Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)
Доктор Кустов ускоряет шаг. Деревья уже не плывут – бегут мимо. Мимо проносятся столбы фонарей. Их относит весенним паводком вбок и назад.
Доктор Кустов выжимает педаль акселератора. За поднятым стеклом мелькают отдельно стоящий дом, парк, бетонные столбы, гипсовые завитки, стылые лужи. Город закручивается спиралью в выпуклом боковом зеркале.
Кустов идет, едет, мчится в новый свой дом, тормозит у светофоров, нажимает педали – вместе и по очереди, вправляет сустав рычага скоростей, на ощупь вышелушивает в кармане таблетку, кладет на язык. Тормозит.
Красные «жигули» МИФ-2392 останавливаются в тихом переулке. Вот телефон-автомат. Туго открывается дверца кабины. Кустов выгребает из кармана мелочь, рассыпает на ладони, перебирает указательным пальцем, будто гречневую крупу. Отыскивает монету. Опускает в щель. Набирает номер.
– Алло!
Монета проваливается, медленно скользит по железному пищеводу.
– Да. Слушаю.
Антон Николаевич с трудом проглатывает прилипшую к языку таблетку. В горле остается горечь и след болевого усилия.
– Это я…
Стекла несколько тесноватой будки заметены снегом. Снежные брустверы высотой в человеческий рост у обочины. Кругом белым-бело. Сердце стучит с перебоями. Трубка запотела.
– Хорошо… Жду…
Дождался.
Рыжая челка из-под меховой шапки. Волосы-паутинки лезут в глаза. Пушистой варежкой пытается поправить. Смеется. Чему?
Они бегут к трамвайной остановке, вскакивают на подножку в последний момент. Приезжают на вокзал, спускаются под землю, в какое-то бомбоубежище, облицованное белым сверкающим кафелем. Множество спешащих куда-то людей. Прилавок. Буфет, где продают морщинистые шафрановые пирожки. Здесь же – мутный, белесый кофе в граненых стаканах. И еще – растворенная в воде ярко-желтая акварельная краска, которая называется «фанта». Зубы жадно рвут клеклое, непрожарившееся тесто. Губы припадают к белесой мути. На языке лопаются колкие пузырьки «фанты». Потом они выходят на перрон, идут вдоль зеленых вагонов дальнего следования. Пар изо рта. Что-то неразборчивое бубнит репродуктор…
– Алло!
Он прижимает трубку плотнее к уху. Плохо слышно. Он плохо соображает. Образ Тоника-Клоника витает где-то рядом. Тоник-Клоник мешает сосредоточиться. Под ногами затоптанный в снег женский носовой платок. След нападения? Преступления? Утоления чьей-то низменной страсти? Кто-то просто его обронил? Где-то он уже видел такой – с кружевом, с голубым кантиком. Тоже был затоптан, но только в грязь. Рядом с заплеванной урной. Кажется, на перроне вокзала. Сразу после войны. Или в вагоне метро? Вчера?
– Антон! Антон!.. – звучит в трубке.
«Так нельзя, – уговаривает себя Антон Николаевич. – Двух жизней не бывает… Четыре давалось только этрускам…»
– Антон Николаевич, это вы?.. Да, я слушаю… Да, я, Грант Мовсесович. Приезжайте немедленно…
В ушах стоит непрерывный звон. Как после контузии. Или это звенит в телефонной трубке? Хотел позвонить доктору Варошу. Куда звонил потом? К кому не дозвонился?
Что-то странное с ним творится. Да и с другими тоже. С теми, кто вокруг. Его зареванная, издерганная жена с постоянно набрякшими гусиными лапками под глазами теперь перестала плакать и успокоилась. А та, другая, отдохновение сердца и души – новая его звезда, пристань и свобода – как бы приняла от нее эстафету, стала до невозможности нервной, и мелкие сухие морщинки побежали по лицу во все стороны, избороздили высокий лоб. Пока умирала, корчась в муках, его любовь к жене, пока любовь эта, возгоняясь и сублимируясь, переходила в иную, бесплотную, вполне идеальную форму, его отношения с другой женщиной тоже приходили в упадок. Страсть утихала, гасла, сходила на нет. Существовала какая-то тайная, роковая связь между той и этой любовью. И возникало такое чувство, будто живешь опять не своей, а чьей-то чужой, совсем тебе не нужной жизнью.
– Антон! Алло! Алло! Алло!..
…До чего же душно на кухне, увешанной сохнущим бельем!.. Запах жареных оладий и сырого предбанника. Разжиревший в этой удушливой атмосфере кактус на подоконнике. Поросшие колючими бородавками несъедобные огурцы…
– Ё напот киванок! Керем… Доктор Варош…
– Кто это? Алло! Алло!
…Доктора Вароша по-прежнему нет дома. Доктор Варош неуловим. Доктор Варош с помощью прыгающих чисел-марионеток, при содействии чисел-скелетов, при участии чисел-призраков, вспыхивающих на зеленом экране микрокалькулятора, кому-то где-то снова и снова пытается доказать, что мужчина не может всю жизнь любить одну женщину, потому что в его природе – менять фенотип… Тем самым, согласно теории доктора Вароша, мужчина осуществляет свое неосознанное, но для природы весьма целесообразное желание к перемене генотипа… Это, в свою очередь, согласуется с другой, резонансной теорией состояний, которую развивает доктор Варош применительно к общей теории наследственности. На экране манипулятора после всех манипуляций остается восьмизначное число, означающее приблизительное количество полигамных соитий, которое, согласно многофакторным расчетам Петера Вароша, должно соответствовать изначальной – ab ovo, так сказать, – потребности всякого индивида…
– Кто это? Алло!
Увесистый докторский портфель – карликовый бегемот с ручкой – висит на крючке под телефоном.
– Это я, Антон…
– Что же ты, каццо? Ведь договаривались… На этой неделе… Железно… Мужик с голодухи небось уже дуба дал…
Доктор Кустов вешает трубку не дослушав. Доктор Кустов снимает тяжелый портфель с крючка, натягивает на правую руку кожаную перчатку, толкает плечом тугую дверь телефонной будки, ступает на рыхлый, скрипучий снег, или прямо в лужу с гладко отражающимся в ней куском линялого неба, или прямо на серый, сухой, шершавый, потрескавшийся кое-где асфальт…
В Будапеште теплая зима. В Москве холодная весна. В руке у доктора Кустова массивный кожаный портфель с раздутыми боками. В руке у странного вида иностранца в кожаном пальто, стоящего у парапета дунайской набережной, – трансильванская вазочка цвета незабудки. Отражающие вазочку глаза иностранца кажутся совсем голубыми…
Красные «жигули» МИФ-2392 ждут доктора Кустова у обочины заснеженного тротуара.
Никакой машины нет. Никто не ждет доктора Кустова. Он идет по мокрому тротуару к метро пешком, стараясь не наступать в лужи.
В Будапеште доктора Кустова по-прежнему ждут.
До Петера Вароша Антон Николаевич никак не может дозвониться.
49
Всестороннее клиническое обследование показало повышенную возбудимость больного из палаты № 3. Его неадекватную восприимчивость. Необыкновенную чувствительность. Он вел себя как канарейка, падающая в обморок с жердочки от слабейшего шума. Все в нем начинало вдруг дрожать и вибрировать. Вибрировать и дрожать. Беспокойство сменялось прострацией – и тогда пациент начинал раскачиваться из стороны в сторону, сидя на своей кровати, бормотать бессвязное, что-то рисовать, записывать. Какие-то химические и математические формулы. Обрывки стихов. Страницы воспоминаний. Непристойные рисунки.
На основе тщательного анализа бреда больного профессору Петросяну удалось построить для него достаточно аргументированную индивидуальную схему, и теперь он строил диагностико-функциональную. Подвешивал все новые треугольники. Подверстывал дополнительные прямоугольники, подрисовывал там и тут кружки. «Профессиональная жизнь». «Личная жизнь». «Социальная». «Сексуальная»…
Профессор Петросян чертит расходящиеся веером лучи. Профессор Петросян проводит мягким карандашом короткие отрезки. Карандаш хрустит. Грифель крошится. Профессор, как обычно в минуты глубокой задумчивости, потирает сгибом указательного пальца шершавую щеку. Да, ему достался исключительный случай. Тримодальный синдром. Глубинное расщепление. Трещина проходит через все прямоугольники. Разлом затрагивает все треугольники. Просто удивительно. Уникальная психосоматическая тектоника…
Профессор Петросян постукивает торцом карандаша по столу. Профессор Петросян постукивает торцом карандаша по отдельным элементам схемы. Купировать, купировать, купировать! Другого выхода нет. Ситуация, можно сказать, специфическая. Положение, можно сказать, критическое. По-прежнему тяжелое, но не безнадежное. Положительные сдвиги налицо. Речевой аппарат постепенно восстанавливается. Рефлекторно-двигательная система налаживается. Теперь необходимо сузить и сконцентрировать фронт терапевтического воздействия. Пора включить в систему реабилитационных мероприятий электросон. Пора опробовать электрошок. И гипношок тоже. Дать циклические нагрузки вплоть до резонансной стабилизации сверхтонких структур. Поговорить с Мурзахановым. Посоветоваться с Никанором Леонардовичем…
Профессор Петросян сжимает кулаки. Профессор Петросян бросает кулаки на стол. Решительно поднимается, направляется к палате № 3.
Профессор Петросян открывает дверь палаты. Синие шторы в палате задернуты. Лицо на белой подушке лишено теней и полутонов. Оно кажется то молодым, то старым. То обычно худым, то необыкновенно изможденным. Профессор Петросян присматривается. Профессор Петросян приглядывается. Садится на стул, делает пометку в истории болезни.
Губы больного пересохли. Губы больного спеклись – точно их прижгли раскаленным железом.
– Антон Николаевич!..
Нет ответа.
– Платон Николаевич!..
Больной приоткрывает глаза. Смотрит, но не видит. Не понимает. Контуры вибрируют, изображение плывет. На мгновение перед ним возникает коренастая, свирепая фигура вепря в белом халате. Больной тяжело дышит.
– Сестру!.. Кхе!.. Сестру…
Профессор выходит в коридор, подзывает сестру. Его лицо еще хранит бодрую, фальшивую улыбку, предназначенную для больного. Улыбка застыла, окаменела, превратилась в гипсовую маску с дырявым ртом.
– Ему давали грандаксин?
– Да, – отвечает сестра.
– Замените палимином.
– Хорошо.
– Он что, все время в таком состоянии?
– Да нет, как будто неплохо себя чувствовал…
– Как прошла ночь?
– Я заглядывала несколько раз, Грант Мовсесович. Он сидел на кровати раздетый и что-то писал. В полной почти темноте.
50
«Экземпляр № 1
С о в е р ш е н н о с е к р е т н о
Следственным Отделом Центра Управления установлено:
1. Кустов Антон Николаевич, он же Усов Платон Николаевич, он же Тоник, является разыскиваемым лицом, согласно циркуляру ОКС-122/15-д, по делу № 269 874 131 865 744.
2. Больной палаты № 3 отделения кризисных состояний московской городской больницы по Четвертому проспекту Монтажников является аутентичным лицом в системе Вольва – Субвольва.
3. Указанные в пп. 1—2 послужили причиной засорения 35, 87 и 7863 Каналов Связи в системе Астрал – Земля, о чем Бюро Проверки сделало соответствующее представление.
4. Троекратное замедление Времени для каждого из тройников, связанное с расщеплением, привело к образованию зон пониженного давления, куда около двенадцати месяцев назад уже начало засасывать всякий астральный мусор.
Следственный Отдел Центра Управления считает целесообразным:
1. Для восстановления нормальной работы 35-го, 87-го и 7863-го Каналов Связи в системе Астрал – Земля на 2/3 сократить число лиц, указанных в п. 1 установочной части.
2. Одновременно упорядочить путем значительного сокращения (операция «Рубка леса» под кодовым названием «Прополка») наведенный мультифон (родственники, непосредственное окружение).
Следственный Отдел Центра Управления рекомендует:
1. Сохранить так называемого Тоника как наиболее энергоемкий и энергоспособный объект.
2. Операцию по сокращению поручить агенту Фану.
3. Сокращение осуществить на территории Центра Управления.
4. Очистку 35-го, 87-го и 7863-го Каналов Связи проводить постадийно, начиная с наведенного мультифона (женщины доктора Кустова).
5. Осуществлять постоянный контроль и не допускать впредь экспериментальных работ в области клонирования без согласования с Центром Управления и Бюро Проверки.
6. 10 % освобожденного в результате проведения смотра-конкурса по очистке Каналов Связи Пространства и 8 % неучтенного Времени выделить Следственному Отделу для премирования и стимулирования лучших работников Отдела.
Исполнитель: Фан.
Отпечатал: Фан – в количестве 2-х /двух/ экземпляров».
51
Александр Григорьевич пробегает текст документа глазами. Александр Григорьевич добавляет от руки несколько пропущенных запятых. Дело Кустовых раскручивается. Дело Кустовых близится к завершению.
Все встает на свои места, как в удачно разложенном пасьянсе. Все становится простым и ясным, как Мироздание.
В машинной памяти Центра Управления хранятся уникальные сведения о жителях Земли. Наиболее полно они собраны за последние четыре тысячи лет. Освоенное еще Крылатым Воинством новое поколение вычислительных машин позволило учитывать любую потенциальную возможность зарождения человеческой жизни. При этом полный расчет генетических комбинаций проводился лишь в том случае, если соитие действительно приводило к зачатию очередного абонента Каналов Связи. Но стоило какой-нибудь субтильной маркизе в своем будуаре, или какой-нибудь крестьянке в знойный полдень на сеновале, или модистке в темной и сырой своей мастерской капризно, преднамеренно или в порыве страсти сделать неловкое телодвижение в неурочный момент, как Большая машина сбрасывала только что безукоризненно набранные генетические портреты соединившихся со всеми их доминантными и рецессивными признаками туда, где под неусыпным надзором Бюро Проверки хранились соответствующие матрицы и комплекты сведений о всех имеющихся в наличии маркизах, камергерах, крестьянах, крестьянках, рабочих, работницах, чиновниках, чиновницах и так далее – а именно в одну из наиболее энергоемких ячеек машинной памяти, именуемой Блоком Связей.
Когда рост информации во всех областях человеческой деятельности принял угрожающие размеры, Блок-Связей мгновенно наполнился и переполнился, будто где-то прорвало запорный вентиль. При этом среднее качество генетического материала, хранящегося в Генетическом Банке, непосредственно ответственном за воспроизводство абонентов, непрерывно ухудшалось по мере роста беспорядочных сочетаний внутри содержимого Блока Связей. Отдельные ценные породы генеалогических деревьев удавалось сохранить с огромным трудом ценой героических усилий отдельных сотрудников Центра. Для защиты от вредителей и всевозможных болезней их систематически подвергали побелке, а также опрыскиванию купоросом.
Ранее, когда человеческое своеволие сдерживалось сословными обычаями и страхом перед Всевышним, Блок Связей практически целиком контролировал вопросы народонаселения. Наряду с регистрацией общего роста человеческого жизнелюбия, заметно ограничиваемого природными катастрофами, войнами и Святой инквизицией, он обеспечивал также выбор достойных кандидатов Золотого Фонда с учетом морального и интеллектуального облика их предков во многих поколениях. Золотой Фонд составляли те, кому Астрал в критические минуты жизни безвозмездно предоставлял достаточное количество дополнительной энергии для выживания, подвига или победы. Поэтому нередко их земные деяния становились легендой. При безотказно работающих Каналах Связи операция по оказанию Астралом экстренной помощи занимала не более секунды земного времени, в течение которой перед мысленным взором терпящего крушение человека проходила вся его жизнь, о чем повествуют многие романы. В анналах Золотого Фонда числились все без исключения великие полководцы, герои, гении, хрупкие женщины, давшие беспримерные образцы нравственной и физической выносливости, а также могучие мужчины, своим долготерпением все еще поражающие заметно ослабевшее с веками воображение потомков.
Информация, выдаваемая прямо на дисплей в виде наглядных игровых картин, помогала агентам Центра Управления оперативно решать самые разнообразные вопросы, начиная от мелких и кончая глобальными. И когда Александр Григорьевич Фан-Скаковцев заканчивал свой сыск по делу Кустовых, когда ему оставалось лишь уточнить отдельные причины событий и запастись дополнительными аргументами для более веского обоснования принятого решения, он вызвал к жизни сохраненные и синтезированные электронной памятью картины давно минувших эпох. На экране дисплея стремительно замелькали комнаты, комнатки, комнатушки, залы и спальни, кровати и кушетки, оттоманки и ковры, раскладушки и шезлонги, банкетки и койки, укромные уголки и спальные места вагонов международного класса, каюты и садовые скамейки, купальни и лесные поляны, чуланы и чердаки, сеновалы и лесоповалы, смятые одежды, скомканные десу, расшнурованные корсажи, сброшенные штиблеты, женские и мужские аксессуары, пеньюары, труакары, укрытые и нескромно открытые части вожделеющих тел, изломанные в истоме руки, искаженные онемевшей страстью рты, зажмуренные, заплаканные, равнодушные, пьяные от ужаса, счастья, боли и экстаза глаза, всевозможные позы, будто многоликий Янус или многорукий, многоногий, многоголовый Шива был сфотографирован в неостановимом танце сотни и тысячи раз на один и тот же остановленный кадр.
Прабабушка Тоника, молодая красавица италийских кровей, грешила на экране дисплея со своим молодым кучером в родовом поместье во время отъезда мужа, генерала от инфантерии. Неутомимая в любви прабабушка в профиль. Она же в фас. Юная, очаровательная прабабушка, о существовании которой Тоник даже и не догадывается. Прабабушка в более зрелом возрасте. Прабабушка – светская львица. Прабабушка – матрона. Щелк! Щелк!.. Меняются любовники. Набегают годы. Тускнеют краски.
«Play». «Stop». «Play». «Stop». Игра увлекает. Игра продолжается.
Прабабушка Тоника из рода итальянских маркизов и его официальный прадедушка – генерал.
Портрет счастливой семейной пары.
Щелк!
Молодая жена прадедушки Тоника с молодым дедушкой Платона.
Анонимное письмо.
Тайно сделанная фотография. Щелк!
Распятие дедушки Антона на кресте супружеского ложа во искупление чьих-то грехов.
Гравюра на меди…
Триумф его бабушки по отцовской линии с известным в свое время поэтом, сыном еще более известного поэта, правнуком классика мировой литературы.
Ряд литературных посвящений…
Любовь в лодке, качающейся на волнах. Выкрашенные в голубой цвет борта. Опавшая прическа на месте упавшей шпильки. Кружевная пена воды. Кружевная пена панталон. «Ты плыви, моя лодка, плыви…» – слова из песенника, изданного типографским товариществом Вольф…
Предки. Потомки. Предки предков и потомки потомков. Невиданные смешения. Немыслимые скрещения. Солдат и крестьянка. Сумасшедший помещик и посудомойка. Граф и княгиня. Грузинская княжна и астраханский хан. Сутенер и учительница. Домохозяйка и вор. «Play» – «Stop». «Play» – «Stop»…
Александр Григорьевич возвращает на экран дисплея молодую прабабушку Тоника, прабабушку-байстрючку[69], на чьем родовом гербе – полоса бастардов[70]. Александр Григорьевич сравнивает портрет ее сына с портретами отца Платона – воинствующего идеалиста и дедушки Тоника – убежденного материалиста. На экране дисплея картины радости любви, а также любви-муки, любви-свободы, любви-рабства… На глазах оператора машины происходит наращивание слоев, усиление и ослабление наследственных признаков. Бушуют страсти, штампуются генетические матрицы, создается человеческий материал, основа будущего, неведомого пока. Причины проясняются. Обстоятельства уточняются. Природа творит. Ей нет дела до чистоты Каналов Связи. Природа изнемогает под напором взыгравшей в ней чувственности. Природа напоминает олигофрена с бессмысленно остановившимся взглядом.
«Play» – «Stop». «Play» – «Stop».
Некто, весьма похожий на Тоника со спины: сцена в будуаре итальянской маркизы. Некто, похожий на Платона в профиль: тискает суфражистку. Некто, похожий на Антона анфас – нецензурный сюжет.
Александр Григорьевич извлекает из картотеки новые карточки.
«Кустов Антон Николаевич, образование высшее, доктор наук, более ста научных публикаций и изобретений, в том числе патенты за рубежом, один из ведущих специалистов в области клонирования и гиперклонирования. Женат. В быту ведет себя правильно…»
«Усов Платон Николаевич, образование незаконченное высшее, писатель, автор более тридцати книг стихов и прозы, многие произведения переведены на другие языки. Вдов. В быту ведет себя правильно…»
«Тоник, образование среднее, Участник международного конкурса светотехников-звукооператоров. Холост. В быту ведет себя правильно…»
В деле Кустовых многое становится понятным. Обнаруживаются скрытые источники разряжения Времени. Места наиболее сильных засорений Каналов Связи. Причины страданий и конфликтов, в которых сами конфликтующие далеко не всегда повинны.
Остается вызвать их всех, предъявить обвинение, объявить приговор, привести в исполнение. Отсечь лишнее. Отделить и очистить. Оздоровить. Провести, что называется, extension for prevention – cleaning-up[71].
Александр Григорьевич смотрит на часы. Стрелки показывают непонятное время. Жидкие кристаллы высвечивают непонятные цифры.
Александр Григорьевич выпрямляется в рабочем кресле. Он готов выполнить свой долг до конца. Во имя счастья будущего человечества. Во имя процветания Центра Управления и его передового, образцового подразделения – Следственного Отдела.
52
Суд идет!
Он идет уже целый год или даже несколько тысячелетий. От маленькой двери в стене – до возвышения, постамента, подиума, целиком занятого длинным столом и тремя креслами с узкими высокими спинками, похожими на стрельчатые окна готического собора Матьяша. Они высятся как изваяния идолов, как темноликие тотемы Святой инквизиции, которой предстоит вынести приговор, которая, собственно, его уже вынесла: на костер!
Всего несколько шагов отделяют маленькую дверь в стене от возвышения, а он все идет – из той маленькой двери, за которой Антон Николаевич уже был, за которой они уже оба были – он и его жена. Всего несколько шагов разделяют маленькую дверь и лобное место, где их теперь распнут, спасут, освободят навсегда.
Когда он впервые пришел сюда, комкая в руках кепку, шляпу или зимнюю шапку – во всяком случае, какой-то головной убор, молодой судья, похожий на Тоника, но только с более пышными и притом каштановыми усами подковой, молча протянул руку за документами, извлекаемыми Антоном Николаевичем по одному из туго набитого неведомо чем портфеля. Молодой судья Тоник молча читал заявление, временами взглядывая поверх темных солнцезащитных очков, и под этим изучающим, рентгеновским взглядом Кустов Антон Николаевич, образование высшее, доктор наук, смущался, ежился, нервно поскрипывал кожей пальто, трогал очки и чувствовал себя нашкодившим школьником.
– Назовите причину развода.
Антон Николаевич промямлил что-то невнятное, а потом начал долго и нудно объяснять, путаясь и смущаясь, смущаясь и путаясь. Судья предупреждающе взглянул на часы. Там, за маленькой дверью, в зрительном зале на простых деревянных скамейках дожидались своей очереди полтора десятка распаренных мужчин и женщин. Судье предстояло всех их принять.
Запутавшись окончательно, Антон Николаевич вынужденно сослался на собственноручное заявление, где причина была сформулирована предельно кратко и достаточно убедительно: выявившаяся психологическая несовместимость, но судья Тоник нетерпеливо и даже, пожалуй, раздраженно дернул плечом – в том смысле, что какая, мол, ерунда, двадцать лет совмещались, а теперь вдруг выяснилось… Несерьезно. Неубедительно. В высшей мере сомнительно. Судью интересовала истинная причина. Она и есть истинная, заверил Антон Николаевич, хотя и его самого то, что теперь выяснилось после двадцати лет совместной жизни с женой, поражало не в меньшей степени. Однако причина тем не менее была истинной и серьезной. Куда уж истиннее? Куда серьезнее?..
«Этому никто не поверит». – «Как это?» – «Так. Укажите более вескую». – «Какую?» – «Ну не знаю: другая семья. Что-то еще. Иначе вам будет отказано в иске…»
Тоник-судья ерзает в своем мягком кресле, кривит губы в циничной усмешке. А Антона Николаевича начинает трясти. Он тянется в карман за таблеткой. Тогда судья говорит: хорошо, оставьте заявление, суд рассмотрит. Явитесь такого-то числа. Повестки выписывать?
Суд рассмотрит… Какой там еще суд? Он один и есть суд. Собственной персоной. Его модная спортивная куртка, точно такая, как и у настоящего Тоника, висит на вешалке, прибитой к стене. Черный кейс с фирменной наклейкой – тут же на стуле. Дьявольская какая-то игра.
Суд идет!
Но уже деловым, хотя и несколько торопливым шагом. Совсем не так, во всяком случае, как месяц или два назад шел Антон Николаевич, выходил из маленькой двери в стене и – мимо подиума с тремя пустыми судейскими креслами, с торчащими над длинным столом, будто языческие идолы, стрельчатыми спинками – мимо и прочь: по узкой, крутой лестнице вниз, скорее на свежий воздух.
Теперь они приходят вдвоем. Им вдвоем предлагают сесть. Тоник-судья бубнит: вы-знакомы-с-заявлением-истца?.. Жена неопределенно пожимает плечами. В смысле: знакома. В смысле: нет, не очень. В смысле: какое это имеет значение?
– Разъясняю ваши права и обязанности…
Он продолжает что-то гнусавить, играть, твердить заученное, крутить колесо запущенной машины. Спортивная куртка на вешалке. Рядом на стуле – кейс с наклейкой. От жены пахнет духами. Теми самыми, которые он ей подарил. Канцелярский стол завален картонными папками.
– Совместно с женой не проживаю…
Наконец-то глаза оживляются. Кажется, только этих слов и ждал. Немигающий взгляд из-за темных очков.
Кто из них двоих был убийцей женщины, от которой пахло французскими духами? Кто стрелял в упор? Кто опускал топор?..
Кровь, предсмертные стоны, хрипы, агония. И вот все кончено. Головы лежат отдельно в корзине. Их уносят. Уже просто обыкновенное, рядовое дело.
Таким было то утро занимающейся свободы.
Суд идет! Прошу всех встать.
Все встают.
Встают мужчины и женщины. Распахнутые пальто, косынки, платки. Он тоже поднимается со скамьи, где сидел. Поднимается, скрипя кожей. Он, Кустов Антон Николаевич, образование высшее, в-быту-ведет-себя-правильно.
Поднимается и она.
Муж и жена, в свой последний час, взявшись за руки, с высоко поднятыми головами, они вместе всходят на эшафот.
Суд идет.
Он просто торопливо выходит из той самой двери в стене, за которой висит на вешалке спортивная куртка Тоника и лежит на стуле его черный кейс.
Трое судей гуськом поднимаются на возвышение. Тоник-судья, привычно дернув носом, поправляет темные очки, опускается в центральное судейское кресло, возится с бумагами и бумажками. Заседатели занимают боковые места.
Все вокруг Антона Николаевича начинает кружиться волчком, пол уходит из-под ног, пульс пропадает, лицо белеет, сознание отключается. Он умирает на виду у всех от инфаркта, инсульта, сердечной недостаточности, разрыва аорты, цирроза печени – этот одинокий старик, один из тех, кому никто не подаст последний стакан воды, на ком держится статистическая сводка повышенной смертности среди разведенных. На виду у этих чужих, разомлевших от жары людей в верхней одежде и без головных уборов, словно бы уже присутствующих на похоронах.
Господи, спаси и помилуй! Спаси и помилуй раба твоего, обделенного родительской любовью, семейным счастьем, настоящей дружбой, всю жизнь жаждавшего человеческой ласки, сочувствия и тепла, а теперь рвущегося к неограниченной свободе как к единственному пристанищу, последнему приюту, где никто не предаст и не присвоит душу живу. Дай умереть на воле – только не здесь…
Он слышит какой-то шум, ропот, шепот, разговор. За окнами дождь, ливень, течет по стеклам.
– Слушается дело… – бубнит Тоник. – Истец… Истица… Клоп. Клопица… Ответчица – Балетница. Балерина – Сплетница…
– Довольно! – просит Антон Николаевич. – Хватит…
– Привет! – ухмыляется Тоник.
Сквозь просветляющуюся пелену непроглядной хмури проступает шапка черных волос, набыченная шея, выпученные глаза профессора Петросяна. Рядом – сестра с опустошенным маленьким шприцем. Синие шторы. Искусственный свет.
– Ну что, немного получше? – нарочито бодрым голосом спрашивает профессор. – Ничего, поправитесь. Уж как-нибудь вытянем вас, любезный…
53
Тоник толкает стеклянную вращающуюся дверь, пропускает Ирэн вперед. Их засасывает внутрь, и свет дня, едва проникающий в холл нижнего этажа гостиницы «Астория», меркнет, сгущается до искусственного. Они направляются к лифту. Адмирал в черной с золотом униформе преграждает путь.
– Номеро́?!..
– Три девять три, – говорит Тоник совершенно спокойно.
– Нельзя!
Бела Будаи стремительно выбрасывает указательный палец в сторону Ирэн. Тоник сжимает зубы. Его бледные щеки слегка розовеют.
– Она со мной.
– Nem. Здесь не живет…
Бела Будаи тычет пальцем в Ирэн, в пол, в Тоника, расставляет акценты. Масленые глазки бесцеремонно скользят по тоненькой девичьей фигуре. Юнга Тоник сдерживается из последних сил. Юнга Тоник-Биль играет желваками. У юнги Биля стиснутые зубы, он видит берег сквозь морской туман…
– Убери руки, падла.
Юнга делает шаг вперед.
– Пошли, стронцо, выйдем, – тихо говорит юнга Тоник. – Потолкуем, каццо.
– Потолкуем?!..
Взгляд адмирала сразу становится бессмысленным, как у нахохлившейся птицы какаду.
– Поговорим, – коротко поясняет Тоник.
– О! Поговорим! Да? Пожалюста?!.
Он плохо понимает по-русски. Он вообще не понимает ни хрена.
– Подожди меня здесь, крошка, – кивает на красный диванчик у двери юнга Тоник. Я скоро вернусь.
Крошка Мэри-Ирэн остается на берегу. Она стоит в тумане голубом. А юнга Биль ей верит и не верит. И машет ей подаренным платком…
Они выходят через маленькую боковую, почти незаметную снаружи дверь рядом со стойкой рецепции. Юнга Биль и огромный боцман Боб. Боцман Боб по кличке Адмирал Бела Будаи.
– А ну-ка, Боб, поговорим короче, – говорит Тоник. – Как подобает старым морякам. Я опоздал всего лишь на две ночи, но эту ночь без боя не отдам…
Он только успел это сказать, как почувствовал легкий толчок в спину. Оглянулся. Перед носом закрылись двери лифта, автоматически захлопнулись, и кабину понесло наверх. Побежали, вспыхивая по цепочке, номера этажей.
– Ушел, каццо! – с досадой думает Тоник об этой суке боцмане. – Ушел, стронцо! Порка мадонна!
Тоник еще многое хотел бы сказать этой тесте ди каццо, этому дребанному адмиралу, но кабина замирает, щелкает контакт, двери открываются – тоже, конечно, автоматически – и Александр Григорьевич Фан, Саня Скаковцев, уже спешит по коридору ему навстречу.
– Тоник! Наконец! Ну что, разыскал красотку?
– Разыскал, – без всякого энтузиазма отвечает Тоник. – Она внизу. Этот каццо ее ко мне не пускает.
– Сейчас все уладим. Заходи! Господи ты боже мой!..
Они входят в кабинет.
– Ты, Сань, позвонил бы кому надо, что ли?
Александр Григорьевич радушно улыбается. Круглое лицо лоснится. От глаз разбегаются лучики.
