Текст книги "Живописец смерти (СИ)"

Автор книги: Джонатан Сантлоуфер

Соавторы: Кейт Эллисон,Карло Лукарелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 100 (всего у книги 110 страниц)

– Черт, – бормочу я; ноздри забиваются пылью, от системного блока исходит жар.

Луиза хихикает, отодвигает ноги, чуть-чуть, только чтобы я смог пролезть. Я заползаю еще дальше, падаю на бок, приподнимаюсь на локте. Вижу тройник, но вижу и еще одну вещь, которая меня отвлекает. Серебряную цепочку на щиколотке Луизы: легкие звенья подрагивают на загорелой коже с тонкими, более светлыми складочками. На цепочке подвешено сердечко. Сам не знаю зачем, я протягиваю руку и дотрагиваюсь до него кончиком пальца.

Луиза поднимает ногу. Сбрасывает сандалию, кладет мне на голову босую ступню, слегка прижимает. Не знаю, что это должно означать: то ли она меня отталкивает, слегка, нежно; то ли пытается грубовато, по-дружески приласкать, как ласкают собаку; то ли что-то большее. Я знаю только одно: желание раскаленным клинком впивается в низ живота, в трусах начинает корчиться резкая, неистовая эрекция. В этот момент в комнате, за пластиковой стенкой, скрывающей меня, слышится голос.

– Ты, должно быть, Луиза.

Это не голос шефа и не голос Маури. Этот голос я не узнаю. Кто там?

Слышу что-то вроде короткого кашля. Босая нога Луизы скользит по моей спине, становится невероятно тяжелой.

Мне страшно.

Я вижу, как рука Луизы падает с края стола и неподвижно свисает вдоль тела, сигарета все еще дымится в согнутых пальцах.

Мне страшно.

Человек, чей голос я только что слышал, все еще в комнате. Он не двигается с места. Запертый в пластиковой шкатулке, я его чувствую. Он не произносит ни слова, ничего не делает, даже, может быть, не дышит, но я чувствую, что он там.

И мне страшно.

Во мне нет ни мыслей, ни ощущений, ни инстинктов. Я – полый цилиндр, покрытый связками заледенелых, обнаженных нервов. Мне кажется, будто все вокруг разбухает, растет в ширину, в том числе и я сам, вне фокуса, незаметный, потерянный, почти бездыханный. Ни единой мысли, никакой умственной деятельности, ни малейшей догадки, только льдинки на нервных окончаниях да ледяное дыхание, замерзающее во рту, не имеющее силы выйти за преграду зубов, выставленных в оскале. Сколько времени я так сижу?

Он зашевелился. Слышу его шаги по пыльному полу. Он покидает комнату.

Я мгновенно прихожу в себя. Лед на нервных окончаниях тает, но всему телу бегают мурашки. Волосы на затылке пропитаны холодным потом. Болит локоть, которым я упираюсь в пол, бок совсем онемел. Я обретаю способность думать. «Что за чертовщина здесь творится? – спрашиваю я себя. – Кто это был? Что это было? Луиза…»

Я выползаю из-под стола, стараясь не шуметь. Встаю, схватившись за стенку, сорвав кусок пластика. Не знаю, достанет ли сил идти. Но на вопль, который я издаю, едва увидев Луизу, ее голову, откинутую назад, черную дыру, которая образовалась вместо одного глаза, – на этот вопль сил достает.

Слышу шорох в кабинете шефа. Резиновые подошвы скрипят на терракотовых плитках пола. Увидев Луизу, я отпрянул и теперь стою перед самой дверью. Хватаюсь за ручку, не дожидаясь, пока он войдет, захлопываю дверь перед самым его носом, наваливаюсь изо всех сил, вижу, как он отдергивает голову, лицо перекошено от боли. Быстро убирает пальцы.

Ключа нет. Я вжимаюсь в дверь спиною, широко расставляю ноги и держусь крепко; тот, снаружи, толкает и толкает, но он не сильнее меня, а когда я упираюсь пятками в стол Луизы и стол выдерживает, становится ясно, что ему не войти.

Он это тоже понимает и перестает толкать.

– Алессандро… – шепчет он из-за двери. – Открой, пожалуйста.

Черта с два. Я напираю еще сильнее, прижав голову к косяку. Благодарю Бога за то, что «Фрискайнет» расположен в центре города в старинном дворце, где все крепкое, как было когда-то, включая двери и косяки. Даю сам себе клятву, что если выйду отсюда живым, всю оставшуюся жизнь посвящу поискам денег для реставрации расписанного фресками потолка. Столько всякой муры проносится в голове; не будь я вне себя, я бы удивился, как много мыслей возникает сразу и как стремительно они сменяют друг друга.

Что-то стучит по двери, но не может проникнуть сквозь твердую древесину. Два удара, будто кто-то забивает слишком короткий гвоздь. Два удара, и все.

– Алессандро. Пожалуйста.

Я держусь. Что-то должно случиться, кто-то должен прийти. Я держусь. За мною – дверь, и если я не дрогну, не поддамся ни на миллиметр, он не сможет войти. Есть еще окно, но это третий этаж, он не умеет летать, и потом, он еще здесь, за дверью, в кабинете шефа. Я слышу, как он ходит. Рвет бумагу. Двигает мебель. Расстегивает молнию.

Слышу всплеск, глухой удар по чему-то плотному. По двери.

Отскакиваю назад, когда красноватая, пенистая жидкость просачивается в щель и двумя волнами достигает чуть ли не середины комнаты. Испускаю вопль, когда от едкого запаха бензина спирает дыхание. Зажмуриваю глаза, но вспыхнувшее пламя проникает даже сквозь сомкнутые веки.

Через мгновение открывается дверь.

Не думая ни о чем – задумавшись хоть на минуту, я бы никогда этого не сделал, – поворачиваюсь, бегу и выпрыгиваю в окно.

Благодаренье Богу, в Болонье повсюду галереи. Я падаю на крышу одной из них, качусь по черепицам и не могу ни за что зацепиться. Размахиваю как попало ногами и руками, но когда усилия мои становятся хоть немного осмысленными, уже поздно, я перекатываюсь через край и лечу на землю.

Падаю, как мешок, посреди улицы на спину. От удара останавливается дыхание, поясницу пронзает боль, она нарастает, вот-вот что-то оборвется внутри. Потом кто-то берет меня под мышки, ставит на ноги, дыхание возвращается; я начинаю икать, натужно, хрипло, словно рыча от злости.

Вокруг меня голоса.

Режущая боль в пояснице.

– Боже мой, убился!

– Он свалился сверху, как это вышло?

– Позовите кого-нибудь! Позвоните в «скорую», давайте его посадим.

Поднимаю голову, смотрю, откуда я упал, и думаю, что вряд ли так уж сильно расшибся. Колонны, на которых держится галерея, примерно в рост человека. Разницу в высоте я преодолел, катясь по крыше. И вот я вырываюсь из рук мужчины, который меня держит, и пытаюсь сделать шаг.

– Со мной все в порядке, – говорю.

В голове все перепуталось, я еще не в силах думать, мне еще не приходит на память Луиза.

Потом я вижу его.

Я догадываюсь, кто это, по тому, как он смотрит на меня. Стоит за колонной, одна рука спрятана в кармане кожаной куртки до середины бедра, на лбу ссадина, из которой еще сочится кровь. Волосы выкрашены в рыжий цвет, в левой ноздре кольцо. На первый взгляд, молодой; если приглядеться, то непонятно, какого возраста: неопределенного. Он смотрит на меня, вроде бы чего-то ждет, а я ничего не соображаю. Мне страшно, не так, как раньше, но все-таки страшно, и я не знаю, что делать, разве что убраться отсюда поскорей, отойти подальше, больше не видеть его.

Мужчина, который держал меня под мышки, протягивает руку, потому что меня качает, но я эту руку отталкиваю.

– Куда вы? Оставайтесь здесь, вы сильно ушиблись…

– Пусть идет куда хочет. Взгляните, на кого он похож, наверное, наркоман.

– Он свалился оттуда. Ой, там пожар!

Все поворачиваются, задирают головы, а я, пользуясь этим, ускользаю. Шаг за шагом тащусь вдоль галереи, прижимая руки к бокам, стискивая поясницу.

Он идет следом.

Матера, в дверях:

– Грация? Поступил сигнал, беги скорее.

Я иду медленно. Хромаю на одну ногу, очень болит локоть, но все же я иду. Я и вправду похож на сумасшедшего, весь в пыли, чумазый, рука в спекшейся крови, рубашка порвана на локте, брюки на колене: наркоман в тяжелом бреду. Люди расступаются передо мной, но я как раз направляюсь туда, где их больше, и когда галерея пустеет, перехожу на другую сторону улицы. И снова иду, медленно, но неуклонно.

Он идет следом. Тоже медленно, в нескольких метрах позади. Держит руку в кармане, но не вытаскивает ее и не приближается. Во всяком случае, пока вокруг люди, так я думаю.

Я мог бы завопить, схватить кого-нибудь за грудки, крикнуть: «Это он! Он!» – но я боюсь, что люди разбегутся и я останусь в галерее один. И потом, я даже не знаю, кто этот человек. Вот если бы мне встретился полицейский. Но полицейских не видно.

Он идет следом. Когда ему кажется, что я ускоряю шаг, он тоже идет быстрее, а когда я останавливаюсь у перехода, даже не притворяется, будто разглядывает витрину, а просто останавливается тоже и смотрит на меня. Не подходит; думаю, боится, что я вцеплюсь в кого-нибудь и начну кричать. Думаю, он по-другому хочет разделаться со мной. Думаю, он хочет меня убить, но не таким способом.

Улица, пролегающая между моим домом и фирмой провайдера, никогда не казалась мне такой длинной, как в это утро. Уже недалеко, вот и перекресток, полукруг площади Маджиоре и книжный магазин Фельтринелли. Всюду полно народу, даже в этот час. Женщины ходят по магазинам. Студенты. Таксисты стоят на площади. Опять студенты. Иммигранты торгуют чем-то в галерее на улице Уго Басси, разложив товар прямо на асфальте. Студенты. Студенты. Студенты. Ни разу Болонья не казалась мне такой многолюдной. Целая толпа скапливается у перехода под двумя башнями; люди шныряют туда-сюда, уворачиваясь от автобусов. Я втискиваюсь в самую гущу. А он? Останавливается в нескольких метрах, смотрит на меня. Идет следом.

Может быть, если бы в голове у меня прояснилось, если бы я не падал с третьего этажа, прыгая из помещения, объятого пламенем; если бы я не сидел за пластиковой панелью стола, пока какой-то урод убивал мою лучшую подругу; если бы, говорю, у меня прояснилось в голове, я, может быть, что-нибудь предпринял. Побежал бы, позвал на помощь, загородился ребенком, что угодно. Но в том состоянии, в каком я нахожусь, мне ничего лучшего не приходит на ум, как только идти вперед. Я не могу зайти в парадную. Если она закрыта, если там никого нет, этот тип догонит меня и убьет. Не могу юркнуть в переулок. Далеко мне не убежать, этот тип догонит меня и убьет. Не могу остановить такси. Во-первых, меня в таком виде поди и не пустят в машину, а во-вторых, тот тип тоже сядет туда и убьет меня и таксиста. Это как в компьютерной игре? Нужно идти вперед, я истратил все свои жизни и все же должен идти вперед. Если противник меня настигнет, я весь вспыхну ярким пламенем, экран потухнет: game over.^[160]

Перехожу через улицу Равеньяна, прямо перед магазином Фельтринелли. Какой-то момент раздумываю, не скрыться ли внутри, просто толкнуть вертушку и войти, но не решаюсь. Если я войду в магазин, расстояние сократится, он меня догонит и убьет. Иду дальше, обхожу грозди велосипедов, скопившихся вокруг колонны, и направляюсь вниз по улице Дзамбони.

Он идет следом. Рука в кармане, взгляд устремлен на меня. Ссадина на лбу уже не кровоточит, светлая, блестящая корка покрыла кожу почти до брови.

Скоро мой дом. Он стоит слева, в длинном, безлюдном, узком переулке. На углу – пивная типа ирландской, она закрыта, но столики выставлены на тротуар, там всегда сидят люди и чем-то занимаются. Я останавливаюсь возле столиков, но не сажусь, стою, качаясь, обхватив руками поясницу. Сначала все обращают на меня внимание, а потом перестают замечать, только время от времени посматривают, не ушел ли я; глядят с опаской и подозрением.

А он ждет. Он, похоже, знает, чего я хочу. Чтобы какая-нибудь компания свернула в переулок. И я дошел бы вместе со всеми до дома. Когда это происходит, он двигается одновременно со мной, даже меня обгоняет.

В двух метрах от дома я принимаюсь бежать. У меня болит все тело: и голова, и бок, и поясница, и нога, и локоть, – но все-таки я бегу. Складываюсь пополам и бегу, едва касаясь носками асфальта, отчаянно работая локтями. Надолго бы меня не хватило, но мое крыльцо с двумя ступеньками совсем близко, и я бросаюсь к нему, вваливаюсь в парадную. Хватаюсь за дверь, тяну из всех сил, стараясь захлопнуть ее за собой: если это получится, я спасен; но, проклятие, одна из створок цепочкой прикована к стене; дверь не поддается, рука соскальзывает; боль такая, что мне кажется, будто оторвались все пальцы. Я бегу по лестнице, прыгая через три ступеньки, держась за поручень; не успею, понятное дело: квартира на четвертом этаже, а на лестнице пусто; он бежит быстрее, еще немного, и догонит меня, и тогда убьет.

На первой площадке, рядом с дверью синьоры Риги, стоит детская коляска. Я хватаю ее и бросаю вниз: она, по крайней мере, на время спасает мне жизнь.

Добираюсь один до своей площадки, роюсь в кармане, ищу ключи; я уверен, что преимущество совсем незначительное, вот сейчас он догонит меня и убьет. Но ничуть не бывало, я успеваю вытащить ключи, отпираю дверь, вхожу.

Пес бросается мне под ноги, я падаю на пол лицом вниз. Через секунду прихожу в себя, оборачиваюсь: на пороге никого. Пинком захлопываю дверь.

– Морбидо! – кричу я, но ответа нет.

Отпихиваю Пса, который мне лижет лицо, и пытаюсь подняться. Все тело ноет, с трудом получается привстать на одно колено.

– На фиг! – кричу я Псу, так громко, что он отскакивает в сторону, садится и в недоумении смотрит на меня, чуть склонив голову.

Я поднимаюсь, держась за стену, тащусь к столику с телефоном. Снимая трубку, думаю, как идиот, что по номеру 113, наверное, можно звонить без счетчика. Но мне даже не удается его набрать, этот номер. Телефон молчит. Лишь смутный шорох отдается в ушах.

И в этот момент Пес поворачивается к двери.

Задирает морду, делает шаг вперед и застывает на месте. Нагибает голову, показывает в оскале зубы и принимается рычать.

Я вижу, как содрогается дверь. Ручка прыгает; кто-то во что бы то ни стало решил войти. Гляжу на цепочку и вижу, как она свисает, бесполезная, со своего крюка. Гляжу на щель между створками и вижу, что даже не повернул ключ. Дверь держит только автоматический замок. Я не осмеливаюсь пошевелиться. Надо бы как-то добраться до двери, повернуть ключ, наложить цепочку, но едва эта мысль приходит мне в голову, как он зовет меня с той стороны:

– Алессандро. Пожалуйста.

Пес рычит. Глухо, как дизельный мотор, непрерывно, слитно, на одной ноте, которая меняется лишь тогда, когда он переводит дыхание. Но не перестает рычать, просто как будто возвращается к исходной точке и тут же начинает все с начала. Когда дверь трясется опять, еще сильнее, Пес гавкает, всего один раз, резко щелкнув челюстями; лай этот похож на взрыв, он такой сухой и короткий, что по коридору даже не разносится эхо. Дверь больше не трясется. Она замирает, черная, безмолвная. Потом снаружи, на площадке, раздается металлический щелчок, как в кинобоевике. Через мгновение что-то звякает. Тонкая железка просовывается в замочную скважину и начинает двигаться то вправо, то влево.

Пес заливается лаем. Весь коридор звенит отголосками, звуки наплывают друг на друга, а Пес подходит ближе к двери, но не вплотную. Даже затихает на время, пятится назад, но потом снова начинает лаять. Я больше не могу.

Я прислоняюсь к стене, соскальзываю на пол, отползаю в угол. Закрываю уши руками, испускаю беззвучный крик, который теряется в яростном, неистовом лае; один-единственный звук мне удается расслышать, и это – скрежет отмычки в замке, в плотной латунной кругляшке, которая уже начинает проворачиваться, пол-оборота вправо, пол-оборота влево. Сейчас он откроет. Сейчас откроет и убьет меня. Сейчас откроет, войдет и убьет меня.

Вдруг Пес умолкает. Даже больше не рычит. Внезапная тишина терзает слух, голову заполняет оглушительный свист, вот-вот лопнут барабанные перепонки.

– Лай! – кричу я. – Не молчи! Лай! Рычи, черт бы тебя побрал! Лай!

От страха, от смертельного ужаса кровь холодеет в жилах, по спине бегают мурашки. Мне кажется, я слышу шепот, тихий-тихий, на разные голоса: «Алессандро, открой; Алессандро, открой». Я затыкаю уши пальцами и кричу во все горло; смотрю, как открывается дверь, и кричу; зажмуриваю глаза и кричу, распластавшись на полу, скорчившись в позе зародыша; кричу, разинув рот, касаясь губами холодных плиток; кричу до тех пор, пока кто-то не подхватывает меня. Чьи-то руки поддерживают мне голову, поднимают с пола, прижимают к плечу; пахнет женщиной, пахнет мамой; закрыв глаза и разинув рот, я утыкаюсь в теплую ткань и слышу женский голос:

– Успокойся, все кончилось, успокойся… Полиция, инспектор Негро. Будь умницей, успокойся.

Я отнимаю голову от теплого плеча и вижу девушку, которая обнимает меня, встав рядом на колени. На пороге – мужчина постарше, плотный, он сжимает обеими руками пистолет, целится куда-то вверх. В страхе смотрит на Пса.

– Боже мой, Грация, ты только взгляни! Ведь это – питбуль!

Я судорожно вздыхаю, хочу заговорить, но меня душат слезы.

– Нет, – хриплю я наконец, – это американский стаффордшир. Он похож на питбуля, но это не питбуль.

Он думал: как мало нужно, чтобы казаться другим.

Прежде всего волосы. Волосы о многом говорят. Чем они длиннее, тем тоньше лицо; пряди его затеняют, скрадывают излишнюю полноту. Отсутствие волос старит. Со стрижкой дело обстоит по-разному: густой ёжик, например, придает жесткость. С волосами многое можно сделать: завязать в хвост, выкрасить, обрить, начесать, скрыть ими лысину. С волосами работать легко. Достаточно, чтобы собственные были подстрижены очень коротко, в крайнем случае примять их марлевым чепчиком, а потом надеть парик с хорошим фиксатором. Шапочка «Глатцан» даже изменяет форму головы.

Потом – глаза. Контактные линзы любого цвета, но не только. Главное: выщипать и заново нарисовать брови. Сделать их гуще, наклеив ниточки крепа, удлинить, свести над переносицей. Брови изменяют форму глаз, да и вообще весь склад лица.

Зубы: основа из основ. Здоровые, белые; белоснежные, искусственные; желтые, больные. Хорошо сделанный протез, даже неполный, делает губы пухлыми или тонкими, изменяет очертания нижней челюсти. Борода и усы: разумеется. Резиновые прокладки, чтобы щеки казались более толстыми: очевидно. Колечки и подушечки, чтобы увеличить объем плеч, бедер, живота, ягодиц: банально.

Нос: специальный жирный крем, основа для протеза из латекса и гипса. Кожа: тональный крем «Дермаколор Криолан» в тюбиках по пятнадцать граммов. Морщины в уголках глаз и циррозные пятна на ладонях. Желтые точечки никотина между пальцами. Порезы, мозоли и сломанные ногти.

Движения. Повадки. Тики. У каждого человека собственная скорость. Ритм его жестов, замедленный, скованный, сдержанный, быстрый, истерический, мягкий, ударный.

Каждый раз давать какую-нибудь диссонирующую деталь. Избегать типичного. Одно противоречие, связанное с комплексом черт, делает облик более достоверным.

Крайне полезно: очевидная деталь. То, что наиболее заметно, оказывается в фокусе, а все остальное отодвигается на второй план, на периферию внимания. Человек, который хромает, – это Человек, который Хромает. Парень с пирсингом – это Парень с Пирсингом. Старик с простатитом и сломанным носом – это Старик с Простатитом и Сломанным Носом. Осторожно: не допускать, чтобы деталь оказывалась слишком яркой, вызывала любопытство, заставляла с интересом приглядываться ко всему остальному. Деталь должна припоминаться по зрелом размышлении, затмевать собой все остальное, подстегивать память: да, кажется, он хромал. На какую ногу? Кажется, на левую; да, точно, на левую, да, теперь припоминаю, просто вижу его перед собой, как на фотографии, – то был Человек, который Хромал. Всегда представлять себе возможных свидетелей. Приспосабливаться. Приспосабливаться. Приспосабливаться.

Он думал: как мало нужно, чтобы казаться другим. Гораздо труднее стать другим.

В машине, остановившись у автогриля, спрятавшись за двумя грузовиками, припаркованными в глубине площадки, Витторио, повернув голову, разглядывал себя в зеркальце заднего вида и проверял, равномерно ли нанесен на лицо тональный крем, имитирующий загар. Наконец он намазал также и шею, до ворота рубашки, а потом и руки, потирая одну о другую. Он давно воткнул вилку приспособления для разглаживания волос в розетку зажигалки, и теперь длинный штырь из хромированного металла, наверное, уже нагрелся. Витторио вынул из сумки, стоявшей на соседнем сиденье, большой моток пряжи цвета черного перца с солью и оторвал небольшой клочок. Разглаживал грубые, сморщенные нити, пока они не стали гибкими и мягкими, как кисточка для бритья. Такую примерно форму он им и придал, прицепив к верхней губе и подбородку: усы и эспаньолка, ухоженные, густые, преждевременно седеющие. Точно так же изготовил бакенбарды и выбрал, порывшись в сумке, парик того же цвета, короткий, с небольшими залысинами. Чуть приподнялся с сиденья, еще приблизился к зеркальцу, проверяя, хорошо ли прилегает ко лбу основа парика и нет ли разницы в цвете. Потом взял тонкий пинцет, свел вместе оба острия и прочертил полосы по тональному крему в уголках глаз и около рта. Открыл футляр, лежавший в сумке, выбрал маленький протез, всего четыре передних зуба, но неестественно белые и крупные.

Только тогда он откинулся на спинку сиденья и стал разглядывать себя целиком, с приличного расстояния. Красивый мужчина лет сорока-пятидесяти, загорелый, с тонкими, более светлыми морщинками, которые появляются у тех, кто много времени проводит на море, рыбачит или гуляет по берегу. Красивый, молодящийся мужчина. Может, ближе к пятидесяти, чем к сорока. Смотри-ка, у него вставные зубы.

Витторио кивнул, надеясь, что в Сабаудии все еще тепло. В чемодане, лежавшем в багажнике, к этому персонажу подходил только черный джемпер с короткими рукавами.

В пункте «скорой помощи» Алекс потерял сознание. Не от потрясения и не от ушибов, а от резкого запаха спирта и лекарств, без которого не обходится никакая больница, равно как и без белых неоновых ламп и ненадежной, коварной тишины, полной подспудного напряжения. Алекс всегда терял сознание в «скорой помощи», однажды ему стало плохо, даже когда он привел туда друга. Он это объяснял Грации, а та делала вид, будто терпеливо слушает. Юноша лежал на носилках, покрытых белой простыней, голый по пояс, откинув в сторону руку: врач как раз обрабатывал ссадину на локте. У нее, у Грации, была уйма вопросов к этому парню, она дрожала от нетерпения, но боялась, что он снова отключится, поэтому и ослабила чуть-чуть поводья и выслушивала его, участливо, по-матерински кивая. Доктор Карлизи тоже находился в амбулатории, сидел на стуле у стены, а Матера прислонился к дверному косяку.

– Парень, – изрек Матера, – ну у тебя и крепкая задница.

– Да, да, – согласился Алекс, стараясь не кивать, поскольку на него как раз надевали ортопедический воротник из губчатой резины. – Я ведь почти не пострадал.

– Нет, я другое имел в виду: тебе повезло, что мы…

Тут он осекся, потому что Грация, обернувшись, бросила на него быстрый, уничтожающий взгляд. Матера чуть было не рассказал, как они вышли на Алекса. Пожар заглох почти у двери, огонь не добрался до тела Луизы. Первые, кто вошли, тут же вызвали полицию.

Научно-исследовательский отдел в нескольких метрах, только через площадь перейти; коллеги тотчас же обнаружили стеклянную пулю в пластиковой оболочке и сообщили оперативникам, которые всем давно уже уши прожужжали, чтобы их о таких находках ставили в известность. Из трех служащих провайдерской фирмы, отсутствовавших в офисе, решили первым отыскать Алекса, поскольку тот жил в двух шагах. И к лучшему, потому что остальные двое, Маури и секретарша, были убиты накануне вечером.

Но всего этого Матера не должен был даже касаться. Алекс все еще пребывал в шоке, парил в небесах, легкий как перышко, одурманенный струящимся по венам транквилизатором и свободный от воспоминаний. Воспоминания к нему вернутся, но Грация хотела, чтобы он, по крайней мере, начал связно говорить. А он, наоборот, умолк. Резко побледнел: врач протянул руку, несколько раз хлопнул его по щеке.

– Ну же, парень, ну, не отключайся…

Губы у Алекса задрожали, и Грация вновь повернулась к Матере; тот воздел руки и вышел вон. А Грация обняла Алекса за плечи, пощупала ему лоб, будто проверяя, нет ли у него жара.

– Погоди, – сказала она, – погоди…

– Луиза, – шептал Алекс, – Луиза…

– Погоди, Алекс, погоди минутку, пожалуйста.

Комиссар поднялся и похлопал доктора по плечу. Тот кивнул, взял со столика шприц и погрузил иглу в какой-то пузырек, заткнутый резиновой пробкой. Грация поддерживала Алексу голову, зажимала ему рот рукою – пусть уж лучше молчит, только бы не дрожали губы.

– Погоди, Алекс, я сама тебе все скажу. Луиза умерла, ее убили, тебя тоже хотели убить, но мы успели вовремя, и теперь ты в безопасности. Для тебя все позади, а наша работа только начинается. Ты должен многое нам рассказать.

Алекс закрыл глаза, выдавив из-под век две слезинки, которые покатились по щекам. Сглотнул слюну, по-детски всхлипнул, замотал головой, пытаясь вырваться из объятий Грации. Та почувствовала, как он весь напрягся, когда врач всадил ему в предплечье иглу, а потом почти моментально сник, расслабился.

– Я хочу уехать, – бормотал парень, уткнувшись лицом ей в волосы, – хочу уехать.

– Уедешь, конечно уедешь, будь спокоен – уедешь куда захочешь. Куда тебе хочется – домой? Мы тебя отвезем.

– Я хочу туда, где Кристин, в Копенгаген, туда, где Кристин… – Он попытался сесть, но Грация не позволила. Голову его она отпустила и поднялась с места, но продолжала удерживать парня на носилках, слегка надавливая рукой на грудь. Алекс посмотрел ей в глаза.

– Мне нужна Кристин, – заявил он. – Только Кристин мне нужна, больше никто. Могу я хоть что-нибудь получить в этой дерьмовой жизни? Я хочу поехать к ней.

– Поедешь, какие проблемы. Мы тебе купим билет, все оплатим, посадим в самолет.

– У меня собака…

– И собаку посадим. Не беспокойся, собак тоже берут в самолет. Только, пожалуйста, ответь мне; ты должен ответить. Это был мужчина, так? И он был один.

– Да. Парень с пирсингом.

– Нет, оставь. Нас не интересует, как он выглядел, это бесполезно выяснять. Лучше скажи почему. Почему он хотел тебя убить? Почему он убил Луизу?

Алекс вздохнул и закрыл глаза. Грация в страхе посмотрела на врача, но тот отрицательно покачал головой. Нет, парень не уснул. Алекс снова вздохнул и открыл глаза.

– Не знаю, – проговорил он.

– Мотив. Должен же быть какой-то мотив, правда? Подумай, пожалуйста.

– Я не знаю.

– Может, с вами произошло что-то необычное? Вы что-то сделали, вам что-то сказали…

– Я не знаю.

Грации хотелось его ударить. Сжать в кулак руку, которая лежала у него на груди, и засветить в физиономию, но Грация вместо того сцепила пальцы и закусила губу, будто сама собралась разреветься. На самом деле почти так оно и было. Комиссар взял ее за плечо, оттащил от носилок.

– Оставь, пусть он придет в себя, все припомнит, а завтра мы спокойно его допросим. Что-нибудь да выяснится, вот увидишь.

– Да, но когда? Он был тут, доктор, тут, рядом. Может быть, до сих пор еще бродит поблизости, но сейчас, сегодня, не завтра.

За дверями амбулатории запиликал сотовый телефон Матеры. Вроде бы мелодия сальсы, но электронные ноты звучали так пронзительно и безлико, что было трудно определить.

– Саррина? Тут ни хрена не слышно, повтори. Подожди, отойду подальше, здесь на аппарате всего одна черта… – Матера просунул голову внутрь. – Это Саррина. Звонит из комиссариата. Говорит, что прибыл тот фельдфебель, которого мы искали, я не понял, как его имя. Пойду в коридор.

– Я с тобой, – заторопилась Грация.

Она опять подошла к носилкам, потому что ее куртка висела на спинке стула, того самого, где раньше сидел врач, который теперь встал и разговаривал с комиссаром. Парня надо положить на обследование. Поставить охрану. Где это лучше сделать – здесь или в обычной больнице?

Грация вгляделась в полуголого, исцарапанного парня, который вытянулся, закрыв глаза, на белой простыне. Так, лежа навзничь, он казался еще более тощим, живот буквально прилип к спине, под простыней виднелась впадина, которая едва вздымалась при дыхании. Но недурен, подумала Грация, совсем недурен.

Алекс приоткрыл глаза, устремил на нее далекий, отуманенный взгляд. Затем открыл рот, пошевелил губами, будто искал голос, застрявший где-то внутри, и голос наконец зазвучал, но с запозданием, не синхронно с движениями губ.

– Послушай, как ты думаешь, ехать ли мне к Кристин?

Грация припомнила наркоманов, с которыми имела дело, когда еще работала в патрульной службе. Когда они доходили до кондиции и она их брала за руку и вела куда следует, эти ребята всегда смотрели на нее вот так и что-нибудь говорили. Всегда, с математической неизбежностью, какую-нибудь муру, и она привыкла кивать с понимающим видом. Но этому парню ответила серьезно?

– Да, – сказала она. – Поезжай. Что бы там ни было, всегда лучше увидеться и выяснить отношения. Может, выйдет облом, но попытаться стоит. Только, послушай, это неправда, что администрация оплатит тебе поездку в Копенгаген.

Алекс улыбнулся. Опустил веки, потом приподнял их, с великим трудом, будто они были свинцовые. Ему так и не удалось шире раскрыть глаза. Грация сдернула куртку со спинки пластикового стула. Уже хотела уходить, когда рука Алекса коснулась ее запястья.

– Послушай… не помню, как тебя зовут. Грация? Послушай, Грация, возможно, с нами и произошло что-то необычное, со мной и с Луизой…

В коридоре, высунувшись в окно, чтобы лучше поступал сигнал, Матера как раз закрывал крышку мобильника, когда появились Грация с комиссаром.

– Там тот фельдфебель карабинеров из Комо, – объяснил Матера, – он прибыл к нам и хочет что-то рассказать.

– Ну его, твоего фельдфебеля, – отмахнулась Грация. – Перезвони Саррине, пусть бежит сюда, мы его захватим.

И она помчалась по коридору, а комиссар уселся на подоконник, отпихнув Матеру, и уже набирал на сотовом номер 113: пусть предупредят комиссариат Сабаудии, что следует послать кого-нибудь к адвокату Д'Оррико, это срочно, очень, очень срочно.

– Что там за шорох? Суперинтендант, вы слышали? Как будто бы жалюзи…

– Пусть Пистокки сходит посмотрит. Где Пистокки?

– Он отстал, там какой-то тип прогуливался по пляжу. Вот я и послал Пистокки сказать ему, чтобы шел собирать ракушки в другое место. Вы слышали, суперинтендант? Опять этот шорох…

– Одну патрульную машину? Доктор, извините, но, вы послали только один патруль из трех человек?

Забравшись с ногами на сиденье, скрючившись до боли в боках, Грация выворачивала голову назад, чтобы глядеть в глаза заместителю комиссара. Брудзини усадил ее спереди, вернее, сам залез на заднее сиденье «альфы блю», но не стал протискиваться дальше, а так и бросил ее у дверцы, молчаливо приглашая сесть рядом с шофером; Матера с Сарриной ехали следом на собственном автомобиле. Теперь заместитель комиссара смотрел на Грацию в изумлении, даже в растерянности: похоже, до сих пор ему не приходилось слышать критику в собственный адрес.