Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 103 (всего у книги 110 страниц)

Но он ни о чем таком даже не подумал.

Он подумал: значит, вот оно как. Повернулся спиной к дому и длинной дорогой, через парк, направился к той улице, где оставил машину.

Она не понимала, что происходит, и, наверное, так никогда и не поймет. Смотрела, как все эти люди расхаживают по ее дому, и твердила: «Вы насчет оружия? У Витторио есть разрешение, он может носить оружие, он торговый представитель ювелирной фирмы…» – а когда сверху кто-то крикнул: «Доктор, поднимитесь сюда, посмотрите!» – она было тоже хотела подняться, но ее остановила та девушка, что пришла первой:

– Синьора, не покажете ли вы мне какую-нибудь фотографию Витторио? Быть может, это ошибка.

Ну конечно, ну разумеется. Это ошибка. Нужно пойти и показать фотографии, тогда все встанет на свои места.

– Вот здесь Витторио двадцать лет. Правда, красивый юноша? Но у него, знаете ли, уже есть невеста.

Грация взяла фотографию, которую синьора извлекла из обувной коробки. Там их было много, одни навалены кучей, другие стоят стоймя; некоторые черно-белые, с волнистыми краями, какие делали в пятидесятых годах; другие – маленькие, квадратные, выцветшие, с крошечным штампиком на полях: 2 авг. 62, 15 сент. 78. Были и потускневшие полароидные снимки, и семейный альбом.

– Мы не слишком любим фотографироваться, – вроде как извинялась синьора. – Витторио, тот даже выходит из себя, когда кто-то пытается его снять.

Грация взглянула на снимок, который держала в руке. Яркий прямоугольник цветной фотографии, на которой фигуры казались рельефными. Витторио был виден по пояс, его засняли без его ведома, пока он разговаривал с кем-то, но от собеседника осталось лишь черное, не попавшее в фокус пятно руки. Витторио тоже оказался не совсем в фокусе, но его можно было разглядеть. Худощавый юноша с прямым носом и правильными чертами, в общем, даже красивый. Волосы подстрижены очень коротко, в глазах красноватые блики от вспышки, он придерживает рукой подбородок, прижимая палец к губам: похоже, внимательно слушает. Двадцать лет. 1990 год. Это – не взгляд киллера. Грация хорошо знала киллеров, она изучала их фотографии, сама их снимала скрытой камерой, целилась в них из пистолета, смотрела им в глаза, надевая наручники. Это – не взгляд киллера. Во всяком случае, пока.

– А более поздней фотографии у вас нет? – спросила она.

Роясь в коробке, перебирая снимки, синьора вздохнула, покачала головой.

– Ну, вообще-то, Витторио можно было сфотографировать, только застав врасплох, иначе он ни за что не соглашался, под любым предлогом. Он всегда был стеснительным мальчиком, немного замкнутым. Но очень добрым, знаете? У Витторио золотое сердце. Вот прошлогодняя. Для паспорта.

Цветная фотография на документ. Плоская, как все подобные фотографии. Витторио анфас, с близкого расстояния, голова поднята, взгляд серьезный и слегка туповатый, как у всякого, кто пристально смотрит на то, чего нет. Черные волосы подстрижены очень коротко, сомкнутые губы полные, но не пухлые, а глаза… Грация то подносила фотографию к самому носу, то отставляла подальше, чтобы разобрать их цвет. Кажется, светлые, может быть, зеленые. Не важно, это будет понятно по описанию, в документах указывается цвет глаз, рост, вес. Ей нужно нечто большее. Фотография, на которой можно что-нибудь прочитать, понять выражение, перехватить мысль. А здесь нет ничего такого, на этой фотографии для документа не запечатлелся взгляд киллера. Она безликая и пустая, как фоторобот. Грация сказала:

– Если вы не против, мы заберем их с собой: может, все-таки произошла ошибка.

Мама Витторио рассеянно кивнула, будто не слыша ее слов. Она улыбалась, глядя на черно-белую фотографию с закругленными уголками, которую держала обеими руками за края, чтобы не захватать пальцами.

– Вот эта мне нравится больше всего, – проговорила она, передавая снимок Грации.

Ребенок. Мальчик десяти лет. Забрался с ногами на скамейку или другое возвышение, оставшееся за нижним краем снимка; локтями оперся о колени, пальцы сцеплены под подбородком. Позади – луг, который на этой четкой черно-белой фотографии казался струящимся и подвижным, как море. Все это, наверное, происходило в городском саду на улице Вагнера, потому что на заднем плане, вне фокуса, можно было узнать дом. Гладкие, длиной до середины уха волосы мальчика разделял пробор, но одна длинная непокорная прядь упала на лоб. Должно быть, дул легкий ветерок. И светило солнышко, потому что глаза мальчика были слегка прищурены, совсем чуть-чуть, словно бы он нарочно держал их открытыми, хотел все равно смотреть. В этих глазах застыло непростое выражение. Не странное, а именно непростое. Выражение, которое непросто понять. Не грустное, не оживленное, – ожидающее. На губах – намек на улыбку, не настоящая улыбка, а гримаска, едва приподнимающая кончики рта; ожидание улыбки: будто кто-то рассказывает что-то забавное, а мальчик ждет конца истории, чтобы понять, смеяться ему или нет. «Красивый мальчик», – подумала Грация и сказала об этом маме Витторио:

– Красивый мальчик.

– Да, он был красивым мальчиком. И говорливым, знаете? Как он любил поговорить! Здесь он серьезный, но это потому, что с ним только что случилось…

Она внезапно прервалась, помотала головой, будто отгоняя муху. У нее даже вырвался стон, похожий на рычанье.

– Что? – встрепенулась Грация. – Что с ним случилось?

Мама Витторио снова помотала головой.

– Ничего, – прошептала она, но в горле застрял комок.

Она закашлялась, попыталась забрать у Грации фотографию, но та крепко прижимала снимок к груди.

– Что с ним случилось? Болезнь? Несчастье? Что?

Синьора кашляла все громче и громче, словно стараясь заглушить голос Грации. Мотала головой, размахивала руками, жестами пытаясь показать – нет-нет, ничего. Грация повысила голос почти до крика:

– Что произошло тогда? Синьора, что произошло с Витторио, когда ему было десять лет?

Когда Витторио было десять лет, он убил другого мальчика. Это случилось в школе, и это признали несчастным случаем. Витторио ходил тогда в пятый класс.

Грация восстановила всю историю, допросив учителей и попечителей. Чтобы свести концы воедино, съездила в Милан, где в то время жила семья Маркини. От матери Витторио она не узнала ничего полезного. Как и от Аннализы. Просто притча во языцех, как удивилась эта дама, когда Грация приехала в Феррару и зашла к ней в библиотеку. Какое лицо состроила, как прикрыла рот рукой, когда Грация сказала, что она из полиции и приехала сюда из-за Витторио.

– Боже мой! С ним что-то стряслось?

Когда ей изложили причину встречи, Аннализа, библиотекарша, привалилась к своему столу.

– Погодите-ка, погодите, инспектор, как, вы сказали, ваше имя?

– Негро.

– Погодите-ка, погодите, инспектор Негро… Вы хотите сказать, что я два года встречалась с профессиональным киллером, который убил… сколько, вы говорите, человек?

Сидя в зале для совещаний оперативного отдела, доктор Карлизи и Ди Кара уже посмеялись над этой сценой и до сих пор продолжали улыбаться. Матера улыбался тоже. Саррины не было, он привез Ди Кару из аэропорта и теперь ставил на парковку машину.

Семья Маркини в то время жила в Милане. Каждое утро мать отводила сына в школу, а потом забирала его, хотя он вполне мог ходить и туда, и обратно сам, потому что они жили очень близко, а Витторио был бойким и умным мальчонкой. Иногда он так и делал, когда мать себя плохо чувствовала, а отец рано уходил на работу: надевал курточку, вешал на плечо рюкзачок и топал. Шел он самым длинным путем, но приходил вовремя, потому что в конце бежал бегом. Школа располагалась недалеко от улицы Паоло Сарпи, и ему нравилось заходить туда, гулять по китайскому кварталу. Мальчика привлекали главным образом сами китайцы. Ему нравилось смотреть на эти необычные лица, пытаться понять, о чем эти люди думают, что хотят сказать, широко раскрывая глаза, поджимая губы, качая головой. Он становился перед лавками и заглядывал в витрины, пока его не замечали. Тогда-то он и припускал со всех ног в школу. Учителя были им в общем-то довольны. В общем-то. Потому что Витторио успевал в школе, учился, все понимал, выказывал прилежание, но он был странным ребенком. Нет, не странным: непростым. Не играл с другими детьми. Почти никогда не смеялся, да и улыбался редко. Он не обижался, когда на него кричали, молча терпел, но порой, без всякой видимой причины, срывался. Не вопил, не плакал, а именно срывался, в прямом, физическом смысле: швырял что ни попадя на пол или об стену. Один раз даже опрокинул парту. Такое случалось нечасто, но все равно учителям пришлось обратиться к психологу. Витторио был мальчик с характером.

Пришел Саррина, с грохотом открыл дверь, и Матере пришлось встать, пропуская его. Грация прервалась, вспомнила свою магнитную доску и фотографию мальчика посреди моря травы, которую она подвесила за уголок, и та болталась, кое-как сцепленная с липкой вершиной стикера. Грация изо всех сил прижимала и стикер, и фотографию, но ничего не выходило, и тут она впервые обнаружила кусочки магнита, круглые, плотные, похожие на маленькие шашки. Грация взяла четыре штуки, расположила по краям фотографии, и вот оно наконец висит прямо, изображение десятилетнего мальчика, который пристально куда-то смотрит и, может быть, улыбается, подложив руки под подбородок.

Его записали на продленный день, и Витторио находился в школе до пяти вечера. Не то чтобы ему не нравилось: он читал, рисовал, выходил во двор и играл в мяч, но всегда один. Бил мячом в стену, все время, удар за ударом, бум-бум-бум, почти не сходя с места. Дома он делал то же самое, читал, рисовал, играл во дворе в мяч, кроме того, смотрел телевизор. Психолог посоветовал больше общаться с другими детьми, и тогда мать записала сына на плавание. Отводила его туда после школы и возвращалась домой, потому что приводила его мама другого мальчика, жившего неподалеку. Мать Витторио не знала, что он только первую часть урока плавал вместе со всеми в бассейне для малышей, а когда наступал момент разбиваться на команды и играть в водное поло маленьким резиновым мячиком, придумывал какую-нибудь отговорку, притворялся, будто ему нехорошо, выходил из воды, садился и смотрел. Мать не могла все время следить за ним. У отца Витторио уже начинались припадки.

– Проводим ретроспекцию, Негро? – осведомился доктор Карлизи. – Может, ты хочешь оправдать нашего Питбуля?

Грация покраснела до корней волос. Не совладав с собой, она чуть ли не зарычала от злости.

– Это всего лишь данные, доктор. Понять Питбуля я не хочу, мне это неинтересно: я хочу его поймать.

И вернулась к рассказу: в школе, в столовой, к нему привязался мальчишка из другого класса. Рассевшись за столами, до того, как приносили еду, все ребята рассматривали свои тарелки: на каждой было нарисовано какое-то животное. Все, особенно малыши, продолжали галдеть даже после того, как им раскладывали макароны; поднимали тарелки и кричали: «Я играю с тем, у кого лошадка! Я играю с тем, у кого слоник!» Все, кроме Витторио, который прикрывал свою тарелку салфеткой. И вот один мальчишка стал насмехаться над ним. Он был крупный, ростом выше среднего, и вскоре стал дергать Витторио за ранец, толкать на стену, давать подзатыльники всякий раз, как его встречал, во дворе или в коридоре. Витторио не говорил ни слова, никак не реагировал. Но в один прекрасный день первым подошел к обидчику и толкнул его на стеклянную витрину. Витрина разбилась, и осколком стекла мальчику перерезало горло.

Доктор Карлизи не проронил ни слова. Молчали все. Только Ди Кара пробормотал: «Несчастный случай?» – и кончиками пальцев разгладил официальный ответ на запрос, полученный из Палермо, из Управления по борьбе с мафией. Он, казалось, нервничал.

Это признали несчастным случаем. Возникло множество проблем, всех допросили, дело передали в суд, но Витторио было десять лет, он был еще ребенок, и произошел несчастный случай. Семья Маркини заплатила уйму денег родителям погибшего мальчика, и дело даже не попало в газеты. Витторио был спокоен, он, казалось, все от себя отстранил, словно ничего и не случилось. Судебный психиатр посоветовал увезти его из города, сменить обстановку. Мать Витторио раньше жила в Будрио, провинция Болонья. Там они и обосновались, в тихом особнячке под номером 12 на улице Вагнера. И там познакомились с доном Мазино.

Ди Кара, как в школе, поднял руку. Постучал пальцем по бумагам, которые лежали перед ним.

– Теперь моя очередь, – сказал он. – В Палермо и во Флоренции произошло два очень странных убийства. В Палермо в тысяча девятьсот восемьдесят первом году был убит мелкого калибра босс по имени Пеппино Канната. Пеппино был без ума от места, которое называют замок Эмира. Это – один из самых бедных кварталов Палермо, но он там родился и приходил туда при всяком удобном случае – скажем так, поразмышлять. Убить Пеппино было не просто, он всегда носил оружие и никому не доверял. Так вот, у дона Мазино с Пеппино оказались не сведены счеты, но в Палермо никто не хотел ему помогать, хотя Пеппе у всех сидел в печенках. Застать его врасплох и убить из «чистого» оружия невозможно, а развязывать войну никто не желал.

Ди Кара поднял палец, будто боясь, что внимание слушателей ослабеет, пока он переводит дыхание.

– И вот, – сказал он, – другое похожее убийство во Флоренции, в… – он поднял страницу за уголок, нашел на обратной стороне нужную дату, водя по строкам пальцем, – в тысяча девятьсот восемьдесят втором году.

Ливанец, связанный с секретными службами. Ливанец живет в отеле, окруженный телохранителями, к нему не подпускают никого, кто мог бы представлять угрозу. Можно было бы устранить его, бросив в окно гранату или прошив в холле автоматной очередью, но дело получило бы огласку, а этого никто не хотел. И Канната, и ливанец были убиты. Чистая работа, четыре выстрела в голову из пистолета калибра шесть тридцать пять; на месте преступления никого. Ну так вот, знаете, в чем штука? В обоих случаях неподалеку от места преступления был замечен ребенок.

У него больше не получалось спать на боку. Столько лет он спал в одной и той же позе, почти на животе, одна рука под подушкой, другая, согнутая, – сверху, а теперь больше не получается. Спина затекала, рука становилась ледяной, будто туда больше не поступала кровь, и он все время испытывал потребность ворочаться. Так и теперь он повернулся на спину, подложил руки под голову и уставился на крышу автофургона. Интересно, спросил он себя, каким образом происходит ассоциация идей. Только что он думал об отце, а на ум пришел дон Мазино.

Он видел мысленным взором отца в доме для престарелых, как он сидит в своем кресле цвета бумаги, в которую заворачивают сахар, и думал, что больше никогда его не навестит, и вдруг на месте отца появился дон Мазино, совсем другой, маленький и нервный, и комната совсем другая, да и делает дон Мазино совсем не то. Сначала отец, потом дон Мазино, прямо как во сне.

Он подумал: тот первый раз, когда мы встретились.

Это случилось через несколько дней после переезда в Будрио. Дон Мазино знал, что произошло, он всегда все обо всех знал. Вот этот человек, казавшийся мальчику глубоким старцем, – на самом деле ему, наверное, было чуть больше пятидесяти – стоит в дверях и говорит с отцом Витторио. Больше всего помнился свет, лившийся извне, но, может быть, это ложное, индуцированное воспоминание, кадр из какого-нибудь фильма. Ослепительно белый свет размывает очертания, длинные тени ложатся на пол в прихожей, и этот маленький старичок с крокодильчиком на желтой спортивной рубашке делает шаг вперед, входит в дом и улыбается ему. Ты, должно быть, Витторио. Наклоняется, чтобы пожать ему руку, заглядывает в глаза, смотрит пристально, будто что-то ищет, а когда улыбается, Витторио понимает, что этому человечку доподлинно известно: никаким несчастным случаем и не пахло.

На спине тоже было неудобно. Пальцы горели, придавленные затылком, снова хотелось повернуться. Он решил потерпеть, положил руки на живот, сцепив ладони, но знал, что долго так не пролежит. Где-то на стоянке взревел грузовик.

Нет, не этот образ: они двое стоят в дверях – связал отца с доном Мазино. Не из-за этой подробности он их помыслил вместе. Но даже если сосредоточиться, истинная причина не всплывет, во всяком случае сейчас. Отец исчез, остался тот, другой, старичок в желтой спортивной рубашке от Лакоста.

Он подумал: в деревне.

В деревне, наверное, дон Мазино одевался по-другому, но он мог видеть старика только так, в желтой спортивной рубашке, в этом тоже воспоминания походили на сны, такие же абсурдные и нереальные. Они со стариком прогуливались вдоль дамбы; Витторио нравилось в доне Мазино то, что говорил всегда один только он. Нет, не дон Мазино, мальчик никогда так его не называл. Он велел называть себя дядя Томмазо. Дядя Томмазо. Дядя Томмазо. Пришлось несколько раз повторить про себя: «дядя Томмазо», шевеля языком, но не открывая рта. Как-то это не звучало, приходилось сосредоточиваться, поток воспоминаний прерывался, и Витторио махнул рукой. Дон Мазино. Дон Мазино говорил и говорил, никогда ни о чем не спрашивал, и Витторио это нравилось, потому что он мог молчать и слушать. Они шли вдоль полей, Витторио по окученным бороздам; проходили через виноградники, Витторио между круглых подпорок; доходили до моста через бурную реку, и дон Мазино все говорил, а он слушал, смотрел и слушал. Слов он не помнил, если бы ему пришлось воссоздать весь диалог, как в фильме, с репликами, с интонациями, ничего бы не получилось. Но он не забыл того, что говорил дон Мазино, это осталось внутри как ощущение, как мысль, которую нельзя увидеть и нельзя произнести. Дон Мазино говорил с Витторио о том, что он сделал в школе, о мальчике, которого он убил.

Он услышал какой-то шум под окошком. Какой-то голос прозвучал на ходу, ближе, чем другие, до сего момента составлявшие фон. Витторио приподнялся на локте, сунул руку под койку, взял «беретту» и прицелился в дверь автофургона. Большим пальцем взвел курок, вставил глушитель. Голос отдалился, стал смутным и безобидным, как все остальные голоса на этой парковке у автогриля, но Витторио продолжал держать пистолет. Хотел проверить, когда начнет дрожать рука.

Он подумал: рука.

Рука у него оказалась слишком маленькая для настоящего пистолета. Ему было всего десять с половиной лет, и ручка у него была детская, с короткими пальцами, прямой ладошкой, хрупким запястьем. Дон Мазино нашел специальное оружие – «маузер-бэби» калибра 6.35, с протезом на рукоятке, в который можно было просовывать руку, как в перчатку. Он помнил, как боль в запястье ослабевала с каждой тренировкой, как он гордился тем, что мог в конце расстрелять всю обойму, не опуская руки. На этом и основывался метод дона Мазино. Воспитывать волю. Получать удовольствие от хорошо сделанной работы. Уничтожать чувство вины. Все это он понял, когда стал уже взрослым. А тогда ему было немногим больше десяти лет.

Рука задрожала, почти незаметно: едва заколебался конец глушителя. Витторио согнул запястье, чуть повернул его влево, и дрожь унялась.

Он подумал: замок Эмира.

Это место так и стояло перед глазами, как в кино, голоса, и звуки, и движения, но также и смена кадров, и крупные планы, добавленные позже, вышедшие из воспоминаний. Замок Эмира, объяснял дон Мазино в самолете, вовсе никакой не замок. Он не хотел, чтобы Витторио думал о том, что должен сделать, как о детской сказочке. Это – работа, всего лишь работа, которую нужно сделать хорошо, все равно как если бы мама попросила убрать в комнате или помочь ей повесить простыни. Это не игра, это работа, которую нужно сделать, и сделать ее может только Витторио. Замок Эмира – старые арабские развалины, от которых остались одни стены. Над ними, вокруг них и внутри были самовольно воздвигнуты домишки из камня и цемента, крошечные наросты самых разнообразных форм, похожие на катышки мокрой земли, выпавшие из чьего-то кулака на выстроенный из песка замок. Там, на камне, сидел и курил Канната. Он подошел, держа одну руку в кармане курточки, а другой поправляя бретельку ранца со школьными тетрадками, остановился перед этим человеком и всадил ему в лицо четыре пули калибра 6.35. Потом убежал по улицам, которые заранее изучил, туда, где в машине ждал дон Мазино.

Больше не получалось держать верх глушителя вровень с ручкой двери. Витторио опустил курок и сунул пистолет под койку. Дурацкое упражнение: если трудно держать одной рукой, можно это делать обеими. Он повернулся на бок, спрятал ладони между бедер, как он это делал ребенком, когда наступала зима и становилось холодно или когда у него поднималась температура.

Он подумал: хорошо, что я вел себя так спокойно с доном Мазино.

Он подумал (голос дона Мазино): как питбуль, которого выдрессировали, чтобы убивать.

Он подумал (увидел): отец в окне, за шторой, белый как призрак, смотрит, как он, двадцатилетний, заправляет ногу дона Мазино в багажник машины.

Он подумал (увидел себя): сверху, глазами отца, со страхом, обуявшим отца, – как он поднимает голову и глядит на окно.

Вот оно, сцепление, связь между отцом и доном Мазино. Воспоминание, однако, тут же развеялось. Он подложил руки под подушку и вытянул ноги, надеясь, что уснет прежде, чем захочется повернуться опять.

Она даже не знала, как пользоваться этим чертовым тестом. В инструкции указывалось, что следует помочиться в какую-нибудь емкость и поместить туда тампон, придерживая его за пластмассовую ручку, но было не очень понятно, как толковать результат, а Грации не хотелось просто так, из ничего, поддаваться панике. И она вылила в унитаз содержимое стаканчика из-под кофе, который перед тем заполнила, обмочив себе пальцы, и выкинула стаканчик в корзину для гигиенических прокладок. Потом положила тампон обратно в коробку, сунула коробку в карман куртки и вернулась в кабинет.

Идя по коридору, думала, что у любой нормальной женщины всегда есть лучшая подруга или мама, и уж они-то все досконально знают о некоторых вещах. У Грации подруг не было, а мама жила в Пулье, в Нардо, и если бы дочь позвонила ей по такому поводу, она бы ринулась в Болонью со всей родней, даже не успев повесить трубку. У кабинета торчал Саррина, и Грации пришлось отвести назад полы куртки: не дай бог, увидит тест, такой поднимется переполох.

На магнитной доске осталась только фотография мальчика посреди моря травы. Все стикеры были выброшены в корзину. Вопрос уже не заключался в том, кто он, где держит деньги, каким образом достает оружие. Теперь его надо было поймать. Начать поиски, обнаружить и поймать.

По всей длине складной кровати, до самой подушки, были разложены протоколы прослушивания телефона на улице Вагнера, телефона Аннализы в Ферраре, телефонов всех родственников от Будрио до Милана и всех номеров, внесенных в память сотового, зарегистрированного на фирму «Ювелирные изделия Маркини» (крайне малочисленных).

Поймать его, как только он позвонит по одному из этих номеров.

На полу, от стола до стены, рулоны факсов на вонючей термостойкой бумаге, адресованных всем комиссариатам с просьбой установить наблюдение за регистрацией в (почти) всех гостиницах, отелях, молодежных ночлежках и пансионах Италии.

Поймать его, если он остановится, чтобы поспать.

На столе – копии ориентировок на розыск, разосланных по комиссариатам и постам карабинеров, в службу госбезопасности, во все таможенные пункты, подразделениям дорожной полиции, службам контроля на железных дорогах, в аэропортах и морских портах.

Поймать его, если он попытается выехать.

Поймать его, если он воспользуется своими документами, если возьмет деньги из банкомата или расплатится кредитной карточкой; если попытается забрать деньги из банка в Сан-Марино; если выйдет в Интернет; если поедет на своей машине. Поймать его, если включит мобильник со своей сим-картой (нет, это чересчур глупо) или даже с другой, потому что (да, это вероятно) он не знает, что и сам мобильный телефон, не только сим-карта, имеет внутренний код идентификации, и если он включит сотовый, хоть на одну секунду, его засекут и обнаружат.

На стуле у компьютерного стола первые результаты баллистических экспертиз оружия, конфискованного в Будрио и Сан-Марино. Два положительных результата. Плюс шестнадцать эпизодов, о которых заявил Д'Оррико. Итог: восемнадцать убийств.

В компьютере заключение эксперта-психиатра, доктора Морри, отправленное доктору Карлизи, а также и Грации, для ознакомления.

Объект исследования: Маркини Витторио по кличке Питбуль.

[…] Следует учесть, что с десятилетнего возраста Маркини подчинял все аспекты своей жизнедеятельности программированию и осуществлению убийств. Практически мы могли бы определить его как серийного убийцу. […] Тот факт, что с 1999 года он начал «подписывать» некоторые свои преступления, связывая их между собою и тем самым обнаруживая себя, можно интерпретировать как ускорение психотического процесса. С одной стороны, нарциссизм субъекта ищет форму самовыражения, и это заставляет его выйти за пределы молчания, в которое он был погружен все эти годы; с другой стороны, перед нами ярко выраженная просьба о помощи: Маркини чувствует, что он на грани бездны, и хочет быть остановленным до того, как эта бездна его окончательно поглотит.

Рядом приписка комиссара: «Фигня».

Изображение мальчика среди моря травы на магнитной доске смазал солнечный луч из окна, которое открыли, чтобы проветрить комнату. Казалось, его там больше нету, будто фотографию слишком быстро вынули из проявителя и изображение на глазах исчезло. Грация подошла к окну, стала двигать ставень, пока луч не пресекся, и мальчик посреди моря белой травы не вернулся на свое место.

Поймать его, как только он хоть что-нибудь предпримет.

Саррина опять заглянул в дверь.

Выйдя из комиссариата, Грация застегнула куртку до самой шеи: начинало холодать. Саррина предложил подвезти, но она отмахнулась, покачала головой:

– Спасибо, я прогуляюсь.

– Да ладно тебе, вот-вот дождь пойдет, давай хоть до остановки подброшу.

– Ну хорошо, – сказала она, хотя и знала, что совершает ошибку. Просто не хотелось перечить.

– Послушай, я заметил коробочку с тестом. Вот незадача…

– Что ты городишь? Я еще ничего не делала, к тому же это, скорее всего, ложная тревога.

– Большая у тебя задержка?

– Около недели.

– Черт…

– Да ну тебя, Сарри! Какого хрена встревать, когда ты в этом деле не смыслишь!

– Если залетела, оставишь ребенка?

– Я не знаю.

– Но ты залетела?

– Я не знаю! Не знаю! Не знаю!

У автобусной остановки она вышла, хлопнув дверцей. Одернула куртку, чтобы не торчал пистолет, сунула руки в карманы и направилась к перекрестку. Саррина был прав – сыро, пахнет железом и гарью, рано или поздно в самом деле пойдет дождь.

В автобусе она уселась на самое заднее сиденье, перед дверью, вытянув ноги на ступеньки. Взялась за поручень, оперлась подбородком о кулак, впившийся в нагретый металл. Смертельно усталая, закрыла глаза и на какую-то долю секунды задремала, уничтожилась в полной шорохов белизне, отключилась, вышла из контакта, смерклась. Она проснулась от первого же толчка, вся в поту, с пересохшим горлом, будто проспала несколько часов, но еще более усталая, чем прежде; хорошо еще, что ничего не снилось: Грация знала – если что-нибудь и приснится, то только он, мальчик с фотографии. Питбуль. Десятилетний ребенок, из которого мафиози сделал боевого пса. Ну вот, опять: она едет домой, чтобы хоть немного отключиться, забыть об этой истории – и снова погружается в самую гущу.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, сунула руку в карман, нащупала коробочку с тестом на беременность – прямая ассоциация, там ребенок и тут ребенок. Как приду домой, сразу сделаю. Тайком от Симоне. Тайком. Почему тайком? Потому что это касается только меня.

Она подняла глаза к окошку и увидела на стекле полосы дождя, косые, частые. Пока доехали до ее остановки, все окошко уже было покрыто, будто лаком, густой, блестящей, влажной пеленой, и когда Грация вышла из автобуса, то пожалела, что вылезла из автомобиля Саррины на середине пути.

Двор был небольшой, квадратный; Грация быстро пробежала его, прыгая через лужи, образовавшиеся между щебнем, но пока добиралась до парадного, все равно вымокла. Поднялась на крыльцо, вжалась в мокрую деревянную дверь, стараясь укрыться под крохотным козырьком, пока искала ключи в кармане джинсов.

С козырька текло прямо за воротник куртки, и от этого можно было осатанеть.

Оказавшись внутри, со вздохом облегчения расстегнула куртку, откинула назад мокрые волосы, провела рукой по лицу, покрытому каплями дождя. Открыла дверь в квартиру, крикнула: «Симоне, я пришла!» – и тут повернула голову, услышав позади себя какой-то шорох.

Она успела что-то разглядеть краем глаза и сразу поняла, что это Питбуль, хотя он и выглядел совсем не так, как на фотографиях.

Грация сделала шаг в квартиру, развернулась и крикнула: «Нет! Нет!» – и тут Питбуль приставил ей к виску глушитель пистолета 22-го калибра и спустил курок.

– Доктор? Это Матера, извините, что звоню домой, но дело неотложное. Нам позвонил парень, который живет с Негро. Скверная история…

Где я? Нигде.

Он не мог иначе ей ответить; можно было бы сказать – в Имоле, но ведь они уже доехали почти до Кастель-Сан-Пьетро, значит, это неправда; а если бы она спросила через несколько минут, он бы уже должен был сказать – в Болонье. Они были нигде: на автостраде.

Девица шевелилась на койке за его спиной. Он взглянул в зеркальце заднего вида, которое специально направил на окошко в стене, отделявшей кабину водителя от остальной части автофургона. Нужно было присматривать за девицей, но это трудно, когда ведешь машину. Назад оборачиваться нельзя, на автостраде все впереди.

Девица попробовала встать, но ей удалось только перевернуться на бок, поскольку руки ее были заведены за спину и скованы наручниками, а ноги от лодыжек до бедер скручены веревкой, конец которой крепился к запястьям. Упакована, так это вроде бы называется, или почти, потому что веревку следовало бы обмотать также и вокруг шеи. Он видел ее в зеркальце, как в крохотном мониторе: вот она пытается поднять голову, стонет, что-то бормочет через силу, как будто не совсем пришла в себя. Потом падает на койку, голова соскальзывает с подушки, склоняется на плечо, глаза закрыты. Мммммм…

Лежите смирно. Сейчас найду стоянку и посмотрю, как вы там.

Он припарковался под виадуком и бегом побежал назад. Он хотел все сделать побыстрее, ему не нравилось стоять здесь, под мостом, где любой патруль, проезжая, мог притормозить и осведомиться, что произошло. Жизнь на автостраде – это движение. Раз остановился – значит, тебе нужна помощь.