Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)
Кроме ЛПИМТ, стремительно размножавшийся простым делением отдел информации уже включал в себя к этому времени группу отечественной информации, лабораторию единичного размножения, библиографическую группу, группу международного сотрудничества, лабораторию поиска и развития, лабораторию управления, а также лабораторию перспективных разработок, непосредственно возглавляемую начальником отдела Вигеном Германовичем Кирикиасом – человеком сдержанным, но решительным, из породы тех начальников, что мягко стелют – жестко спать.
Окна комнат переводчиков выходили в парк, в корпусе напротив помещались химики, однако из-за деревьев, его заслонявших, информаторы при всем желании не могли видеть бабочек, с фанатичной неотступностью круживших возле постоянно открытой фрамуги степановской лаборатории.
ГЛАВА II
НА ЗЕМЛЕ
За оградой, рядом со зданием аэропорта, запускали и глушили свои мощные двигатели самолеты. Они тяжело трогались с места, медленно уползали по асфальтированной дорожке, словно древние ящеры, раздраженные бесцеремонным присутствием отчаянно глупых мелких животных, всех этих гомо сапиенс, за которыми и гоняться-то было унизительно, разве что немного попугать. Сердитое рычание перерастало в оглушительный рев, чудовище медленно разворачивалось, коротко разбегалось, неожиданно отрывалось от земли и отправлялось восвояси – гордое, неприкаянное, чуждое стадному инстинкту, прекрасное в своем одиночестве. Умчавшегося тотчас сменял другой монстр, который тоже ревел, трясся, вибрировал в потоках горячего воздуха, им же самим распаляемого, и от этого по всей земле гулял сухой ветер, витал приторный запах неотработанного горючего.
Самолеты улетали и возвращались. Иссякнув, отчаявшись снова подняться в воздух, очередной крылатый гигант, эта парализованная незримым врагом неимоверных размеров личинка, утих, замер в смертельной истоме. И тотчас вокруг началась поначалу робкая, затем все более оживленная возня. Мелкие фигурки пассажиров, вывалившись из зияющей в серебристом брюхе дыры, рассыпались по полю и, будто почуявшие еще лучшее лакомство муравьи, устремились к застекленному павильону.
Здесь тоже было шумно, но, пожалуй, меньше, чем в самолете, пахло ароматической эссенцией и разогретой электрической изоляцией. Возле же буфетных стоек специфический самолетный запах окончательно растворялся в назойливом аромате кофе и свежих булочек.
– Нас должны встретить, – сказал Триэс, оглядывая толпу, которая медленно текла по проходу.
Чемоданы. Корзины. Сумки. Мелькали обнаженные плечи, туго обтянутые джинсами бедра, высокие каблуки, крепкие шеи мужчин, загорелые руки женщин с рубиновыми миндалинами ногтей, цветные майки, не столько прикрывающие наготу, сколько подчеркивающие каждый мускул, всякую складку, изгиб. Пассажиры местных авиалиний излучали здоровье, свободу и счастье. Там и тут подобные каменным изваяниям женщины, совсем не похожие на тех, кто только что прилетел или, напротив, собирался улететь, продавали завернутые в целлофан букеты роз.
Среди всего этого невообразимого гула Сергей Сергеевич почувствовал себя иностранцем. Он оказался на незнакомом аэродроме в незнакомой стране, среди непонятных указателей, надписей и людей, объясняющихся на неведомом наречии. Он даже вдруг растерялся и теперь рассеянно выискивал глазами тех, кто привычно успокоил бы его, сказав, что машина подана, гостиница заказана и где-то его давно уже ждут.
Инна никогда не видела шефа таким. Ее настороженность в самолете уступила место также ничем вроде не объяснимой жалости к этому преуспевающему человеку, у которого, по общепринятым представлениям, было все. Женским чутьем, нимало тому сама удивившись, она уловила в Сергее Сергеевиче нечто такое, о чем не догадывались, может, ни его пустенькая, молодящаяся жена Дина, ни хитроумный Ласточка, ценивший в профессоре прежде всего залог собственных научных успехов, ни смешной, неловкий Аскольд с его наивными идеалами и бредовыми научными идеями, ни самоуверенный Гурий. Перебрав в памяти ближайших сотрудников и общих знакомых, она пришла к неожиданному выводу, что Сергея Сергеевича, наверно, никто даже и не знает как следует. Коротко, по моде двадцатилетней давности, остриженные волосы с проседью, правильные, но уже начавшие стираться черты, размеренные, мягкие жесты – и только в глазах затаился бешеный порыв, загнанный в бесконечную глубину зрачков.
– Вы тут постойте, милая, – нарочито шутливым тоном старомодного человека сказал Триэс, опуская свой тяжелый портфель на каменный пол рядом с ее чемоданом, – а я поищу встречающих.
– Должно быть, мы слишком рано приехали?
Сергей Сергеевич не ответил, но опять как-то странно, по-новому, взглянул на Инну. Будто с недоверием прислушиваясь к неведомому процессу, происходившему в нем, он смутно осознавал себя уже не профессором Степановым, не Сергеем Сергеевичем, а кем-то гораздо более независимым и молодым. Его серый финский костюм, голубая кипрская рубашка, модный чешский галстук, купленные заботливой женой, и даже собственная чуть расслабленная походка – все это стало чужим, внутренне он уже не соответствовал своему внешнему стандартному облику.
Оставив аспирантку сторожить вещи, Триэс отправился навстречу людскому потоку, состоящему из множества моментальных фотографий лиц, тел, многообразных плотских форм, в которые могла бы, пожалуй, теперь перелиться и его исчерпавшая себя жизнь. Вот девушка с длинными распущенными волосами призывно взглянула на него. На белой просвечивающей майке, точно на туго натянутом лозунге, написано было одно только слово, начертанное крупными буквами по-английски: «Любовь». Вдруг ожили репродукторы. Какие-то трубы прорвало в вышине огромного, наполненного гудением зала, и звуки схлестнулись, гася и усиливая друг друга. Загремели литавры, монотонно забормотало, как на заупокойной мессе. Ничего нельзя было разобрать. Только хрипы. Шепот. ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ПОСАДКА… ШШШ… СЧАСТЛИВ… СЛЕДУЮЩИМ РЕЙСОМ… КХХХ!.. СЧАСТЛИВ ЛИШЬ ТОТ… И никакой возможности уловить конец фразы.
Словно в сомнамбулическом сне, он дважды обошел зал ожидания, прежде чем вернулся к Инне.
– Оказывается, нас никто не встречает, – сообщил Сергей Сергеевич почему-то даже радостно.
– Ну да, сегодня воскресенье… К сожалению, других билетов не было…
– Тем лучше.
Он прервал ее, нетерпеливо схватив цепкими пальцами выше локтя.
– Тем лучше! Доберемся своим ходом. Предлагаю переодеться и сдать вещи. Кто-нибудь их потом привезет. А пока… Вы – в комнату для девочек, ну а я соответственно… Встречаемся через четверть часа.
Уже минут через пять на нем были летние спортивные брюки, ковбойка с короткими рукавами, и, ожидая Инну в условленном месте, он с нетерпением поглядывал на часы.
Легкая и стремительная, она появилась наконец в проходе между креслами, на которых дремали, читали, ели и просто сидели люди. Сергей Сергеевич поднял руку. Инна заметила, кивнула на ходу. Кого она ему так напоминала? Очаровательного зверя. Осторожного зверька. Ламу? Пуму? Пугливую тонконогую косулю?
Из камеры хранения они отправились в ресторан. Официант принес меню.
– И еще приготовьте нам что-нибудь с собой, – вальяжно откинувшись на спинку стула, распорядился Триэс – Курицу. Хлеб. Зелень…
Инна искоса поглядывала то на раскрепощенного, освободившегося от стесняющей одежды Триэса, то на старательно записывающего заказ официанта, и ей казалось, что журавль, которого она так долго выискивала в небе, вот-вот превратится в синицу и даже, возможно, сядет ей на руку.
Уже четыре года минуло с тех пор, как она перешла из конструкторского бюро в Институт химии с твердым намерением избрать путь современной деловой женщины, сделать карьеру. Когда-то она хотела быть художницей, актрисой, но все эти неясные детские мечтания быстро разметала жизнь. Теперь ей предстояло обрести полную материальную и моральную независимость, защитить диссертацию. Не то чтобы ее властно притягивала наука или терзала одержимость какой-то идеей. Просто это был, с ее точки зрения, самый реальный для нее путь к самостоятельности. На свой счет она не питала никаких иллюзий, не считала себя особенно умной, способной или образованной. Но ведь сколько ей довелось видеть вокруг таких же обыкновенных женщин, ставших без веских на то оснований кандидатами и докторами наук! Самое главное, как показывал ее жизненный опыт, заключалось не в таланте какого-то особого рода, а в решительности, твердости характера, постоянном напоре, да и на привлекательную внешность свою, говоря откровенно, она делала не последнюю ставку.
Приблизительно с такими представлениями о жизни и о своем месте в ней Инна Коллегова впервые переступила порог степановской лаборатории. Будущий руководитель во время первой же их встречи повел речь о кетенах (ими тогда только начинали заниматься) и, без всякого даже намека с ее стороны, упомянул о вполне реальной, на его взгляд, возможности сделать по данной теме мало сказать хорошую – замечательную диссертацию. Инна ничего не поняла во всей этой химии, но предпочла согласно кивать, изображая полное единомыслие, а молодой профессор, окрыленный таким пониманием, все более распалялся, что дало Инне лишнюю возможность убедиться в собственной правоте и проницательности.
Однако, когда ею были получены первые обнадеживающие результаты, Триэс, казалось, утратил к любимой аспирантке всякий интерес. Он уже не шутил, не улыбался, не ободрял, не вел обстоятельных, ставших для нее с некоторых пор необходимыми бесед о предстоящей д и с с е р т а ц и и. Более того. Он едва теперь здоровался, часто вовсе не замечал, рассеянно отвечал на вопросы. Словно бы, всего от нее добившись, он стал тяготиться ею.
Такой неожиданный поворот обескуражил Инну. Ее взгляды на жизнь мало переменились, и значит, за полным равнодушием шефа она должна была искать и находить нечто, подрывающее ее веру в собственные возможности. Да-да, ею пренебрегли!
Вдруг навалилось страшное одиночество. По существу, до нее вообще никому дела не было. Например, для Валеры Ласточки, который едва смотрел в ее сторону, носился с идеей самоусовершенствования и устраивал периодические голодовки, ее как бы вовсе не существовало. Женоненавистник Гурий? С ним не то что дружить – подойти страшно. Оставался Аскольд, нежный, заботливый, умненький мальчик. Скучнейшая технологическая работа с кротонами его не устраивала. Он занимался ею лишь постольку, поскольку никому другому шеф не сумел навязать эту тему. У Аскольда были уже собственные научные идеи, он щедро делился ими, когда они ходили обедать вдвоем или по пути к ее дому, но когда Инна поняла, что Аскольд влюблен, влюблен в нее по уши, что совсем не профессор, а этот чудак добивается ее расположения, она долго и нервно смеялась.
Триэса все реже видели в лаборатории. Ласточка уверял, что у него творческий кризис. Когда же Инна вернулась в июне из отпуска, она просто не узнала Сергея Сергеевича – до того он осунулся, побледнел, постарел даже.
И вот он сидел теперь перед нею за столом в аэропортовском ресторане, оживленный, полный сил, как бы разом вдруг преобразившийся. Официант не только тщательно упаковал заказанные припасы, но и толково объяснил, как им лучше добраться до места.
На стоянке такси они обнаружили унылую очередь. Постояли, подождали, поняли, что это надолго. Рядом, за зеленым газоном, дымил отходящий «икарус». Заметив бегущих, водитель притормозил. Они вскочили на подножку. Хватаясь за спинки кресел, чтобы не упасть, прошли в самый конец автобуса, где как раз оставалось два свободных места между девушкой, которую Триэс сразу узнал по длинным волосам и маркировочной надписи на груди, и каким-то бородачом. Девушку обнимал кудрявый весельчак, обладатель синей перкалевой куртки с надписью «Санни бой», окруженной пляшущими языками оранжевого пламени. Другой рукой Санни прижимал к себе бесцветную молодую девицу в кофточке, сплошь испещренной мелкими надписями, напоминающими татуировку индейцев. Будто кто-то, упражняя руку, до одури писал на ткани слабым раствором марганцовки латинскими буквами одно и то же слово – «дарлинг». Молодежная компания занимала весь хвост автобуса, только самая оживленная из женщин выглядела заметно старше. Наваливаясь из-за автобусной болтанки то на соседа справа, то на соседа слева своим внушительным бюстом, она не смолкала ни на минуту, довольно прочно удерживая всеобщее внимание и тщетно пытаясь натянуть короткую юбку на круглые, крутые колени.
Свежий ветерок выдул застоявшуюся духоту, за окнами все быстрее проносилась неровная кромка шоссе, и вот уже «икарус» обогнал несколько попутных легковых машин.
– Далеко? – спросил, обращаясь к новеньким, Санни Синяя куртка, продолжая тискать девиц.
– До развилки, – ответил Триэс.
– Отдыхать?
Его бесцеремонный взгляд, поначалу лишь несколько задержавшись, окончательно прилип к Инне.
– Меня зовут Саня. Ее, – встряхнул он девушку с длинными волосами, – Люба. Та – Дарья…
– Я догадался, – сказал Триэс.
Люба глуповато хихикнула, разом потеряв все свое обаяние.
– Это, – небрежно кивнул Саня в сторону старшей, – Клара. Моя законная.
Триэс отвел взгляд. Синяя куртка спросил:
– А тебя как?
С отчаянной ясностью Сергей Сергеевич вдруг вновь ощутил себя профессором. Что-то застряло в горле, но он проглотил комок.
– Мы с тобой тезки, Саня, – сказал Триэс, слегка передернувшись внутренне от непривычки обращаться к незнакомому человеку на «ты». – Я тоже солнечный.
– Прелестно! – воскликнула Клара с чувством, на этот раз всем телом устремившись к Триэсу.
Ее почему-то несказанно взволновало и обрадовало обнаружившееся сходство имен.
Под мерное бормотание двигателя Триэс задремал. Звуки голосов постепенно угасли, и неясные видения сменились бессвязными картинами лунинской жизни, домашними и учрежденческими. То он плутал по лесу, то обсуждал с Ласточкой результаты последних опытов, торопливо писал на доске какие-то формулы, потом увидел заплаканное лицо жены, с ужасом наблюдающей за летящим по воздуху Аскольдом Таганковым, у которого вместо рук были крылья. Ласточка требовал прекратить безобразие, тогда как Гурий Каледин стер написанное с доски и принялся мыть тряпку под краном. Голос Ласточки оборвался на полуслове. Все стихло. Таганков исчез. Самого же Сергея Сергеевича, чуть покачивая, понесло наверх…
Автобус стоял на обочине. Задевая вещами поручни кресел, пассажиры двигались по проходу.
– Приехали?
– Приехали, приехали…
– Это развилка, – сказала Инна.
Вышли на разогретый асфальт. Шоссе пролегало среди зеленых предгорий и перелесков. За удаляющимся автобусом влачился обрубленный хвост дыма. Стоял полный день. Воздух был свеж, душист и недвижен.
– Вам куда дальше? – спросил Саня Синяя куртка.
Триэс неопределенно махнул рукой вдоль дороги.
Они попробовали остановить попутку, но для такой большой компании, сгрудившейся вокруг скинутых на землю рюкзаков, оказалось трудно найти транспорт.
Шоссе в сторону Приэльбрусья делало большую петлю, и тут же, у развилки, начиналась тропинка, дающая пешеходам возможность, срезав путь, выгадать несколько километров.
– Пойдем, – сказал Триэс. – Пройдемся.
– Пешком! – воскликнула Клара, теребя на груди пуговицу кармашка с фирменной надписью «Pony». Цветом и покроем ее платье имело определенное сходство с военной формой. – Это прелестно!
Остальные никак не откликнулись на их уход.
Тропинка полого стекала в сочную высокую траву, и вскоре они остались одни, сопровождаемые неумолкающим стрекотанием кузнечиков. Разительная перемена, чем-то схожая, пожалуй, с волшебным возвращением в детство или, может, в еще более раннее, счастливое состояние, полное отрешение от ставшего вдруг непосильным груза условностей, освобождение от всего, что годами опутывало тело, сковывало дух, лишая его первозданных, естественных очертаний, сделали Сергея Сергеевича таким легким, что уже малого разбега по небольшому склону оказалось достаточно, чтобы оторваться от земли и ощутить невесомость. Он летел над землей, а рядом с ним порхало нежное существо, которое он собирался то ли настигнуть, то ли защитить от неумолимой беды.
Стремительно пролетев над узкой, вытоптанной полоской земли, они неожиданно, будто кем-то куда-то влекомые, потеряли равновесие и ориентацию, их резко отнесло в сторону, занесло в какие-то дебри, густые заросли, и теперь трава шумела уже не внизу, а вокруг – будто ее косили.
Пушистые верхушки соцветий, взметнувшиеся облачка пыльцы, все необозримое зеленое пространство по-прежнему летело навстречу, но теперь звенело и шуршало так, точно нос лодки врезался в заросли хвоща, и причиной тому было новое превращение. Сергей Сергеевич уже не парил, а бежал, перемещаясь легкими пружинистыми прыжками, разрывая грудью переплетения стеблей и листьев. Теперь его вел по следу едва уловимый шорох, что слышался впереди. Чуткие ноздри улавливали душные, пронзительные запахи лета, и к ним примешивался, все более усиливаясь, прекрасный, вожделенный запах живого. Мощным прыжком, в котором сосредоточились вся его ловкость, голод и злость, он настиг свою жертву. Его враг оказался, однако, слишком сильным и очень опасным. Он был, конечно, чужим, из другой породы зверей, но и в то же время – как бы одновременно – это был почему-то он сам. Так он обнимал и душил почти не сопротивляющееся поверженное тело, утонувшее в обезумевшем цветении трав, все более убеждаясь в том, что это совсем не победа. Напротив. Это был собственный его конец. Он зачем-то боролся с самим собой, и кто-то еще отчаянно боролся с ним. Оба теперь были заодно в стремлении к противоборству и гибели. Совсем близко он видел плотно сомкнутые, чуть подрагивающие ресницы, чувствовал на спине властные ладони, прижимающие его к земле, а на шее, лице ощущал жаркое, прерывистое дыхание хищно оскаленного рта. И вот когда, совершенно обессилев, он понял, что погиб, когда последние признаки жизненной активности покидали непослушную, отяжелевшую плоть, охватившие его руки ослабли, ресницы в последний раз дрогнули, и он со смешанным чувством ужаса и внезапного освобождения почувствовал прикосновение чьих-то холодеющих губ.
– Пустите! – прошептала Инна, поднимаясь с земли. – Что вы наделали? Не смотрите же, отвернитесь. Ну!
Он тоже поднялся. Все окружающее казалось нереальным. Это был уже не он. Это была не она. Они оба умерли, оставшись навечно лежать в примятой траве, лишившейся вдруг всякого запаха.
Оглянувшись, Сергей Сергеевич встретил ее взгляд, подошел в нерешительности. Инна печально вздохнула, как бы ему сострадая, грустно улыбнулась, провела ладонью по жестким его волосам. Так они простояли целую вечность, открытые солнцу и ветру, опустошенные, растерянные, беззащитные, подвластные неведомой судьбе.
Сначала послышались далекие голоса, потом из-за холма показалась небольшая процессия.
– Кажется, это снова они.
– Только их не хватает…
Беглецов заметили. Синяя куртка, точно пиратский флаг, взметнулась над головой колонны.
– Привет!
– Привет.
– Догнали все-таки. Решили тоже пешком.
Крупногабаритное лицо Сани лоснилось от пота. Где-то на недосягаемой высоте в вылинявшем от зноя небе пел жаворонок; его монотонной песни не было конца.
Все вместе они спустились к небольшому ручью. Компания решила сделать привал. Триэс облегченно вздохнул.
– Счастливо оставаться.
– Да вы что! – запротестовал Синяя куртка.
– Правда, оставайтесь, – вяло пролепетала Люба.
– У нас, между прочим, все есть. Закусим, отдохнем…
Клара игриво-бесцеремонно подхватила Триэса под руку, но он решительно отстранился и зашагал прочь. Инна, чем-то как будто напуганная, робко последовала за ним.
В течение некоторого времени из-за темной извилистой полоски зелени, обозначившей русло ручья, еще доносились неясные звуки неразличимых голосов, какие-то разрозненные, бессвязные их осколки. Вдоль берега они дошли до шаткого мостика, перебрались через ручей и стали подниматься на холм.
Когда Инна и Сергей Сергеевич вновь оказались на шоссе, пульсирующий огненный шар солнца коснулся линии горизонта, а когда достигли гостиницы «Приэльбрусье», день окончательно погас.
ГЛАВА III
1. ЭКСТРЕННОЕ, ВНЕОЧЕРЕДНОЕ
Экстренное внеочередное расширенное заседание Президиума научно-технического совета Института химии назначили на понедельник. Двадцать девятого июня, в пятницу, секретарша звонила из дирекции начальникам отделов и сообщала фамилии тех, чье присутствие считалось обязательным. Любого рода отлучки, отгулы, командировки отменялись. Вызвали даже некоторых отпускников, оказавшихся в пределах досягаемости. Все эти строгости в первую очередь касались сотрудников отдела информации, так что Вигену Германовичу Кирикиасу пришлось изрядно поволноваться в тот последний рабочий день недели.
Но ни лихорадочная деятельность, ни общая институтская наэлектризованность не отражались на чистом, деловом, размеренном существовании утопающей в декоративной зелени директорской приемной. Многочисленные вееролистные, зубчатые, круглолистные и игольчатые представители флоры, включая два недоразвитых лимонных деревца на широком мраморном подоконнике, продолжали не только выделять огромное количество кислорода, но и поглощать все вредные излучения, колебания, шумы, коим неизбежно подвергается даже самый совершенный учрежденческий организм. Царящая здесь, в жизненно важном центре, оранжерейная атмосфера, весьма полезная для здоровья, влияла также самым благоприятным образом на течение всех институтских дел. Когда молчали телефоны на столе секретаря, можно было услышать полет мухи, если только ей удавалось случайно проскользнуть в приемную. Никаким сверхсрочным и архиважным заседаниям не дано было нарушить этот олимпийский покой и безупречный порядок. Утром, днем, вечером невозмутимая секретарша, всегда одинаково аккуратно одетая и накрашенная, подавала в мельхиоровом подстаканнике с выпуклым изображением трех богатырей неизменный директорский чай, и только дважды в день она же носила в кабинет напротив чай его заместителю, Владимиру Васильевичу Крупнову. Также, по одной ей ведомому расписанию, она поливала из специально изготовленной в механической мастерской маленькой лейки прихотливые зеленые насаждения.
Несмотря на неоднократные и настойчивые просьбы не опаздывать, к десяти часам утра в просторном замдиректорском кабинете, переоборудованном из старого зала, собралось лишь несколько человек. Ученый секретарь нервничал, звонил по телефону, и это продолжалось до тех пор, пока магические слова «есть кворум» не были произнесены.
Тогда со своего председательского места, не спеша, упираясь в кожаные подлокотники венецианского старого кресла, поднялся Владимир Васильевич Крупнов и предложил присутствующим открыть заседание, связанное с рассмотрением направленности работ отдела информации.
– Не нужно объяснять, – сказал он в кратком вступительном слове, – какое значение для повышения эффективности всех сторон деятельности института приобрели эти работы в связи с новой системой, находящей все более широкое применение не только у нас, но и в объединениях смежников…
Виген Германович Кирикиас как главный виновник нынешнего совещания сидел по правую руку от председателя, потупив взор, и поглаживал указательным пальцем тыльную сторону ладони, будто там у него образовалась бородавка, папула или припухлость, каковую он собирался ликвидировать теперь с помощью обыкновенного массажа. Голова, плечи, вся его небольшая, но плотно сбитая фигура более всего напоминали, пожалуй, железный короб, однажды по неосторожности попавший под пресс. После широкого внедрения так называемых «дискретных переводов», разработанных в его отделе, Виген Германович превратился в одно из самых влиятельных институтских лиц, продолжая, впрочем, оставаться таким же тихим, скромным и незаметным, как прежде. За это его ценили, уважали и боялись. Внештатники боялись, что рано или поздно он заменит их штатными сотрудниками, состоящие в штате – конкуренции со стороны более опытных и авторитетных внештатных переводчиков. Начальники других отделов опасались его влияния на руководство института, а само руководство в лице заместителя директора по научной работе Владимира Васильевича Крупнова неотступно преследовала мысль об угрозе превращения отдела информации в самостоятельный институт. Тем не менее необходимость срочно составить и отправить в вышестоящие организации согласованные проекты нескольких заказ-нарядов вынудила его в экстренном порядке провести внеочередное заседание и произнести те в некотором роде проникновенные слова, которые он произнес. Как-никак все последние годы отдел информации приносил институту огромные доходы, покрывавшие финансирование большей части проводимых исследований. Его опыт пытались перенять многие, но пока отдел Вигена Германовича находился все-таки на недосягаемой высоте, и другие организации охотно заключали с Институтом химии хозяйственные договоры на солидные суммы для решения постоянно возникающих проблем и вопросов, обусловленных стремительным развитием научной мысли.
– Товарищи! Есть предложение начать с обсуждения организационных моментов, а затем перейти к рассмотрению научно-технической стороны дела. – Владимир Васильевич насупил брови, набычил голову в преддверии ответственного рабочего момента. – Какие, товарищи, будут мнения? Ты как считаешь, Виген Германович?
Кирикиас поднял глаза. В его спокойном взгляде, устремленном на заместителя директора, можно было прочитать лишь полную покорность верховной воле начальства, хотя все материалы для заседания готовил он и настоял на включение в первые пункты повестки заседания именно этих организационных вопросов тоже он.
– Как вы считаете, – тихо ответил Виген Германович.
Заместитель директора удовлетворенно кивнул. Он проинформировал товарищей о трудностях, которые постоянно испытывает отдел в связи с резким увеличением объема работ, и предложил в пределах институтского фонда заработной платы изыскать возможность укрепить подразделение Вигена Германовича кадрами, для чего перевести в отдел информации нескольких сотрудников из других отделов.
– Какие будут соображения?
В кабинете воцарилась звенящая тишина. Собравшиеся понимали, что вопрос уже решен, и никто не хотел высовываться, дабы не привлечь внимания к своему отделу.
– Если все товарищи согласны, – выждал надлежащую паузу председатель, – то не будет, я думаю, возражений и в части второго вопроса – о переводе отдела информации из группы вспомогательных в группу основных научно-исследовательских подразделений. Тем более, – добавил он, делая при этом над собой некоторое усилие, – что отдел фактически таковым и является.
– Одобрить! – выкрикнул с места начальник отдела Сирота.
Сидящие за длинным столом напротив друг друга члены Президиума и приглашенные задвигались, зашумели, будто разом вдруг ощутив неловкость изначально принятых поз и как бы подтверждая справедливость вывода, очевидного для всех и каждого.
– Вот наглядный пример, – откликнулся на живой голос заместитель директора. – Кетеновая тематика, ведущаяся в отделе Сироты… Сергей Сергеевич!.. Где Степанов?
– В командировке.
– Я ведь предупреждал: все командировки отложить.
Сирота угрюмо кивнул. Замечание было по существу и в то же время совершенно бессмысленно: не отменять же конференцию в Приэльбрусье.
Владимир Васильевич завершил прерванную мысль. Ее суть заключалась в том, что популярная ныне кетеновая тематика зародилась как раз в недрах отдела информации. Кетены привлекли внимание исследователей лишь благодаря дискретному переводу с немецкого, квалифицированно выполненному в отделе товарища Кирикиаса.
Слушая все это, Виген Германович продолжал то ковырять, то разглаживать ладонь, будто все еще не отваживаясь на более решительные меры для удаления не дающей покоя припухлости.
Засим следовали сообщения по основным направлениям работ, чтобы дать возможность Президиуму принять решение о ходе дальнейшего развития так называемой Лунинской системы переводов, уже получившей заслуженное признание.
Докладчиков было трое. Выступивший первым старший лингвист ЛПИМТ Борис Сидорович Княгинин, тяжеловесный кудлатый старик, сделал мучительную попытку встать, но едва заметный жест товарища Крупнова позволил ему говорить сидя. Борис Сидорович только кхекнул на это, пожевал губами, подергал пористым в малиновых прожилках носом и поправил очки.
– В своем сообщении, – на весь кабинет загремел его бас, заставивший кое-кого даже вздрогнуть, – я не стану касаться задач машинного перевода, выходящих за пределы собственно лингвистики…
Старик поперхнулся, кашлянул раз-другой, задохнулся, засипел и тотчас зашелся в стонах, всхлипывании, клокотании. Божья кара, очередной раз посланная небом злостному курильщику, отняла значительную часть отведенного для доклада времени. Когда же Бориса Сидоровича наконец отпустило и можно было продолжать, члены Президиума чувствовали себя не менее изнуренными, чем сам Борис Сидорович.
– Круг деятельности, охватывающий понятие «перевод», велик и обширен…
С тревогой приглядываясь к Борису Сидоровичу, присутствующие боялись повторения приступа.
– Мы вынуждены, как вы знаете, переводить стрелки часов, перемещаясь с востока на запад и с запада на восток, или железнодорожные стрелки при переводе поезда с одних путей на другие. Переводим мысли, поступки, намерения и события на язык слов, взаимоотношений, действий. Переводим деньги по почте или на сберкнижку…
Вдруг в широко раскрытый рот Бориса Сидоровича вновь со свистом устремился воздух, и где-то там, в груди, начал надуваться ужасный пузырь. Все замерли. Однако обошлось, приступ не повторился.
– Задумаемся же о том пределе, той мере приближения перевода к подлиннику…
Старший лингвист ЛПИМТ сделал многозначительную паузу, исподлобья и не без сарказма взглянул на сидящего визави Андрея Аркадьевича Сумма, сморщил лицо, все в старческих угрях, громко отпил несколько глотков воды из пододвинутого кем-то стакана и продолжал:
– Было бы крайне неразумно при разработке новой системы возвращаться ко временам так называемого склонения на наши нравы, когда переводчики сатир Буало, например, превращали Париж в Москву, другие переносили действие из одного времени в другое, а третьи так и вовсе переименовывали небезызвестную «Ленору» Бюргера то в Людмилу, то в Ольгу…
Нина Павловна, тощая, маленькая женщина с желчным лицом, представлявшая на заседании интересы технического отдела, заерзала на своем стуле и недобро взглянула на Бориса Сидоровича, всем своим видом давая понять, что вводная часть затянулась и пора переходить к существу вопроса. Поговаривали, что она приходится дальней родственницей покойному академику Скипетрову.
