Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)
– Алло! – говорит доктор Кустов в телефонную трубку. – Срочно готовьтесь к операции. К трансплантации. К гиперклонированию. Пересадка всех органов. Один из доноров у меня в машине. Через полчаса буду. Встречайте. Начинайте.
Красные «жигули» под номером МИФ-2392 срываются с места. Красные «жигули» МИФ-2392 резко набирают скорость. Красные «жигули» МИФ-2392 включают сирену и мчатся прямо на красный свет по разделительной полосе. Закручивается спиралью Четвертый проспект Монтажников в зеркале заднего вида. Верещит телефон. Доктора Кустова вызывают по прямому.
Доктор Кустов снимает трубку. Доктор Кустов на прямом проводе.
– Алло! Алло!
Правая рука его держит трубку. Левая удерживает рулевое колесо.
– Все подготовлено, – слышится в трубке. – Тоник готов к операции.
– Хорошо, – говорит доктор Кустов, стараясь не упустить руль. – Очень хорошо, что Тоник готов.
Машина дрожит. Передок вихляет. Слишком большая скорость.
– Нет, не в том смысле, доктор. Совсем не в том…
В трубке заминка. В трубке молчание. Доктор Кустов до предела выжимает педаль. Коротко завывает сирена.
– Простите, это кто говорит?
– Скаковцев.
– Что вам угодно?
– Хочу сообщить.
– Что именно?
– Реципиентом назначен Тоник.
– То есть как?
– Вместо вас.
– Кем назначен?
– Мною.
– Да кто вы такой?
– Неужели так и не вспомнили?.. Мы тут посоветовались с товарищами и решили… Он молодой. Перспективный. У него анализы хорошие…
– Перестаньте хулиганить! В чем дело? Алло!
Лихорадочно переключаются светофоры. Инспекторы ГАИ не справляются с транспортным потоком.. Всюду горит красный. Взвизгивают тормоза. Где-то образуется пробка.
– Так что теперь уж вам придется, – слышится в трубке. – Вместе с Платоном Николаевичем… Извините… Мне очень жаль…
– Сейчас же позовите к телефону моего ассистента!
– Ассистировать, Антон Николаевич, на этот раз буду я.
– Безобразие!
– Видите самосвал?
Навстречу красным «жигулям» МИФ-2392 мчится грохочущий самосвал. Следом за самосвалом мчится «реанимационная» ФАН-1313 марки «мерседес». Фиолетовая мигалка мигает на крыше «мерседеса». Весь нос самосвала заляпан грязным снегом. Даже марку машины нельзя разобрать. Лобовое стекло самосвала все в грязи. Стеклоочистители не успевают очищать. У водителя самосвала плохая видимость, малый обзор. Водитель самосвала почти ничего не видит – аварийная ситуация.
Доктор Кустов срывает правую ногу с педали акселератора. Доктор Кустов успевает различить заляпанный грязью номер самосвала: МЕЧ-3388. Доктор Кустов что есть силы давит на педали сцепления и тормоза. Побелевшие пальцы впились в руль. Красные «жигули» МИФ-2392 раскручивает волчком. Лоб доктора Кустова покрывает холодная испарина. Тело немеет.
– А-а-а-а-а!!!
Антон Николаевич вскакивает с отчаянно колотящимся сердцем. Гремит опрокинутый стул.
– Что? Кто? – слышится в темноте. – Порка мадонна!.. Сосиску в рот!..
Вспыхивает верхний свет. Заспанная физиономия Тоника. Всклокоченные волосы Платона. Его безумный взгляд. Заставленный грязной посудой стол. Никакого Александра Григорьевича нет и в помине. Ушел Александр Григорьевич. Уехал. Бесследно исчез. Даже не попрощавшись.
– Который час?
– Двенадцатый.
– Ну и поспали!
– А что? Нормально.
Тоник подтягивает гирю на ходиках с кукушкой. Трещит опускаемая цепь. Гиря поднимается. Она имеет форму еловой шишки.
– Последняя электричка во сколько?
– Еще успеешь, – говорит Тоник. – А лучше оставайся.
– Нужно ехать. Спасибо.
– Мне тоже. Кхе! Завтра с утра на кладбище. И еще в Мытищи. Кхе! Договориться о камне для памятника.
– Лыжи я, пожалуй, оставлю, – говорит Антон Николаевич. – Ты не против?
Снег хрустит под ногами. Лунная ночь. Домик Тоника волшебно светится в темноте. Избушка на курьих ножках. Пустынная платформа. Томительное ожидание…
В Москву они вернулись далеко за полночь, а к себе Антон Николаевич попал еще позже. Стоя перед фасадом четырнадцатиэтажного дома на улице Строителей-Новаторов, где горело единственное окно на седьмом этаже, он испытывал щемящее чувство тоски и одиночества. В который раз все повторялось снова, как на заезженной пластинке. По-старому жить было уже невозможно, но и по-новому не получалось. Однако грани, ребра, углы, отделяющие его сегодняшнюю искусственную жизнь от жизни настоящей, предчувствуемой им, становились все более реально осязаемыми, как тот жесткий, колючий предмет, что лежал в правом кармане кожаного его пальто.
Это была игрушка – кубик Рубика – присланная с оказией в подарок будапештским коллегой, доктором Петером Варошем. Стоило несколько раз прокрутить кубик, повернуть в разных плоскостях, нарушить изначальный порядок, как белая, синяя, желтая, красная и малиновая грани, образуемые двадцатью шестью шарнирно связанными между собой разноцветными кубиками, распадались на пестрые клетки, превращались в костюм арлекина. И чтобы восстановить прежнюю гармонию или найти новую, требовалось особое искусство и умение, каковыми Антон Николаевич, увы, не владел.
Подобным кубиком, который кто-то нечаянно раскрутил и оставил в таком вот нелепом виде, чувствовал себя теперь Антон Николаевич. Что-то должно было случиться. Что-то должно было измениться. Что-то должно было переместиться. В ту ли, в другую сторону – все равно. Только бы перестать глотать таблетки и ходить на приемы к профессору Петросяну.
Антон Николаевич настолько жаждал упорядочения и освобождения от измучивших его пут, терзаний, перекосов, что сама эта жажда превратилась в болезнь. Вот тогда-то он и встретил случайно свою свободу на улице, или в чьем-то доме, или в каком-то учреждении – неважно как, неважно где. Встретив же ее, он вдруг понял, вполне ощутил и принял ту простую, очевидную истину, что он человек, а не вещь, над которой что-то или кто-то может чинить насилие, которую кто-то имеет право приспособить для собственных нужд, которой кто-то осмеливается распоряжаться, повелевать, владеть.
Но и без прежней своей несвободы, без намертво приросшей сиамской половины, не мыслил он своего существования. Участились визиты к профессору Петросяну. Увеличились дозы лекарств. Встал вопрос о госпитализации. С тех пор он вместе со своей противоположно заряженной половиной питался, кажется, уже одними только транквилизаторами.
Увеличивалась концентрация слез. Увеличивалась деформация носа, губ, щек. Душа же постепенно теряла чувствительность, немела, будто ее долго били по одному месту палками.
Поздняя ночь. Очередное позднее его возвращение. Привычный уже, отупляющий кошмар отчуждения. Сизый табачный дым под потолком. Скрип половиц. Шепот. Шаги. Шаги – недремлющие часовые…
Они решили сохранить видимость семьи. Ради Клоника – убедили друг друга. Ради сына, – сказал себе каждый. Мальчик должен окончить школу, поступить в институт. Хорошо бы – в университет. А у мальчика только одно желание: бежать. Бежать из дома, стены которого пропитаны слезами, враньем. Бежать из дома, воздух которого насыщен враждой. Плевать он хотел на свои способности. Плевать он хотел на свои возможности. На биофак, куда толкает его отец, ему тоже плевать. В гробу он видел этот биофак! В белых тапочках. И родители осточертели.
Попив, поев, позавтракав, пообедав, поужинав, Клоник встает, уходит из кухни. В удаляющейся сутулой спине затаились бессилие и отчаянье. Все чаще он прячется в своей комнате, сидит безвылазно, не подавая признаков жизни.
А его родители только того и ждут. Ждут, когда останутся наконец одни. Когда снова можно будет скрестить шпаги. Разрядиться. Отвести наболевшую душу. Они стали уже маньяками, наркоманами, невольниками таких вот кухонных, петушиных боев, тихих, жестоких, бессмысленных, нескончаемых.
Насытившись первой, женщина уходит к себе, ложится в постель. Безобразное тело расплылось на простыне, под голубым одеялом. Сухие, ломкие от ежедневных бигуди и перекисной потравы волосы, жалкое подобие девичьих кудрей, разметались по подушке. Белые ноги в лиловых прожилках торчат из под короткой ночной рубашки. Тройной подбородок. Дряблая кожа щек. Гипсовый слепок женской фигуры надгробия. Италия. XIV век.
37
Жена уходит в комнату, а муж, Антон Николаевич Кустов, остается в кухне, заваривает крепкий чай: наливает в фаянсовый чайник из гудящего, плюющегося крутым кипятком эмалированного чайника, стоящего на плите. Пить хочется. В горле пересохло от пиразидола. Антон Николаевич открывает окно – проветрить. Страшно накурено. Сигаретный дым лижет края абажура. Внизу напротив, в пожарном депо, тренируются пожарники. Раздается сирена тревоги. Гремят запоры. Скрипят петли. Двое в брезентовых робах и белых, поблескивающих в лучах прожекторов касках разбегаются в разные стороны, растаскивая створы больших деревянных ворот. Из театрально высвеченного ангара-гаража с угрожающим ревом выползает красный бомбовоз, на спине которого уложен увесистый металлический фаллос. Чудовище выкатывает на очищенную от снега площадку.
Выкрики. Команды. Хлопанье дверей. Ревет мотор. Фаллос поднимается, становится перепендикуляром. На нем крупно написано: «Sky lift». По железной лесенке в огороженную люльку вроде тех, с которых ремонтируют поврежденные электропровода, карабкаются трое – двое пожарных и один в штатском.
Фал-стрела-небесный лифт поднимается, удлиняется, эрректирует на глазах. Трое возносятся в поднебесье. Вот они уже напротив открытого окна, возле которого стоит, вдыхая морозный воздух, Антон Николаевич Кустов.
Штатский подносит ко рту коробочку-микрофон, и стрела начинает медленно наклоняться, приближаться к окну. Кабина уже совсем близко. И вот причалили, стукнулись о подоконник.
– Привет! – говорит один из пожарников голосом Тоника. – Не разбудили?
Антон Николаевич не ожидал. Антон Николаевич даже не сразу узнал…
– А меня? Кхе!
– Господи, Платон, неужели?..
– Давай собирайся.
– Куда?
– Давай-давай, стронцо.
– Зачем?
– К Сан Григоричу в гости. Сегодня он нас у себя принимает. Собирается вся лыжная компания. Во, читай: «Скай лайф», – поня́л? Лыжное общество. Праздничный банкет!
– Какой еще праздник? В честь чего банкет?
– Ты что, стронцо? – Тоник стучит по звонкой кайзеровской каске костяшками пальцев. – Русского языка не понимаешь? Не соображаешь?
«Уж куда мне? – думает Антон Николаевич, горько усмехаясь. – Primum vivere, deinde philosophari…[56]» – продолжает он думать на привычном ему ученом языке.
Александр Григорьевич Скаковцев, третий и единственный из них штатский – штатский высотник в рысьей мохнатой шапке, – тоже улыбается. Круглое лицо лоснится.
– Ждем вас, Антон Николаевич. Милости просим.
– Поздно уже. Завтра ведь на работу… – пробует отговориться Кустов.
– Кончай, каццо, баланду травить. Сосиску тебе в рот!
– Мы ведь специально за тобой приехали. Кхе!
Антон Николаевич выходит в прихожую, надевает пальто, скидывает тапочки, сует ноги в ботинки. Сильно дует из кухонного окна. Штора так и полощется, хлещет по стеклу. В зияющем провале, на фоне тусклого, затянутого рваными облаками неба – эти трое выглядят как на крошечной подвесной сцене. Платона не отличить от кадрового пожарника. На худощавом Тонике роба висит мешком. Каска – по самые уши. Да еще эти темные очки. Гангстер-пожарник, да и только. Огнетушитель-террорист. Антон Николаевич подходит к окну, сдвигает в сторону горшок с кактусом, крякнув, влезает на подоконник. Александр Григорьевич подает ему руку. Антон Николаевич прыгает.
Ветер дует. Сквозняк. Довольно холодно наверху.
– Поехали, – тихо распоряжается Александр Григорьевич, поднося коробочку-микрофон к уголку рта, а другой рукой придерживая мохнатую шапку.
Поплыло, удаляясь и уменьшаясь, распахнутое окно. Вырвалась на свободу и затрепетала, махая на прощанье, черная штора в ночи. Улица Строителей-Новаторов выскользнула из-под ног. Дробным пунктиром пронеслись внизу огни фонарей, голые кроны деревьев, похожие на раздавленные кусты крыжовника, плоские крыши новых кварталов, потом все, как бы на мгновение застыв, смазалось, точно узор на поверхности раскрученного волчка. Сразу заметно потеплело. Ветер стих.
– Ну вот, – совсем по-домашнему сказал Александр Григорьевич, открывая полукруглую решетчатую дверцу кабины и пропуская гостей вперед.
Тоник шмыгнул носом, сплюнул за борт.
– Давай, доктор, топай…
За спиной приглушенно хлопнуло. Антон Николаевич обернулся.
Они уже находились внутри какого-то помещения, рядом с лифтом. Кнопка вызова на косяке светилась красным. Платон и Тоник вразвалочку, как заправские пожарники, уверенно направились по коридору, метя пол концами расклешенных, пропитанных огнеупорным раствором грубых брезентовых штанин. Остановились возле одной из дверей. На месте замка под блестящей ручкой находился такой же блестящий металлический кружок размером с двугривенный. Александр Григорьевич достал из кармана ключи со стальным брелоком в виде латинской буквы F, тряхнул связкой. Что-то пиликнуло внутри, и дверь открылась.
– Заходите, товарищи. Раздевайтесь…
Они вошли. Александр Григорьевич таким же точно образом, как и входную дверь, открыл большой несгораемый шкаф, снял с себя дубленку, повесил на одну из двух свободных вешалок. На третьем плечике висел мышиного цвета пиджак из чертовой кожи. Александр Григорьевич переоделся, облачился в домашнее.
– Сань, куда положить спецодежду?
– Сваливайте прямо в шкаф, – распорядился Александр Григорьевич.
Загремели каски, рядом торчком взгромоздились огнеупорные робы; кожаное пальто Антона Николаевича, будто тело повешенного, качнулось на вешалке рядом с дубленкой хозяина.
– Так-так-так… – очень почему-то довольный, плотоядно потирая руки с морозца, проговорил Александр Григорьевич, подходя к своему большому столу и нажимая какие-то кнопки. – Поставить что-нибудь?
– Поставь Челентано, Сань, – попросил Тоник. – Если, конечно, есть.
– У меня все есть.
– Ну и техника! Порка мадонна!
На Тонике был синий блейзер с золотыми пуговицами, и только теперь Антон Николаевич обратил внимание на отсутствие усов. Без них Тоник выглядел старше, благообразнее и как-то представительнее.
– Фирма?
– Система Соник-Панасоник, – сказал Александр Григорьевич. – Колонки Филлипс-Моррис.
– Сколько отдал?
Александр Григорьевич только рукой махнул и тяжело вздохнул. Мол, не спрашивай.
– Систему экстракласс сразу видно. Кхе-кхе!..
В черном велюровом пиджаке, в траурном обрамлении седины Платон обрел наконец вид настоящего писателя. Типичного представителя, так сказать.
С пристрастием специалиста Тоник изучал звукозаписывающую аппаратуру. Техника была, конечно, в большом порядке. Что и говорить. Импортная электроника Соника-Панасоника. Давняя, заветная мечта Тоника. Словом, фирма́!
Вволю налюбовавшись техникой, Тоник подходит к окну.
– Это что за улица, Сань?
Александр Григорьевич бросает равнодушный взгляд на муравьиную суету внизу.
– Кажется, Ракоци…
– Ракоци… Ракоци… – повторяет Тоник, что-то вспоминая. – Айн момент, стронцо!
Жестом заправского иллюзиониста он выхватывает из внутреннего кармана блейзера сложенную в несколько раз карту Славы Бандуилова, раскладывает, расстилает ее на столе, расправляет, разглаживает, ведет пальцем сверху вниз и слева направо.
– Ракоци… Вот!.. Тут площадь должна быть рядом.
– Какая площадь? – спрашивает Антон Николаевич и тоже вглядывается в окно. С удивлением обнаруживает, что там давно день, а не ночь.
– Ну, эта… Вёрёшмарти… Тут рядом девушка одна живет. Переводчица. Я приглашу ее. А, Сань?
– Ну конечно, Тоник. Приводи, кого хочешь. – Александр Григорьевич отодвигает белый манжет, смотрит на часы. – Если у кого еще какие дела, то пожалуйста… Еще есть время.
– Разве Ирэн опять приехала? – спрашивает Антон Николаевич.
– Куда?
– Ну… сюда, к нам…
– Она и не уезжала.
– Ничего не понимаю! – Антон Николаевич зажмуривается, мотает головой. – Мы где находимся?
– У Сани в гостях, каццо.
– Да что ты, Антон? Что с тобой? Не выспался? Мы в гостях у Александра Григорьевича. Ты разве не понял? Кхе!..
– Что-то вы меня совсем запутали. В каком городе?
– В Будапеште. Где же еще? Кхе!
– На улице Ракоци, каццо!
Антон Николаевич снова смотрит в окно. Сквозь затемненные фотохромные стекла виднеется купол Парламента. Сквозь затемненные коричневые стекла отчетливо видно широкое русло Дуная.
– Это что, отель «Хилтон»?
– Какой же «Хилтон» на Ракоци? Кхе!
– Ты вообще плохо ориентируешься…
– Антон Николаевич прав. Отчасти и «Хилтон». Почему бы нет? «Хилтон» тоже, – спешит вмешаться Александр Григорьевич, удерживая гостей от бесплодного спора.
– Сань, не темни. Это же номер «люкс» в гостинице «Астория». Если только мы действительно находимся на Ракоци.
– «Люкс», разумеется, «люкс», – весело соглашается Александр Григорьевич.
– Кстати. Я хотел спросить. Ты такого стронцо – Белу Будаи – знаешь?
– Белу Будаи?.. – Александр Григорьевич задумался лишь на мгновение. – Как же, знаю. И Буду Белаи. И Белу Будаи. И всех остальных.
– Чего он вяжется, Сань? Сосиску ему в рот! Отдельный номер не дал… Нахамил… Теперь хрен меня вместе с Ирэн назад в номер пустит… Ты бы распорядился там…
Александр Григорьевич порылся в ящике, извлек карточку со множеством мелких дырочек по краям, вложил ее в щель своей электронной импортной системы Соник-Тоник-Панасоник, нажал несколько черных кнопок. Внутри защелкало, заверещало, прокрутилось, и карточку вытолкнуло обратно, точно пробитый кассовый чек.
– Ладно, давай проверим. Твой год, месяц и день рождения?
– Ты чё это, каццо?
– Родился в Астрахани. Так?
– Ну так, – подтвердил Тоник, несколько обескураженный, однако, столь широкой осведомленностью нового своего приятеля.
– Тогда все правильно. Бела Будаи…
– Чё правильно? Чё правильно, Сань? Он же первый начал. Я к нему как к человеку…
Мигали лампочки на пульте. Слева направо медленно перетекала магнитофонная лента, хотя никакой музыки, никакого Челентано не было.
– Слышь, а нельзя его как-нибудь унасекомить?.. До первой кровянки, а? Чтобы в следующий раз, стронцо, не лез…
– Попроси Платона Николаевича. Пусть он в каком-нибудь своем романе изобразит этого твоего Белу. И там с ним что-нибудь этакое случится…
– В романе неинтересно, – разочарованно заметил Тоник.
– Самый надежный способ воздействия на реальную жизнь. Проверенный. Наряду с argumenta ad risum[57], – сказал Александр Григорьевич, обращая эти исполненные лукавства последние слова исключительно к доктору Кустову. – Верно? – обратился он снова к писателю.
– Кхе!
– Не случайно же некоторые народы издревле запрещали изображать смертных.
– Почему? – спросил Тоник.
– Ну почему… Изображали, бывало, какого-нибудь здорового, богатого и важного, а он через какое-то время…
– Кхе!.. Видишь ли, Тоник… Действительно, здесь есть определенный резон…
– Вполне определенный, – горячо поддержал писателя Александр Григорьевич. – То есть определеннее просто не бывает. И опирается этот резон, между прочим, на строго научные знания. На наши представления о передаче энергии, ее перекачке… Вы согласны со мной, Антон Николаевич? Ведь это только невежды считают, что сглаз – пустое суеверие…
– Я сам знаю несколько трагических случаев. На собственном опыте. Кхе!.. Разумеется, не нарочно… Без всякого умысла… Кхе! Изобразил тут как-то тоже одного преуспевающего человека… Все у него было… кхе!.. «Мерседес» белый. «Мерседес» черный. Жена красавица. Красавица любовница… Словом, как в плохих романах… А мне, видишь ли, не хотелось писать плохого романа…
– И что? – не понял Тоник.
– Ну и… Кхе!..
– В каком смысле?
– В таком, что дети сиротами остались… Целый год потом к письменному столу не мог подойти… Кхе!.. Зарекся… С тех пор – никаких литературных описаний несчастий… смертей… болезней… разоблачений…
– Не, – сказал Тоник. – Так, конечно, не надо. Ты только напиши: мол, Беле Будаи набили морду. За Тоника. Мол, ва фан куло, стронцо! И все. Пускай живет себе – хрен с ним…
Александр Григорьевич делал вид, что внимательно слушает всю эту болтовню, даже сам принимает живое участие в разговоре, а сам все косил глаз то на истаивающую магнитофонную ленту, то на мигающие лампочки, а в сложной электронной системе тем временем происходили какие-то невидимые изменения: что-то там жалобно урчало и попискивало.
– Ладно, мужики, я пошел. Некогда мне тут с вами ляля́ разводить. Деньжат кто подкинет?
– Я ведь тебе уже давал. Кхе!
– Сколько ты мне дал, каццо? Какую-то жалкую сотню.
Антон Николаевич отвернулся к окну, снова чем-то заинтересовавшись.
– Лично у меня – ни гроша. – Александр Григорьевич выразительно похлопал по карманам своего рабочего пиджака. – Строжайше запрещено. Продаем и покупаем только за безналичный расчет.
– Ну и стронци вы все! Ну и жмоты. Я кубик хочу купить. Что, не дадите?..
Антон Николаевич подошел к открытому несгораемому шкафу, достал из кармана кожаного своего пальто какой-то жесткий предмет, туго завернутый в фирменную бумагу и заклеенный в двух местах липкой лентой.
– Держи.
– Чего?
– Разверни.
– Кубик?
– Кубик.
– Мне? – не поверил Тоник. – Ну, стронцо, ты человек!.. Ну, стронцо… – забормотал он, чуть не прослезившись от радости. – Каццо!.. Вот это да… Порка мадонна!.. Ты честно?
– Он твой.
– Ва фан куло!
Сорвав липкую ленту, Тоник быстро распотрошил сверток и извлек из синей складной картонной коробки поблескивающий разноцветными пластиковыми гранями кубик Рубика.
Осторожно перекрутив скрипнувший кубик, он тут же испуганно вернул его в исходное положение, чтобы ничего там случайно не нарушить. Не выпуская кубика из рук, снял с вешалки кожаное пальто Антона, накинул на плечи, залез в рукава. Пальто оказалось широковато в плечах.
– Ладно, ребятки, я потопал…
– Вместе пошли. Мне как раз нужно в издательство. Кхе!..
– Ваше пальто внизу, – предупредительно напомнил ему Александр Григорьевич. – На этаже F. Только не очень долго, хорошо?
– Кхе!
– Извините, Антон Николаевич. Я только гостей до лифта провожу…
38
Оборудованный по последнему слову инженерной мысли кабинет этот чем-то напоминал лабораторию. Даже запахи были те же – острые запахи больницы, вселяющие суеверный страх и робкую надежду на чудо, на тайный сговор с вечностью, на удивительное исцеление, вопреки мрачным прогнозам врачей. Впервые попав когда-то в лабораторию, пропахшую сладковатым хлороформом и йодистым запахом океанских водорослей, Антон Николаевич ощутил себя сразу в нескольких отношениях странно. Будто он был беззащитным мальчиком, впервые соприкоснувшимся со смертью. Или впервые познавшим женщину юношей. Или безобразным стариком, в ужасе отшатнувшимся от беспощадного зеркала. И позже, когда ему удалось наконец доказать своими опытами практическую возможность полного воспроизведения целиком исчерпавшей себя жизни, он снова ощутил этот навязчивый запах моря, но остальные ощущения почему-то больше уже не вернулись к нему. К тому же обоняние притупилось, фантазии иссякли, точно кто-то неведомый отключил питающие батареи, и вместе с ними иссяк источник всяких желаний. Его утомляло собственное равнодушие. Он устал таскать бренную оболочку, защитную раковину и уже не хотел, как когда-то, жить вечно. И тогда ему пришло на ум несколько слов, возможно, кем-то когда-то уже произнесенных: «Я раздвоен, растроен, расчетверен, распят…»
«Так вот, – подумал Антон Николаевич, с холодным любопытством разглядывая кабинет-лабораторию. – Я действительно…»
Александр Григорьевич вернулся скоро и, как-то очень уж резко перебив мысль, сказал:
– Я вас вызвал, чтобы объясниться начистоту.
– Вызвали? – удивился Антон Николаевич.
– Ну, пригласил. Неважно…
Александр Григорьевич меняет тон. Александр Григорьевич натянуто улыбается, плотно прикрывает дверь. Лучики-морщинки фокусируются в уголках глаз.
– Садитесь, Антон Николаевич…
Он устало проводит рукой по редким мелким пепельным завиткам, взбегающим от глубоких залысин на сильно вытянутый назад конус черепа.
– Пока мы тут с вами вдвоем, нам нужно решить один очень важный вопрос. Будем же друг с другом до конца откровенны…
Доктор Кустов бросает взгляд на панель.
– Магнитофон выключен. Не беспокойтесь, коллега. Я не собираюсь вас подлавливать. Вы, видно, не совсем ясно представляете себе характер нашего учреждения.
– Все они примерно одинаковы.
– Ну нет, совсем не все. – Александр Григорьевич осуждающе качает головой. – Мы – солидное учреждение. У нас никогда не бывает волокиты. К тому же в вашем деле все предельно ясно, но есть кое-какие детали, которые мне бы как раз и хотелось уточнить в ходе этого п о с л е д н е г о нашего доверительного собеседования.
Доктор Кустов не перебивает. Доктор Кустов пристально смотрит. Глаза в глаза. Доктор Кустов что-то вспоминает. То ли фильм. То ли сон. То ли в действительности уже происходившее с ним. Доктор Кустов кое о чем начинает догадываться. Похоже на допрос. Похоже на шантаж.
– Пытаетесь вспомнить? Не припоминаете? Ну неважно… Поскольку сами вы не смогли или не захотели принять окончательного решения в части интересующего нас вопроса, я вынужден вмешаться. Время, к сожалению, не терпит. Все сроки истекли. Нарушения, проистекающие от вашей нерешительности, уже вышли за рамки личного дела и приобрели… вернее, затронули интересы стороны, которую я здесь представляю…
Доктор Кустов ведет себя странно. Доктор Кустов ведет себя неадекватно. Доктор Кустов откидывается на спинку кресла. Доктор Кустов закидывает ногу на ногу. Взгляд его становится твердым. Взгляд становится стальным.
– Я категорически отказываюсь, – чеканя каждое слово, говорит он. – И требую встречи с представителем посольства моей страны.
– Какой страны? Помилуйте, Антон Николаевич… Да вы взгляните… Вот сюда, в окно… Идите, идите… Это что, по-вашему? Это же набережная Москвы-реки, Антон Николаевич. Неужто не узнаете? Краснопресненская набережная… А документы мои… Вот, пожалуйста, если угодно… – и Александр Григорьевич протягивает изящный брелок в виде латинской буквы F. На короткой, сложного плетения цепочке болтается круглая монетка. Вроде печатки.
– Я настаиваю.
– Моя задача – помочь вам. Вызволить из мучительного состояния, которое вы сами, Антон Николаевич, только что так образно определили: «Я раздвоен, растроен, расчетверен, распят…»
При этих словах доктор Кустов вздрагивает. Откуда ему известно?
– Вы ведь ученый человек. Но и не без фантазий, что называется. Зачем нам играть в прятки? Хотя в прятки было бы куда проще… Как человек науки вы должны испытывать ко мне определенное предубеждение и недоверие… Хотя исторически… Но давайте лучше обратимся к технике. Это ведь вам ближе. Давайте обратимся к фактам. Проиграем возможные ситуации.
Александр Григорьевич роется в ящике, достает перфокарту, закладывает в машину, поправляет съехавший край, зажимает, трогает кнопку с надписью «Start». Экран дисплея слабо освещается. Экран дисплея слабо искрит. Александр Григорьевич последовательно нажимает кнопки «Set», «Move», «Memory», «Play», набирает комбинацию букв и цифр.
Доктор Кустов видит себя на экране. Доктор Кустов в кожаном пальто подходит к раскрытому светящемуся в ночи окну. Колыхание шторы крупным планом.
– Вы что же, тайно снимали?
Александр Григорьевич не отвечает. На экране доктор Кустов отодвигает большой колючий кактус в сторону, влезает на подоконник.
– Обратите внимание, Антон Николаевич, на эту маленькую деталь: кактус. Чтобы вы не подумали, будто это какое-то условное, абстрактное, так сказать, окно. И никакой кабины под окном, естественно, нет. Кабина – плод вашего больного воображения. А сейчас вы действительно прыгнете. Головой вниз. С седьмого этажа. Как Хлысталов. Финита ля комедиа!..
– Что?
– Пока это только первый вариант. Впрочем, очень реальный. Падение показывать? Или поверите на слово?
– Поверю, – едва слышно произносит Кустов.
И опять то же окно, но уже освещенное солнцем. Яркий солнечный день. Женщина в домашнем платье. Золотые локоны, бледное пятно лица. Женщина отодвигает в сторону горшок с кактусом. Отступает в глубь кухни. Подносит табуретку к окну. Встает на нее…
– Хватит!
– Не возражаю, Антон Николаевич. И не настаиваю. А вот еще…
Расширенные от страха или удивления глаза женщины с прямыми, коротко стриженными волосами. Глаза как пропасть. Как пробитый двумя пулями прозрачный лед. Рассыпанная куча таблеток на столе. Стакан с водой.
– Это снотворное, Антон Николаевич. Люминал. Надеюсь, вы понимаете?.. Помните? «И не видеть снов…»
– Нет! Нет! Нет! – истошно кричит доктор Кустов.
39
Сестра вбегает в палату № 3. Больной мечется, стонет. Лицо искажено. На губах пена. Сестра уходит, возвращается вскоре. Шприц поднят тонкой иглой вверх.
В палату заглядывает профессор. Профессор Петросян поправляет свесившееся с кровати одеяло.
– Потом зайдите ко мне, – говорит он сестре. – Захватите последнюю запись.
Сестра приносит кассету с магнитной записью в кабинет заведующего отделением. Грант Мовсесович вставляет кассету в гнездо стационарного магнитофона. Грант Мовсесович нажимает на клавишу «Play».
40
– Итак… Итак, три трупа, – подытоживает Александр Григорьевич.
Неудобно перевесившись с рабочего кресла, он достает из самого нижнего ящика стола тяжелые бухгалтерские счеты, с грохотом опускает их на полированную поверхность. Отщелкивает три светлые костяшки.
– Плюс нарушение как минимум трех малых коммуникационных каналов.
Еще три косточки, включая черную, перелетают по металлической спице направо.
– Разбазаривание энергетических ресурсов. Щелк!
– Застойные явления в астральном отстойнике.
Щелк!
– Урезание централизованных фондов, отпускаемых Вольве и Субвольве на ближайшие пятнадцать лет.
Щелк!
– Сокращение фондов материального поощрения и психологического стимулирования. Подрыв международного авторитета Центра Управления и аннулирование в одностороннем порядке tacita locato…[58]
Один ряд косточек кончается, и Александр Григорьевич перебрасывает их обратно, отщелкивает одну костяшку из следующего ряда.
– Теперь совсем уж простая арифметика. То, что три больше двух, – с этим, надеюсь, вы спорить не станете?
Антон Николаевич благоразумно не спорит. Антон Николаевич внимательно слушает.
– К сожалению, все три канала мы сохранить не сможем, хотя очень бы и хотели, особенно в преддверии смотра-конкурса на лучшего по профессии. В самом благоприятном случае – только два. Вот я и пригласил вас, уважаемый Антон Николаевич, чтобы посоветоваться. Принять, что называется, коллегиальное решение. В душе вы, конечно, рыцарь. Но рыцарский вариант тут, увы, исключен. Как один из трупов вы нас пока не устраиваете – хотя бы потому, что вместе с вашей мы можем потерять одну или две женские жизни. Проигрывались разные комбинации. Если хотите, можем их полностью воспроизвести. Мы прикидывали. Вместе с вами получается в среднем два и восемь десятых трупа. То есть скорее три, чем два. Надеюсь, это понятно? Поэтому нужно искать какой-то выход. Оптимальным на сегодняшний день представляется устранение одной из ваших дам. Мы не стали бы вас беспокоить, если бы не опасались ошибки. Результат в таком случае может оказаться еще более плачевным, чем если бы мы совсем не занимались этим вопросом, пустили дело на самотек… Следите за моей мыслью? Допустив невольную ошибку, мы почти автоматически теряем вас. Потеряв вас, мы легко можем потерять и третий канал. То есть это уже не два и восемь, а гарантированные три. То есть это полный провал всех наших усилий по наведению хотя бы элементарного порядка и соблюдению хотя бы минимальной справедливости. Тут важно поэтому принять решение с учетом вашего желания. Ваших собственных намерений и планов на будущее. Сохранность тайны гарантируется. От вас требуется только решение. Или даже просто намек, если определенное решение ставит вас перед серьезными моральными затруднениями. Никакого отношения ко всему этому вы лично иметь не будете. Завтра же получите справку, что по состоянию здоровья срочно нуждаетесь в лечении и отдыхе – скажем, на Крымском побережье, если ничего не имеете против. Потом вы купите две горящие профсоюзные путевки за тридцать процентов каждая и вместе с одной из дам, которую условно обозначим «Х», уезжаете, а с другой, которую, тоже условно, обозначим через «У», мы разберемся тут сами…
