Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 110 страниц)

Я закрепляю темные волосы на макушке и вхожу в ванную, чтобы почистить зубы и на несколько секунд увидеть себя в зеркале с потеками крови и грязи на лице. Потом я трижды умываю лицо. Наконец, втираю в кожу крем, который пахнет апельсинами, откидываю со лба грязную кудрявую челку и провожу пальцем по крошечному шраму над левым глазом. Не могу сказать, что хуже, шрам или челка. Я сдвигаю кудряшки влево, потом вправо, позволяю вновь упасть на лоб. Выгляжу как неухоженный пудель.

Вернувшись в комнату, я скидываю одежду, надеваю теплую, мягкую футболку, которая мне чуть ли не до колен. Это старая футболка Орена. Со вздохом падаю на кровать. Расслабленная. Чистая. Невредимая. Мой ангел напевает со мной, когда мы вместе проваливаемся в сон.

Но в моих снах – глубокие ямы, вырытые в земле, растущая островками трава, могила. Могила Орена. Похороны Орена. Люди, стоящие в ряд, с пустыми лицами; все молчат, за исключением мамы, которая рыдает, тогда как папа пытается ее удержать. Солнце уходит. Земля начинает расползаться у нас под ногами. Дождь. Дождь. Дождь. Я смотрю на крышку его гроба. Мраморный ангел сидит на крышке. Только теперь ангела нет, и это Орен. Зеленые глаза Орена смотрят на меня. Его высокое, стройное тело. Эта родинка по центру лба. Он сидит на своей могиле и посвистывает. Внезапно говорит: «Я потерял мою бейсболку «Тигров»^[120], Ло. Помоги мне ее найти. – Я пячусь. Дождь размывает лицо Орена. – Ло, ты мне нужна, – говорит он, в голосе отчаяние. Но теперь дождь душит меня, и я больше не вижу Орена, только слышу его затихающий голос. – Я потерял свою бейсболку. Ты должна помочь мне, Ло».

Даже после того, как он пропадает из виду, его голос кричит в моей голове: «Ло, ты мне нужна. Ло, не покидай меня».

А почему ты покинул меня?

Глава 2

– Рейчел Штерн и Майки К. занимались этим на вечеринке у Сары.

– Никогда. Зах это выдумал. Или ты думаешь, что Заху можно верить?

– Он, может, и торчок, но абсолютно надежен. Они трахнулись. Рейчел рассказала мне подробности.

– Правда? Какие же?

Я кладу голову на руки, с губ срывается стон.

Обычно подслушанные сплетни Кери Рэм и Лауры Питерс разжигают мое любопытство – чуть приоткрытое окно в мир друзей и случайных связей, о котором я ничего не знаю, – но сегодня это слишком болезненно. Невыносимо. И весь школьный день такой. Каждый скрип металлической ножки стула по линолеуму напоминает мне вчерашний выстрел. Я – комок оголенных, натянутых нервов.

Я краду карандаш – нам их раздали для бессмысленной пробной сдачи школьного оценочного теста, – чтобы хоть как-то успокоиться. Крепко сжимаю его в здоровой руке до конца урока. Потом – до конца дня, надеясь, что успокоюсь. Карандаш особо не помогает.

Все представляется мне более невероятным, чем обычно, в любой школе (за исключением Карверовской старшей), в которой я училась (училась я в двенадцати), в любом городе, где я жила (в одиннадцати). Каждое занятие призвано подготовить нас к сдаче тестов, которые дают информацию только об одном: насколько хорошо ты способен запомнить бесполезные, бессмысленные факты. Каждый день – новый шанс вспомнить, какой ты маленький, какой никчемный, сколь мало ты значишь для других людей. Каждая школа – новое напоминание: никто не хочет знакомиться с новичком, особенно если новичок со странностями и каждую секунду каждого дня прилагает все силы к тому, чтобы не выглядеть полной идиоткой в глазах учителей и одноклассников. Каждое подавленное желание поднять руку, каждое постукивание по ноге – мое стремление казаться нормальной. И ничего не получается.

После последнего урока я иду к своему шкафчику с номером девяносто девять – слишком хорошим, чтобы его поменять, пусть даже замок сломан и шкафчик никогда не закрывается, – кладу учебники истории и алгебры поверх свитеров из букле и листков бумаги. Потом замечаю карандаш, приклеенный скотчем с обратной стороны дверцы шкафчика, а под ним – записку:

«Чтобы тебе не пришлось красть его в следующий раз.

Джереми.

P.S. Тебе нужен прилежный напарник?»

И номер мобильника в самом низу черными чернилами.

Должно быть, записка от Джереми Теру, который вместе со мной писал пробный ШОТ. Он практически каждый день приходит в школу в зеленой линялой футболке с Нилом Янгом^[121] на груди и серых обтягивающих джинсах. О Джереми Теру я мало что знаю. Он в легкоатлетической команде, но больше общается с музыкантами, чем со спортсменами. Волосы у него чумовые, цвета лесного пожара.

Я оглядываю коридор. Все разгружают и загружают сумки и портфели, берут с собой домашнее задание, строят планы. Я не подозревала, что он заметил, как я умыкнула карандаш. Не думала, что кто-то мог обратить внимание на то, что я делала, если не считать совсем уж вопиющие случаи: однажды после урока физкультуры я надела футболку наизнанку и остаток дня проходила с полосками от дезодоранта на сиськах.

Я оставляю карандаш приклеенным к дверце, но осторожно вытаскиваю записку. Складываю шесть раз, пока она не становится совсем маленькой, прежде чем сунуть в карман. Каждые несколько секунд ощупываю ее по пути из школы, по неприятным зеленым коридорам, обхожу по широкой дуге стоящих кучкой нескольких футболистов. Кевин Диджулио как раз снимает свитер, стоя у своего шкафчика. Пока он стягивает его через голову, я вижу его голый торс. У него островок темных волос на груди и тонкая полоска, начинающаяся ниже пупка и ныряющая в джинсы.

Я задаюсь вопросом, а есть ли волосы на груди Джереми, представляю себе, как они выглядят – густые, жесткие, рыжие, – и мне становится дурно. Я тут же заставляю себя подумать о ровной глади океана. Именно такой совет дала мне миссис Фрид, школьный психолог. Подумать о ровной глади океана, если я вдруг теряюсь во время контрольной или на уроке. Правда, иногда становится только хуже, потому что мое воображение начинает рисовать что-то покачивающееся на волнах – то тело Орена, то его отрубленную голову.

Наконец я трижды стучу по бедру (тук тук тук), ку-ку, понятное дело, открываю тяжелую темно-синюю дверь старшей школы имени Джорджа Вашингтона Карвера^[122] и хватаю ртом морозный воздух. Он колет мои легкие, но мне это нравится: в меня одновременно впиваются тысячи крохотных иголок. По дороге домой я несколько раз нащупываю пальцами сложенную в крошечный квадратик записку Джереми, чтобы убедиться, что она не вывалилась из кармана.

* * *

Дело в том, что я беру вещи не по своей воле. Должна брать. Мне всегда приходилось совершать некие поступки, с того дня, как мне исполнилось семь лет, но я настаивала, что мне все еще шесть. Не знаю почему, но быть семилетней мне совершенно не нравилось, вызывало ощущение, будто мир слишком накренился в одну сторону. Поначалу все было не так плохо. Всякие мелочи: как выглядит еда на тарелке, потребность съесть зеленый горошек до курицы, потребность надеть обувь на левую ногу раньше правой. Я начала брать всякую ерунду: зубную щетку или шоколадный батончик в продуктовом магазине, использованные корешки билетов в кинотеатре, наклейки у других школьников.

Но после ухода Орена стало хуже. Гораздо хуже. И теперь, когда появляется такое желание, словно сверхчеловеческая сила хватает мое тело и не отпускает, пока вещь, которую я заприметила, не окажется у меня. Вещь, которая мне необходима. И я стремлюсь не взять или украсть, главное для меня иметь и хранить. На веки вечные. Со мной эти вещи в безопасности.

Как я понимаю, если ты всю жизнь переезжаешь из одного мерзкого города в другой, естественно, возникает тяга к прекрасным вещам. Если мы переезжаем, так только туда, где что-то треснуло посередине, где депрессия и разруха вышли на такой уровень, что для борьбы с этим требуются услуги моего отца. В вопросах управления городским хозяйством и помощи попавшим в сложное положение компаниям, говорит он, его услуги более всего требуются забытым городам: Детройту, Балтимору, Кливленду, далее везде.

Когда мы переехали в Кливленд, речь шла о шести месяцах, максимум годе. Но мы живем здесь уже три года, и мои сокровища требуются мне даже больше, чем прежде, хотя бы для того, чтобы проснуться утром. Я должна знать, что красота существует, обладать и окружать ею себя, согреваться ее теплом.

Иногда она нужна мне для того, чтобы дышать. И точно для того, чтобы пережить долгий, полный одиночества день в старшей школе.

* * *

Мама стоит в дверях своей спальни, когда я возвращаюсь домой и босиком поднимаюсь по бежевой ковровой дорожке на лестнице. Ее почти черные волосы, как и мои, обрамляют бледное лицо; в них выделяются нити седины, которую я раньше не замечала, серебряные и дикие. Большая, в раме, картина, которая висит на стене у двери – океан, красное небо, кусочек пыльного берега, – цветными отсветами раскрашивает бледность лица мамы. Дальше тянется коридор, пустой, слегка потертый, до комнаты Орена. На ней синие велюровые шаровары, которые стали ей так велики – она очень похудела, – что едва не сваливаются с бедер, и розовая безрукавка с кофейными пятнами на груди. Глаза, как обычно, наполовину закрыты, словно она спит на ходу. Несколькими неделями раньше я приносила ей стакан воды и увидела, что ящик ее прикроватного столика открыт, а в нем – полупустые пузырьки с таблетками: «Анафранил», «Элавил», «Паксил», «Золофт», «Лунеста», «Амбиен»^[123]. Я задаюсь вопросом, отличает ли она одно лекарство от другого или просто высыпает на ладонь и ест, как попкорн.

– Мама, – я прикасаюсь губами к холодной щеке, – ты встала. Это хорошо. – Она пахнет кофе и лекарствами, а также чем-то еще. Чем-то знакомым и маминым – это запах ее лавандового мыла, но он слабый, давний.

– Ты слышала о девушке, которую убили? – резко спрашивает она. Ее губы подергиваются. – Прошлой ночью. В доме на Лоррейн-стрит. В восточной части города. Ее застрелили, Ло. – Мама приваливается к стене. Ее глаза мутные, в них зимний холодный туман. До ухода Орена они были солнечными, синими небесами, как в теплый весенний день. – Кто-то просто вошел, приставил пистолет к голове девушки, – она щелкает языком, потом монотонно продолжает: – Все репортеры говорят, что уровень преступности самый высокий за двадцать лет. По их мнению, виноваты наркотики. Это ужас. И они говорят, что будет только хуже.

Лоррейн-стрит – вчера именно там я и была. Сердце ускоряет бег: я представляю себе, что мама слышит, как оно бухает под моей футболкой. Я застегиваю серую куртку с капюшоном до подбородка, на всякий случай, сую порезанную руку в карман и постукиваю по ноге. Девять, девять, шесть.

– Ты знаешь тот район, Ло? – напирает она. – Они называют его Гдетотамом^[124]. Городом сбежавших и потерявшихся детей. Множество их живет в пустующих домах, как дикари. – Рукой она приподнимает мой подбородок, ее глаза сверкают. – Ты туда не забредаешь, Пенелопа? С друзьями из школы? – Ее дыхание пахнет сигаретами. Она начала курить несколькими месяцами раньше, у открытого окна своей спальни.

Я отшатываюсь от нее. Она выглядит очень, очень старой.

– Мама, – мягко говорю я, горло горит, – я не хожу в Гдетотам, понимаешь? Никогда не слышала об этом районе.

– Что ж, хорошо. Это все, что я хотела знать. – И тут же ее глаза вновь становятся пустыми. Она возвращается в свою комнату и закрывает дверь.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не крикнуть вслед: «Между прочим, мама, у меня действительно есть друзья, с которыми я могу пойти куда угодно». Она ничего не знает о моей жизни. Одиночество – это константа, но я сумела найти решение этой проблемы, научилась жить без мамы.

Научилась жить сама по себе.

* * *

Мне не требуется много времени, чтобы найти в Сети статью об убитой девушке.

Статья иллюстрирована рядом фотографий. Лоррейн-стрит. Уродливый желтый дом с маргаритками. Дом, в котором жила убитая девушка.

У меня перехватывает дыхание; все тело холодеет. Шум, который я слышала, – удары – пуля. Я там была. В пятнадцати футах. Может, ближе. Я там была, когда застрелили девушку. Выстрел, который оборвал ее жизнь, почти оборвал и мою.

Я шумно сглатываю.

Господи, я находилась в нескольких шагах от киллера. Я безостановочно проигрываю в голове события: удар, грохот, кусочек металла, вонзившийся в стену рядом со мной, поблескивающий в свете уличного фонаря. Я могла что-то сделать. Могла помочь. Но не сделала и не помогла.

Девушку звали Сапфир. Просто Сапфир. Это все, что о ней узнали. Девятнадцати лет и стриптизерша. Танцевала в расположенном в Гдетотаме клубе, который называется «Десятый номер». На каждой фотографии она сильно накрашена – серая тушь для ресниц и излишне много румян. У нее сердитые глаза, а губы сине-лиловые, и помада этого цвета ей каким-то образом очень к лицу. Выглядит она старше девятнадцати – наверное, из-за всей этой косметики.

Журналист описывает убийство в подробностях. На нее набросились, изнасиловали, потом застрелили: ковер пропитан кровью, череп пробит, голые конечности вывернуты. Другая стриптизерша, ее подруга из «Десятого номера», перечисляет, что украдено. Маленькие вещи. Дешевые вещи. Старые деревянные часы, коллекция медных браслетов, потускневшая от времени серебряная цепочка с подвеской в форме лошади, статуэтка-бабочка, три маленькие картины с воронами.

Все, у кого брали интервью, грустили, но не удивлялись. Короче, еще одна девушка умирает, еще одна подсевшая на наркотики стриптизерша. Так устроен мир.

Но этого недостаточно – для меня. Я хочу большего. Я нуждаюсь в большем.

Новый поиск: Гдетотам – Сапфир – убийство. Страницы результатов, большинство из них отсылают к статье, которую я только что прочитала в «Плейн дилер»^[125]. Наконец кое-что новое – жирный шрифт и заглавные буквы – привлекает мое внимание: «ПРЕСТУПЛЕНИЯ В ГДЕТОТАМЕ. БЛОГ Б. ХОРНЕТА». Горло перехватывает.

Клик.

Страница загружается и выглядит так, словно Марта Стюарт^[126] создала ее для рекламы новой линии обоев: пастельные пурпурные и синие тона, по бокам цветущие гиацинты, одуванчики, колокольчики. И на каждом цветке улыбающийся мультяшный шершень^[127] с огромным жалом. Сливочно-розовый заголовок гласит: «Все, что вы когда-либо хотели узнать об убийстве, самоубийстве и прочем насилии, достойном выпуска новостей, но боялись спросить». Оглядывая экран, вижу нужный мне раздел в левом верхнем углу: «Убийства в Гдетотаме». Гудение между ушей, дикий жар.

Клик.

Появляется новая страница, окаймленная теми же цветами, от которых по коже бегут мурашки, но на этот раз страница испещрена крошечными фото. Список имен, набранных жирным шрифтом, рассекает страницу, как позвоночник. «Сапфир, 19 лет, убита дома, Лоррейн-стрит» – верхняя надпись. Сердце подпрыгивает. Все равно только Сапфир. Без фамилии. Мигающий баннер рядом: «НОВЫЕ СВЕДЕНИЯ!!!» – словно реклама пылесоса или стирального порошка.

Клик.

Первое: нарисованная от руки карта Гдетотама и окрестностей. Ниже новые фотографии, очевидно сделанные снаружи и отчасти нечеткие из-за падающего на окно света: разгромленная квартира, сброшенные на пол вещи, брызги крови на стене спальни. Зернистость большая. Похоже, фотографировали мобильником.

Я представляю себе Сапфир сидящей перед зеркалом. Она слой за слоем накладывает косметику в этой светло-синей комнате, словно глазирует свадебный торт. Я представляю себе, как волна крови поднимается от ее лодыжек к коленям, к шее – все в этой комнате плещется на крови, как буи при приливе.

* * *

Пытаясь расслабиться перед тем, как лечь в постель, я передвигаю медных слонов поближе к набивным клоунам, а набивных клоунов – поближе к деревянным креслам-качалкам из кукольного домика. От их нового местоположения у меня начинает нервно бултыхаться желудок, и я все возвращаю на прежние места.

Обычно такие перемещения меня успокаивают, но по какой-то причине сегодня я не могу сосредоточиться и поднять себе настроение. Что-то не так, все в комнате стоит неправильно, не на своих местах. Перепутано.

Женский лобок. Голый.

Я не могу сделать все, как надо.

Глава 3

Я просыпаюсь и вижу свет, пробивающийся сквозь шторы, поворачиваюсь на спину и потягиваюсь. У субботы особый вкус: как у черники, которую мы с мамой собирали каждую неделю в короткие три месяца, прожитые в Куне, штат Айдахо, когда мне было десять. Я помню, как мы краснели от гордости, прижимая корзинки с ягодами к груди. Как горстями, целый день, ели чернику.

Суббота – День блошиного рынка, священнейший из всех семи.

Потом я чувствую пульсации в руке. Порез. Стекло. Грохот. Все было.

Я влезаю в армейские штаны, скатываю вниз пояс, который у меня под мышками, сверху надеваю теплую зеленую куртку с капюшоном, просторную, как и большинство моей одежды, с тем чтобы скрыть сиськи. Я к ним еще не привыкла. Они без спроса появились на третьей неделе учебы в девятом классе – сначала правая, потом левая, которая росла и росла, пока не обогнала правую. Я уверена, они соперничают, участвуя в каком-то постоянном поединке.

Я проверяю левый кед: на месте ли сложенный листок бумаги. Более надежное для хранения место, чем карман, откуда вещи могут выпадать. На месте. Я надеваю кеды. Потом смотрюсь в коллекцию старинных зеркал, числом девять, которые стоят на комоде. Кудряшки выглядят глупо в каждом. Я откидываю их со лба и позволяю упасть. Три раза. «Пенелопа Марин, – произношу я вслух своему отражению пугающим голосом копа, – отойди от зеркал. Повторяю: возьми кошелек с прикроватного столика и отойди от зеркал».

Мое декоративное кольцо с большой желтой маргариткой зовет, совсем как вчера желтый дом, и я знаю, что должна его надеть. Сразу понимаю, что на пальце оно на своем месте, и я готова к выходу.

Согласно карте «Гдетотам и окрестности» Б. Хорнета, получается, что фактически блошиный рынок находится в пределах Гдетотама, но на самом деле это оазис, безопасные небеса. Он тянется на многие кварталы: сам по себе волшебный город. Блошиный рынок работает шесть дней в неделю, но суббота – мой день. Правильный день. Единственный день в неделю с тремя совершенными слогами.

Каждую субботу я позволяю себе подойти только к девяти ларькам, поэтому на рынке для меня все новое. К тому времени, как я успеваю пройти все сотни ларьков, а на это уходят долгие недели, большинство продавцов меняется, так что можно идти на следующий круг. Благодаря этому каждая суббота всегда и во веки веков позволяет мне просыпаться с надеждой.

Я подхожу, и звуки блошиного рынка прекрасны, их нарастающая какофония. Я тук тук тук, ку-ку – само собой, – перед тем, как войти на территорию рынка. Три раза, три ку-ку – самое то. Хорошо. Очень хорошо.

Люди мельтешат – тысячи, держатся за руки, прикасаются к вещам, живут своей жизнью, и я вливаюсь в толпу. Нормально.

Я прохожу мимо прилавка, на котором выложены антикварные оправы для очков и карманные часы двадцатых годов: оправы со сверкающими камушками в углах, черепахового цвета, блестящие. И когда я уже приближаюсь к прилавку, чтобы потрогать эти сверкающие прекрасные старинные вещи – мои пальцы сочатся слюной, так они возбуждены, – из соседнего ларька мне навстречу выскакивает Кери Рэм.

Моя рука тут же взлетает к кудряшкам. Хотела бы знать, как по-дурацки выглядят они сейчас. По ощущениям, если исходить из шкалы от одного до десяти, я бы сказала, на восемь баллов. Восемь я ненавижу.

– Эй, девонька! – говорит она. Словно рада встрече со мной, и это для меня странно, потому что я вижу ее каждый день на алгебре, и она никогда, никогда не подавала виду, что знает меня. Внезапно у меня перехватывает горло. Я не знаю, что ответить. Могла бы сказать «хай», когда по-хорошему надо говорить «хей». И в понедельник она поведала бы своим подругам, что я совсем тупая и до сих пор при встрече говорю «хай».

Когда же я заставляю себя заговорить, с губ срывается короткое «хей», почти что рычание.

Уголки ее рта опускаются, она щурится, словно пытается понять, что же я ей сказала. После переезда в Кливленд в конце восьмого класса, когда мне было тринадцать, мы с Кери занимались вместе как минимум по двенадцати дисциплинам, но ни разу раньше не разговаривали. Она не всегда входила в группу популярных девушек, но теперь входит, и я не помню, когда видела ее одну, без сопровождения из трех, а то и больше учеников. Она входит и в школьное самоуправление, и в комитет «Ученики против вождения в пьяном виде», и участвует в инсценированных судебных процессах, и играет в хоккей на траве, и, наверное, является членом еще двадцати организаций, о существовании которых я узнаю, когда выходит школьный ежегодник и я пролистываю глянцевые страницы.

С девятого класса ходили слухи, что она лесбиянка – я думаю, благодаря ширине ее плеч и низкому голосу, – но в прошлом году пошел другой слух, будто она потеряла девственность с каким-то двадцатитрехлетним музыкантом, которого встретила у бассейна отеля в Чикаго, поехав туда с родителями. Конечно же, второй слух проглотил первый. Я практически уверена, что ученики моей школы ничего не знают обо мне, да и не хотят. Я сомневаюсь, что большинству известно мое имя. Я для них призрак, не заслуживающий даже слухов. Если они знают об Орене – а я не понимаю, как они могут не знать об Орене, – то понятия не имеют, что он был моим братом. Я сомневаюсь, что в прошлом году они заметили мое месячное отсутствие на занятиях.

– Странное это место, правда? – говорит Кери и улыбается мне, демонстрируя идеальные, ослепляюще белые зубы. – Камилла уговорила меня прийти сюда с ней. Она пытается найти подарок для бабушки или что-то такое. – Она даже не дает мне времени на ответ, сдвигает большую кожаную сумку на сгиб левого локтя и продолжает: – Знаешь, в пятницу на уроке Келлера я полностью выпала в осадок, что, как тебе хорошо известно, не так и трудно. Обычно я держусь на плаву, но, если серьезно, неужели мистер Келлер думает, что мы можем сосредоточиться на производных перед выходными? – Она качает головой, бросая на меня многозначительный взгляд, словно я должна понимать, как сложно по пятницам обращать внимание на слова учителя, с учетом вечеринок, выпивки и секса у бассейна отеля, которые я планировала на этот уик-энд.

– Да, – отвечаю я. – Точно. – Энергично киваю. Слишком энергично. Заставляю себя умерить пыл, сдвигаю кудряшки влево, смотрю на поцарапанные мыски своих кед. Хорошее субботнее настроение испаряется. Кери-блинская-Рэм уничтожила его своими сверкающими волосами, и бесшрамным лбом, и прямым носом, и веселеньким с рисунком «пейсли» платьем.

– Я знаю. Хочу сказать, это в действительности легко, но скучно до чертиков. – Кери вставляет это «в действительности легко» – я в этом уверена, – чтобы напомнить мне, какая она умная и производящая впечатление и каким сильным лидером станет, если я отдам ей свой голос на майских выборах президента выпускного класса («Осталось только два месяца. Пора уже подумать о новом лидере!»). Я смотрю на нее. Она забрасывает волосы за правое плечо, прикусывает губу. – В общем, ты успела записать домашнее задание и все такое? Хоть я и ненавижу математику, должна иметь по ней пятерку, а не то предки меня убьют, ты знаешь? – И выжидающе смотрит на меня.

– Да. На самом деле – на дом нам ничего не задали. Я хочу сказать, не то чтобы ничего, но ничего действительно сложного.

На лице Кери недоумение.

– Подожди… так задали нам что-нибудь на дом или не задали?

На подбородке у нее три маленьких прыщика; я вижу их под тональным кремом. Смотрю на них, когда отвечаю:

– Значит, так, мистер Келлер говорит, что нам лучше еще раз прочитать главу двенадцать, если мы не очень уверенно чувствуем себя с пределами.

Кери улыбается, и прыщики разъезжаются.

– Ага. Шикарно. – Она одергивает платье, радостно вздыхает. – Пожалуй, Келлер не такой злобный, как может показаться.

Она оборачивается, потому что слышит Камиллу, которая зовет ее из ближайшего ларька. Когда вновь смотрит на меня, на лице написано облегчение: она рада предлогу закончить нашу беседу.

– Похоже, Камилла нашла подарок для бабушки. Спасибо за хорошие новости насчет домашнего задания, девонька.

– Ло, – говорю я ей, когда она поворачивается, чтобы уйти.

Она останавливается и как-то странно смотрит на меня.

– Что?

– Меня зовут Ло, – и я чувствую, как начинают пылать щеки.

В ее сощуренных глазах жалость.

– Я знаю, как тебя зовут. Мы в одной школе уже четвертый год, – она качает головой, чуть хмурится, перед тем как помчаться сквозь толпу к Камилле, словно они не виделись долгие годы.

Я вижу, что Камилла смотрит в мою сторону и указывает на меня, как только Кери добирается до нее. Кери шлепает по руке Камиллы – рука тут же опускается, – что-то шепчет ей на ухо, и они обе качают головой, присоединяясь к потоку людей, который направляется к выходу.

Я иду дальше, дожидаясь, когда эмоции улягутся, надеясь, что мои постукивания на счет останутся незаметными для людских орд, которые перемещаются, покупают, улыбаются.

В нескольких футах впереди я вижу ларек, заполненный музыкальными инструментами, который сразу успокаивает меня: медные тубы и изысканные валторны, свисающие с потолка, как куски поблескивающего сырого мяса. Они слишком большие, чтобы нести их домой, и слишком дорогие, чтобы покупать, но их красота и увесистость заставляют меня помечтать о том, как же хорошо покачать одну из них на руках. Их тяжесть мне приятна: они такие массивные. Не растают в воздухе.

Я смотрю на сверкающие инструменты, когда парень в шапке «ушки медведя» – во всяком случае, я решила, что это парень, успев разглядеть только «ушки медведя» – проносится мимо, как метеор. Наши плечи соприкасаются на долгую секунду, и он отшвыривает меня назад, прямо на стоящий там стол. Я чуть не переворачиваю его, пытаясь удержаться на ногах. Все, что на нем лежало, – и дешевая бижутерия, и старые лампы, и брошки, и статуэтки, и столовые приборы, и заколки, и пуговицы, и галстуки – летит на землю.

– Извините, – быстро говорю я, наклоняясь, чтобы поднять упавшее. Меня не интересует этот загадочный парень с «медвежьими ушками», который меня толкнул. Я полностью поглощена сокровищами, которые свалила в кучу, возможностью поднять, рассмотреть, вернуть на стол, разделить, упорядочить.

– Все нормально, милая, – говорит продавец, тоже наклоняется, чтобы помочь мне. – Торговля здесь не очень организованная.

Я поднимаю изящные серебряные часы с того места, где они упали, между двух салатных вилок разного цвета. Покачиваю из стороны в сторону, чтобы полюбоваться, как солнце играет на циферблате.

Продавец видит часы, которые я держу, и на лице отражается изумление.

– Ох, они не для продажи. – У него на груди наклейка-бейджик, на ней красными расползающимися буквами написано: «ПРИВЕТ, МЕНЯ ЗОВУТ МАРИО».

– Но… – начинаю я. Он наклоняется вперед и практически вырывает часы из моей руки. Внезапно меня наполняет жаркая злость, которую я не могу сдержать. Набрасываюсь на него. – Не следовало вам выкладывать вещи, которые люди не могут купить, знаете ли. Это нечестно.

– Извини, я не знаю, как эти часы сюда попали, – и Марио улыбается мне.

Садится на корточки, тянется под карточный столик, собирает в кучку все, что под него упало, и вываливает на стол. Волосы Марио выкрашены в рыжий цвет от «Мэник Пэник»^[128]. Этот цвет я часто вижу капающим со лба панков в гимнастическом зале, когда они потеют. Но староват он для старшей школы, ему лет сорок, и одет соответственно: мешковатая футболка с надписью «Джими Хендрикс», линялые джинсы, овчинная куртка.

– Все остальное продается, – добавляет он. – Подходи и выбирай. Такой красивой девушке, как ты, я сделаю скидку.

– Я просто смотрю, – механически отвечаю я. Думаю о том, чтобы выйти из ларька, но вещи – прекрасные вещи – зовут меня. Я продолжаю подбирать то, что упало, одновременно сортируя ожерелья, сережки и заколки. Марио смотрит на меня взглядом продавца, выискивающего наилучший способ нагреть меня.

Среди прочей бижутерии я замечаю ожерелье, которое странным образом кажется мне знакомым. Потускневшая от времени серебряная цепочка, тяжелая подвеска в форме лошади. Я поворачиваюсь к улице, разглядываю цепочку с подвеской на свету, всматриваюсь в каждую деталь, пытаясь понять, почему эта вещица кажется мне знакомой, но информация эта пока прячется в каком-то дальнем уголке моей памяти.

– Если тебе понравилось это, возможно, понравится и что-то еще, – Марио поворачивается к пластиковому пакету, который стоит у него за спиной, и начинает выкладывать на пустующий угол стола его содержимое. Конечно же, я не могу оторвать глаз.

– Мне следовало сразу все это выложить, – продолжает он, – но вещи новые, я просто про них забыл. – Он шлепает ладонью по лбу – переигрывает – и улыбается: клоун, мошенник.

Все, что он выкладывает, прекрасно и заставляет меня дрожать от восторга: заколка в виде полумесяца из серебра с шелковистым отливом, кольцо с силуэтами птичек, браслеты в тонах ночи, лиловые и темно-синие. Но больше всего мне нравится украшенная природными камнями статуэтка-бабочка – яркая, и поблескивающая, и грустная.

В этот самый момент память открывает тот дальний уголок. Статуэтка-бабочка. Потускневшая от времени серебряная цепочка с подвеской в форме лошади. Эти вещи пропали из дома убитой девушки. Сапфир.

Мои кисти и стопы вдруг становятся горячими. Статьи, которые я прочитала в Сети, ничего не рассказывали о большинстве других темно поблескивающих вещей, которые показывает мне Марио, но каким-то образом – понятия не имею как – я знаю, уверена, что все, разложенное им передо мной, принадлежало ей. Вещи могут рассказать нам многое, если мы готовы слушать. Эти кричат.

Это он; он тот, кто ее убил. Он тот, кто выстрелил, чья пуля едва не ободрала мне щеку. И он слишком глуп – ведь мог же начать продавать ее вещи несколькими днями позже. Дыхание у меня учащается, но мне удается выдавить из себя вопрос:

– Эй… э… – Пауза. Вдох. Я не могу смотреть ему в глаза. – Где вы взяли эти вещи? Они действительно классные.

– Какие вещи? Их тут тонны. Стекаются отовсюду.

– Эти. – Я указываю на принадлежащие Сапфир.

– Точно сказать не могу. Все время появляется что-то новое; не упомнишь, что и откуда. – Он смеется, пожалуй, нервно.

Теперь я смотрю на него, в его бегающие глаза и на торчащие рыжие волосы.

– Вы сказали мне, что эти вещи только-только появились у вас. – Я указываю на пластиковый пакет. Его глаза превращаются в щелочки. – А теперь вы говорите мне, что не помните, откуда они взялись?

Он не решается встретиться со мной взглядом.

– Где я что беру – не твое дело. – Он переминается с ноги на ногу.

– Убили девушку. – Я пытаюсь не задохнуться от собственных слов. – Я узнала некоторые из этих вещей. О них говорили в новостях. Поэтому… – В голове все гудит. Я не могу поверить, что эти слова срываются с моих губ.