо воспринимает красный цвет. Красный сигнал светофора он видит желтым или янтарным.

– Для такого человека пересечение улицы – большой риск, – заметила Кейт.

– Конечно. – Бриллштайн подтолкнул очки к переносице, и его глаза увеличились еще на десять процентов. – Но полная ахроматопсия – заболевание редкое. И очень тяжелое. Ему подвержены, скажем, тридцать или сорок человек из сорока тысяч.

– Не работают колбочки? – спросила Кейт.

– Да. – Бриллштайн улыбнулся. – Колбочки, ответственные за цвет, расположены в центре сетчатки. Упрощая, можно выделить три разновидности. Красные, синие и зеленые. – Он сменил карандаш на скрепку и начал интенсивно сгибать ее.

– Преступник, которого мы разыскиваем, рисует. Но цвета все неправильные. Он даже вначале надписывает названия, но все равно краски выбирает не те, – сказала Кейт.

– То есть вы не видели его? – Профессор Бриллштайн удивленно посмотрел на нее.

– К сожалению, нет.

– В таком случае откуда вам известно, что он дальтоник?

– Не знаю. – Кейт взяла со стола скрепку и тоже начала сгибать ее. – Я просто это чувствую. Интуитивно. Конечно, для доктора это звучит абсурдно, но…

– Вовсе нет. – Профессор мягко улыбнулся. – Дело в том, что половина результатов любого серьезного исследования основана на интуиции ученого. Правда, потом все проверяется и перепроверяется экспериментально, но без этого мы никогда бы ничего не достигли. – Он снова улыбнулся. – Так что, пожалуйста, расскажите, почему у вас такое ощущение.

Следующие двадцать минут Кейт подробно рассказывала о картинах с искаженными цветами, надписанных названиях, об убийстве Бойда Уэртера, о своем состоянии в Часовне Ротко. В общем, обо всем, что удалось вспомнить. Показала фотографии.

– Я пришла к заключению, что убийца отчаянно пытается каким-то образом ощутить цвета. Следовательно, он дальтоник.

Бриллштайн снял очки, потер на удивление маленькие глаза.

– Нормальная гипотеза, моя дорогая. Вполне имеет право на существование.

– Давайте предположим, что эта гипотеза верна. Как вы прокомментируете его действия?

Доктор водрузил очки на место, пробежался пальцами по волосам.

– Хм… ну, во-первых, вполне вероятно, что он жертва несчастного случая, в результате которого прервалась связь нервных окончаний мозга с глазами. Какая-то мозговая травма.

– И это повлияло на его поведение?

– Разумеется. А если для вас мир вдруг станет серым, разве это не повлияет на ваше поведение?

– Да, но я имела в виду… патологию.

– Хммм… – Профессор начал сгибать скрепку. – Реакция тут может быть самая разная, но если речь идет о художнике, живописце, то… ну давайте представим: утратить способность видеть цвет – это уже само по себе ужасно, даже для бизнесмена. Но гораздо ужаснее для художника, чья жизнь целиком связана с цветом. – Он покачал головой: – Это настоящая трагедия.

– Да, – согласилась Кейт, пытаясь представить себе бесцветный мир.

– Дальтоники с врожденным пороком обычно неплохо приспосабливаются к жизни, потому что никогда не видели мир в цвете. Но для церебрального ахроматопа все обстоит иначе. Его страдания бесконечны. – Профессор вздохнул. – Ведь для него зеленая трава, голубое небо и все остальное, такое привычное, неожиданно стало серым. С незначительными оттенками.

– Как черно-белое кино?

– Еще хуже. При полном дальтонизме острота визуального восприятия существенно ослабляется. Вот я вспомнил один случай. Молодая женщина, художница, попала в аварию на мотоцикле. В результате полный дальтонизм. Через некоторое время она наложила на себя руки. Жизнь потеряла для нее всякий смысл. Или вот еще один любопытный пример… – Профессор задумался. – Жаль, но не могу вспомнить. – Он пожал плечами и грустно улыбнулся. – Старость. Склероз.

– Со мной тоже иногда такое случается, – попыталась утешить его Кейт. – Но если вы вдруг вспомните что-нибудь интересное, пожалуйста, позвоните мне. Этот убийца загнал полицию Нью-Йорка в угол, так что сейчас для нас важна любая мелочь.

– Обязательно, – пообещал Бриллштайн. – Так о чем я говорил? О да, потеря ощущения цвета. Для полного дальтоника жизнь не только трудна, но и… очень уныла.

Кейт попыталась представить лишенными цвета песчаный пляж рядом с ее домом в Ист-Хэмптоне и поблескивающий на солнце голубовато-зеленый океан. Да, потерять чувство цвета ужасно, но ее утрата не менее тяжела. Она больше никогда не будет гулять по этому пляжу с Ричардом.

– А как выглядит такой человек?

– Выглядит? Ах да, понимаю. – Профессор кивнул. – Думаю, он носит темные очки. Не снимая. Стекла, возможно, янтарного цвета, скорее всего широкие, изогнутые. Чтобы не пропускать к глазам даже косые лучи.

Солнечные очки. Парень, который околачивался напротив Лиги творчества в тот день, когда был убит Марк Ландау.

– А почему очки?

– Ахроматопы чрезвычайно чувствительны к свету. При ярком свете они практически слепы. – Бриллштайн поднял палец, чтобы подчеркнуть важность сказанного. – Справиться с этой проблемой для них весьма сложная задача. С другой стороны, в полумраке они ощущают себя довольно комфортно. Гораздо лучше, чем я или вы. Кроме того, они значительно острее ощущают очертания предметов.

Кейт вспомнила о резко очерченных контурах на картинах маньяка.

– Он также постоянно моргает и щурится, – продолжил профессор. – Даже в темных очках ахроматопы моргают и прищуриваются, чтобы защитить глаза от света.

– А эту нарушенную связь между глазом и мозгом возможно восстановить? Хирургическим путем. Чтобы больной снова видел цвета.

– О нет. – Профессор Бриллштайн грустно покачал головой. – К сожалению, церебральный ахроматоп пожизненно лишен цвета. Это заболевание неизлечимо.

Глава 29

Он прохаживается по затемненной мастерской, как полководец после триумфального сражения. Он никогда не чувствовал себя таким могущественным. Это, наверное, потому, что выпил крови художника, зачерпнув ладонями, и теперь у него возникло ощущение, будто художник стал его частью. Прежде он никогда такого не делал, но этот случай был особенный. И все, больше никаких перчаток. Он уже не боялся, что его поймают. Потому что он сильнее и умнее любого из них.

Но затем, как обычно, накатила волна удушья. Он слышит хрипы, стоны на фоне музыки и рекламных слоганов.

Усмехается.

Доктора всегда хотели, чтобы он рассказывал об этом.

«Расскажи нам, что с тобой произошло. Это был несчастный случай? Авария?»

Но он не рассказал, не выдал свою тайну. Свою боль, которую лелеял.

Один раз, правда, проявил слабость. Открылся этой женщине-доктору. Просто для забавы. Чтобы попробовать. На ее глазах появились слезы, и ему тоже захотелось плакать. Вместе с ней. Но он сдержался, не заплакал. А на следующий день со смехом объявил, что все это выдумал. Они считали его дураком. Но он показал им, хорошо показал. Оставил кое-что на память. В глубине сознания вспыхивает картинка: белый халат, который скоро становится красивым ярко-красным, а на нем табличка с именем, тоже красивым, Белинда.

Следом еще воспоминание… Вкус резины во рту. Все как будто разбито и поломано – челюсть, голова. На ней тяжелая повязка. Руки и ноги слабые, болят. Картинки, шум, даже друзья – Тони, Дилан, Бренда, Донна, – все исчезли, куда-то подевались. Он ждал их возвращения, мучаясь от одиночества, и они наконец появились, принеся с собой весь этот гам. Но ради друзей можно вытерпеть и не такое.

Он с силой сжимает виски, отгоняя давние воспоминания. Хочется думать о самой последней работе. Как удачно все получилось. Сначала художник, потом она. Почти без перерыва. Двойное удовольствие. Девушка прибыла точно в нужный момент – как раз, когда все начинало бледнеть, – так что действие удалось продлить. Цвета – о, цвета! – как они искрились и сверкали! Ничего подобного он прежде не видел.

Она стала свидетельницей того, как хорошо он определил цвета. Подтвердила, что на полотнах художника все написано правильно. Он даже подумывал, не взять ли девушку с собой. Держать в мастерской, чтобы она помогала ему, как помогала художнику, которому больше ее помощь не нужна. Но испугался, что Донне и Бренде это не понравится. К тому же девушка показалась ему немного нервной. Все вскрикивала, плакала. Кому это нужно?

– Мне не нужно, – произносит он и прикрывает покалывающие глаза. Представляет исто-рич-ку искусств. Она рассматривает его работы, расставленные у стены в мастерской художника. Теперь он старается только для нее. Она – та самая. Настоящая. Его спасительница. Может быть, она даже расскажет Джасперу Джонсу, как он все делает здор-р-рово, и тогда они втроем соберутся, поговорят о живописи. Возможно, даже выпьют, как это делают в кино.

Он бросает взгляд на свои руки, замечает легкое изменение оттенка кожи. Это потому, что в его жилах теперь течет темно-красная, алая, малиновая, пурпурная, багровая, светло-вишневая, ослепительная кровь художника.

Включает телевизор. Перескакивает с канала на канал, пока не находит что-то приятное и знакомое. «Флинтстоуны». Ему кажется, что он видит Фреда и Вилму на фоне многоцветного доисторического леса, переключает канал, и действительно, волосы у Зены блестящие, иссиня-черные. Но затем все бледнеет, выцветает, и он вспоминает первые дни после катастрофы, когда очень хотелось умереть.

Но не сейчас.

Он чувствует, что после расправы над художником стал ближе к Кейт, исто-рич-ке искусств. И скоро станет еще ближе.

Едва увидев Уилли, Кейт заплакала. Последние две недели она так старательно прятала свое горе, и вот сейчас оно вдруг выплеснулось на поверхность и соединилось с радостью, образовав гремучую смесь. Уилли, этот славный талантливый мальчик, которого они с Ричардом пестовали с шестого класса, сейчас вырос и стал успешным художником. Уилли был ей почти как сын.

– О Боже, извини! Это потому, что я рада видеть тебя. – Кейт прижала его к себе, и он тоже заплакал. Они стояли так долго, приникнув друг к другу. Наконец Кейт отстранилась. Внимательно посмотрела на Уилли. – Ну что ж, выглядишь замечательно. Возмужал.

– Но выше ростом не стал.

– Эх, мой мальчик, не думай, что иметь рост два метра – это такое уж счастье. – Кейт положила ему руку на плечо и повела по коридору. – Помню себя в девятом классе с ростом метр восемьдесят. Кошмар. – На кухне она вытерла слезы, вставила фильтр в кофеварку. – Так что будь таким, какой есть.

Уилли улыбнулся.

– Знаешь, в Германии хорошо, но дома лучше.

– Ты надолго?

– К сожалению; только на неделю. Поеду дочитывать лекции в Берлине и Франкфурте.

– Когда начнешь готовить выставку?

– Сегодня встречаюсь с галерейщиком. Кстати, что за тип этот Петрикофф?

– Владелец лучшей галереи в Нью-Йорке.

– Ну что ж, славно. – Уилли улыбнулся и сразу помрачнел. – До сих пор не верится в то, что случилось с Бойдом Уэртером.

– Это ужасно. Я тоже не могу привыкнуть к мысли, что его больше нет.

– Петрикофф, кажется, был арт-дилером Уэртера?

– Да. Теперь вот удваивает цены на его полотна. – Кейт принужденно засмеялась. – Ладно. Когда мы увидим твои новые картины?

– Развешивать начнем завтра. Приходи в галерею. Посмотришь.

– Обязательно.

– А где Нола?

– На приеме у врача. Скоро должна вернуться. Умирает, так хочет тебя увидеть.

– Я тоже жду с нетерпением. В последнем письме она написала, что стала размером с кита. С трудом представляю, что у нее будет ребенок.

– Я уже привыкла.

Они выпили кофе, поболтали, и Уилли ушел на встречу с обозревателем журнала «Искусство в Америке». Тот делал материал о предстоящей выставке.

Зазвонил телефон. Кейт подождала, пока сработает автоответчик, но, услышав голос доктора Бриллштайна, быстро сняла трубку.

– Я вспомнил. Это конкретное социологическое исследование. Подростка-дальтоника госпитализировали в середине девяностых. Его лечащим врачом была Марго Шиллер. Позднее она написала об этом пациенте статью в психиатрическом журнале. Если хотите, могу передать ее по факсу. Думаю, она заинтересует вас.

Через несколько минут Кейт вынула листы из аппарата и устроилась на диване.

«Тони Т., пациент психиатрического центра «Пилигрим-стейт», полный дальтоник…»

Она начала читать, пропуская технические подробности:

«…пациент страдает от тяжелой формы паранойи… …многократное раздвоение личности… …разговаривает и советуется с воображаемыми друзьями… …прежде убивал насекомых, теперь грызунов… …убежден, что в момент убийства к нему возвращается способность видеть цвет…»

Удалось ли вылечить пациента и вообще жив ли он – об этом в статье ничего не было сказано.

Кейт ожидала увидеть сухую мегеру, но доктор Марго Шиллер оказалась симпатичной пятидесятилетней женщиной. На веках тени, ухоженные волосы, искрящиеся глаза, звонкий приятный голос, в котором прорывалось что-то детское. Она привела Кейт в комнату с огромным окном, откуда открывался вид на Пятую авеню до Эмпайр-стейт-билдинга.

Кейт сразу перешла к делу.

– Меня интересует Тони Т. Прошу вас, расскажите о нем все, что помните.

– Его настоящие имя и фамилию выяснить так и не удалось. В том числе и в полиции. Он называл себя Тони Тигренок или просто Тони.

Кейт напряглась. Тони – это одно из имен, какие маньяк писал на краях своих картин.

– Он не скрывал, что взял себе такое имя, – продолжила доктор Шиллер. – Утверждал, что своего настоящего имени не помнит. Но определить, врет он или говорит правду, было невозможно. Не исключено, что он даже не знал своего имени. Мальчик часто прерывал речь на половине фразы. Уверена, он слышал голоса. То есть имел слуховые галлюцинации.

– Как Дэвид Беркович, Сын Сэма?^[90]

– Возможно. В любом случае вытащить из него правду было очень трудно.

– А что с его детством?

Доктор Шиллер усмехнулась.

– Он заявлял, что родителей не помнит, вырос на улице, но однажды вдруг сломался и подробно рассказал о своем ужасном детстве с леденящими кровь подробностями. Однако на следующий день заявил, что все это выдумка и так научил его говорить один из приятелей. – Она пожала плечами. – Я склонна считать, что его рассказ об ужасном детстве был правдой.

Кейт кивнула. Работая в полиции, а потом в фонде «Дорогу талантам», она насмотрелась такого, что ничему не удивлялась.

– Сколько ему тогда было лет?

– Трудно сказать. Мы не располагали никакими данными. Полагаю, ему было лет двенадцать-тринадцать. Возможно, чуть больше. Свой день рождения и возраст он менял каждые несколько недель. Во многих случаях вел себя как маленький ребенок, но порой проявлял качества, присущие взрослому. – Доктор Шиллер посмотрела в окно, словно заглядывала в прошлое. – У него были потрясающие голубые глаза, но какие-то… мертвые. – Она посмотрела на Кейт. – Я встречалась с ним два раза в неделю почти год, но так и не узнала его. Разумеется, нигде не учился, но был очень смышленый от природы. Настроение менялось каждую минуту. Только что был сама доброжелательность, и вот уже сидит угрюмый и злобный. Но очень… красивый. О чем прекрасно знал. – Доктор вскинула аккуратно подведенные брови. – Он часто флиртовал со мной совершенно неподобающим образом. Многие несчастные дети становятся чрезвычайно сексуальными. Он тоже пускал в ход свою привлекательность, если хотел чего-то добиться. – Она вздохнула. – Думаю, на подсознательном уровне он искал любви, хотя сомневаюсь, что принял бы настоящую любовь или даже привязанность. Это было существо, испорченное до мозга костей. С огромным самомнением. Настоящий социопат, склонный к антиобщественным поступкам. В нем одновременно было что-то пугающее и трагическое. Он сторонился любого общества. Оставшись один, часто шевелил губами, говорил разными голосами. Разумеется, когда не знал, что на него смотрят.

– Воображаемые друзья?

– Видимо, да. Хотя он ни разу не признался, сколько его ни спрашивали.

Кейт подняла глаза от блокнота.

– Он был дальтоник?

– Полный. К нам его перевели из клиники, куда он попал с травмой головы.

– Может быть, вы вспомните фамилию кого-нибудь из врачей?

– Очень легко. Дело в том, что сюда Тони направил мой приятель, доктор Уоррен Вайнберг, который наблюдал его в госпитале Рузвельта.

– И почему он решил перевести мальчика в психиатрическую клинику?

– Утратив способность видеть цвет, мальчик впал в тяжелейшую депрессию. Доктор Вайнберг надеялся, что мы поможем ему. Кстати, факт дальтонизма мальчик категорически отрицал, хотя налицо были все симптомы церебральной ахроматопии. Очень слабое зрение и острая чувствительность к свету. Он постоянно носил темные очки. Говорил, что хочет выглядеть крутым. Всячески пытался доказать, что он не дальтоник. Любил делать комплименты по поводу одежды. Например, говорил при встрече: «Какая на вас сегодня красивая розовая кофточка» или что-то в этом роде. Большей частью ошибался в цвете. Если его поправляли, злился. Однажды какому-то санитару захотелось подразнить его. Мальчик так свирепо набросился на него, что еле оторвали.

– Но из вашей статьи не ясно, удачно ли прошло лечение.

– К сожалению, психотропные препараты на него эффективно не действовали. Пришлось применить ЭШТ.

– Что это такое?

– Электрошоковая терапия.

Кейт удивленно вскинула брови:

– Я не знала, что ее до сих пор применяют.

– Почему же? ЭШТ – довольно распространенный метод лечения тяжелобольных. С ее помощью удалось излечить уже свыше ста тысяч пациентов. Я понимаю, после фильма «Пролетая над гнездом кукушки» в обществе сформировалось представление об ЭШТ как о каком-то варварском методе лечения. Уверяю вас, после сестры Ретчет методика применения электрошоковой терапии существенно изменилась. Пациентов не приковывают к каталкам. Сеансы ЭШТ проходят под наблюдением анестезиолога, кардиолога и других специалистов. – Доктор Шиллер вздохнула. – Считается, что ЭШТ весьма эффективна для лечения больных, страдающих тяжелыми формами депрессии или суицидными устремлениями. Когда медикаменты не действуют.

– И как отреагировал на эту терапию Тони?

– Кажется, он перестал слышать голоса, успокоился. Но только на время. К сожалению, лечение продолжить не удалось, потому что он исчез.

– Что, просто взял и ушел?

– Миссис Макиннон, он содержался у нас не как преступник. Его собирались перевести в другую клинику, с более строгим режимом, но не успели. Его, конечно, искала полиция, но безуспешно. Ведь у них не было абсолютно никаких данных. Кроме, возможно, состояния зубов, но это не помогло. Тут следует упомянуть одно тяжелое обстоятельство. За день до его исчезновения у нас погибла сестра. Убита, зверски изувечена. Преступника так и не нашли. Доказательств, что это сделал Тони, не было. Но подозрение осталось.

– Вы не запомнили имя сестры?

Шиллер задумалась.

– Кажется, Линда или нет… Белинда. Фамилию не помню. Ведь это случилось десять лет назад.

– Вы и так довольно много вспомнили.

Доктор посмотрела на Кейт:

– Некоторых пациентов забыть не удается никогда.

– Доктор Шиллер, я уже упоминала, почему меня заинтересовала ваша статья. Серийный убийца, которого мы разыскиваем, скорее всего, дальтоник. Мне хотелось бы услышать ваше профессиональное мнение об одном предложении.

– Пожалуйста.

– Я задумала устроить выставку его картин. Тех, что он оставил на месте преступления. Как, по-вашему, он может отреагировать?

Доктор Шиллер задумалась.

– Если бы речь шла об обычном пациенте, то я полагала бы, что такая выставка будет для него огромным искушением, которому трудно противостоять. Но, – она внимательно посмотрела на Кейт, – такой параноидальный тип, как Тони Т., думаю, отнесется к этому мероприятию с подозрением, усматривая в нем опасность для себя.

– Понимаю. – Кейт слегка постучала ручкой по блокноту. – Как вы считаете, этот Тони до сих пор жив? Ведь ему, должно быть, года двадцать четыре.

– Трудно сказать. Но подобного рода типы очень живучи. Они способны существовать в самых невероятных условиях.

– Вы упомянули, что он пытался угадывать цвет.

– Да. Но обычно ошибался. И использовал странные названия. Вроде… – Доктор Шиллер прикрыла глаза. – Волшебная мята, шелковица или…

– Ослепительный? – спросила Кейт.

– Да, точно. Ослепительный.

* * *

Доктор Уоррен Вайнберг снял с белого халата кусочек тунца.

– Расплата за разговор во время еды. – Он посмотрел на Кейт и улыбнулся.

Она тоже улыбнулась.

– Извините, доктор, что отнимаю у вас время, но это очень важно.

– У меня совсем нет времени, так что вам нечего отнять. – Он положил сандвич на стол и вздохнул. – Двадцать пациентов в день, а вечером еще дежурства в госпитале Рузвельта.

– Именно там вы и лечили его?

– Да, я помню его. Необычный случай. Церебральная ахроматопсия. Полная потеря цветового восприятия. Больше мне такие пациенты не попадались. – Доктор на пару секунд прикрыл глаза. – В тот вечер я дежурил в приемном покое. Мальчик лет тринадцати поступил в ужасном состоянии. То ли после какой-то жуткой аварии, то ли после драки. Черепно-мозговая травма средней тяжести. Как ни странно, но он довольно быстро оправился. Никто ни о какой ахроматопсии не догадывался, его уже собирались выписывать, но тут произошел неприятный инцидент. Мальчик неожиданно набросился на девушку, добровольно выполнявшую у нас обязанности медсестры, очень милую. Она пыталась развлечь его во время осмотра. Сказала что-то насчет моей голубой рубашки, а он вдруг взбесился и начал твердить, что она серая. Девушка вздумала спорить, и он накинулся на нее как сумасшедший.

– А ваша рубашка была действительно голубая?

– Ярко-голубая, – сказал Вайнберг. – Его потом обследовали и обнаружили полный дальтонизм. Хотя он это отрицал. Впал в тяжелейшую депрессию. Даже пытался покончить с собой. Вскрыл вены на запястье.

– Значит, у него остался шрам.

– О да, и широкий. Потому что он орудовал ножницами. – Доктор потянулся за сандвичем, но передумал. – У него на теле были еще шрамы от многократных избиений. Обследование показало, что мальчика также часто насиловали. Вероятно, с очень раннего возраста.

Кейт поморщилась.

– У вас были какие-то данные о родителях и отношении к нему в семье?

– Никаких. Он заявил, что ничего не помнит. Ни родителей, ни своего имени, ни о том, как получил травму, – ничего. Полная амнезия. Возможно, это результат сильного удара по голове. Не знаю. Пришлось переправить в клинику «Пилигрим-стейт». – Доктор задумался. – Очень странный мальчик. То дитя, а то… совсем как взрослый. Понимаете, что я имею в виду? Внешне ребенок, но хитрый и коварный. Я бы сказал, даже мудрый. – Примерно то же самое говорила и доктор Шиллер. – Не все отклонения в его поведении я связал бы с ударом по голове, – заметил доктор Вайнберг.

– Вы могли бы описать его?

– Это было давно, но… – Вайнберг снова прикрыл глаза. – Рослый, худой. Светлые волосы. Большие голубые глаза. Красивый, но как-то по-женски. По-моему, у тинейджеров такой типаж сейчас пользуется успехом. Не знаю, удалось ли ему выжить.

Кейт раздала присутствующим экземпляры статьи из психиатрического журнала, затем кратко изложила содержание своих встреч с докторами Бриллштайном, Шиллер и Вайнбергом.

– Относительно медсестры, убитой за день до исчезновения Тони Т., удалось выяснить следующее. Белинда Маконнелл, дипломированная медсестра, убита тем же способом, каким расправляется со своими жертвами маньяк из Бронкса.

– Но как найти человека, о котором нет никаких данных? – Браун развел руками.

– И в ФБР – тоже, – добавил Грейндж.

– Давайте попробуем заставить его раскрыться, – ответила Кейт, выдержав паузу.

– Как? – спросил Грейндж.

Она разложила фотографии с аккуратно расставленными картинами маньяка в мастерской Бойда Уэртера.

– Думаю, он намекает на то, что хочет устроить персональную выставку. И мы предоставим ему эту возможность. У нас есть его картины. В противном случае придется ждать очередного трупа.

– А если он не клюнет? – спросил Грейндж.

– Тогда мы ничего не потеряем.

– Кроме долларов налогоплательщиков, – заметила Тейпелл.

– Я поддерживаю предложение о выставке, – подал голос до сих пор молчавший Фримен. – Едва ли он устоит перед искушением.

– Так же считает и доктор Шиллер, – сказала Кейт. – Позвольте показать вам двухминутную запись, которую я сдала на телевидение. – Она поставила кассету, и через секунду появилась на экране с кратким сообщением о месте и дате проведения выставки. В качестве иллюстрации были показаны несколько картин преступника.

– Вы сделали это без разрешения, – недовольно заметил Грейндж.

– Агент Грейндж, я сделала запись. А использовать ее или нет, зависит не от меня.

– И где, вы сказали, это можно устроить? – спросил Браун.

– Я переговорила с Хербертом Блумом, владельцем небольшой галереи в Челси. Он согласен предоставить ее в наше распоряжение на два-три дня. Там только один вход, он же выход. С улицы.

– В любом случае это будет полномасштабная операция, – сказал Браун. – Потребуется десяток человек внутри галереи, столько же снаружи.

– Плюс агенты, – добавил Грейндж. – Но это еще не значит, что я согласен.

– Придется задействовать по крайней мере два десятка копов на три дня. – Тейпелл задумалась. – А почему так надолго?

– Нужно дать ему время на размышления, – ответила Кейт, извлекая кассету из видеомагнитофона. – Если нам повезет, он появится в первый день.

– Вот именно, если, – заметила Тейпелл.

– Такого в полицейской практике еще не было, – проговорил Браун. – И если об этом узнают репортеры…

– Нам незачем делать сообщения для печати, – отозвалась Кейт.

– С каких это пор им нужны пресс-релизы? – осведомился Браун.

Тейпелл поднялась, заходила по комнате.

– Я еще не решила, но… Флойд, сколько времени вам понадобится на подготовку?

– Достаточно одного дня. – Он повернулся к Кейт: – А как с галереей?

– Картины развесят за два часа.

Все засуетились. Грейндж говорил по мобильному, Браун делал заметки в блокноте.

– Мне нужно побеседовать с мэром. – Тейпелл быстро направилась к выходу.

– Возможно, это сработает, – сказал ей вслед Браун.

Она обернулась:

– Будем надеяться.

Глава 30

Лиз откинулась на спинку дивана. Обвела взглядом гостиную Кейт.

– В общем, я неплохо провела здесь время. Повидалась с сестрой, понянчилась с ребенком, пообщалась с тобой. Хотя, конечно, недостаточно.

Кейт грустно улыбнулась:

– Извини, дела. С утра до вечера. Сейчас только что с совещания.

– Теперь уже ясно, что он дальтоник?

– Да. Возможно, это тот самый подросток, которого госпитализировали в «Пилигрим-стейт». Он сбежал после того, как прирезал там медсестру. Таким же способом, как маньяк из Бронкса.

– Думаешь, это он?

– Почти уверена. – Кейт встала, села, снова встала. – Через полтора часа я встречаюсь с Уилли. Есть время. Может, прогуляемся?

Над городом, как обычно, висели низкие серые облака.

Лиз взяла Кейт под руку.

– Тут где-то неподалеку мемориал Леннона, «Земляничная поляна». Хотелось бы посмотреть.

– Это там. Рядом с домом, где он жил с Йоко. – Кейт показала на особняк в псевдоготическом стиле на углу Семьдесят второй улицы. – Пошли.

Извилистая дорожка в парке привела их к окаймленной деревьями «Земляничной поляне».

– Вот! – Кейт показала на большой мозаичный круг, в центре которого было выложено слово ТВОРИ. – Здесь вначале действительно нечто творилось. После того как Йоко Оно поместила в «Таймс» объявление о создании мемориала, со всего мира начали приходить подарки. Присылали скамейки, даже фонтаны. Но администрация парка воспротивилась, так что в конце концов пришлось ограничиться этим.

В качестве элементов мозаики были использованы монеты и фотографии. Повсюду лежали букеты цветов, большей частью увядшие.