Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)
– Конформация – это форма молекул.
– Форма, – задумчиво и мечтательно, с каким-то скрытым значением произнес старик, повторив магический жест пальцами.
– Например, формы «кресла», «ванны», «короны»…
– Такие красивые названия, а запахи – отвратительные. Странно. Вы не находите?
Борис Сидорович вернул вторую руку на рулевое колесо.
– Как-то не думал об этом.
– Или вот: в английском тексте вы читаете, что кто-то рассыпал бобы… Что вы при этом подумаете?
– Подумаю, что кто-то рассыпал бобы.
– Все не так просто. Форма обманчива и коварна, мой друг. Невинная форма бобов, как и этой вашей… короны… да… может скрывать невинную шутку и страшное государственное преступление… Скажите по-русски: «мокрое дело» – и ни один иностранец, даже знающий в отдельности перевод этих слов, не поймет, о чем речь… Любая форма – это множество смыслов, сплошные шифры, ловушки и недомолвки. Кха!.. Вы какой язык изучали?
– Английский.
– Взять тех же англичан. Кто-то из них съедает пирожное, полирует яблоки, скачет на дохлой лошади, оклеивает дом обоями, приобретает конформации ванны, кресла, короны – или какие там формы известны вам, химикам, еще? – а для истинного понимания вещей приходится долго и тщательно собирать улики, чтобы в конце концов сорвать маску с кажущейся понятности этих действий и прийти к единственно верному выводу… к единственно правильному смыслу…
Так почти незаметно за разговорами они добрались до Лютамшор. Оставив машину на стоянке, отправились каждый по своим делам.
Борис Сидорович имел теперь возможность осуществить давнюю свою мечту. Он обошел окрестные магазины и накупил уйму всевозможных вещей, среди которых были яблоки, колбаса, гуталин, садовые ножницы, веник, французско-русский радиотехнический словарь, руководство по акушерству и гинекологии, французские булочки, чугунная сковородка, термометр, валидол, слабительное… Он скупал все, что попадалось под руку, вдохновляя себя мыслью о том, что без машины ему бы ни за что не увезти с собой столько. Воспоминание об унизительных путешествиях на рейсовом битком набитом автобусе с полными сумками в руках сделало его безумцем.
Аскольд тем временем успел подписать все необходимые документы и вернуться к стоянке. Подождав там Бориса Сидоровича минут двадцать, он вдруг увидел сказочного Гулливера, переходящего лютамшорскую площадь, точно море, которое было ему по колено. Обеими руками прижимая к пухлому животу разворачивающиеся, рассыпающиеся свертки, Гулливер медленно приближался к машине.
– Достаньте ключи, – попросил он Аскольда, кивнув на правую сторону расстегнутого пиджака.
Пришлось запустить руку в чужой карман. Дыра в подкладке вела в таинственные дебри, где посеяло свои семена самое многолетнее из растений – время.
– Да нет, – с явным удовольствием от того, что может позволить себе это, капризничал Борис Сидорович. – Не здесь. В маленьком, боковом.
Очередные покупки уложили на заднем сиденье, поскольку багажник был уже забит до отказа. Водитель и пассажир заняли свои места. Некоторое время сидели неподвижно, точно астронавты, надолго покидающие родную планету. Такие были у них отрешенные лица.
На обратном пути они без труда обгоняли грузовые и легковые машины, макро– и микроавтобусы – вообще весь наземный попутный транспорт, двигавшийся в сторону Лунина.
– Вот это мотор! – восхищался Аскольд.
– Раньше на совесть делали, – вторил ему раскрасневшийся и как-то вдруг заметно помолодевший Борис Сидорович. – Это теперь только видимость одна…
Казалось, они были впереди всех, когда далеко на горизонте возник маленький, поблескивающий на солнце, будто изготовленный из отполированного кусочка черного агата, жучок, по мере их стремительного сближения превращавшийся в приземистый автомобиль с серыми морщинистыми занавесками на заднем стекле. Борис Сидорович сразу узнал директорскую «волгу».
Машина директора Института химии словно бы неслась теперь им навстречу, но только почему-то задним ходом. Скорость была неимоверная. Мелькнули в боковом стекле полные удивления и ужаса глаза водителя. Черный жучок промелькнул и исчез, точно его невзначай смахнули со скатерти.
– Будем теперь иногда вместе ездить, – то ли попросил, то ли пообещал Борис Сидорович, сглотнув накативший комок. – Согласны?
ГЛАВА XIV
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛУНИНО
Наступала пора уезжать, прощаться. Конференция кончилась. Силы доцента Казбулатова были на исходе, нервы – на пределе. Триэс находился в том как бы парализованном, неопределенно-подвешенном состоянии, когда нужно на что-то решиться, встряхнуться, переменить обстановку. Андрей Аркадьевич спешил к своей Диане, оставленной на попечение соседей. Инна тоже рвалась домой, к дочери, подальше от злых языков. Для всех троих дальнейшее пребывание в Приэльбрусье потеряло всякий смысл. Солнце, горы, любовь, карусель, доклады, дискуссии – все себя исчерпало. Даже Охотничьи апартаменты, столь поразившие поначалу профессорское воображение, померкли, уменьшились, превратились в обычный одноместный номер провинциальной гостиницы за два пятьдесят в сутки.
Перед самым отъездом явилась какая-то ведьма.
– Все в порядке? – ворчливо спросила она, откинув одеяло. – Мы, главное, вот на что смотрим…
В аэропорту они застряли. Вылет самолета задерживался. Чтобы скоротать время, Андрей Аркадьевич предложил каждому рассказать что-нибудь – в духе тех забавных историй, которые часто и издавна рассказывают друг другу мужчины и женщины, отрезанные от внешнего мира наводнениями, землетрясениями, эпидемиями или другой общей бедой. Триэс и Инна, оба усталые и подавленные, никак не откликнулись.
– Знаете историю о слепом, которому пытались растолковать значение слова «белый»?
– Нет, – сказал Триэс.
– «Это как лебедь», – объяснили слепому от рождения человеку. «А что такое лебедь?» – «Птица с изогнутой шеей». – «Что такое изогнутая?» – «Дай-ка руку. Изогнутая – это вот так». И тогда слепой сказал: «Ага, теперь я понял, что такое белый…»
– Вы это к чему рассказали? – спросил Триэс.
– Многое из того, о чем мы говорим и думаем, – отвечал Андрей Аркадьевич, словно бы завершая лекцию, начатую в ресторане гостиницы «Приэльбрусье», – не более чем попытки зрячего объяснить, а слепого понять. Жизнь же подобна переводу с языка вечности на язык современности…
Как ни старался Андрей Аркадьевич растормошить друзей, поднять их настроение, ничего из этого не получилось, и остаток времени все трое провели в тягостном молчании.
Только во втором часу объявили посадку. Лишь к вечеру того же воскресного дня они прибыли в Лунино.
Их ждали дома и на работе. Особенно – Триэса, в отсутствие которого произошли настолько тревожные события, что Ласточка с нетерпением считал дни, оставшиеся до возвращения шефа.
Руководство Института химии тем временем завершало подведение итогов работы за первое полугодие. Сергею Павловичу Скипетрову продолжала не давать покоя мысль о незнакомом молодом человеке и о бабочке, с маниакальной неотступностью являвшихся в его мучительных снах. Бориса Сидоровича Княгинина не оставляло ощущение внезапно вернувшейся молодости. А новый сотрудник отдела информации, переведенный из степановской лаборатории за время отсутствия ее начальника, готовился в путь.
В понедельник утром с рюкзаком за плечами и с сумкой в руке, где поместилось все его нехитрое имущество, он снова отправился на площадь Семи дорог. Погруженный в сумбурные впечатления последних дней, Таганков не заметил шедшей навстречу Инны. А она видела его только издалека и лишь один краткий миг – как раз тот самый, когда Аскольд ступил на мостовую, чтобы перейти улицу. Тут мимо со страшным треском пронесся мотоциклист, и она потеряла Аскольда из виду. Дорога, которую он собирался только что перейти, вздымалась, опускалась и была пустынна. Только большая бабочка порхала над самым асфальтом, как бесконечно падающий осенний лист.
Инна торопилась на работу, думала о чем-то своем и не придала тогда этому мимолетному эпизоду особого значения, тогда как институт уже захлестнули всевозможные слухи о бывшем сотруднике Левой лаборатории. Одни говорили, что он случайно отравился, работая с кротонами, и обвиняли Степанова в недосмотре; другие утверждали, что он нарочно отравился, причем не кротонами, а кетенами – то ли из-за того, что ему не давали ходу по службе, то ли из-за несчастной любви; третьи истолковывали эту историю в ином смысле: мол, вследствие межотдельческих интриг Таганкова перевели из химического отдела в отдел информации и направили в колхоз на полевые работы, а по дороге на место сбора с ним произошел несчастный случай – его сшиб мотоциклист, задев рукояткой руля.
Существовала и объединенная версия: якобы Таганкова на самом деле перевели в отдел информации и направили на работу в колхоз. Мотоциклист действительно гнал на недозволенной скорости с неисправным глушителем, даже не притормозив на перекрестке площади Семи дорог, однако Аскольда он не сбивал. Аскольд упал сам, поскольку вредные вещества, с которыми он работал, медленно, но верно разрушили его организм, отчего и наступила внезапная смерть.
Основываясь на этом достаточно убедительном предположении, Правая лаборатория в течение нескольких месяцев добивалась закрытия ведущих направлений Левой лаборатории. Но впоследствии, одновременно с некоторыми существенными переменами в руководстве, возобладала новая точка зрения: не прижившись в Институте химии, молодой специалист Таганков переехал работать в другой город. Разумеется, в этом не было ничего предосудительного или экстраординарного. Упрека заслуживало лишь то, что молодой человек не удосужился забрать трудовую книжку, и по сей день хранящуюся в одном из несгораемых шкафов отдела кадров.
Триэс, Ласточка и Каледин не переставали горячо обсуждать случившееся.
– Вот черти! Надо же! Закопали Аскольда! – возмущался Сергей Сергеевич. – Знать бы, кто это сделал. Кто?!..
Кроме сомнительной истории с Таганковым и связанным с нею кляузным письмом в Институт токсикологии, инспирированным, как выяснилось, Правой лабораторией, Сергея Сергеевича ожидала еще одна неприятность – внезапная смена заместителя директора по общим вопросам. Старого заместителя, с которым Сергей Сергеевич, к счастью, никаких общих дел не имел, перевели в министерство, а назначенный на его место Викентий Петрович Белоуков очень скоро сумел достаточно убедительно продемонстрировать, что в реальной жизни научно-исследовательского института общие вопросы оказываются нередко самыми частными, практически важными и актуальными.
Викентий Петрович – подтянутый, чисто одетый, спортивного вида товарищ с хорошо натренированным брюшным прессом и безупречной репутацией известного футболиста области – имел все основания для того, чтобы занять руководящий пост. Он был сама энергия, воплощение сдержанной мужественности. Низкий рокочущий голос, такой же упругий и мускулистый, как обнаженный торс спортсмена, заставлял смущаться и невольно краснеть даже многоопытных женщин.
С ранних лет Викентий Петрович не любил печатное слово, ибо от всякого чтения у него разламывалась голова, мысли путались, и он чувствовал себя совершенно разбитым. Зато обнаружились незаурядные способности к спорту. Он стал сначала кандидатом в мастера, потом мастером. Однако наступил возраст, когда пришлось оставить большой спорт, и кажется совершенным чудом, что деловые бумаги стали главным, если не единственным объектом его теперешней трудовой деятельности.
Заняв пост заместителя директора Института химии, Викентий Петрович пришел к выводу, что не только в капитальном строительстве, но и в научно-технических вопросах он должен разбираться не хуже других руководителей. Подписывая тот или иной документ, он требовал подробных объяснений, учился сам, учил других, давал указания, следил за их исполнением. Хорошо подготовленный, выносливый и трудолюбивый спортсмен, он вдруг почувствовал в себе силу, какой не знал раньше: силу написанного или сказанного им слова. Это открытие потрясло его до глубины души, как могло бы потрясти убежденного атеиста неопровержимое доказательство существования бога.
Из совокупности фактов, с которыми Викентию Петровичу пришлось столкнуться уже в самом начале исправления новой должности, вытекало со всей очевидностью, что высшее образование – это еще не все, что воспитавшее его общество доверило ему гораздо более крупный и ответственный участок работы, чем доверяло даже многочисленной армии кандидатов и докторов наук, большинство которых дальше своей химии ничего не видело. Понимая, что высокий пост это не только расширенные права, но и повышенные обязанности, Викентий Петрович начал проводить повседневную воспитательную работу с сотрудниками, учить их смотреть на вещи шире и глубже. Когда товарищи ученые приходили к нему, например, подписать материальный пропуск или иной документ, он всячески старался избежать формализма и, не жалея драгоценного времени, непринужденно беседовал с ними, обсуждал последние достижения, дружески заговаривал в коридорах, живо комментировал свежие новости.
Вступив в должность, Викентий Петрович без промедления решил лично познакомиться со строительством нового институтского корпуса. Отметив имевшиеся неполадки, он попытался их устранить. То там, то здесь слышался его неукротимый, перекрывающий шум строительных механизмов, мускулистый рокочущий голос:
– Слышь?.. Выше подай!.. Эй, ты… Поаккуратнее там… Пилястры не задень…
На самый главный вопрос, почему так медленно продвигается дело, Викентию Петровичу ответили так: не хватает рабочих рук.
Разговоры об ускорении строительства нового корпуса за счет внутренних резервов шли давно, но только Викентию Петровичу удалось перевести пустые словопрения в практическое русло, настоять на принятии решения, согласно которому каждый отдел, в соответствии с его численностью, обязан был регулярно предоставлять для работы на стройке определенное количество человек.
У вернувшегося из Приэльбрусья Сергея Сергеевича отчет по командировке без визы Викентия Петровича не только не утвердили, но даже не приняли.
– А кто, простите, такой этот Викентий Петрович?
Ему популярно объяснили, однако Триэс как будто не понял.
– Заместитель директора по общим вопросам отродясь нам командировки не подписывал.
– Так раньше было.
– Всего неделю назад.
Девушка махнула рукой, точно с тех пор прошла вечность.
Викентия Петровича Триэс не без труда нашел в одной из лабораторных комнат, из которой только что выселили научных работников. Площадей в институте хронически не хватало, и поэтому освободившийся кабинет бывшего заместителя директора по общим вопросам явочным порядком заняли «бумажники» – так называли в институте стремительно растущий контингент сотрудников, работающих с деловыми бумагами. Они оперативно воспользовались безвластием, и в тот день, когда один заместитель ушел, а другой еще не пришел, въехали всем табором вместе со всем своим громоздким реквизитом. Пришлось находить место для нового кабинета, освобождать одну из рабочих комнат, выселять людей, выносить оборудование, демонтировать вытяжные шкафы, разбирать лабораторные столы – словом, превращать полноценную химическую лабораторию в полноценный кабинет заместителя директора по общим вопросам.
Временно же Викентий Петрович ютился и принимал посетителей в помещении, которое уже перестало быть лабораторией, но еще не успело стать кабинетом. Сидел он в самом углу за небольшим обшарпанным канцелярским столом среди мусора и развала как некое лицо, ответственное за ликвидацию тяжелых последствий землетрясения. На месте выкорчеванного оборудования торчали остатки изуродованной арматуры, раздвижные застекленные стенки вытяжных шкафов были размашисто крест-накрест перечеркнуты широкими белыми полосами, то ли предупреждающими о хрупкости стекол, то ли свидетельствующими о том, что не только лабораторной комнате, но и лабораторным шкафам пришел каюк. Черную стеклянную табличку на двери с названием научного подразделения, которому принадлежала лаборатория, сорвали, разбили – от нее остался лишь бледный прямоугольный след.
Сергей Сергеевич изумился, как быстро удалось разгромить такое сложное, прочное сооружение, хотя удивляться, собственно, было нечему: за последние годы Институт химии накопил богатый опыт подобного рода реконструкции.
Триэс задержался в дверях. Викентий Петрович кивнул, приглашая зайти.
– Садись, – предложил он, погружаясь в изучение командировочного удостоверения.
Сергей Сергеевич сел.
– Что-то я тебя не знаю. Давно здесь работаешь?
– Да уже лет двадцать.
Викентий Петрович удовлетворенно кивнул, прищурился, наморщил лоб, как бы вспоминая то далекое, славное, двадцатилетней давности время, когда и он, совсем еще молодой, гонял мяч по зеленому полю.
– Ну что ж, ладно. Давай двигай науку…
По-хорошему улыбнулся. Без лишних вопросов поставил крутую закорючку.
Осторожно закрыв за собой пачкающую дверь, Сергей Сергеевич как-то сразу забыл о существовании Викентия Петровича, ибо отправка образцов в Институт токсикологии волновала его куда больше, чем хамоватое панибратство нового заместителя директора по общим вопросам. «Что за чушь несусветная! Ведь не первый год работаем. Какая токсичность? Какая вредность? Все будто с ума посходили».
Игорь Леонидович Сирота как начальник отдела отрицал свою причастность к организации проверки. Инициатива-де исходила от отдела техники безопасности. Вот, мол, Сергей Сергеевич пусть сам теперь с ними и разбирается. Словом, Правая лаборатория провела свою решающую наступательную акцию безупречно, надежно спрятав концы в воду.
Сергей Сергеевич метался из угла в угол, точно дикий тигр в клетке, не зная к чему придраться, на ком сорвать злость.
– Зачем столько горшков? Все окна заставили. У нас химическая лаборатория или оранжерея? А это что за уродец?
– Аскольд полил его как-то кротоновым раствором, – терпеливо объяснял Ласточка. – С тех пор не растет. А концентрация, между прочим, была ерундовая, меньше процента…
Решительно отодвинутый профессором в сторону, горшок с неказистым растением, которое не росло, но и не погибало, противно скрипнул по подоконнику.
Несколько успокоившись, Сергей Сергеевич достал из своего разношенного портфеля блокнот с приэльбрусскими записями и принялся что-то вполголоса обсуждать с Валерием Николаевичем. Они просидели в лаборатории допоздна, склонившись над столом, а Гурий, работавший, как обычно, под тягой, ревниво и настороженно прислушивался к их нескончаемой беседе.
Приближался юбилей заведующего отделением Самсона Григорьевича Белотелова. Художники выводили последние завитки на поздравительном адресе, в механической мастерской полировали вырезанную из латуни латинскую цифру «L», уже печатался на пишущей машинке приказ, согласно которому товарищу Белотелову Самсону Григорьевичу за многолетнюю безупречную работу объявлялась благодарность с занесением в личное дело и выдавалась премия из директорского фонда в размере месячного оклада.
Перед началом торжества в приемной дирекции проходила регистрация приехавших поздравить Самсона Григорьевича от имени многочисленных институтов, министерств, ведомств, промышленных и опытно-промышленных предприятий. Подоспели и местные товарищи, в силу занимаемого ими в Институте химии положения выступающие исключительно на всех юбилеях. С учетом соблюдения должной пропорции между специалистами-учеными, рабочими, работниками вспомогательных служб и общественных организаций, получился весьма внушительный список.
Давая последние указания и напутствия, заместитель директора Владимир Васильевич Крупнов в то же время выслушивал исходящие от товарищей отдельные предложения. Он соглашался, возражал, хмурил лоб, поигрывал ямочками щек, склонял голову набок и разводил руками, как бы наглядно призывая к самому широкому охвату при проведении этого ответственного мероприятия.
От каждого учреждения приехало два-три представителя, реже один, в зависимости от того, насколько солидным и близким Институту химии оно себя считало. Зал оказался полон. Стихийное стремление институтского населения присутствовать на юбилее одного из своих руководителей сложилось с организованными усилиями Викентия Петровича Белоукова, за полчаса до начала юбилейного заседания обзвонившего всех начальников отделов с тем, чтобы каждый лично проследил за своевременной явкой людей. Вообще с приходом Викентия Петровича в институте, кажется, устанавливался наконец долгожданный, совершенно необходимый для нормальной работы порядок.
Зал гудел. Рассаживались по местам. Располагались по чинам и интересам. Сергей Павлович Скипетров и Триэс оказались рядом. К ним, испросив разрешения, присоединился Андрей Аркадьевич Сумм. За длинным столом президиума, накрытым зеленым сукном, сидели в ряд: Владимир Васильевич Крупнов, сам юбиляр, Викентий Петрович Белоуков, руководство общественных институтских организаций. Три вазы с красными гвоздиками почетным караулом застыли на одинаковом расстоянии друг от друга.
В кратком вступительном слове Владимир Васильевич охарактеризовал славный жизненный путь Самсона Григорьевича от простого маляра до ведущего специалиста крупного научного учреждения, хорошо известного в нашей стране и далеко за ее рубежами, а потом началось обычное. Очередной по списку поздравитель поднимался с места, шел к сцене – иногда в сопровождении помощника, который нес следом сверток и цветы, – выходил на трибуну, надевал (или не надевал) очки, раскрывал (или не раскрывал) папку с адресом, произносил речь, содержащую непременные уверения в том, что все сказанное идет от чистого сердца, передавал Самсону Григорьевичу папку, брал из рук ожидавшего в сторонке помощника знаки внимания, подносил юбиляру «этот скромный сувенир», «эти скромные цветы», жал руку, целовал (или не целовал) один-два-три раза куда-то в ухо или просто символически прижимался щекой к щеке и, взволнованный выходом на просматриваемую тысячью глаз сцену, уходил вниз по крутой деревянной лесенке.
Сообщались в микрофон новые фамилии – очередника и того, кому надо готовиться, – и уже следующий представитель шел по проходу на сцену. Этот упорно называл Самсона Григорьевича Самсоном Георгиевичем, вспоминал славный путь, пройденный ими рука об руку, ту дружбу, которая долгие годы связывала их лично и их предприятия, постукивал перстом указующим по дарственной папке, говорил о добрых словах, в ней заключенных, дарил, жал руку, обнимал, целовал. Стопка адресов росла, гора цветов и подарков закрыла сначала грудь, потом и лицо Самсона Григорьевича, которого следующий оратор, видимо от сильного волнения, величал уже Семеном Григорьевичем – впрочем, самым натуральным образом и от всего сердца. Он тоже клялся в любви, отмечая исключительные человеческие и деловые качества юбиляра, называя его своим учителем, другом, братом, отцом…
Боевым кречетом смотрел в переполненный зал Викентий Петрович Белоуков, упокоив руки на зеленом сукне, напоминавшем искусственный газон, и даже голова его на крепкой загорелой шее двигалась небольшими рывками, точно у птицы. Казалось, он вновь чувствовал себя на игровом поле, профессионально быстро реагируя на все происходящее вокруг. Публика слушала выступления, кое-кто перешептывался, и Викентий Петрович, в общем-то, не сомневался, что люди перешептываются по делу, выражая друг другу свое глубокое удовлетворение и одобрение удачной организацией юбилея или делясь соображениями по поводу отдельных недостатков, которые в будущем предстояло обязательно учесть, проанализировать и устранить. Как член всех институтских активов, президиумов и бюро, куда его недавно ввели соответствующими решениями, Викентий Петрович был заинтересован в серьезном, творческом, деловом отношении к проводимому мероприятию.
Если Викентий Петрович как никто зорко рассматривал зал, то Никодим Агрикалчевич Праведников внимательнее, возможно, чем кто-либо другой, слушал. Его, контрольного редактора и председателя одной из ответственных институтских идеологических комиссий, прежде всего, конечно, интересовали контингент выступавших и реакция зала на характерные неточности, допускаемые отдельными ораторами. К тому же он не хотел повторять чужих мыслей в собственном предстоящем выступлении. Кроме путаницы имени-отчества, не имевшей, видимо, принципиального значения, Никодим Агрикалчевич обратил внимание на некоторые расхождения в биографических данных, сообщенных, с одной стороны, заместителем директора по науке Владимиром Васильевичем Крупновым, а с другой – многочисленными гостями, делившимися с трибуны своими воспоминаниями. Из вступительного слова можно было заключить, что Самсон Григорьевич окончил Заочный институт Управления, тогда как сторонние товарищи утверждали иное. Кто-то вспомнил, например, что учился с Самсоном Григорьевичем на вечернем факультете Пищевого института, кто-то помянул Политехнический. Иные же и вовсе старательно обходили стороной вопрос о том, какой именно институт заканчивал Самсон Григорьевич и оканчивал ли он его вообще. Возможно, товарищей подвела память, но Никодим Агрикалчевич подумал, что при случае было бы все-таки неплохо заглянуть в личное дело Самсона Григорьевича.
Заросший многодневной щетиной старик Княгинин, в последнее время совершенно опустившийся, всхрапывал на весь зал. Его толкали в бок, он вздрагивал, поднимал мутный взгляд на трибуну, вновь засыпал, и опять кто-нибудь коротким тычком будил его. Сидеть рядом с Борисом Сидоровичем было невыносимо. От него дурно пахло старческой неопрятностью и бензином, хотя откуда было взяться бензину, если старик давно даже близко не подходил к своему вновь заброшенному автомобилю, казалось уж совсем непонятным. Тем не менее бензином откуда-то разило все-таки отчаянно; доносилось даже до Триэса, сидящего несколькими рядами ближе к трибуне.
– Знаете, мы ведь вместе с ним начинали, – склонившись к Сергею Павловичу, шепнул он. – Самсон Григорьевич числился тогда на должности инженера, хотя фактически работал снабженцем…
– Неужели! – оживился Сергей Павлович, будто это было самое интересное из всего им здесь услышанного.
– Между прочим, жила при нем наша лаборатория как в раю… Реактивы, приборы…
Из переднего ряда недовольно оглянулись, но, узнав Сергея Павловича, улыбнулись заискивающе.
– Теперь хорошего снабженца днем с огнем не сыщешь.
– Да… Большая проблема…
Триэс вздохнул, тогда как Сергей Павлович пристально взглянул на сцену, где Самсона Григорьевича было почти не видать из-за наваленных на столе президиума папок, подарков и цветов.
– А что, разве кандидата на должность заведующего отделением найти проще, чем на должность снабженца? – спросил он с поистине академической неосведомленностью и вновь посмотрел в сторону сцены.
Лицо Самсона Григорьевича как бледное пятно маячило на фоне кумачового задника. Под немигающим же взглядом Сергея Павловича оно словно бы сжалось, усохло, и в глазах юбиляра появилась такая печаль, загнанность и усталость, что Сергею Сергеевичу даже стало его по-человечески жаль. Новые подношения окончательно скрыли виновника торжества от взоров публики.
Когда все желающие выступили, стол президиума начали расчищать и расчистили полностью, как бы для того только, чтобы присутствующие смогли убедиться, что Самсон Григорьевич, по-прежнему живой и невредимый, продолжает сидеть за зеленым столом.
Тут председатель собрания обратился к членам ученого совета с предложением ходатайствовать от имени института о присвоении Самсону Григорьевичу почетного звания заслуженного деятеля науки и техники. «Поступило предложение», – сказал Владимир Васильевич, не уточнив, однако, когда и от кого именно оно поступило: от самого ли Владимира Васильевича, от группы ли товарищей, обратившихся к заместителю директора по науке с такой просьбой, или, может, от Самсона Григорьевича.
– Кто хочет выступить?
В зале поднялось несколько рук. Викентий Петрович Белоуков склонился и шепнул что-то на ухо Владимиру Васильевичу.
– Слово предоставляется… – только еще сказал в микрофон Владимир Васильевич, а Викентий Петрович уже шел к трибуне.
– Это неприлично! – почти в полный голос воскликнул Сергей Павлович. – Сначала приводит в институт этого своего дружка или родственника по общим вопросам. А теперь кукушка будет хвалить петуха за то, что…
– За что? – не расслышал Триэс.
– Белотелов привел в институт Белоукова. Вы разве не знаете? Работает всего ничего – и такое нахальство!
Не дождавшись конца выступления заместителя директора по общим вопросам, Сергей Павлович шумно поднялся с места, собираясь уйти.
– Сейчас голосовать будут, – пробовал удержать его Сергей Сергеевич.
– Это ровным счетом ничего не изменит.
– Ну как же? Ваш голос…
Сергей Павлович, однако, решительно направился по проходу к двери, а Триэс остался в полном недоумении: неужели руководство института предварительно не согласовало вопрос выдвижения Самсона Григорьевича с Сергеем Павловичем?
– Разрешите! – раздался голос с места, и по направлению к сцене проплыла фигура физика-теоретика.
– Я считаю, – взобравшись на трибуну и еще задыхаясь от быстрой ходьбы, заговорил в микрофон Непышневский, – что ходатайствовать о присвоении товарищу Белотелову звания заслуженного деятеля науки и техники преждевременно…
Зал замер. Борис Сидорович Княгинин в последний раз всхрапнул и окончательно проснулся. Виген Германович Кирикиас сидел белый как полотно.
– Во-первых, – продолжал оратор, – товарищ Белотелов не написал ни одного научного труда. Во-вторых, он не развивает никакого самостоятельного научного направления. У него нет ни учеников, ни научной школы, ни научной мысли. То, что говорил предыдущий товарищ, – это вообще какое-то недоразумение. И Самсона Григорьевича, и себя мы ставим в глупейшее положение. Честное слово! Давайте уважать друг друга и науку, которую здесь представляем. Я же… Я от души поздравляю Самсона Григорьевича с юбилеем и прошу на меня не обижаться…
Непышневский взглянул в сторону президиума. Криво улыбнувшись, Самсон Григорьевич кивнул в ответ.
Когда шоковое состояние миновало, Непышневского на трибуне уже не было. Первым пришел в себя Владимир Васильевич. Он тяжело поднялся со своего председательского места и произнес краткую обличительную речь, направленную против безответственных выступлений отдельных товарищей. Его колючий, уничтожающий взгляд, брошенный в зал, точно бумеранг, пролетел над головами, но Непышневского не обнаружил.
Владимир Васильевич предложил голосовать. За предложение о ходатайстве было подано большинство голосов при одном против. Поднятая рука Непышневского выдала его местонахождение. Владимир Васильевич вновь метнул бумеранг. Рука опустилась.
