Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 110 страниц)

– Теперь я припоминаю, что в последнее время Лео действительно сильно хандрил. – Анджело Бальдони нахмурился. – Но о том, чтобы выбить себе мозги, ни слова. Да и по фигу мне все это. Что я, психоаналитик какой-то? – Он уронил гантель на пол.

– Конечно, нет. Откуда ты мог знать? – посочувствовала Кейт.

– Верно. Я ж говорю, Лео был замкнутый, тихий, как мышь. Ну, а я не любопытный.

Кейт обратилась к Перлмуттеру:

– Как желудок, Ники? Успокоился?

– Что? – удивился детектив.

Кейт легонько пнула его под столом.

– Я спрашиваю, продолжает мутить или нет?

– Ах да. Мутит, и еще как. С утра нет покоя. Наверное, съел что-то несвежее. – Он посмотрел на Бальдони: – Где тут у вас сортир?

Бальдони показал подбородком на дверь в углу:

– Вот там.

Кейт подождала, пока Перлмуттер исчезнет за дверью туалета. Потом наклонилась к Бальдони:

– Никогда не знаешь, что выкинет вот такой тихоня. Верно?

– Ага. С крепкими парнями легче. Там все ясно.

– Тут ты прав.

– Ага.

– Послушай, сними хоть на пару секунд очки. Хочу посмотреть, какие у тебя глаза.

Бальдони медленно снял очки и прищурился. Глаза у него были темно-голубые, опушенные густыми ресницами. Губы – чувственные, пухлые. В общем, красавчик. Похож на кого-то из рок-идолов пятидесятых.

«Глаза – его секретное оружие, – подумала Кейт. – Он снимет темные очки, хлопает ресницами, и девушка парализована».

Она отбросила волосы назад, имитируя жест кинозвезды сороковых годов.

– У тебя красивые глаза. Тебе кто-нибудь это говорил?

Бальдони скромно потупился, как подросток, затем подмигнул и надел очки.

– Глаза – ерунда. Посмотри, какие у меня мускулы. – Он согнул руку, обозначив бицепс величиной с небольшую дыню.

– Здорово! – восхитилась Кейт.

– Так я еще по утрам ем «Завтрак чемпионов». – Бальдони осветился улыбкой, глубоко вздохнул и напряг грудные мышцы.

– Bay! – вскрикнула Кейт и провела пальцами по твердой как камень груди. – Скажи, а он был стоящий?

– Кто?

– Ну, Лео. Я имею в виду как художник.

– Меня не впечатлял. Так ведь современное искусство – это же полное дерьмо. А? – Он посмотрел на нее.

– Согласна. – Кейт с улыбкой откинулась на спинку стула.

* * *

– Не слабый удар, – сказал Перлмуттер, потирая колено, когда они садились в машину. – Значит, прощай карьера танцора. А все из-за вас.

– Извините, но мне нужно было остаться с мистером Бальдони наедине.

– И что? – Ники вывел машину на дорогу.

– Вначале он заявил, будто не знал, что Мартини – художник. Верно?

– Верно.

– Так вот, пока вы сидели в туалете, Бальдони признался, что картины Мартини не впечатляли его.

– Как вам удалось это из него вытянуть?

– У меня свои приемы.

– Не сомневаюсь. – Перлмуттер широко улыбнулся. – Я получал большое удовольствие, слушая начало вашей беседы. Как ловко вы перешли на жаргон.

– Это до сих пор живо во мне. Много лет старалась забыть, но все равно, разбудите меня посередине ночи, и я, если нужно, заговорю языком персонажей «Клана Сопрано».

Перлмуттер засмеялся.

– А как вам понравились эти молодые головорезы в задней комнате? Может быть, копировальная мастерская у Бальдони просто для прикрытия, а занимается он совсем другими делами. Эти ребята у него бегают не за пиццей и не за содовой. Готов съесть свой ботинок, если Бальдони окажется законопослушным гражданином.

– Со смешанным соусом или сальсой?^[82]

– Сальсой. К тому же фамилия Бальдони чем-то знакома.

– А что, если он заказал Мартини картину, чтобы прикрыть убийство, а потом ликвидировал свидетеля, инсценировав самоубийство?

– Не исключено.

Кейт замолчала, обдумывая версию. Мартини пишет картину, которую убийца Ричарда оставляет на месте преступления, чтобы имитировать действия маньяка из Бронкса. Но зачем? Она смотрела невидящим взглядом на проплывающие мимо магазины и жилые дома. Почему Ричард? Почему его убили? Он, должно быть, во что-то замешан, если им занялся профессионал.

«Боже мой, Ричард! Что ты такое сделал, что тебя заказали?»

Перлмуттер скосил на Кейт глаза. Ему хотелось сказать, что он сочувствует ей, понимает, какое горе потерять мужа, понимает, как ей больно. Но он видел, что она изо всех сил старается ничего этого не показывать, и уважал ее мужество.

– Ладно, вот вам вопрос на засыпку. Кто играл роль мужа Мишель Пфайфер в фильме «Замужем за мафией»?

– Что? – спросила Кейт. – А… Тоже мне вопрос на засыпку. Конечно, Алек Болдуин.

Флойд Браун обрадовал их. Оказывается, Анджело Бальдони – племянник Джулио Ломбарди, ныне покойного главы одного из мафиозных кланов. За ним числятся кражи со взломом, вооруженные нападения и подозрения в убийстве. ФБР очень старалось, но ему так и не удалось упрятать его за решетку. Не хватило доказательств.

– Ну, если Бальдони связан с организованной преступностью, много мы из него не вытянем, – сказал Перлмуттер.

– Не вытянем, – согласился Браун. – Но я пошлю пару полицейских, чтобы привезли его сюда для допроса. Пусть он разозлится, это не повредит. И может быть, Марти Грейндж захочет с ним поработать.

«Ричард – жертва гангстеров? Неужели такое возможно? Неужели я только что разговаривала с человеком, причастным к убийству Ричарда?» От этой мысли Кейт зазнобило.

– Макиннон, вы слушаете?

Она заставила себя сосредоточиться.

– Да.

– Это хорошо, потому что результаты рентгена картин готовы.

Глава 15

Комната начинает кружиться. На него обрушивается водопад цвета, словно запустили праздничный фейерверк.

Он вгоняет нож немного глубже, и глаза темноволосого парня – теперь уже видно, что они у него холодновато-синие, – расширяются от шока.

Он подхватывает голое тело, не позволяя ему упасть. Некоторое время вращает лезвие. Сам смотрит в другую сторону, на картины, развешанные на стенах, – работы парня. Большей частью это обнаженная натура и натюрморты, сделанные на занятиях. Все они сейчас ожили, засияли красками, как будто включили волшебную программу «Техниколор».

Он тоже голый. Позволял парню ласкать себя, до поры до времени. Сейчас, объятый восторгом, пытается ловить мгновения, пока не ослабло восприятие цвета. Пока поток, устремляющийся из живота парня ему на руки и образующий лужу вокруг голых ног, остается ошеломляюще алым с примесью цвета спелой сливы. Он поднимает глаза и смотрит на мерцающие стены квартиры. Оказывается, они васильковые.

Глаза блуждают, мечутся туда-сюда. Голубые джинсы парня на полу, светло-вишневая рубашка на стуле. Это потрясающе! Но он не может позволить себе задерживаться на столь незначительных предметах. Время ограничено, и его нужно провести с пользой.

Придерживайся плана. Выбери картину.

Он замечает, что алая лужа у ног стала слегка розоветь. Значит, пора спешить.

Поворачивает нож, это иногда помогает.

Действительно, розоватое быстро становится пунцовым, и яркость всех других цветов тоже усиливается.

Он потрясен. Это так похоже на картины Сутина с тушами или на Френсиса Бэкона. Он окунает руку в кровь, проводит ею по своему возбужденному члену, и тот становится ярко-красным.

И моментально накатывают воспоминания…

Убогая комнатенка. Плиточный пол. Разорванные рисунки. Кроваво-красный фаллос.

Музыку перекрывают ее крики.

Он упирается взглядом в васильковую стену, и море цвета смывает воспоминания. Он снова упивается красотой розового мяса и темно-фиолетовых внутренних органов мертвого парня, все еще висящего у него на руке. И наконец приходит оргазм.

Теперь можно заняться делом.

«Здор-р-рово!»

– Ой, Тони, ты здесь? – шепчет он. – Привет. Извини, но пока говорить не могу. Нужно выбрать картину.

Две яркие обнаженные фигуры не годятся. Не его стиль. На другой стене несколько картин. Обнаженная натура в розовых тонах, дальше пейзаж с преобладанием светло-зеленого. Опять не то. И вот рядом с пейзажем небольшой натюрморт: на темно-синей скатерти желтовато-зеленая ваза с тремя ослепительно-красными яблоками. Это именно то, что он ищет.

Несколько минут уходит на запоминание цветов, – пробовать, пробовать, пробовать, – затем, убедившись, что все хорошо упаковано, он роняет стройное тело парня на пол, пересекает комнату и мажет окровавленными пальцами по одному из незаконченных холстов парня.

«Это здор-р-рово!»

– Спасибо, Тони.

Цвета тускнеют. Он обводит взглядом картины и приходит к выводу, что все они заурядные, включая выбранный им натюрморт с яблоками в вазе. Тут нечему учиться.

Итак, творческая часть закончена.

Очень много времени уйдет на уборку. Несколько часов. Нужно все тщательно вымыть и протереть. Но он не торопится. Парень сказал, что их никто не потревожит.

Потом он с наслаждением долго стоит под душем, чистит свои вещи, внимательно осматривает ванную комнату, подтирает, вытирает, использованное им полотенце складывает и кладет в рюкзак.

Поднимает с пола синие джинсы парня, вытаскивает из заднего кармана бумажник и тоже кладет в рюкзак. Подумав, отправляет туда и джинсы.

Поднимает глаза на картины, пристально вглядывается в выбранный натюрморт. Но ваза теперь бледно-серая. Что ж, это в порядке вещей. Но он запомнил, и, значит, игра стоила свеч.

Он снимает с подрамника натюрморт, затем картину, которую измазал кровью, аккуратно сворачивает их вместе. Усмехается. Как глупо, что он собирался купить картину в магазине.

– Ты у нас такой умный, – произносит он громко высоким фальцетом.

И отвечает:

– Спасибо, Донна. Ты тут давно?

Затем произносит голосом Донны:

– Довольно давно.

– Ну и как тебе?

– Думаю, это здор-р-рово!

– Тони, я спросил не тебя, а Донну.

Но Донна исчезла. С его друзьями порой такое случается.

Сунув в рюкзак два туго свернутых холста, нож и бутылку спрея «Фантастик», он обходит мертвое тело, лежащее в луже крови, которая теперь кажется чернильно-черной.

Пытается вспомнить цвет волос парня. Вроде бы они были черные. Или там присутствовал намек на красное дерево?

«Вот дерьмо! Уже забыл».

– Кое-что определилось, – сказала Кейт, комментируя рентгенограммы картин из Бронкса. – Он пишет названия цветов. Вот «Y», которое я заметила в самом начале. Это первая буква слова «yellow».^[83] Есть тут и красный, и синий, и зеленый. Багровый. Кроме того, яркий арбуз и мягкий желтый. Правда, не вполне понятно, что это такое. Самым загадочным мне кажется цвет, который он обозначает как «ослепительный». – Она положила рентгенограмму на стол и взяла фотографию краев картины. – Какое увеличение?

– Четыреста процентов, – ответил Браун.

– Здесь тоже слова. – Кейт вгляделась в фотографию. – Почерк похож на детский. Какие-то имена. Посмотрите. Вот тут написано много раз «Тони». А это… может быть… «Дон» или «Дот», дальше «Брен»… «Бренда»… – Она передала фотографию Перлмуттеру. – Что скажете?

– «Тони», без сомнения. И возможно… «Дайан». Нет, «Дил»… или «Дилан»? «Боб Дилан» или «Дилан Томас».

– Кто такой Дилан Томас? – спросил Грейндж, посмотрев на своих помощников, агента Маркуса и агента Собецки. Те пожали плечами.

– Поэт, – ответил Перлмуттер.

Крайнее напряжение на лице Грейнджа сменилось обычным напряжением. Видимо, он решил, что не обязан знать каких-то поэтов.

– А вот здесь, кажется, написано «Брэд» или «Бренда», – заметил Браун.

– Может, это его жертвы? – предположил Грейндж, изучая фотографию.

– Но имена обнаруженных жертв совсем другие, – отозвался Браун.

– Возможно, не всех еще обнаружили, – возразил Грейндж. – Но это могут быть и планируемые.

– Да, – согласилась Кейт. – Но те же самые имена написаны по краям обеих картин.

– А если это родственники? – вставил Браун. – Или друзья?

– Если он настоящий психопат, у него нет друзей. Эти типы длительных связей не заводят, – пояснил Фримен.

– Такое навязчивое повторение одного и того же характерно для творчества душевнобольных, – сказала Кейт.

Фримен кивнул:

– Верно. Повторение успокаивает шизофреников.

– Вы, конечно, читали доктора Курта Эрнста?

– Немецкий психиатр, эксперт по творчеству душевнобольных? – уточнил Фримен. – Разумеется.

– Доктор Эрнст также историк искусства. Я познакомилась с ним несколько лет назад на выставке душевнобольных в Центре рисунка. Говорят, он сейчас в Нью-Йорке. Я позвоню ему, попрошу посмотреть эти картины. Надеюсь, не откажет.

– Тут вроде как цветовой план, – произнес Перлмуттер, рассматривая рентгенограмму.

– Но он отошел от него. – Кейт указала на цветную фотокопию соответствующей картины в натуральную величину. – Видите, написано «желтый», а он положил голубую краску. Небо обозначено голубым, а он кладет красную и розовую.

– Парень очень организованный, – заметил Браун. – Все за собой тщательно убирает. Пытками не занимается, то есть не убийца-садист. Но потрошит тела жертв, как безумец. Очень странно.

– Эти люди живут в мире своих причудливых фантазий, – проговорил Фримен. – Пока мы не знаем, какая у него фантазия. Но то, что это какой-то ритуал, сомнений не вызывает.

– Включая и выбор проституток? – спросил Перлмуттер.

– Вполне возможно. Мы поймем его только тогда, когда узнаем, что им движет. Но у этих ребят часто не одна, а несколько маний.

– Полагаю, ключ к разгадке в этих картинах, – сказала Кейт. – Что они для него?

– Приношения жертве? – предположил Фримен.

– Возможно. – Кейт начала ходить по комнате, не замечая, что обмахивается рентгенограммой. – Он приносит картины специально, чтобы оставить на месте убийства. Зачем? Хочет, чтобы их обнаружили, или ему это безразлично?

– Верно, – сказал Фримен. – Продолжайте.

Кейт остановилась, перестала обмахиваться.

– А если он приносит их, чтобы как-то использовать, а затем, когда они становятся ненужными, теряет к ним интерес?

– Вот это самое главное, – воскликнул Фримен, – понять, как он их использует!

Кейт задумалась.

– Он пишет названия, но потом кладет на данную область совершенно другой цвет.

– Чудно как-то. – Браун развел руками.

– Вы правы. Но некоторые художники делают подобные вещи из концептуальных соображений.

– Концептуальных? – удивился агент Собецки.

– Художников-концептуалистов интересует природа искусства, – объяснила Кейт.

– В каком смысле? – подал голос Грейндж.

– Они иллюстрируют идеи. Например, Джаспер Джонс. Он концептуалист не в чистом виде, но использует в работе отдельные концептуальные понятия. Погодите, погодите… – она посмотрела на рентгенограммы, – это невероятно, но наш клиент в чем-то копирует метод Джаспера Джонса.

– Как это понять? – спросил Браун.

– Хм… у Джаспера Джонса есть серия картин, где вся поверхность покрыта густыми мазками какой-то краски, скажем желтой, а поверх он пишет слово «желтый».

– И что это означает? – осведомился Грейндж.

– Джонс указывает на различие между словом «желтый» и желтым цветом. Подчеркивает, что цвет изображают двумя способами: с помощью слова и образа. В первом случае они совпадают, слово «желтый» и пространство, заполненное желтым цветом. Вы меня поняли? – Она посмотрела на мужчин, заметив, что они с трудом постигают ее объяснения. – Но часто Джаспер Джонс поступал иначе, – почти так же, как наш клиент, – покрывал пространство картины, скажем, желтой краской, а писал «синяя». То есть отрицал реальность того, что вы видите.

– Зритель воспринимает цвет как желтый, но читает «синий», – сказал Фримен.

– Правильно.

– Чтобы заставить зрителя думать, что на самом деле означает слово «синий»? – спросил Перлмуттер.

Кейт кивнула:

– Именно. Он заставляет вас думать о цвете. О том, как художник использует его. Натуралистично или абстрактно.

– Так же поступает и наш клиент? – спросил Браун. – Играет с нами подобно этому вашему художнику?

– Может быть. – Кейт на секунду задумалась. – Но он прячет слова под краской. Поэтому, если бы у нас не было рентгенограмм, мы не знали бы, что он с нами играет. К тому же он вряд ли настолько искушен, чтобы дразнить нас такими высокими фантазиями. – Она посмотрела на фотокопии картин из Бронкса. – Меня сбивает с толку вот что. С одной стороны, работы, несомненно, любительские. То, что сейчас называют живописью аутсайдеров. Это подтверждают каракули, которыми он исписал края. А с цветом использован концептуальный прием, с которым он в принципе не может быть знаком. Будь наш клиент профессионалом, я знала бы его работы. И другие тоже. Но нельзя исключать, что он видел какие-то картины Джаспера Джонса и подражает ему. И эти странные слова для обозначения цветов…

– Какие? – спросил Браун.

– «Яркий арбуз» и «ослепительный». Кто-нибудь из вас может объяснить, что это значит?

Никто из мужчин не имел ни малейшего понятия об этом.

Браун вздохнул и потер виски.

– Выходит, рентгенограммы не очень-то нам и помогли.

– Помогли. – Кейт передала ему коробочку с таблетками. – Просто мы пока еще не знаем в чем.

Глава 16

Еще совсем недавно Кейт была уверена, что никогда больше уже не сумеет радоваться. Это исключено. И вот, наблюдая, как грузчики заносят вещи Нолы в большую гостевую комнату рядом с детской, она испытывала это забытое чувство. Давным-давно они с Ричардом мечтали о том, как в этой комнате будет раздаваться детский голосок, но мечты эти не сбылись. Сейчас там уже стояли плетеная колыбель, коляска и столик для пеленания.

Кейт радовалась по-настоящему, хотя из головы не шли эти чертовы картины с исписанными краями и странное самоубийство Леонардо Мартини.

– Тебе нравится, как поставлена кровать?

Нола решила переехать после того, как чуть не упала со стремянки в своей квартире. Кейт тут же наняла грузчиков, чтобы перевезти вещи, за несколько часов купила детскую мебель, боясь, как бы Нола не передумала. Теперь, нервничая, меняла предметы местами.

– Кейт, успокойся. Пожалуйста. А то я тоже начинаю нервничать.

– Успокоиться. Разве это возможно?

– Хочешь есть?

– Умираю от голода.

– Сейчас. – Кейт быстро прошла на кухню, начала рыться в кладовке для провизии. – Тут где-то у Лусилл припрятано печенье «Малломарс». А к вечеру я что-нибудь приготовлю.

– Может, закажем в ресторане?

Кейт рассмеялась.

– Хочешь верь, хочешь нет, но я умею готовить. – Налив Ноле стакан молока и поставив перед ней печенье «Малломарс», она с восторгом наблюдала, как та набросилась на еду. Неужели удастся это забыть, хотя бы на время? Кейт очень устала. Ведь так трудно постоянно держать себя в руках.

– Ты когда-нибудь отдыхаешь? – вдруг спросила Нола. – У тебя такой утомленный вид.

Кейт вскинула брови:

– Ты что, ясновидящая?

– Просто проницательная. – Нола внимательно посмотрела на Кейт. – Ты не ответила на мой вопрос.

– Конечно, отдыхаю. И вообще, все в порядке. Несколько дней назад действительно я даже не представляла себе, как продолжать жизнь, но… нужно, нужно продолжать. Верно? Иначе все теряет смысл. – Кейт отвернулась к раковине и стряхнула с пальцев несуществующие крошки, сдерживая подступающие слезы. – Мне кажется, пока я успешно справляюсь с эмоциями.

– Мне тоже приходилось заставлять себя жить, – сказала Нола. – Когда погиб брат, а потом вскоре умерла мама. Знаю, как это трудно.

– Да. – Кейт погладила руку Нолы. И вдруг ее охватила безотчетная тревога. Ощущение, что скоро произойдет что-то очень плохое. Но почему сейчас, когда впервые за все время горе чуть отступило?

– Что с тобой?

– Ничего. Просто… – На очень короткое мгновение перед Кейт возникло лицо другой девушки, которую она тоже любила, как дочь, но не сумела сберечь. Кейт обняла Нолу за плечи. – Просто я рада, что ты здесь.

– Я тоже, – сказала Нола. – Давай включим телевизор. Сейчас будут передавать твою программу.

Шторы плотно задвинуты, в комнате полумрак. Он вглядывается в экран телевизора. Поначалу скучно – не то что вчерашние мультики или шоу, – но он уверен, программа исторички искусств Кейт ему понравится.

Его не покидает чувство, что он ее откуда-то знает. Ему знакома эта улыбка и манера двигаться, пожимать плечами.

Он внимательно смотрит на экран.

«Ничего, рано или поздно я вспомню. И возможно, эта исто-рич-ка искусств станет моим новым другом. Хотя Тони об этом пока лучше не говорить. И Бренде тоже. И Брендону, и Донне. Ей особенно, она такая ревнивая. Нельзя обижать старых друзей».

Пока не происходит ничего интересного. Приглашенные в студию художники что-то нудно рассказывают, но ей это нравится. Судя по тому, как внимательно она слушает. Выходит, исто-рич-ка искусств хороший человек.

Потом она демонстрирует большую картину, что-то вроде коллажа, деревянные кресты и пластиковые куклы. Говорит, что автор, со странной фамилией УЛК,^[84] талантливый молодой художник. Он не понимает, почему она так считает, и записывает дату выставки и название галереи. Надо будет самому пойти и посмотреть.

Художник, с которым она в данный момент беседует, серьезным тоном произносит непонятные слова вроде «хроматический», «взаимодополняющие и производные цвета», «теплый в противоположность холодному». Что-то подобное он встречал в книге по теории живописи, безуспешно пытаясь штудировать ее пару лет назад.

Потом на экране возникает большая картина. Горизонтальные цветные ленты с надписями внутри: желтый, синий и красный. Когда исто-рич-ка искусств говорит: «Обратите внимание на то, как художник Джаспер Джонс иллюстрирует цвет словами», – он вздрагивает.

«Боже мой, она знает его!»

– Тони, – кричит он. – Иди сюда! Слушай! Она знает его!

Он вспоминает, как в книжном магазине перевернул страницу, не ожидая найти ничего интересного, и увидел эти картины. Он выбрал книгу только из-за имени художника, но потом остолбенел, увидев картины со словами, так похожие на его собственные.

Эта книга лежит у него на самом почетном месте, сверху стопки, рядом с рабочим столом. К ней очень часто приходится обращаться. Так приятно иметь единомышленника. Он берет книгу, перелистывает страницы, пока не находит ту самую картину, которая сейчас на экране. «У моря», 1961. Непонятно, почему художник так ее назвал, ведь сколько ни всматривайся, даже намека на море не увидишь. Должно быть, это какая-то странная шутка. Но слова понятны – красный, желтый, синий, – а в нижнем углу художник почему-то соединил все слова, написал одно поверх другого, так что их невозможно прочитать. Но он разобрал сразу. Этот художник, – его побратим, его идол, – вероятно, был чем-то смущен или раздражен. Поэтому и написал все слова вот так, одно на другом. У него сердце ныло от любви к этому Джасперу. Очень хотелось сказать, что он понимает его огорчение.

Он спешит к дивану, когда Кейт объявляет об окончании передачи, испытывая досаду, что она больше ничего не скажет о его единомышленнике. Затем происходит нечто удивительное, но так быстро, что он не уверен, в самом ли деле это произошло.

Пристально вглядывается в экран. Неужели это видел?

А затем это происходит снова.

Ее волосы становятся каштановыми.

О Боже!

Одна лишь вспышка, и та почти мгновенно гаснет. Но на этот раз он видит в цвете не только ее волосы, но и глаза. О таком он и не мечтал.

Он подается вперед, трет уставшие глаза, потому что ночью плохо спал, весь день работал над картинами, а потом еще телевизор. Наверное, это глюки.

– Встретимся на следующей неделе, – говорит Кейт, – когда моим гостем будет… – Ее волосы снова чернеют. Затем на экране появляется пожилой мужчина, босой. Стоит посреди огромной мастерской, окруженный огромными серыми картинами, и говорит исто-рич-ке искусств о том, что цвет для него «все». Ему хочется залезть внутрь телевизора, схватить этого мерзавца за горло и давить, пока…

И вдруг снова! Боже! Ее волосы каштановые, а глаза голубые!

Через секунду цвета бледнеют.

Тяжело дыша, он падает на продавленный диван.

Хватит ли у него сил дождаться следующей передачи? Надо же, глаза у нее голубые, а волосы каштановые. Он выключает телевизор и долго сидит в полумраке, вспоминая исто-рич-ку искусств, ее чудесные каштановые волосы и небесно-голубые глаза.

Затем хватает цветные карандаши. На каждом раньше была обертка с названием цвета. Именно так он впервые понял смысл слов – красный, желтый, синий, зеленый – с помощью Холли, пятнадцатилетней девочки, жившей с ними некоторое время. Бывало, нанюхается клея «Дуко-цемент» и читает названия на обертках. Особенно ей нравились экзотические, вроде «яркий арбуз», «горячий шартрез» или «горячий фуксин». Они так играли. Холли показывала ему карандаш, а он должен был, не видя обертки, назвать цвет. Когда он угадывал, Холли радовалась, хлопала в ладоши и говорила: «Какой же ты умный».

Он улыбается, пока не вспоминает, как нашел Холли в ванной комнате на полу с иглой в вене и пеной у рта.

Ладно. Хватит о прошлом. Нужно сосредоточиться на настоящем. И будущем.

Вчера ночью в Бронксе он выбрал следующую. С каким терпением он наблюдал за ней всю ночь. Видел, как она влезала в машины и вылезала из них, затем рано утром, когда еще не совсем рассвело, проводил до самого дома. Он легко мог взять ее, но не стал. Потому что нужно действовать по плану. Принести картину темноволосого парня.

Он бросает взгляд наверх, на незаконченную картину парня, в которую добавил мазки кровью. Как дивно тогда все было. Алая кровь, фиолетовые внутренние органы. Почти как на картинах Сутина, Френсиса Бэкона, де Кунинга. Может, в следующий раз, когда он будет смотреть ее передачу, это чудо случится снова. И он увидит свои репродукции такими, какие они есть.

Он тянет руку, пробегает пальцами по черному экрану телевизора, взывая статические разряды, представляет ее, исто-рич-ку искусств. Затем свертывается в калачик, засовывает палец в рот и засыпает.

Кейт на экране процитировала теоретика цвета Иоханнеса Иттена, затем появилась картина Джаспера Джонса, выбранная ею для иллюстрации. Тут же вспомнились картины из Бронкса. Через несколько секунд Джонса сменил Йозеф Альберс. «Преклонение перед Квадратом». Концентрические зеленые квадраты.

– А вот эту картину тебе выбрала я, – сказала Нола. – Даже нашла заметки Альберса об оттенках зеленого, какие он использовал. До сих пор помню: веридиан, фалоцианиновая зелень и зелень Хукера.

Кейт очнулась от мыслей и посмотрела на Нолу.

– Ты что-то сказала насчет Альберса?

– Я говорила о том, какие он использовал оттенки зеленого. Могу повторить. Веридиан, фалоцианиновая зелень и зелень Хукера.

– Вот оно что. Производители дают краскам серьезные технические названия. А «яркий арбуз» среди них не встречается?

– Что?

– «Яркий арбуз». Может быть, цвет с таким названием используют оформители интерьеров?

– Такие странные названия встречаются в наборах специальных живописных цветных карандашей, – сказала Нола.

– Цветных карандашей?

– Да. Я довольно много знаю наизусть. – Она закрыла глаза. – Небесно-голубой, золотарник, багровый.

– А «яркий арбуз»?

– Тоже есть. Но это в коробке с семьюдесятью двумя цветами. Вместе с «горячим фуксином», «буранно-синим» и «ослепительным». Нет, думаю, «ослепительный» появился немного позднее, в коробке с восьмьюдесятью цветами.

– «Ослепительный»? Что это за цвет?

– Оттенок красно-фиолетового. Среди масляных красок есть аналог, он называется «малиновый ализарин».

Значит, он использовал названия цветных карандашей.

Кейт снова погрузилась в мысли, перестав следить за происходящим на экране.

Глава 17

– Названия цветных карандашей? – удивился Фримен.

– Да, – ответила Кейт, – надписи на обертках. Грейндж ждет из Квонтико заключения криптологов. – Она обвела взглядом небольшой кабинет психиатра-криминалиста в здании ФБР на Манхэттене. Забитые книгами полки, специальные журналы повсюду, даже на полу. Помещение походило на хозяина – беспорядочное, но уютное. – Не знаю, что думать.

– Первое, что приходит в голову, – это задержка развития.

– То есть детское сознание, – уточнила Кейт.

– Возможно, это незрелый юноша, не желающий жить по правилам взрослых.

Ей вспомнились слова Херберта Блума, владельца Галереи творчества аутсайдеров. «Живут по своим правилам… на обочине общества… культурно изолированы… с нарушениями психики».

Фримен поправил очки.

– Подтверждает ли это, что он любитель?

– Не обязательно. Многие настоящие художники используют цветные карандаши. И не только для создания рисунков, но и картин. Но… – Кейт замолкла, заложила волосы за уши, – мне не известны случаи, чтобы художник писал названия цветов, перед тем как положить краску. Поэтому я считаю, что наш клиент непрофессионал.

– А зачем он оставляет картины?

– Хм… каждому художнику хочется показать свои работы публике. – Пальцы Кейт начали отстукивать бравурный ритм. – Этому парню, видимо, важно подчеркнуть, что он художник.

– Значит, он ищет признания?

– Скорее всего, да.

– Ну что ж, подведем итог. – Фримен откинулся на спинку кресла. – Первое: он потрошит тела жертв. Второе: одержим живописью. Третье: приносит на место преступления свои картины. Четвертое: идентифицирует цвета по надписям на этикетках цветных карандашей. Пятое…

– Погодите. А зачем ему идентифицировать цвета?

– Навязчивый невроз?

– Возможно. Но есть еще версия. А вдруг он просто не знает цветов? Если у него детское сознание, такое возможно. – Кейт встряхнула головой. – Я чувствую, мы пропускаем что-то главное.

Фримен подался вперед:

– Нам нужно понять, что им движет.

– Это должно быть в его картинах. – Кейт посмотрела на часы. – Пошли. Доктор уже выехал.

Просыпаясь, он некоторое время дергается, затем вытирает с подбородка слюну. Пора. Он это чувствует. Интуитивно. Точно так же, как рекламу кока-колы, которая время от времени звучит в его голове, как Том чует Джерри, а Джессика из сериала раскрывает преступления.

Впускает в каждый глаз по нескольку капель. О глазах нужно заботиться, особенно теперь, когда начались чудеса.

Все эти годы его не покидало желание навеки закрыть глаза. Умереть. Но теперь появился реальный стимул продолжать жить. И все благодаря ей, исто-рич-ке искусств.

Он бросает взгляд на газету, где указан ее адрес. Рядом с Центральным парком. Как это мило с их стороны сообщить такую полезную информацию.

Он хорошо знает Центральный парк, потому что одно время зарабатывал там деньги. Известно на чем.

Надо сходить туда. Посмотреть, где она живет. Может, удастся увидеть цвет ее волос. Но разве это возможно без…

Нет! Он отбрасывает ногой газету, недовольный собой, своими мыслями. Об этом нельзя даже думать. По крайней мере пока.

Он закрывает глаза. От одной только мысли о ней, об исто-рич-ке искусств, тело начинает терзать желание. Знакомое чувство. Значит, это просто вопрос времени. Но в данный момент его ждет другая девушка.

Он отрезает от рулона кусок загрунтованного холста. Готовит ножи. Точит зазубренный; этот быстро тупится, как только перережешь ребра. Собирает свои инструменты, негромко напевая под нос: «Принимайся, приятель, за работу – за работу, работу, работу». Деловито двигается по комнате, заворачивает ножи в холст. «За работу, работу, работу, работу». Ставит рядом с холстом бутылочку хлоргидрата и рулон широкой липкой ленты. «Работу, работу, работу, работу». Выбирает пару волосяных кистей с длинными ручками. После чего перестает напевать и внимательно рассматривает натюрморт темноволосого парня. На темно-синей скатерти светло-зеленая ваза с тремя ослепительно-красными яблоками. Он все прекрасно запомнил.