Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)
В институте Сергей Павлович появлялся редко, разве что встречал и сопровождал иногда зарубежные делегации. Всякого рода совещаний и административных контактов избегал. 2 июля на заседании расширенного Президиума научно-технического совета он также отсутствовал, сославшись, как обычно, на плохое самочувствие. Ближе к вечеру, точнее в начале пятого, Сергей Павлович зашел к заведующему отделом Сироте, чтобы попросить некоторые недостающие реактивы для домашних опытов. В кабинете он застал рыжеволосого молодого человека, коего Сирота настойчиво уговаривал перейти работать в отдел информации, обещая повышение зарплаты. Начальник отдела приводил всевозможные разумные доводы в пользу такого решения, но виду молодого человека был настолько растерянный и несчастный, будто речь шла о смертном приговоре. При виде Сергея Павловича Сирота вскочил с места, радостно изумленный его неожиданным визитом.
– Вы бы позвонили, Сергей Павлович… Я бы вам лично – все что нужно… А то затрудняете себя…
По пути домой Сергей Павлович неотступно думал о молодом человеке. В его возрасте он уже, пожалуй, готовился к защите докторской. Казавшийся скромным, деликатным и беззащитным в то же время, молодой человек невольно вызывал симпатию. «Таких бы только и поддерживать, – меланхолически подумал Сергей Павлович. – Руководитель, что ли, попался ему никудышный? Или отношения не сложились? Кто-то порхает себе с цветка на цветок, а тут мыкайся всю жизнь младшим научным сотрудником…»
И Сергею Павловичу вдруг привиделся этот странный юноша на фоне цветущего луга. И слетевшая с клевера огромная белая бабочка как бы приблизилась к нему и теперь порхала совсем близко. Ее крылья то заслоняли, то открывали его лицо, эти недоумевающие глаза и волосы, похожие на цветок огненного горицвета. Взмахи крыльев участились, все замелькало и зарябило перед замутившимся взором Сергея Павловича. Кругом пошла голова.
У себя в кабинете Сергей Павлович устало опустился в кресло. Оцепеневшее тело было охвачено мучительной истомой. Точно выводок мартовских кошек поселился в нем, урча и царапаясь. Перед глазами продолжало мелькать. Он сдерживал себя сколько мог, пытаясь побороть дьявольское искушение, но вдруг что-то предательски екнуло в груди, мельтешение прекратилось, лицо и бабочка слились воедино, затем распались. Сергей Павлович скорее почувствовал, чем догадался: произошло непоправимое. Нечеловеческим усилием он вновь мысленно соединил расщепившиеся зрительные образы, точно слил два раствора, и, затаив дыхание, некоторое время наблюдал, как медленно выпадает осадок.
Все было кончено. Обессиленный экспериментатор вытер холодный пот со лба и неподвижно просидел в кресле до глубокого вечера. От ужина отказался, лег в постель, но заснуть не мог. Часы в кабинете пробили двенадцать. Сергей Павлович лежал с закрытыми глазами, укутавшись с головой пледом, и на фоне непроглядного мрака, точно на проступающем фотографическом снимке, смутно различал какую-то дверь, распахнутую в ночь, силуэты деревьев и неясную фигуру, прислонившуюся к косяку. В зашторенное окно нестерпимо ярко светила огненно-рыжая луна.
3. ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ
Поскольку Никодиму Агрикалчевичу Праведникову как председателю идеологической комиссии отдела информации и по личной просьбе Вигена Германовича пришлось разбираться в запутанном деле Таганкова, он прежде всего установил, что все зримые и незримые нити тянутся к первому понедельнику июля. Именно тогда странные события, этого дела касающиеся, начали разворачиваться с угрожающей быстротой. Ничем как будто для Лунина не примечательный, если не считать внеочередного расширенного заседания Президиума научно-технического совета, день этот тем не менее явился в некотором роде поворотным в длинной цепи не вполне понятных явлений, о которых Никодим Агрикалчевич старался собрать теперь наиболее полные и достоверные сведения.
Итак, 2 июля – Международный день кооперации. Продолжительность этого дня составляет 17 часов 30 минут. Обеденный перерыв в Институте химии. Таганков снимает халат, моет руки. Ласточка отказывается идти со всеми в столовую под предлогом каких-то неотложных дел.
– Доведешь ты себя, – замечает Каледин.
А Валерий Николаевич только улыбается.
– Ты поди в зеркало полюбуйся.
– Ну и что?
– Дистрофик.
– У меня вполне нормальный вес, – возражает Ласточка. – Легкий спортивный.
– Вот-вот…
– Аскольд, скажи.
Таганков не поддерживает разговора. Они с Гурием выходят на улицу, идут по асфальтированной дорожке мимо знаменитой горки возле старой стеклодувной мастерской, стоящих в глубине коттеджей и недостроенного пятиэтажного корпуса, вдоль аллеи, обсаженной старыми липами. Душно. Парит. Слышны далекие раскаты грома. Просто нечем дышать.
Несмотря на понедельник, в столовой мало народа. Лето, время отпусков. Они встают в небольшую очередь. Перед ними стоит Дина Константиновна Степанова, или просто Дина, жена их шефа. Дина возглавляет группу международного сотрудничества в отделе информации. Уже не очень молодая, холеная дама. Профессорская жена. В свое время с ней и с Сережей Степановым Гурий был в приятельских отношениях – до того, как Триэс защитил докторскую, стал заведующим. Дружили, можно сказать, семьями. В ту пору и у Гурия была семья.
Дина оборачивается. Они кивают друг другу.
– Добрый день.
– Добрый день.
И ни слова больше.
За многие годы Гурий впервые встречает Дину в институтской столовой. Дочь выдала замуж, мужа отправила в командировку, а для себя одной лень готовить. Так объясняет Гурий присутствие здесь Дины.
– Что это с Валерием Николаевичем? – спрашивает Аскольд.
– А?
– Что-то он совсем перестал обедать. И вообще…
– Экономит. Детишкам на молочишко.
– Может, случилось что?
– Гурий… Если не трудно… Пожалуйста… Компот…
Это Дина. Сплошные манеры. Верх вежливости. Что-что, а уж это она умеет.
Каледин молча тянет жилистую руку к стальной полке, сплошь уставленной стаканами со сладковатым пойлом, передает компот. Туда-сюда бегают желваки по скулам.
– Не бери в голову, – советует Аскольду, бросая быстрый взгляд на его полупустой поднос. – По Валеркиным стопам решил?
– Просто жарко. Есть не хочется.
– Я вот всегда хочу.
– Тоже ненормально.
Они садятся за столик неподалеку от окна, разгружают подносы.
– Знаешь, – говорит Аскольд, – в последнее время со всеми нами что-то происходит.
– Ну и мясо! – ворчит Гурий. – Есть нечего. Детсадовские порции.
– Еще эти бабочки…
– Бабочки?
– Да, бабочки за окном.
– Ну допустим…
– Мне давно не дает покоя одна вещь. У кротонов есть непонятное свойство…
– Не обольщайся. Все интересное там уже сделано.
– Я к тому, что при определенных условиях их, наверно, можно легко превратить…
– При о п р е д е л е н н ы х условиях, – язвительно перебивает Гурий, – можно и железо в золото превратить.
Дине Степановой, сидящей в другом конце зала, становится хорошо виден теперь его нервный, резко очерченный профиль. «Как он переменился! – думает. – Какое неприветливое, злое лицо. С годами, говорят, недостатки усиливаются. А что происходит с достоинствами? Жить с таким человеком, конечно, невыносимо. Бедная Лиза! Можно ли ее осуждать? К тому же он слишком самолюбив и завистлив. До сих пор не простил Сереже успеха». Дина рассеянно помешивает ложкой суп, съедает несколько ложек, к биточкам не притрагивается. Не вкусно. Тянется к сумке, достает зеркальце, поднимается из-за стола, собирается уйти, спохватывается, составляет грязные тарелки, набрасывает на плечо ремень сумки. Затем направляется к окну мойки – прямая, стройная, с высоко поднятой головой.
Толкнув наружную стеклянную дверь, Дина разом превращается в райскую птичку – так высвечивает ее фигуру естественный свет, так играет легкий порыв ветра подолом яркого платья.
Гурий смотрит ей вслед и словно не видит.
– Ты не находишь, например, что у Валерия Николаевича появились причуды?
– Что?.. Нет, не нахожу.
– Вещи с места на место переставляет… Весы… Вообще эти кротоны как-то странно влияют.
– Не выдумывай.
– Вроде и запах неприятный, но постепенно так привыкаешь, что даже тянет пото́м.
– Ерунда. Вещи двигают только после отравления ртутью.
– На всех, наверно, действует по-разному…
Когда вышли из столовой, небо было по-прежнему тусклым, безжизненно-серым.
– Пообедали за двадцать минут, – сказал Гурий, взглянув на часы. – Рекорд. Посидим немного?
Они нашли свободную лавочку в тени под липой, как раз напротив скипетровского коттеджа.
– Или, может, зайдем в гости к академику?
– Я совсем, кстати, не знаю его работ.
– Немного потерял.
– Он чем занимается?
– Да ничем.
– Как это?
– Теперь ему без папы в академики не пробиться, а напрасно суетиться зачем? К тому же он с сильным приветом. – Гурий покрутил пальцем около виска. – Вроде бы наследственное.
В лабораторию они вернулись за несколько минут до конца обеденного перерыва. Посреди комнаты стоял Ласточка с весами в руках. Он неловко обхватил их, прижимая к себе, и от неожиданности чуть не выронил, когда дверь вдруг открылась. Не сказав ни слова, он неверными шагами направился к лабораторному столу. Поставив же весы на место, Валерий Николаевич как-то смущенно кашлянул и виновато улыбнулся. Каледин и Таганков в свою очередь только многозначительно переглянулись, после чего каждый занялся своим делом.
ГЛАВА VIII
ГРОЗА
Гигантская туча, так и не сумевшая пролиться грозой над Лунином, решительно двинулась на юг. Побрызгав мелким дождичком над Атлеткой, Близким и Королизой, она отправилась в далекий путь, ибо возникшая над горами Северного Кавказа область сильного разряжения создала благоприятные условия для ее движения к намеченной цели. В ее сторону поглядывали с опаской. Уже поднявшиеся в воздух самолеты облетали ее на почтительном расстоянии. Аэродромные службы задерживали очередные рейсы. Люди поднимали вопрошающие лица к небу, качали головами, хватались за сердце, слушали радио. Синоптики обещали день без осадков, тогда как туча решительно объявляла о своем приближении глухими раскатами грома. Лаяли собаки, испуганно ржали немногие сохранившиеся в области лошади, а туча тем временем проплывала стороной, всячески сдерживая мимолетные свои порывы, дабы не разразиться ливнем раньше времени. Словно послушный зову крови последний представитель вымирающего племени, она приняла твердое решение достичь южных гор и только там умереть.
Самолет, на котором летел переводчик Андрей Аркадьевич Сумм, встретился с тучей примерно через полтора часа лета по роковой случайности. Некий пассажир, вопреки существующим правилам, включил транзисторный радиоприемник, из-за какой-то технической неисправности действующий одновременно и как передатчик. Приемник помешал работе бортовой радиостанции, сигналы опасности не были приняты, и сто пятьдесят пассажиров, не считая экипажа, оказались в самом центре грозы. Вполне возможно, что самолет не разнесло на куски прямым попаданием перуновой стрелы лишь потому, что туча восприняла его вторжение как провокацию. Она ворчала, огрызалась, пугала бесшумными вспышками голубого света, не осмеливаясь, однако, прибегнуть, к более действенным мерам, поскольку подозревала, что этот неуклюжий летательный аппарат подослан людьми с коварным намерением прервать ее жизнь прежде, чем она успеет достигнуть гор.
Тем временем очень будничный голос бортпроводницы сообщал, что полет проходит нормально, на должной высоте и с намеченной скоростью, что температура воздуха в Минеральных Водах, поданным метеосводки, вполне умеренная – не выше и не ниже той, какую любят авиапассажиры всех авиалиний.
В пункт назначения самолет прибыл поздно вечером. Круглосуточно дежурившие на аэродроме товарищи, встретив Андрея Аркадьевича, повезли его в Дом почетных гостей, где пустовала Дубовая комната на первом этаже, забронированная для академика Добросердова. Только в последнюю минуту выяснилось, что академик на конференцию не приедет.
Осмотревшись, Андрей Аркадьевич в первое мгновение даже подумал, что самолет так и не вылетел из грозовой тучи, а сам он, Андрей Аркадьевич, в данный момент перенесен в один из уютных, привилегированных уголков рая. Но за какие такие добродетели? Пожалуй, единственной общепризнанной заслугой из всех, какие он мог теперь припомнить, было некогда присвоенное ему звание лауреата Государственной премии.
Разоблачению мнимого чуда способствовал разыгравшийся голод, обостренный долгой дорогой и пережитой опасностью. Он-то и положил конец всяким сомнениям. Не в силах терпеть долее, Андрей Аркадьевич в поисках еды приоткрыл дверь своей комнаты и выглянул в коридор, освещенный электрическими свечами в позолоченных бра. Обстановка дома с ее многочисленными столиками на изогнутых ножках, скульптурами и картинами несколько напоминала лунинский дворец, но при этом современная эпоха слишком уж решительно заявляла о себе. Вблизи рай оказался искусственным. Все это были как бы лишенные изначальной своей души, без должной искусности переведенные с языка девятнадцатого столетия на язык двадцатого века вещи «под старину», словно бы по чьему-то неписаному разрешению получившие здесь исключительное право выдавать себя не за то, чем являлись на самом деле.
Миновав гостиную с чучелом медведя, Андрей Аркадьевич привычно пригнулся, чтобы не задеть головою о косяк, и оказался в небольшой зале. Стены ее были затянуты розовым шелком, с потолка свисала искрящаяся огнями люстра, вдоль одной из стен тянулся застекленный шкаф темного дерева, содержавший богатые запасы посуды, вдоль другой – несколько полок со всевозможными причудливыми бутылками. Инстинкт не обманул опытного информатора. Он пришел именно туда, куда стремился. Посредине стоял овальный стол с разнообразной едой, судя по всему недавно накрытый, а рядом, на столах поменьше, теснились уже откупоренные бутылки, рюмки всех сортов и калибров, хрустальные вазы, пирамиды чистых тарелок, корзинки с хлебом и фруктами, подносики с вилками, ножами, ложками, и все это художественно перемежалось какими-то цветными баночками с фирменными наклейками, коробочками, лоточками, графинчиками и пузырьками.
Андрей Аркадьевич прислушался, но в доме стояла полная, даже пугающая какая-то тишина. Он взял чистую тарелку, подцепил вилкой куриную ногу, обтянутую поджаристой, хрустящей корочкой, ухватил несколько стебельков свежей зелени, а также огромный, без единого изъяна помидор и, примостившись на краешке стула, принялся за еду. Несколько утолив голод, он потянулся к соседнему столику, настороженно оглянулся, словно опасаясь быть застигнутым врасплох, и налил себе неполный бокал из самой красивой бутылки. Потом, уже осмелев, стал пробовать все подряд, на чем ни останавливался взгляд.
В это время в залу совершенно бесшумно вошел представительный мужчина с тщательно расчесанными на косой пробор вьющимися волосами. Посадка головы у незнакомца была гордая, и держался он, пожалуй, даже чересчур высокомерно, так что поначалу Андрей Аркадьевич принял его за официанта, но уже в следующую минуту, когда вошедший с хозяйским видом, капризно оттопырив губу, отчего лицо его приобрело брезгливое выражение, ковырнул себе ложкой черной икры и отделил ножом кусочек масла, Андрей Аркадьевич понял, что непростительно ошибся.
– Вы здесь живете? – набравшись смелости, спросил он.
– В Голубой комнате, – ответил товарищ, мелкими, умелыми движениями намазывая масло на хлеб.
– На первом этаже?
– Да, наверху нет ничего приличного.
– А я вот только что приехал.
– И где вас поселили?
– В Дубовой.
– Ну ничего. Правда, маловата. Лучшая комната здесь – Голубая. Потом идут Каминная, Янтарная, Гобеленовая, Эвкалиптовая, Зеркальная…
– Что вы! У меня великолепные апартаменты. Такой простор. Признаться, я никогда еще так не жил.
– Посмотрели бы вы остальные. Можем зайти ко мне после ужина.
– Благодарю вас… – Андрей Аркадьевич смешался. – Разрешите представиться. Сумм Андрей Аркадьевич. Переводчик.
– Виталий Евгеньевич…
Незнакомец протянул руку.
Выглядел он настолько же моложе Андрея Аркадьевича, насколько и солиднее, и было в его облике нечто такое, что заставило Андрея Аркадьевича воздержаться от дальнейших расспросов. Он вдруг почувствовал, что робеет перед Виталием Евгеньевичем, что высокое положение Виталия Евгеньевича позволяет задавать любые вопросы, тогда как Андрею Аркадьевичу задавать их не всегда и прилично.
– В книге почетных гостей расписались? – поинтересовался Виталий Евгеньевич.
– Как вы сказали?
– Ну там, у входа.
Ни в какой книге Андрею Аркадьевичу расписываться, конечно, не предлагали. Он решил, что Виталий Евгеньевич принимает его за более значительное лицо, чем то, каковым он на самом деле является, и постыдился признаться, что попал сюда по счастливой случайности, если только не по счастливому недоразумению. Виталий Евгеньевич взял еще немного икры и плеснул минеральной воды в широкий хрустальный стакан.
– Я, собственно, из Института химии. Занимаюсь информацией.
– Это теперь модно.
– Приехал вот на химическую конференцию, хотя сам и не химик.
– Я тоже не химик, – сказал Виталий Евгеньевич. – И тоже на конференцию. Нас должно быть здесь трое таких. Вы случайно не академик?
Андрей Аркадьевич покраснел.
– Профессор?
– Я лауреат Государственной премии, – сам не желая того, вдруг выпалил он и покраснел еще больше, чуть не сгорев со стыда.
– Говорили, какой-то академик приедет.
Виталий Евгеньевич зевнул, прикрыв рот ладошкой.
– Академик не приедет. Меня поселили вместо него.
– И какой же информацией вы занимаетесь, если не секрет?
– Дискретными переводами. Может, слышали?
Виталий Евгеньевич скучающим взглядом обвел залу, как-то очень уж неопределенно кивнул, тогда как Андрей Аркадьевич почувствовал себя едва ли не юнцом рядом с этим пресыщенным, важничающим господином.
– Лунинская система. Не могли не слышать.
Был превзойден некий предел реальности и правдоподобия, после чего Андрей Аркадьевич уже вновь воспринимал окружающее с изрядной долей иронии, как если бы кто-нибудь из школьных друзей, вздумав над ним пошутить, специально построил все эти нелепые, причудливые декорации. И вот, обнаружив обман, хотя и не понимая еще до конца, в чем он заключается, Андрей Аркадьевич начал подыгрывать, делая вид, что верит, будто все происходящее с ним – это правда.
После ужина Виталий Евгеньевич повел гостя к себе, и Андрей Аркадьевич смог воочию убедиться, что Голубая комната и в самом деле больше Дубовой, и ванна в Голубой просторнее, и туалет с биде, и есть узоры на импортном кафеле, и мебель поизощреннее, чем в номере, который отвели Андрею Аркадьевичу.
Разговор продолжался самый необязательный, однако в ходе его выяснилось существенное: в распоряжении Виталия Евгеньевича имеется персональная машина, которой можно будет утром воспользоваться для поездки на конференцию. Это оказалось весьма кстати, ибо транспортную проблему как-то упустили из виду во время краткого общения Андрея Аркадьевича с дежурившими в аэропорту представителями Оргкомитета.
Пожелав новому знакомому спокойной ночи, Андрей Аркадьевич пошел взглянуть любопытства ради на книгу почетных гостей. Без особого труда он разыскал конторку у входа, где лежала большая тетрадь с золотым тиснением на твердой обложке. Бумага «верже» была тщательно разграфлена и сверху каллиграфическим почерком черной тушью обозначено: «Дата приезда», «Имя, Отечество, Фамилия», «Место работы, профессия, должность», «Занимаемая комната». Андрей Аркадьевич бегло пробежал глазами первую страницу и задержал внимание в начале второй, где список обрывался. Последняя запись гласила: «2 июля. Виталий Евгеньевич Пони. Работник сферы обслуживания. Голубая комната». Из «Книги почетных гостей» нельзя было, к сожалению, узнать, кого или что обслуживал завершавший этот престижный и весьма ограниченный список важный обитатель Голубой комнаты.
Поскольку среди почетных гостей профессор Степанов не значился, Андрею Аркадьевичу даже в голову не пришло, что Сергей Сергеевич может находиться в этом доме. Когда двое активистов Оргкомитета помогали Триэсу забираться по крутой винтовой лестнице на второй этаж после дружеской вечеринки под председательством доцента Казбулатова, Андрей Аркадьевич уже спал, а утром он уехал несколько раньше, воспользовавшись машиной Виталия Евгеньевича. Триэс тоже ничего не знал о таком соседстве ни утром, когда они впервые встретились в гостинице «Приэльбрусье», ни за обедом, и только к вечеру все открылось, когда Триэс и Инна не без смущения обнаружили Андрея Аркадьевича на заднем сиденье черной «волги», которая должна была отвести их в Дом почетных гостей.
По дороге Андрей Аркадьевич несколько раз порывался рассказать им забавную историю своего знакомства с Виталием Евгеньевичем Пони, но всякий раз что-то мешало. Беседа не клеилась, и каждая попытка снять возникшее напряжение лишь усиливала фальшь. Так, Сергей Сергеевич вдруг совсем некстати принялся наставлять Инну в связи с предстоящим докладом, а Андрей Аркадьевич еще более некстати заметил, что ему совсем не идет роль ментора, «его преосвященства» от науки. Шутка никого не рассмешила, все умолкли, каждый замкнулся в себе. И нужно же было им оказаться соседями!
Машина притормозила. Они вышли на гладко асфальтированную площадку перед домом. Воздух был напоен ароматами сада, потерявшего всякий стыд в своем неуемном цветении. Где-то вдали тарахтел трактор или машинка для стрижки газонов. Когда звук приблизился, они увидели зеленый вертолет, неуклюжую гигантскую стрекозу, нависшую над их головами. Потом стрекотание кузнечиков и чириканье птиц вновь наполнили воздух, вытеснив все остальные шумы.
«Его преосвященство». То, как определил Триэса Андрей Аркадьевич, неожиданно понравилось Инне. Да-да, вот именно: его преосвященство. Иезуит. Крестный отец. Он дал ей новую жизнь, привез в этот удивительный уголок земли, подарил высшую цель, открыл невидимую дверь в иное измерение, поставив перед мучительной необходимостью выбора: либо стать тем, во что хотел он ее превратить, либо вернуться в прежнюю жизнь с ее неумолимыми законами и простыми, нехитрыми правилами. Но сбежать было не так-то просто. Яд неведомого ранее наслаждения, сравнимого лишь с любовным грехом, исподволь уже проник в ее кровь. Искушение подняться на высоту, которой ей, обыкновенной женщине, никогда бы одной не достичь, страх перед возможной гибелью у подножия острых скал, спасительный инстинкт самосохранения – все это заставляло ее вкладывать в текущую работу гораздо больше, чем просто труд. Теперь же, заполучив ее душу, скрепив договор тайной соития, он сделал ее своей избранницей, тираня в настоящем и обещая вечное блаженство в будущем.
«Падре, – думала Инна. – Инквизитор. Палач…»
– Никак дождь собирается? – Андрей Аркадьевич озабоченно взглянул на небо.
С севера, с той стороны, куда улетел вертолет, приближалась огромная туча. Горизонт набух свинцом, солнце спряталось. Резкий порыв ветра стеганул по деревьям, хорошенькие головки роз беспомощно замотались, несколько крупных капель с шипением разбились об асфальт, и, уже не в силах сдержаться, дождь обрушился сплошным потоком. Загремело, сверкнуло, и гроза началась.
Была ли это та самая гроза, что обошла стороной Лунино, – гроза, не состоявшаяся уже столько раз? Да, это была она. Чем дольше копила и сдерживала она свою страсть, злость и обиду, тем отчаяннее наступила развязка. Тем судорожнее пульсировали молнии, хлестал ветер, сотрясалась земля. Ничто бы теперь не могло остановить потоки воды, низвергающиеся с неумеренной, бессмысленно расточительной щедростью: ни достижения техники с ее превентивной стрельбой по облакам во имя процветания и прогресса, ни желание земли, ни воля небес. Гроза была такой же прекрасной, нерасчетливой, ненасытной, как и в те времена, когда ее посылали людям всесильные боги в знак наказания или особого покровительства. Возможно, весь назидательный смысл таких гроз, их цель и назначение заключались как раз в первозданной мощи, которая вместе с просветами в тучах, с первыми трелями птиц перевоплощалась в иные, более спокойные и устойчивые формы, исполненные pathos de renovatio – пафоса обновления, как сказал бы Андрей Аркадьевич вслед за столь любимыми им древними латинянами.
Вместе с Триэсом и Инной он стоял под навесом, укрывшись от проливного дождя. Ощущение неловкости усиливалось. В зрелище разбушевавшейся стихии, при всей его грандиозности, таилось что-то глубоко личное, вызывающее желание задвинуть шторы, запереть дверь, очутиться наедине с собой.
– Даже сюда заливает, – нарушила тягостное молчание Инна, отступив на шаг в глубь крыльца.
Мужчины последовали ее примеру.
– Не замерзли? – заботливо поинтересовался Андрей Аркадьевич. – Учтите, подобные поединки тверди и хляби, связанные с круговоротом воды, нередко оканчиваются насморком.
На Инне и в самом деле было легкое открытое платье. Ее обнаженные руки давно покрылись гусиной кожей. Однако на том все заботы о ней кончились.
– Ну и как вам этот перевод небесного в земное? – спросил один из мужчин.
– Почему не наоборот? – добавил другой.
– Тогда уж то и другое. Тем более что два перевода способны дать для понимания первоисточника даже не вдвое, как можно ожидать, а вчетверо больше.
– То есть не сумму слагаемых…
– Да, их возведение в степень.
– Интересно было бы знать, почему писателей подвергают гонениям за их творчество, а переводчиков не сжигают на кострах, как колдунов?
– Ну и юмор у вас, Сергей Сергеевич!
Андрей Аркадьевич поежился, точно костер под ним был уже разведен, хотя на самом деле возле их ног пузырились лужи, а черное небо нервически вздрагивало и передергивалось.
– К сожалению, редкие читатели могут судить о качестве перевода.
– Ошибаетесь. О, как вы опять ошибаетесь, Сергей Сергеевич! Попробуйте-ка показать перевод страницы, характерной, например, для стиля Гёте, двум образованным, восприимчивым к искусству людям и поглядите, что из этого получится. Если тот, кто плохо знает немецкий и вообще литературу, скажет: «Хорошо написано. Кто автор?», а другой, прекрасно знающий то и другое: «Это наверняка Гёте. Не помню только откуда», – тогда можете быть уверены, что перевод удался на славу. Кстати, даже самый отвратительный перевод Шекспира не даст ошибиться, что это – Шекспир…
Небо начало светлеть, дождь понемногу утихал. Уже не громыхало над головой, реже вспыхивало в отдалении, ветер ослаб.
– Хороши же мы! – снова спохватился Андрей Аркадьевич. – Столько времени держим продрогшую даму в сырости. Давайте пройдем в гостиную. Или милости прошу ко мне.
– Уже поздно, – сказала Инна. – Мне пора.
– Извините, у нас завтра доклад, – буркнул Триэс, решительно уводя Инну по винтовой лестнице на второй этаж.
В Охотничьей комнате произошли некоторые перемены. Постель была перестелена, портфель задвинут в угол. Тусклый свет из окна скрадывал предметы. Комната казалась теперь тесной и неуютной.
Триэс вымыл руки с дороги и, вытираясь концом еще не тронутой махровой простыни, почувствовал, что она пахнет травами, будто на ней одновременно сушили полынь, чебрец и сладкие плоды тутовника.
Вернувшись из ванной, он застал Инну в том же положении – стоящей у окна. Отсюда открывался вид на долину, подернутую пеленой дождя, а дальше, едва различимые, проступали неясные силуэты гор.
– Волнуешься? – спросил он.
Ее плечи были напряжены и чуть подрагивали.
– Завтра ты должна забыть о тех, кто в зале, и рассказывать как бы себе самой.
– У меня написан доклад.
– Не вздумай читать. Во-первых, это всегда производит неважное впечатление, а главное, парализует внимание. Стоит немного отвлечься, потерять строку – и конец. Доклад нужно несколько изменить.
Щелкнула авторучка, и Триэс, рисуя что-то в своем блокноте, принялся излагать посетившие его нынче утром идеи. Он рассказывал, доказывал, убеждал – прежде всего, пожалуй, себя самого – в чем-то, пока еще не вполне для него очевидном, а Инна не поспевала за ходом его рассуждений, за стремительным движением мыслей, опережающих слова. Он сидел на кровати, а она в кресле напротив и не очень хорошо видела, что он там рисовал. Растерянно заглядывая в его возбужденные, светящиеся зрачки, она вновь мысленно представляла его юношей, легко бегущим по полю далеко впереди.
– Сошлись вот на этот рисунок. Нужно особо подчеркнуть странную связь событий, из которых следует… Да ты не туда смотришь…
Она не столько даже поняла, сколько догадалась, почувствовала, прониклась всем женским своим существом. На мгновение у нее перехватило дыхание. Точно подошла к краю бездонной пропасти и заглянула в нее. Не то чтобы ей удалось постигнуть все очарование и смелость его замысла – просто закружилась голова, как тогда, на зеленом лугу, под яростным солнцем, среди пьяного запаха трав и стрекотания кузнечиков. Прикоснись он сейчас, возьми ее за руку, и она бы подчинилась, безоглядно пошла следом куда угодно, не спрашивая ни о чем.
Но он продолжал говорить, выстраивая логическую цепь доказательств, и в какое-то мгновение ей показалось, что они удаляются друг от друга и уже никогда не смогут быть вместе. Его почти уже не было слышно, будто он кричал с платформы отходящего поезда и не мог докричаться.
Вновь какая-то непонятная перемена произошла в ней. Она не только снова не понимала – не верила больше ни единому его слову. Перед ней находилась говорящая машина, автомат, робот, железное чудовище, которым она не умела управлять. Ей стало страшно. Захотелось куда-нибудь убежать.
– Поздно, – едва слышно прошептала она, дрожа всем телом.
Он закрыл блокнот, привлек ее к себе.
– Мне пора.
– Я… тебя…
Она зажмурилась и отчаянно замотала головой, будто слово, которое он собирался произнести, должно было больно ужалить ее.
– Нет! Нет! Вы даже не знаете… Меня не знаете и вообще… Я для вас – случай. Серая кошка в темноте. Если бы не я, была бы другая. Просто вам сейчас кто-то нужен…
– Ты мне нужна.
Его взгляд упал на ружье, висевшее над кроватью, соскользнул по стене. Теперь он смотрел на нее в упор, и его упрямые губы встретились с безжизненными губами оцепеневшей Инны. Поцелуя не получилось.
– Пустите!
Он снова попытался приблизиться.
– Нет! – почти крикнула она и с той же непоследовательностью, с какой вела себя все последнее время, обхватила его шею и прижалась всем телом с доверчивостью ребенка.
За окном опустилась ночь. Было слышно, как барабанят редкие капли по карнизу. Он пытался рассмотреть выражение ее глаз и не мог, различая только смутные очертания лица на белой подушке.
