Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 81 (всего у книги 110 страниц)

Управление полиции Кливленда квадратное, и коричневое, и темно-бордовое. Оно напоминает тюремную камеру: крашеный кирпич, линолеум на полу, вкрапления металла и стекла, постоянные звон, пикание, гудение. Пайк идет первым, напевая что-то себе под нос, по коридору, ярко освещенному галогеновыми лампочками, к комнате со сдвижной дверью, на которой написано «ПАТРУЛЬНЫЙ МИТЧЕЛЛ ПАЙК».

Тук тук тук, ку-ку. Я шепчу, пульс ускоряется, я молю Бога, чтобы он продолжал напевать, перекрывая мое ку-ку. Он ничего не говорит.

Внутри обстановка спартанская: массивный длинный деревянный стол, голые темно-бордовые стены, четыре серых пластмассовых стула, одна деревянная рамка (с фотографией счастливой семьи, рождественской елки и большой лохматой собаки). Грэм следует за нами, кружка с дымящимся чаем в одной руке, большой конверт из плотной бумаги в другой. Она ставит кружку передо мной.

– Надеюсь, вам нравится черный «липтон». Это все, что у нас есть.

Пайк садится на хрупкий стул, кладет ногу на ногу. Грэм наклоняется вперед, опирается локтями о стол. Пайк откашливается.

– Постарайтесь расслабиться, хорошо? – Он меняет местоположение ног, теперь левая оказывается на правой. – Мы здесь, чтобы слушать. – Он подносит кружку к губам, делает маленький глоток. – Когда вы будете готовы.

Я беру кружку, тоже подношу к губам. Маленький глоток. Нет, чай слишком горячий. Они оба наклоняются вперед, ко мне, ждут. Они принесли мне чай. Они хотят меня выслушать. Стены вливаются одна в другую, углы сглаживаются в этой безликой, невзрачной комнате, и я рассказываю им, как меня затолкали в другую комнату из коридора, расположенного за дверью под табличкой «АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД», где угрожали, о кошке, о кислоте, о Марио, о «Уэствуд-Центре», обо всем.

Грэм смотрит на Пайка, вновь на меня, ее пальцы поглаживают конверт из плотной бумаги, который лежит перед ней на столе.

– Что я хочу знать… как вы вообще попали в этот клуб? – Она потирает подбородок, вскидывает брови. – Вы там работаете?

– Нет, не работаю. Я там не работаю. – Я одергиваю куртку, надетую поверх моего вечернего наряда. – Говорю вам, я пошла туда, чтобы выяснить…

– Послушайте. Если вам нет восемнадцати, это не наше дело. – Пайк вчетверо складывает лист из своего блокнота. Меня это корежит. Вчетверо. Четыре – это плохо в квадрате. – Мы видели многих гдетотамовских подростков, которые приспосабливаются к тамошнему образу жизни… делают все, чтобы поддерживать… определенные привычки. – Он качает головой, присвистывает. – Вы все такие молодые, вы думаете, что будете жить вечно. А потом… – он щелкает пальцами.

Я представляю себе, как я, наверное, выгляжу: яркая косметика, размазанная по лицу.

Грэм открывает конверт, достает несколько брошюр, выкладывает их на стол между нами, в ее глазах жалость. Я не смотрю на нее. Я не смотрю на сложенный вчетверо лист. Я считаю выбоины на шести квадратах линолеума слева и справа от меня: одиннадцать. Лучше, чем восемь, но не так, чтобы совсем хорошо.

– В Кливленде у нас много реабилитационных программ, – говорит она шелковым голосом. Я чувствую, как мое тело начинает неметь, колени стучат друг о друга. – «Анонимные наркоманы», «Анонимные алкоголики», не говоря уже о других более мелких группах, с которыми мы можем помочь вам связаться, если будет на то ваше желание. Эти программы дают результат. Требуется только время.

Я хватаюсь на край стола, чтобы не свалиться со стула.

– Я не употребляю наркотики, – выпаливаю я, пытаясь сохранить спокойствие. – Я даже не живу в Гдетотаме. – Из дежурной части доносятся звонки, треск помех, вопросы: «Девять-один-один. Что у вас случилось?»

– Здесь мы вас не судим. Понимаете? Я достаточно ясно выразился? – спрашивает Пайк. – Но только вы можете спасти свою жизнь, поэтому вы должны научиться помогать себе. Вы должны захотеть помогать себе или, и мне не хочется этого говорить, но… – Он подносит кружку со Снупи ко рту и делает два глотка. Два. Плохо. – …вы можете закончить, как она.

Я чешу руки. Девять раз. Чес чес чес чес чес чес чес чес чес. Снова. Девять раз. Еще. Если б не почесала, было бы только хуже. Я это знаю. Крики в этом пустом, бездушном помещении с пластмассовыми стульями – гораздо хуже, чем расчесывать руки перед этими двумя копами, которым на все насрать.

– Нет, – говорю я сиплым голосом. – Вы ошибаетесь. Насчет Сапфир. Она тоже не была наркоманкой. Она не была такой, как все думают. С ней… с ней не должно было случиться такого. Это неправильно. Это неправильно. Неправильно. – И еще три раза: неправильно неправильно неправильно, потому что шесть лучше трех.

– Мисс, пожалуйста, успокойтесь, – Пайк для убедительности растягивает «пожалуйста». – Разумеется, этого не должно было случиться, но здесь… в таком месте…

– Нет, – выплевываю я. – Я… я думаю, ваша версия неправильная. Я… я знаю, что продавец на блошином рынке торговал вещами Сапфир, и я знаю, что он солгал мне, сказав, где он их нашел. А теперь он тоже мертв. Он мертв, потому что что-то знал и кто-то захотел, чтобы он умер. И сейчас опасность грозит мне.

Звенят телефоны, звонки разносятся по коридору, врываются в комнату, как рой злых пчел. Грэм укладывается подбородком на руки. Пристально смотрит на меня.

– Послушайте, я не сомневаюсь, что этот парень… Мартин?

– Марио.

– Точно, Марио… я не сомневаюсь, что он солгал. Возможно, он приобрел эти вещи незаконно. Но это не означает, что его смерть и убийство этой девушки связаны. Обычно так просто все не складывается.

Пайк крутит в руке шариковую ручку «Бик».

– А кроме того, одних ваших слов недостаточно. Вы, возможно, думали о том, чтобы позвонить нам, когда вы обнаружили, что эти товары краденые. – Слово «обнаружили» он произносит с такими интонациями, будто я – преступница. Он продолжает вертеть ручку в руке. – Как мы и сказали вам раньше, мы уже арестовали человека по подозрению в убийстве Сапфир.

– Охранника. Я знаю. Но он этого не делал. Если, если сделал… то его кто-то нанял. И я думаю… я думаю, что знаю, кто именно.

Грэм шумно вздыхает, встречается взглядом с Пайком, вновь смотрит на меня.

– Хорошо, мисс Марин. Так какова ваша версия? Кто несет ответственность за эту смерть?

– Смерти, – поправляю я ее. – Марио и Сапфир.

Теперь ручку крутит Грэм.

– Ладно. Смерти. Итак, – она приподнимает брови, – как зовут этого человека?

– Я… точно я не знаю. В смысле, его имени. Но Сапфир, она называла его Птицей.

– Птицей? – Грэм откидывается на спинку стула, складывает руки на груди, словно я рассказала анекдот, а он оказался не смешным.

Пайк потирает лицо.

– Да-да. Понятно. Нам отправить патрульных на деревья в поисках орудия убийства?

Мои руки движутся по столу, постукивая: вправо, влево. Вправо. Три раза. Они смеются надо мной. Они мне не верят.

– Я знаю, это звучит нелепо, – молю я. – Я это знаю, но… теперь он хочет добраться до меня, потому что он знает. Он знает, что я иду по его следу, и он мне угрожал. Выслеживал меня. Клянусь. Он… он хочет меня убить.

– Я думаю, это паранойя. – Грэм переглядывается с Пайком. Я вижу, что ее руки вновь тянутся к брошюрам. – У вас раньше не возникали бредовые идеи? Не случалось галлюцинаций? – Он какое-то время молчит, потом спрашивает с мягкими интонациями чиновников и священников: – Вы не слышали голоса?

– Нет… нет! – Слова рвутся из меня, кулаки барабанят по столу. – Я не параноик. Мне нужна ваша помощь. Вы… вы должны мне помочь.

– Что ж, мисс Марин, – резко отвечает Грэм, – мы все время старались вам помочь, но, раз уж наша помощь вам не нужна, я думаю, наша встреча окончена.

Пайк делает глоток кофе, гоняет жидкость во рту, постукивает блокнотом по краю стола, откидывается на спинку стула с таким видом, будто говорит: «Мы закончили. Ты можешь идти».

Я встаю, вонзаю ногти в ладони, ощущение полного одиночества охватывает меня. Чай, написанная на лицах забота – все игра. Я чувствую, как бабочка Сапфир наливается свинцом. Подвела. Я ее подвела.

– Она… – Я замолкаю, потом стреляю наугад: – Когда ее нашли, у нее в карманах была помада? Синяя помада?

Грэм пристально смотрит на меня.

– Простите?

– Синяя помада, – повторяю я. – Я знаю, она пользовалась синей помадой. Постоянно носила ее с собой. Тюбик наверняка лежал в кармане. Я это знаю. Я знаю ее.

Грэм смотрит на Пайка, который вновь наклонился вперед, ко мне. Она медленно моргает, брови сходятся вместе.

– Вы ее знали?

Мое дыхание учащается. Все не так. Опять. Идиоты.

– Нет, – быстро отвечаю я, горло перехватывает. – Я ее не знала. Я просто…

В лживой улыбке Пайка теперь читается разочарование. Грэм хмурится все сильнее. Их мнение понятно: они думают, что я или совсем чокнутая, или наркоманка, или то и другое в одном флаконе. Принадлежу к потерянным детям Гдетотама.

– Хорошо, мисс Марин. Я думаю, мы услышали все, что нам требовалось услышать. И потеряли с вами много времени. – Она поднимается со стула, берет со стола большой конверт с брошюрами. – Я должна сообщить вам следующее: если мы узнаем, что вы по-прежнему лезете в это дело, то вам предъявят обвинение в препятствовании отправлению правосудия.

Пайк ведет меня к двери, потом по холодному коридору к звонкам и гулу голосов дежурной части, наконец к входной двери.

– Мы надеемся, что больше не увидим вас здесь. Ведите себя хорошо и поменьше болтайтесь по улицам.

Я не отвечаю – просто отворачиваюсь, выхожу за дверь. Пытаюсь не кричать. Пытаюсь не молотить кулаком по стеклу, пока оно не разобьется, чтобы их засыпало острыми осколками. С минуту стою на верхней ступеньке перед парадной дверью: такая злая, что не могу двигаться.

Смотрю на небо, на свет, просачивающийся сквозь ветви.

С Марио то же самое, что и с Сапфир. Они засунули дело в самый низ стопки высотой в десять футов. Извините, но мы с плохой вестью.

Я чувствую, какой у меня частый пульс, чувствую, как быстро гонит сердце кровь. Я стою на бетонных ступенях и смотрю на тонированное стекло.

Если копы не хотят разбираться с убийствами Сапфир и Марио, тогда это должна сделать я. Как-то.

Глава 21

«…в мою берлогу, в подвал под парикмахерской на углу Гроувер и Майлс-стрит», – вчерашние слова Флинта крутятся в моей голове, когда я бреду по улицам Гдетотама в полной уверенности, что не найду этого места, что не выберусь из Гдетотама живой. Моя одежда висит на мне тяжелой кожей, волосы торчат по все стороны, падают на глаза.

Тут я огибаю угол, выхожу на Гроувер-стрит, и вот она. На старой вывеске читаю: «МЕРОНИ, БРАДОБРЕЙ».

Я стучу в дверь три раза. Через пятнадцать секунд – не самое плохое число, но не из лучших – ее открывает Флинт. При виде меня глаза широко раскрываются, челюсть отваливается.

– Ло… срань господня!

Я не могу говорить. Шесть раз дергаю себя за волосы.

– Что ж, заходи, – он берет меня за руку и мягко тянет к себе; кожа теплая, мягкая, руки большие, пальцы длинные, правая ладонь вымазана желтой краской. Я тук тук тук, икаю по ходу ку-ку и захожу в просторную холодную комнату, заполненную зеркалами и старыми вращающимися стульями. Пол – керамические плитки двух цветов, на столешницах несколько банок из-под «барбисайда»^[142], в углу старый радиатор. Я позволяю ему свести меня вниз по ступенькам. Руки у него такие теплые.

Тощий оранжевый кот мяукает, когда мы спускаемся в подвал, трется головой о мои ноги, мурлычет.

– Моби, – представляет его Флинт, цокает языком. Открывает дверь в дальнем конце подвала: там стоит невключенный холодильник, стены наполовину оштукатурены, видны трубы и изоляция. – Мой гардероб, – поясняет Флинт, открывает дверцу холодильника, берет футболку из груды одежды, возвращается ко мне. На полу лежат обрезки ковров, я едва слышу его шаги. Он протягивает мне футболку. – Ты вся взмокла. Переоденься.

Он отворачивается к дивану цвета горчицы, очищает часть сиденья от тюбиков с краской и одежды. Картины стоят у каждой стены – голые женщины, некоторые со звериными телами, из веток дерева, листьев, цветочных лепестков, гипса, дегтя.

Я снимаю холодную, мокрую блузку и бюстье под ней, надеваю футболку. Она большая. И теплая. Пахнет, как он: сосной, и травой, и снегом, и клевером. На правом рукаве три маленькие дырочки – хорошо. Хороший знак.

– Ло, – мягко обращается ко мне Флинт. – Поговори со мной. Что случилось?

Ноги несут меня к дивану, и Моби прыгает мне на колени, и я глажу его, и начинаю говорить. О Марио, о «Десятом номере», о том, как меня затащили в чернильно-черную комнату и едва не задушили.

Флинт наклоняется к дивану, таращится на меня, его глаза горят.

– Подожди, – голос такой напряженный. – Ты видела, кто это был? Сможешь описать его?

Я обхватываю руками колени, натянув на них его большую мягкую футболку.

– Нет, там было темно. – Я сглатываю слюну, смотрю на дырочки на рукаве. – Но кем бы он ни был, я думаю, он на кого-то работает. Сапфир… она писала о Птице, своем бывшем бойфренде. Я думаю… я думаю, может, он ее и убил. – Флинт открывает рот, но я торопливо продолжаю, не давая ему произнести и слова: – Я не могу его найти. Я ничего о нем не знаю. Никто ничего о нем не знает. Но я знаю, он как-то в этом завязан. Я это чувствую.

– Господи, – он встает с дивана, обходит его кругом, возвращаясь к прежнему месту, вновь садится. Потирает бедра руками. – Господи, Ло. Это серьезно. – Его брови сходятся у переносицы, лицо сереет. – Ты это знаешь, да? Ты понимаешь, насколько все серьезно?

– Я знаю, это серьезно, – отвечаю я. Встречаюсь с ним взглядом, а потом вновь отвожу глаза, крепче обнимаю колени. – Вот почему я пошла в полицию.

– Ты пошла? – Флинт застывает. – И что ты им рассказала?

– Все. Я рассказала им все, с самого начала. – Меня охватывает злость. Я вонзаю ногти в колени. Меня трясет. Голову, руки. – Они подумали, что я наркоманка. Они совали мне брошюры. Плевать они хотели. Их никогда ничего не волновало.

– Что значит «никогда»?

Я очерчиваю пальцем белый кружок на лбу Моби. Девять раз, еще девять, шесть, девять, девять, шесть, девять, девять, шесть. Мой рот словно залит цементом.

– Ты можешь сказать мне, Ло. – Он наклоняется ко мне, касается моего правого колена, потом левого. Идеально. Симметрия. – Пожалуйста, скажи мне.

Я жду знака, какого-то намека на то, что сказать ему – это правильно. Ничего. Меня окружает великая пустота и полная тишина. Все вокруг застыло и ждет.

– Мой брат, – выдавливаю из себя я. – Орен. – От звука его имени в меня впивается тысяча иголок. Девять, девять, шесть: еще столько раз я обвожу белое пятнышко на лбу Моби. – Он умер в прошлом году.

Я бросаю короткий взгляд на Флинта. Вновь смотрю в пол.

– Он учился в выпускном классе старшей школы. Он… подсел на наркотики. Тяжелые наркотики. Может, употреблял и раньше… я не знаю. Он просто начал уходить, на недели. Когда мама с папой пытались задавать ему вопросы, он злился. Начинал кричать. И… не возвращался долгое время, и всякий раз приходил более худым и злобным. Он… он переставал быть собой. Понимаешь?

Я глубоко вдыхаю. Говорить больно. Не говорить – еще больнее. Слова отталкиваются от горла, стремятся выбраться наружу.

– Он бросил школу. Родители отправили его в реабилитационный центр, но ничего из этого не вышло: он ушел оттуда, как только ему исполнилось восемнадцать. – Я с трудом проталкиваю воздух в легкие. – Потом он начал тайком проникать в дом и красть материнские драгоценности, чтобы их продать, но однажды она сообразила, что к чему, и спрятала все в сейф. Тогда он перестал… перестал… он вообще перестал приходить. – Лицо у меня мокрое, я вся дрожу. Начала плакать, не осознавая этого.

Моби прыгает с моих коленей на колени Флинта: наверное, я слишком сильно надавливала на белый кружок. Я вытираю лицо и нос.

– Через шесть месяцев у нашей двери появилась полиция. – Три глубоких вдоха. – Они его нашли. В пустующей квартире жилого дома. На Милл-стрит. Он пролежал там мертвым неделю. Неделю. – Перед глазами сплошной туман, но я не могу остановиться, пусть говорю шепотом, едва выдыхая слова. – Сосед позвонил и пожаловался на запах. Они смогли опознать его только по… по стоматологической карте. – Я крепко сжимаю руки в кулаки, из груди вырывается крик.

Какое-то время слышны только мои всхлипывания. Флинт молчит. Ждет.

– И… это моя вина. Это моя вина. Я могла как-то помочь, но не помогла. Не ударила пальцем о палец.

Меня трясет, я тяжело дышу. Флинт пододвигается ко мне, наклоняется, говорит тихо, успокаивающе.

– Ло… послушай меня… ты ничего не могла сделать. Ты не должна себя винить.

Я смотрю на него. Перед глазами все расплывается. Пустота во мне заставляет подняться с дивана. Как зомби я бреду к своим туфлям. Достаю из левой сложенный бумажный листок, без которого не выхожу из дома, протягиваю ему. В недоумении Флинт берет его, разворачивает.

Когда-то там были слова, написанные чернилами, но теперь разобрать их невозможно. Я так часто смотрела на него, так часто держала в руках, так много думала об этом, что слова эти горят у меня в голове.

– Я… я не понимаю, что это, – говорит Флинт.

– Это записка Орена. – Как же тяжело дышать! – Он написал ее за девятнадцать дней до смерти. Ему требовались деньги. Ему требовалась помощь. Я записку проигнорировала. – Флинт пытается что-то сказать, но я качаю головой и продолжаю. Он должен знать всю правду. – Я сказала ему, чтобы он больше не пытался связаться со мной, пока не откажется от своей привычки. Я могла что-то сделать. Я могла его спасти. Но вместо этого я… я оставила его умирать. Я убила его.

Вот он: мой секрет, мой самый ужасный секрет. Тело начинает разламываться. Я дергаю себя за волосы. Дергаю дергаю дергаю. Но это ощущение не уходит, ощущение неустойчивости. Все расплывается.

Флинт обнимает меня. Его прикосновение – огонь, но у меня нет сил вырваться.

– Ло, – говорит он, – все хорошо. Все будет хорошо.

– Нет, – хриплю я, теперь я рыдаю. В легкие вонзаются тысячи ножей, и в ребра, и в шею. – Не будет, никогда не будет.

Флинт обнимает меня еще крепче, вдавливает в себя, и я дрожу, и плачу, уткнувшись лицом ему в грудь. Мне кажется, что я зажата в темноте, стенами рушащегося тоннеля. Я не вырываюсь, его грудь теплая. Подбородок касается моей макушки, и он шепчет: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш». Я вымачиваю его рубашку слезами, но он не возражает. Отклоняется назад, укладывает меня на свою грудь.

Его длинные теплые пальцы, отбрасывают волосы с моего лица, я глубоко дышу, уткнувшись в его грудь, как мне представляется, час за часом. Я зарылась носом в шелковисто-мягкую фланель, идущие от него запахи травы, и клевера, и снега, и сосны обволакивают меня, словно я на большом поле у леса. А потом я действительно на поле… а потом я нигде… а потом плыву куда-то, где никогда не бывала.

Сапфир сидит на моей кровати с мертвой кошкой на коленях. Она гладит кошку и говорит: «Четыре тридцать семь», – снова и снова.

Она вытягивает руку и разжимает кулак: на ладони тюбик помады. Она открывает его и начинает красить мне губы. Кошка перепачкала кровью всю мою постель, а когда кровь с ее шеи начинает капать на ковер, каждая капля становится бабочкой, со сверкающими сложенными на спине крыльями. Я наклоняюсь, пытаюсь схватить хоть одну, но все они улетают от меня, а подняв голову, я вижу, что рядом Орен, мы в подвале нашего дома в Гэри, штат Индиана.

Мы роемся в нашем шкафу с карнавальными костюмами, ищем одежду волшебников, для семейного спектакля на День благодарения. Идет снег, и завтра занятий в школе не будет. Орен улыбается – он потерял два зуба наверху и один внизу, – и вытаскивает длинное пурпурное платье с белыми звездочками, которое раньше носила мама. «Я нашел тебе наряд, Ло! Ты будешь феей рубиновой радуги!» Он спешит ко мне, и от него пахнет мылом, и грязью, и шоколадом – как всегда пахло от Орена, – и он надевает на меня платье поверх пижамы и обнимает меня. «Я это знал, ты выглядишь как настоящая фея, Ло». Он обнимает меня крепче, и падает снег, и пахнет индейкой и камином, и взрослые ходят у нас над головами, и я слышу громкий мамин смех. Мне тепло и хорошо.

Глава 22

Какое-то время спустя я просыпаюсь со странными ощущениями: будто за мной наблюдают.

Флинт сидит на стуле рядом с диваном и пристально смотрит на меня, водя тонким куском угля по листу бумаги. И пусть я злюсь из-за того, что он смотрел на меня, когда я спала, мне приятно, потому что никто и никогда так на меня не смотрел. Как он смотрит сейчас: словно может смотреть вечность, и ему это не наскучит. Словно ничего интереснее, чем я, никогда не видел. Верхние пуговицы фланелевой рубашки он расстегнул, дреды падают на плечи. Я поднимаю руку к голове, трижды почесываю левое ухо.

– Ло, не шевелись, – говорит он очень серьезно, его глаза в свете подвала отливают медом. Они теплые, и янтарные, и сияющие. – Я же работаю.

– У меня зуд.

– В следующий раз дай мне знать, и я почешу тебе это место. До того, как твой зуд все испортит. Я как раз начал работать с тенью твоего локтевого сгиба. Теперь все придется рисовать по памяти, а это уже не то. – Он улыбается. – Обещаю, я скоро закончу.

Я глубже утопаю в бугристом диване Флинта и наблюдаю, как он рисует. Наши взгляды встречаются, я начинаю дрожать и гоняю кудряшки взад-вперед по лбу, три раза. По привычке.

– Эй! – вскрикивает он.

– Извини… извини… больше не повторится, честное слово!

Он убирает уголь и дует на бумагу, черная пыль слетает на штанины его залатанных джинсов. Его взгляд движется по моему лицу, моему лбу; он продолжает рисовать. Мои ужасные кудряшки. Я хочу их расчесать, но уже обещала этого не делать. Когда я глотаю, в горле першит. Я помню, что плакала, что все ему рассказала, но воспоминания эти какие-то далекие, словно мне это приснилось.

– А откуда у тебя шрам над глазом? – спрашивает Флинт, его измазанные углем руки на мгновение застывают на коленях, он всматривается в шрам.

– Я упала в ручей, рядом с нашим домом в Миннесоте… – Я замолкаю, вспоминая руки Орена, ухватившие меня, вытаскивающие из воды; он прижимает теплое ухо к моей груди, проверяет, бьется ли сердце. – …но мой брат спас меня. – Взгляд Флинта спускается вниз по левой стороне моего лица, его рука движется вместе с взглядом, согнутая, что-то яростно ретуширует. – Могу я сейчас кое-что у тебя спросить?

– Разумеется, можешь, Ло.

– Какое у тебя настоящее имя?

Я вижу, как у него перехватывает дыхание. Моби просыпается и в этот самый момент прыгает на диван, потягивается, уперев передние лапы мне в живот. Флинт протягивает руку и отгоняет его.

– Он такого высокого мнения о себе. – Флинт смеется. – Считает себя красавчиком, который должен быть на каждом моем рисунке.

Я ловлю его взгляд, и он опускает глаза на лист бумаги.

– Ты можешь мне сказать. Я никому не скажу. Правда. – Я хочу постучать, но не могу, поэтому прикусываю нижнюю губу шесть раз.

– Не могу. Извини. Поклялся никому не говорить. – Он подмигивает, пытаясь свести все к шутке.

– Почему? Ты можешь сказать один раз, и больше тебе говорить никогда не придется. Я к тому, что не может оно быть совсем ужасным. В Детройте у нас был сосед, которого звали Ричард Кротчтангел. Дик Кротчтангел. Правда. Я не выдумываю.

Он смеется, но без души.

– Дело не в этом. Имя и фамилия у меня нормальные, просто… они связаны с моей прежней жизнью, а я больше не хочу думать о моей прежней жизни. Потому я теперь Флинт. – Его лицо на мгновение темнеет. – Человек не может вечно терпеть чьи-то пинки. В какой-то момент он уходит, понимаешь?

Мне вдруг вспоминается сон: «Сапфир… четыре тридцать семь».

– Чьи пинки? – спрашиваю я.

– Людей, – резко отвечает он, его лицо становится каменным. Потом он смотрит на рисунок и возвращается к прерванному занятию. – К примеру, моего отчима.

Я жду в тишине, боюсь даже дышать, надеюсь, что он скажет что-то еще.

Он сосредотачивается на рисунке, потом все-таки продолжает.

– Думаю, поэтому мне так нравится рисовать. – Уголь вновь быстро движется по листу бумаги, словно танцует. – Ты можешь увидеть, какой человек на самом деле… сквозь все наносное дерьмо. Ты можешь добраться до сути. Детство заканчивается, так? Невинность тоже. Но полностью они не уходят… мы их храним, сохраняем. В наших глазах или глубже. Понимаешь?

Он отрывает уголь от листа бумаги, смотрит на меня, смотрит мне прямо в глаза. Кладет лист бумаги, на котором рисовал, на пол, уголь – рядом с ним. Подходит к дивану. Я наблюдаю, как он протягивает руки к моему лицу и пальцами откидывает кудряшки со лба, и, откидывая их – три раза, – проводит пальцем по шраму над моим глазом.

Что-то сжимает мне горло, когда он касается моего шрама так нежно, словно никогда раньше не касался кожи другого человека, и я смотрю на него, и вся дрожу, потому что еще никогда юноша так не прикасался ко мне, и я не знаю, что делать или думать, и я даже не помню, как дышать.

А потом, медленно, он наклоняется вперед, и я наклоняюсь к нему, и наши губы встречаются – сначала мягко, осторожно, – прежде чем я вжимаюсь в него, а его руки на моей шее, на моей спине, скользят по мне, обнимают меня, и мы целуемся жадно, как изголодавшиеся. Мой первый поцелуй.

И тут я знаю, что делать, и я никогда ничего так не хотела – я вся, каждой клеточкой. Да и что может быть лучше мягких губ Флинта на моих губах под тягучим светом подвала? Кожи Флинта, прижимающейся к моей коже на бугристом диване, когда бугры эти вдавливаются мне в спину, как маленькие кулаки. Больших рук Флинта, отгоняющих холод, который наползает сквозь тонкие стены, подушечек его пальцев, обследующих каждую часть моего тела под взглядами сотни нарисованных обнаженных женщин… Я чувствую, как мною овладевает желание.

Мы продолжаем целоваться, когда он обхватывает руками мою талию, и затягивает под себя: ямочки – полумесяцы, зубы – ряды звезд. Я пытаюсь вылезти, порывисто дыша, но он возвращает меня на прежнее место. Моя кожа горит там, где его пальцы касаются меня под одолженной мне футболкой, они добираются до моего пупка, очерчивают круг – идеальный круг, – поглаживают живот. Его губы на моем лице, целуют его, обдавая теплым воздухом. И тут я хочу этого так отчаянно, что желание заполняет все тело, что жар идет даже от пяток.

Я позволяю себе целовать его, нахожу своим ртом его, наши губы встречаются, мягко и медленно, его язык исследует пространство между моими зубами и нижней губой. Я не могу остановиться, меня все изумляет: каково это, целоваться с другим человеком, каково это, целоваться с Флинтом.

Я двигаюсь навстречу рукам Флинта, его руки поднимаются выше, от живота к грудной клетке, к груди, наконец снимают с меня футболку, и я дрожу между его рук. Мое сердце прыгает и бьется в его ладонях. На мгновение я тревожусь из-за того, что он заметит мои несимметричные груди, прикрытые бюстгальтером, и я чуть отодвигаюсь.

Но он вроде бы не замечает моих колебаний, асимметрии, недостатков. Он смотрит в мои глаза. Он берет мои руки, подсовывает их под свою рубашку. Я ощущаю мышцы его живота, груди, слышу, как быстро бьется его сердце. Его рот смещается к моему уху, легонько его покусывает. Щекотно. Подвальный свет гладит наши плечи. Моби внезапно мяукает в углу, громко, и мы смеемся. Смеяться – это приятно.

Мои пальцы все глубже проникают под его рубашку, медленно, осторожно снимают ее, тогда как он подтягивает меня к себе, решительно, твердо. Наши тела прижимаются друг к другу, наши сердца бьются рядышком. Он целует мой лоб, шрам, нос, губы, подбородок, медленно и нежно, его язык пробегается по моим зубам, его дыхание овевает мое тело: живот, грудь, мои густые, черные, теперь растрепанные волосы.

– Господи, Ло, – бормочет он. Его руки гладят мои ноги, сверху вниз, снизу вверх.

Я хочу целовать его везде и делаю это: целую его лицо, каждый кусочек его губ, шею, ключицы, маленькое углубление между ними. Его рот пахнет землей и теплом, травой, и солнечным светом, и солью. Его кожа пахнет, как и футболка, которую он мне дал: сосной, и клевером, и чем-то новым, я не могу опознать этот запах, но готова вдыхать его вечно. Что-то свежее, и пьянящее, и сладкое.

Мой палец движется по его гладкой груди, исследуя выступы и впадины по три, шесть, девять раз. Идеальные числа. Палец движется, а сердце замедляет бег, я чувствую, как нос упирается в его теплую грудину. Я рисую тройку, около пупка… и тут вижу нечто такое, от чего замирает сердце.

Я выпрямляюсь, отталкиваюсь от него.

– Что не так? – спрашивает Флинт. У него сел голос.

Над его трусами татуировка.

– Ло? – Его щеки краснеют, глаза широко раскрываются.

Вытатуированная ярко-синяя птица.

Все замедляется, становится громким и шатким, начинает распадаться.

– Это ты, – шепчу я, не в силах оторвать взгляд от татуировки, настолько потрясенная, что едва могу дышать.

Птица.

– Что? – Флинт сидит на корточках, чтобы удержать равновесие, упирается в потертую обивку, яростно трясет головой. – Что на тебя?.. Ло, вернись. Поговори со мной. – Он пытается меня схватить и притянуть к себе, но мои уши горят огнем, и мои ноги горят огнем, и число четыре тридцать семь пульсирует в голове, и потом только четыре, и четыре – ужасное число, означающее – уходи. Убирайся. Сейчас. Сапфир, обращающаяся ко мне из другой вселенной, предупреждает меня.

Я отпрыгиваю от него, его руки тянутся ко мне. «Лжец лжец ЛЖЕЦ» – эти слова бьются во мне. Я хватаю еще влажную одежду, которую сбросила, натягиваю на себя, спотыкаюсь, чуть не падаю, пытаюсь не разреветься, хотя рыдания душат меня.

Четыре четыре четыре, вверх по лестнице, число давит, такое тяжелое. На бегу я слышу его, слышу, как он зовет меня: «Ло! Ло! Пожалуйста, вернись!»

Птицы чирикают, возвещают близость зари.

Флинт – Птица.

Глава 23

Неделей позже. Через семь дней. Грубое, ужасное число. Число, которое бурлит и стонет. Я практически не вставала с постели. Пропустила пять дней занятий. Теперь даже не знаю, вернусь ли в школу. Отец уехал по делам. Я сказала маме, что заболела. Это правда. Я больна. И голодна.

В универсаме. Я оглядываю девятый проход. Хозяйственные товары. Стеллажи туалетной бумаги, и бумажных полотенец, и чистящих средств, и резиновых перчаток, и губок. Цвета, которые не сочетаются.

Контейнер передо мной, наполненный розовыми и желтыми губками. Маленькая неоновая вывеска: «СКИДКА 50 %». Покалывание начинается в ногах и распространяется по всему телу. Мои глаза плавают в голове. Какая-то старушка берет упаковку с двадцатью четырьмя рулонами туалетной бумаги «Воздушная мечта» и кладет в свою тележку. Голос в голове отдает приказ: «СЕЙЧАС».

Я сую руку в контейнер. Вытаскиваю три губки. Рассовываю по карманам – грудь больше не сжимает, – иду к кассе и расплачиваюсь за продукты. Обычно продукты покупает отец, но он уехал по делам в Сан-Франциско. И за время его отсутствия в доме не осталось съестного.