Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"

Автор книги: Александр Русов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 45 страниц)

От тебя, как и тысячи лет назад, зависит жизнь на земле. От тебя, всегда единственной. А значит, и от вас, возлюбленные доктора Кустова. И от вас, дамы сердца писателя Усова. И от вас, открыточные красотки шалопая Тоника. Все зависит в основном от вас. И только, может, очень немногое зависит от коллективов врачей городских больниц и работников Центра Управления. И пожалуй, еще того меньше – от всегда неясного замысла Творца.

Ты несешь основную ответственность за чистоту каналов связи Земля – Астрал. Хотя, разумеется, было бы неверно утверждать, что никакой ответственности не лежит на докторе Петере Вароше из Будапештского политехнического, на портье Беле Будаи из интуристовской «Астории», на оргсекторе Бульбовиче и писателе Славе Бандуилове, если только кто-то читает написанные им книги, на сексапильной Тане из клуба и на бывшей балерине Кате – тоже, кстати, пациентке отделения кризисных состояний.

Каналы Земля – Астрал должны быть очищены. Бесперебойное снабжение Вольвы и Субвольвы духовной энергией восстановить просто необходимо. Дело Клитемнестры пора закрывать. Дело Медеи – предать забвению. Центр Управления пойдет на любые затраты и жертвы. Центр Управления возьмет на себя всю полноту ответственности. Центр Управления не пожалеет времени и сил. Центр Управления готов пожертвовать жизнями нескольких землян во имя осуществления светлых идеалов и великой цели. Нескольких десятков, сотен или даже тысяч. Миллионов или миллиардов – если того потребуют чрезвычайные обстоятельства.

Когда-то из-за тебя, женщина, пал город Троя. Не допусти, чтобы погиб весь мир. Лучше согласись погибнуть сама. Добровольно. Во имя, так сказать, и по поручению. Имея в виду всеобщее благо, великую любовь, счастье человечества, здоровье больного палаты № 3 и, конечно, прежде всего – бесперебойную работу Центра Управления в дни смотра-конкурса на лучшего по профессии. Не мучай ты, ради бога, Антона. Обласкай Платона. Прильни к Тонику. Прости их. Смирись. Одари любовью. Ни о чем не спрашивай. Ничего не требуй.

…Старый чудак-очкарик с нервно подергивающейся щеточкой колючих седых усов едет на могилку жены – все никак не доедет. Кхе!.. Молодой человек в потертых джинсах, припадая на левую ногу – следствие детской травмы, – обгоняет колонну динамовских болельщиков. Сосиску им в рот! Ва фан куло!.. Некто в кожаном поскрипывающем пальто, прямой и строгий, звонит в заветную дверь… И все они спешат к тебе на свидание. К тебе одной. К тебе единственной…

Будь милосердна!

44

Жена Кустова уезжает на месяц из дома. Жена Кустова впервые оставляет их с Клоником вдвоем. Хочет проучить и образумить его, такого неприспособленного. Такого избалованного растяпу. Наглядно, так сказать, показать, что без нее он – ничто. Впервые за двадцать лет расстаются они на столь долгий срок: она со слезами, он со вздохом облегчения.

И тут выясняется интересное. Проявляется тайное. При этом весьма любопытное и занимательное. Доктор-профессор-академик и почти что член-корреспондент вдруг обнаруживает в себе необыкновенные кулинарные способности. Он обнаруживает в себе житейскую смекалку и совершенно уж для него самого неожиданную приспособленность к повседневной практической жизни. То есть как раз то, чего раньше у него не было да и как бы не могло быть. Они вместе с Клоником запросто справляются с готовкой. Также со стиркой, уборкой, хождением в магазины, пришиванием оторвавшихся пуговиц. И все это – между прочим, между делом, шутя, словно забавы ради, тогда как прежде любые заботы по дому, малейшие усилия в этом направлении домохозяйственной жены негласно приравнивались к подвигу. К седьмому подвигу Геракла, очистившего авгиевы конюшни, а то и к тринадцатому, которого, надо думать, Геракл даже и не совершил.

В квартире становится чисто. В квартире становится свободно. То есть нормально чисто, нормально свободно. Дышится легко. Много воздуха. Мало пыли. Удивительно просторной оказалась их квартира.

В субботу Клоник раньше возвращается из школы.

– Я страшно голоден, па…

Доктор Кустов орудует в фартуке возле плиты. Парит, варит, жарит, шпарит, ставит свои внеплановые кулинарные опыты.

Ворчит:

– Даже не соизволил утром убрать постель.

Может себе это позволить.

– Извини, па… Я сейчас…

И отправляется к себе наводить порядок. И вполне наводит его. Достаточно, между прочим, квалифицированно.

Сердце Антона Николаевича наполняется отцовской радостью. Сердце Антона Николаевича наполняется отцовской гордостью. Сын слушается с полуслова. Понимает с полувзгляда. Спина распрямилась. В глазах – осмысленность. Совсем уже взрослый.

– Тебе помочь?..

Это опять-таки сын. Чудо! Чудо!.. Такого и не припомнить.

– Если можешь, сходи за хлебом.

Никакого сюсюканья. Никаких пререканий. Хочешь есть – ступай за хлебом. Нормальные, естественные отношения.

– Все-таки я так и не понял. Ты на биофак собираешься поступать?

– А там хорошее дают образование?

Антон Николаевич задумывается. Антон Николаевич – впервые, может, – испытывает затруднение при ответе на такой, казалось бы, очень простой вопрос. Впервые он ощущает себя с сыном на равных и оттого чувствует еще большую ответственность. Они удачно дополняют друг друга. В чем-то сын, пожалуй, даже умнее и тоньше. В чем-то умнее отец. Просто разный ум – в шестнадцать и в сорок.

Сладостное единение. Органическое единство. Одна семья. Полное доверие и открытость. Никаких задних мыслей. Давненько не видели эти стены подобного Славный пацан. Дылдочка…

«Это ведь и есть счастье, – думает Антон Николаевич. – Вот так бы всегда. Вместе со всеми заботами. С готовкой, уборкой и прочим. Главное – никакого надрыва. Никаких подвигов Геракла». Антон Николаевич отдыхает, блаженствует. Домашнее хозяйство – какой это, в сущности, пустяк! Не жизнь – санаторий…

Будто начала заживать старая рана. Непривычное, непередаваемое облегчение. Ничто не гложет, не точит изнутри, когда он возвращается с работы. Чувство постоянной вины не терзает. Чувство постоянного страха. Не нужно отчитываться за каждый шаг, за каждый час, проведенный вне дома. Он сам себе хозяин. Никаких угрызений совести за то, что несчастная раба семьи вкалывает там на кухне, там в ванной, там где-то еще, а он шастает неведомо где. Что он, себялюбец, только и делает, что ловит миг свободы, минуту отдохновения, чтобы припасть к открытой форточке, к трубке с кислородом, к отдушине…

«Что такое семья? – спрашивает себя Антон Николаевич. – Наказание за тяжкие грехи или дар небесный? Должна ли семья во искупление грехов наших обременять или, будучи благодатью, облегчать нашу жизнь, наполнять ее новым, освобождающим душу смыслом и содержанием? И почему вдвоем бывает несравненно легче, нежели втроем? Что за гармоническое правило парности и роковой закон нечетности, когда плохо одному и плохо втроем? И почему видимость освобождения от житейских тягот, которые, строго говоря, вовсе не тягостны, способна превратить мирное существование в сущий ад?»

Теперь он чувствует себя как бывший рабовладелец, нашедший в себе мужество отказаться от мучительной необходимости пользоваться результатами рабского труда. Как вольноотпущенный, переставший быть чьей-то собственностью. За этот недолгий месяц он с несказанным удивлением узнает, в сколь малом нуждается, сколь непривередлив, неприхотлив, непрожорлив, непритязателен. Невольно возникает подозрение в умысле, догадка об искусственно сотканной паутине мелких показных забот, о выдумывании тысячи ненужных обязательств. И такая вдруг мысль. Может, суть и причина семейных страданий заключается не в затруднениях материального характера, а в насильственном ограничении развития, подавлении воли, пауперизации? В реализации инстинкта присвоения, превращения человека в куклу, куколку, кокон? В запеленатого сморщенного младенца, которого легко носить на руках и возить в коляске?

В подобных умствованиях Антона Николаевича заносит так далеко, что даже их с женой профессии представляются ему теперь чуть ли не антагонистическими. В своей работе исследователя Антон Николаевич неизменно пытался найти и понять именно необычное, отклоняющееся от известного, общепринятого, общепризнанного. Он ставил странные эксперименты, получал странные результаты – и как раз эти странности были сутью его работы, тем фундаментом, на котором строился труд всей его жизни.

Жена же его была редактором не только по профессии, но и, пожалуй, по призванию. Все странное, непонятное, не укладывающееся в рамки привычного – все, что встречалось в таком роде в редактируемых ею текстах, вызывало ее профессиональное и человеческое неприятие. Она удаляла все, написанное не по правилам. Отсекала, регламентировала и перестраивала, упорядочивала и унифицировала, сглаживала неровности и сокращала.

Она редактировала тексты, редактировала сына, мужа, окружающую жизнь, и в результате этой систематической, кропотливой, тщательно выполняемой работы Антон Николаевич становился сам на себя не похожим, превращался в литературного героя ее литературного редактирования, то есть опять-таки – как бы в ее редакционно-издательскую собственность. За двадцать лет их совместной жизни она отредактировала, обстругала его до того, что обнажился каждый нерв, и жизнь превратилась в сплошную рану. Из всех человеческих эмоций в нем сохранились лишь всевозможные формы страха, которые ветвились и множились, будто клоновые близнецы. Он боялся ее и боялся за нее. За ее здоровье и счастье. За ее мучения, с ним связанные. За Клоника. За его будущее. За будущее их семьи. И так далее. Вот уже год, как изо дня в день он принимал успокаивающие таблетки, а теперь вдруг перестал принимать и даже забыл об их существовании.

Но вот жена возвращается. Из этой месячной своей командировки, отпуска, туристически-деловой поездки. Он встречает ее цветами, чисто убранным домом, новыми трудовыми успехами и продуктовым изобилием в холодильнике.

– Ну как вы тут без меня? – спрашивает жена сентиментально-требовательным тоном учительницы, встряхивая золотой своей гривой.

На ее лице – позаимствованная у далекой юности безмятежная улыбка, которую в доме всегда было принято считать обворожительной.

– Нормально, – говорит Клоник.

– Прекрасно! – опрометчиво отвечает Антон Николаевич, несколько смущенный этой улыбкой и не вкладывая в ответ того смысла, который тут же извлекает из него жена.

Действительно, они тут с Клоником вдвоем прекрасно жили – иначе не скажешь.

На глазах у женщины появляются слезы. Ах, вот, значит, как: они жили нормально. Они жили даже прекрасно. Без нее!.. Оскорблено самое святое: надежда. Обмануто сокровенное. Попробовал бы он так не месяц, а все двадцать лет…

И тут же в одном из укромных уголков квартиры обнаруживается пыль. Отыскивается подозрительно-опасная течь в семейном бюджете. Выявляются другие неполадки, недостатки и недостачи в его системе ведения домашнего хозяйства – безалаберной и безответственной. Не считая нужным замечать хорошее, принимая его за само собой разумеющееся, как редактор-профессионал она тотчас отмечает сомнительное. Неугодное. Не согласующееся с ее собственными понятиями и представлениями о надлежащем. И тут выясняется, что он плохо кормил Клоника, почти морил его голодом, совсем не заботился о нем. Целыми днями шлялся неизвестно где – вот именно  ш л я л с я, то самое слово – когда у мальчика на носу выпускные экзамены.

Антон Николаевич чувствует себя преданным. Антон Николаевич чувствует себя оболганным и оскорбленным. Неужели Клоник что-то сказал ей такое, дал повод, козырь для таких обвинений? Хорошо бы – по глупости. Дай бог – по наивности.

Вновь грозовые тучи сгущаются над четырнадцатиэтажным домом на улице Строителей-Новаторов. Вновь повышается концентрация силовых полей ненависти и вражды на лестничной площадке седьмого этажа. Опять Кустов мрачнеет, уходит в себя. Опять, точно неприкаянный призрак, бродит по квартире.

Он снова спеленат, запрятан в кокон. Его снова лихорадит. Приходится возобновить прием успокаивающих таблеток под руководством профессора Петросяна. В ночном забытьи его неотступно мучает одно и то же видение: бесконечная спираль, винтообразная воронка, уходящая в беспросветный мрак, на головокружительную глубину. И вот его, точно в мясорубку, затягивает туда вместе с улицей Строителей-Новаторов, по которой мчатся его красные «жигули».

Кустов замышляет побег. Более того. Он одновременно замышляет два побега: из дома и с работы. Хочет, чтобы ничто больше не связывало его с прошлой жизнью: ни образ мыслей, ни привычки, ни привязанности, ни знакомые, ни друзья.

Старый Кустов таким образом погибает, постепенно превращается в остекленевшую куколку, тогда как другой, новорожденный Кустов деятельно готовит побег. Для начала он производит экспроприацию ценностей. Юношеский дневник. Тетрадь со стихами. Скопившиеся за жизнь письма. Белье. Самые необходимые носильные вещи. Запасные очки. Кубик Рубика – подарок Петера Вароша. Он складывает все это в старый фибровый чемодан студенческой поры с неисправными запорами – в небольшой, перетянутый брезентовым ремнем чемодан, с которым приехал когда-то из далекой провинции покорять, завоевывать, осчастливливать университетскую Москву.

И вот он уже стоит перед заветной дверью, давит на кнопку звонка.

45

Дверь открывается. Антон Николаевич переступает порог. Ставит перетянутый ремнями чемодан на пол прихожей.

– Это я, – говорит.

Девушка-жрица утыкается лбом в его плечо. Он пытается оторвать ее от себя, заглянуть в лицо, но она не дается – прилипла.

– Ты что, дурочка?

Девушка-весталка плачет, смеется, убегает, возвращается. Ее трясет. От счастья и страха перед будущим.

Антону Николаевичу недоступен этот страх. В глаза он смерти смотрит смело. А если надо – жизнь отдаст. Как отдал капитан Гастелло.

Страх теперь ни с какой стороны не понятен ему. Короткий мужской ум! Только бы поймать свою волну и заскользить на дощечке радости по самому гребню. Все решилось, свершилось наконец – и слава богу. Пленительный миг счастья, раскрепощенности. Огромная скорость. Почти недозволенный риск в его возрасте. Королевский серфинг. Кинг сайз, – как сказал бы Тоник.

Антон Николаевич гонит волну. Волна гонит, несет вперед на своем стремительном гребне Антона Николаевича. Откуда в нем этот Платонов авантюризм? Эта Тоникова бесшабашность? Даже не переждал самый в таком деле опасный момент – когда новая волна до конца разрушит старую. Много ли стоит после этого хваленая его рациональность, рассудочность, предусмотрительность?

– Ну что ты, дурочка?

Она? Дурочка? Об этом, конечно, можно спорить, а вот в том, что он самый настоящий дурак, нет никаких сомнений. Попался в собственный силок, устроенный с помощью двух самодельных колышков. Ведь чемодан в прихожей, как ни крути, – это по сути то же, что и подписка о невыезде. Это, собственно, не менее серьезно и опасно для дальнейшего движения по жизни, чем сломанная передача обратного хода машины. Это еще одна цепь, привязанная к еще одной проволоке.

Девушка плачет. Девушку всю трясет. Девушка никак не может успокоиться. Потому что она-то как раз понимает, не дурочка. Если теперь когда-нибудь он унесет с собой этот чемодан, ей будет очень больно, гораздо больнее, чем если бы они просто расстались. Ведь в отличие от Антона Николаевича ей некуда будет бежать.

А он, дурак, прыгает, скачет по комнате, обнимает, целует подружку, кружит ее, точно какой-нибудь раздухарившийся Тоник. Воистину бог, даруя человеку любовь, лишает его разума и ясного понимания того, что радость всегда возвращается туда, откуда пришла: в холод Вольвы. В хаос и мрак Субвольвы.

…Когда следователь по особым делам Фан из Центра Управления предложил Антону Николаевичу сделать свой выбор, обозначить одну жертву из двух возможных, он чего-то явно недоговаривал. Он вел, безусловно, двойную игру. Или даже тройную. Скорее всего, для себя он избрал тактику, опирающуюся на так называемый принцип «домино», когда очередное убийство должна совершить одна из жертв следующего убийства. Принцип этот считается незаменимым, если действительно требуется устранить все улики, спрятать все концы в воду. Ведь Центр Управления уже сделал свой окончательный выбор, уже назвал Тоника – единственного, кому предстояло остаться жить. Единственного, чьи медицинские анализы оказались безупречными. При чем же Антон Николаевич?

Тут все, конечно, определяли правила игры. Издавна установленные правила приличия. Землянам предоставлялись право и возможность убивать друг друга самим, без вмешательства извне. Им давалась таким образом столь ценимая на Земле свобода выбора, и поэтому засорившие Каналы Связи мужчины ликвидировались при непосредственном содействии женщин, а женщины уничтожались по большей части руками мужчин. Тем и другим предлагались всевозможные варианты и объекты убийства, как бы наиболее для них выгодные. Тех и других искушали технической простотой такого деяния, а также гарантией безнаказанности.

Не исключено, что на Хлысталове, выбросившемся из окна больницы, Центр принципиально отработал один из важных практических и теоретических вопросов, которые предстояло решить в отношении больного палаты № 3. Проигрывая различные ситуации на экране дисплея, агент Фан так и не смог теоретически грамотно составить программу намеченного Центром гигиенического мероприятия. Тогда он прибег к недозволенному экспериментальному приему, поспешив оправдать его технической оплошностью: он забыл, дескать, вовремя нажать кнопку «Preserve». Во всяком случае, именно так было доложено вышестоящим инстанциям. Подобную оплошность простили бы скорее, нежели профессиональную непригодность. Так или иначе, но Александра Григорьевича от участия в месячнике смотра-конкурса на лучшего по очистке Каналов Связи не отстранили.

Вообще с тех пор как Центр Управления утратил прежнее влияние на природу вещей и ход событий, решения его руководства нередко страдали аморфностью и попустительством, а рядовые сотрудники особенно болезненно переживали всякую свою неудачу. Когда-то просто невозможно было представить, чтобы обыкновенные лекари осмелились выступить против решения Центра, вступить в противоборство с ним. Но вот ему отказалась подчиниться сначала одна городская больница, затем другая. И вдруг дерзнул уже самостоятельно бунтовать медицинский персонал какого-то жалкого, крошечного отделения кризисных состояний!

Центр Управления получал пощечину за пощечиной. Комплекс его неполноценности как головной астральной организации катастрофически усиливался также вместе с ограничением круга вопросов, которые ему удавалось решать самостоятельно, без привлечения к сотрудничеству контрагентов. По мере роста вооруженности людей знаниями и защищенности Земли от внешнего мира оболочкой выхлопных газов, дымов и всевозможных химических испарений, по мере разработки и внедрения в жизнь многочисленных конституционных прав отдельно взятой личности и общества в целом, а также производства синтетики, внедрения автоматики и кибернетики, люди Земли получали всё большую независимость от Астрала. Астрал, естественно, негодовал. Астрал предупреждал, запугивал и карал. Род же человеческий в ходе своего естественного и противоестественного развития защищался от него с помощью все новых средств. Всюду ставились эксперименты. Люди с глубоким, научно обоснованным недоверием начинали относиться к Тому, на кого еще молились их ближайшие предки. Почти всюду и всем удалось доказать, что ничего другого, кроме материи, не существует. Поэтому самое главное, что требовалось когда-то узнать, было теперь как будто уже узнано. Жить стало гораздо проще, но и намного скучнее. Борьба с мракобесием находилась на завершающем этапе своего победоносного марша. Цена на духовное горючее, несмотря на стремительное уменьшение его запасов на Земле, продолжала падать. Оно стоило уже дешевле, чем высокооктановое автомобильное топливо. Завершалось также засорение каналов Астрал – Земля. Многие каналы давно уже использовались не по назначению – главным образом в качестве мировой свалки мусора, а также черного рынка для контрабандной торговли наркотиками. Продолжалось бурное строительство неврологических и сердечно-сосудистых здравниц. Возрастала забота о человеке, но постоянно требовалось еще большее ее возрастание, поскольку существующие и вновь открываемые отделения кризисных состояний хронически не вмещали всех тех, кто нуждался в стационарном лечении.

Сотрудников Центра Управления систематически лихорадило. Количество необработанной документации росло. Образовывались завалы. Для восстановления былого порядка неоднократно организовывались войны, крестовые и другие коллективные походы, предпринималась так называемая «рубка леса». Щепки при этом, как правило, летели во все стороны. Из альтруистического органа земного благоденствия Центр Управления постепенно превращался в карательный орган очистки Каналов Связи. Но только вряд ли их можно было очистить имеющимися средствами. Многие ангелы ожесточились и пали. Знахари, гадалки и экстрасенсы развили бешеную частную инициативу. Они действовали бесконтрольно и беспринципно, самым бесцеремонным образом подрывая монополию Вольвы. Центральному Управлению не хватало штатных единиц, чтобы заметно ограничить их экспансию. Наиболее эффективно удавалось действовать только в отдельных случаях – через пациентов или кандидатов в пациенты психиатрических клиник и отделений кризисных состояний.

Центр делал все от него зависящее и даже больше того. Вопросами ликвидации и реабилитации кроме агента Фана Александра Григорьевича занималось еще двенадцать агентов. Вопросами войны, мира и внешней политики – триста семнадцать других. Остальные тысяча шестьсот пятьдесят четыре агента координировали их действия.

Месячник смотра-конкурса был не за горами. К нему активно готовились. В Бразилии организовали прочистку большого вулкана. Пепел поднялся на высоту двадцати километров, и в Европе началось резкое потепление. Уже в начале апреля сошел весь снег. В Москву пришла долгожданная весна.

46

Антон Николаевич трижды звонит в дверь: такая имеется с сыном договоренность. У Антона Николаевича нет теперь своего ключа. Ключ отобран, экспроприирован, сдан коменданту его бывшей квартиры – его бывшей жене. Открывает Клоник, склоняется к отцу, чмокает в щеку.

– Па, ты голоден?

Такая вот первая реакция: накормить голодного, исхудавшего, превратившегося в живой скелет бездомного пса. Остались только нос, очки да торчащие скулы.

– Спасибо, сын. Ну что там у тебя? Какие сложности?

Антон Николаевич по старой привычке снимает пиджак, вешает на спинку стула. Жарко. Душно. Слишком уж сильно топят. Он расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, ослабляет узел галстука. Обостренно чувствует запахи дома. И свой собственный, этому дому уже чужой. Краски пожухли. Ковер выцвел. Лак на мебели потускнел. Мысленно он представлял обстановку более яркой. Что ж, забыл. Отвык.

Клоник раскладывает на столе учебники, по которым они должны заниматься. Антон Николаевич собирается спросить: «Как поживаешь, сын? Как мама? И куда это ты растешь?» Хочет сказать: «Я чертовски соскучился, Клон, Клоненок ты эдакий. Мне плохо. Я тоскую».

Но ком в горле. Антон Николаевич откашливается. Антон Николаевич углубляется в изучение параграфа. Клоник сопит над ухом. Его тело излучает сухой жар – будто включенный электрический рефлектор.

Продолжая вникать в забытое, Антон Николаевич кладет сыну руку на плечо. Чувствует, как напряглись его мышцы, затаилось тело, и вдруг расслабилось, приникло, навалилось всей тяжестью. Лохматая голова уткнулась в бритый отцовский подбородок.

Мутная пелена застит глаза, размывает предметы. Что-то коротко булькает в горле. Антон Николаевич откашливается: поперхнулся.

Они сообща начинают решать пример. Пример или задачу. Острие шариковой ручки стремительным зигзагом бежит по листку черновика. Доктор Кустов дифференцирует. Доктор Кустов интегрирует. За первой производной отыскивает вторую. Пример получается. С ответом сходится. Антон Николаевич доволен. Надо же, все-таки не забыл школьную премудрость. А Клоник скребет в затылке:

– Мы этого не проходили, па.

Антон Николаевич озадачен. Антон Николаевич озабочен. Подпирает ладонью щеку. Подпирает кулаком лоб. Без интегралов он уже не умеет. Без дифференциалов у него не получится. Так уж он привык мыслить. Ему трудно иначе.

Тем не менее приходится перестраиваться. Приходится переходить от сложного к простому. От сложного для сына – к сложному для себя. У них с Клоником, оказывается, совсем разные представления о простом и сложном. Можно даже сказать – прямо противоположные.

И вот они идут друг другу навстречу. Прорубаются сквозь густые заросли. Продвигаются шаг за шагом. Совершается общая работа мысли. Складывается новое для каждого из них мышление. Намечается неожиданное, нестандартное решение.

Они идут все-таки очень медленно, а паровозик быстро бежит по рельсам. Он бежит из пункта А в пункт Б, тогда как другой паровозик с еще большей скоростью бежит в противоположном направлении.

Кустов-старший вышагивает по квартире. Кустов-старший пыхтит как паровоз, который прошел уже половину пути. Еще немного, и Кустов-старший поймет, может, самое для себя главное и трудное: на каком именно расстоянии от пункта А оба паровоза встретятся.

– Сейчас, сейчас… – говорит он сыну. – Только не подсказывай!

Кажется, они поменялись ролями. Кто из них теперь ученик, кто учитель – не вполне ясно. Кто старший, кто младший – и того меньше.

– Вот! – восклицает Антон Николаевич и, совершенно забывшись в восторге преодоленного им наконец внутреннего препятствия, бросается на диван.

Он закладывает руки за голову. Он лежит, будто на лесной полянке. Будто у себя дома. Неподвижный взгляд устремлен в потолок. Там, на потолке, написано окончание второго варианта решения задачи.

…И вдруг такая тишина вокруг. Только щебет птиц да бездонное небо. Чуть покачиваются уходящие ввысь стволы сосен. Чуть кружатся их высокие вершины… Антон Николаевич ощущает изнурительную слабость и полную беспомощность. Антон Николаевич никак не может подняться с дивана. Или не хочет? Тело сковал сладостный сон. Но ведь он не спит. Он все видит, понимает и, наверно, впервые за много лет чувствует себя по-настоящему дома. У себя дома, на своей постели. Он чувствует, что умирает, но почему-то совсем не страшно. Может быть, потому, что рядом находится сын, который закроет ему глаза. Что ж, прожита большая, разная, по-своему счастливая жизнь. И потому это мгновение мерцающего сознания окрашено в какие-то неправдоподобные, сияющие тона…

– Па, тебе плохо?

Антон Николаевич с трудом опускает ноги на пол. Хочется пить. Во рту пересохло. Над левой ключицей тянет. Над левой ключицей ноет, отдает в лопатку. Будто там лопнул старый нарыв, гной вытек, стало легко – и теперь чуть дергает, щекочет, затягивается молодая ранка.

Ватные ноги неуверенно ступают по половицам паркета. Тело невесомо. Пошатывает. Антон Николаевич выходит на кухню, нацеживает заварки из пузатого фаянсового чайника.

Когда возвращается, Клоник уже слушает Челентано. Включил кассетник, запустил на полную громкость, развалился в кресле, раскидал по ковру свои длинные ноги в кроссовках. А шея тонкая, как у девочки. И даже косичка спускается по желобку сзади, наползает на воротник.

Антон Николаевич подходит. Антон Николаевич треплет густые волосы сына. Голова Клоника покорно мотается из стороны в сторону.

– Решил наконец, куда поступать?

– Никуда.

– Почему?

– Неохота.

– Что это вдруг?

– А на фига! Зарплата копеечная, а воровать и без высшего образования можно.

– В каком смысле?

– В обыкновенном. Все заврались, заворовались кругом.

– Я, например, тебе никогда не врал, – говорит Антон Николаевич, и голос его при этом дрожит.

И снова все вокруг окрашивается в какие-то неземные тона. Плывут, множатся перед глазами радужные золотистые круги…

47

– Антон! Кхе!.. Слышишь?.. Ты слышишь меня?.. Как можно?.. Ведь семья…

Какой-то бред. Бессвязная речь. Запутанная и темная. Бессмысленное шевеление губ. Вытаращенные за выпуклыми стеклами очков чистые, голубые глаза маньяка. Топорщится, подпрыгивает колючая щеточка усов.

– Это жестоко… Кхе!.. Это бесчеловечно… Я бы никогда…

– Кончай! – орет на него Тоник. – Совсем заврался. Он бы никогда… Сам-то!.. Твоя-то семья где?

– Молчи! Щенок! Кхе! Не тебе судить! Доживи до моих лет! Жизни не видел…

– Он прав, Тоник, – нехотя, равнодушно, устало, как бы по одной только скучной обязанности, говорит Антон Николаевич. – Он ведь действительно старше…

Тоник ухмыляется. Клоник насупился. Тоник-Клоник молчит. Неуклюжий, нелепый, длинный, нескладный, не видевший жизни Тоник-Клоник-Дылдочка. Что-то вроде отцовской жалости, на которую Антон Николаевич, может, теперь и не имеет права, поднимается в его душе. И тотчас сменяется глухой неприязнью к этому бездуховному, еще не оформившемуся, но уже изнывающему от низменных желаний куску плоти. Будто, глядя на Тоника, он вспоминает о каком-то собственном позоре, постыдном переживании юности. Его раздражает и запах пота стремительно взрослеющего организма, и раздутый гормонами нос, и мина наглой самоуверенности на лице.

А Тоник уже фиглярничает. Тоник паясничает вовсю.

– Праведник нашелся! Тоже мне. Папашка! Каццо моржовый. Стронцо стоеросовый. От всего этого твоего вранья тошнит. От всех твоих праведных, правильных речей выть хочется. Поня́л? Ва фан куло! Тьфу!..

Платон не слушает, отключился. Его взгляд блуждает. Дым коромыслом. Цветные стекла горят. На левом лацкане велюрового пиджака фосфоресцируют карамельки – раковые шейки орденских планок на черном бархатном фоне. По случаю праздника? Торжества? Какого именно?

– Этот столик свободен? – спрашивает у кого-то Платон Николаевич своим глухим, чуть сипловатым голосом. – Машенька!.. Пива!

48

Доктор Кустов медленно бредет вдоль затопленного талой водой парка. Темные стволы деревьев и голые ветки кустарника торчат из неподвижной воды, подернутой радужной масляной пленкой. Чернильный цвет отражаемых туч перетекает в голубизну отраженного неба. Чернеет жирная земля с рыжими островками прошлогодней листвы. Перевернутый в недвижном зеркале лес кажется более сочным и живым, чем настоящий. Солнце садится. Золотятся изломы ветвей. Ослепительно горят слюдяные оконца проступающего за деревьями дома. Горячечный цвет побежалости. Фрагмент гипсовой колонны. Барочный завиток ложного ампира. Гладь стены. Высвеченный антаблемент. Архитектурные излишества известной поры. Смешение стилей, эпох…