Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)
– Кто воздержался?
Воздержался один Борис Сидорович. Триэс голосовал «за» и чувствовал себя при этом гнусно. Внутренне он был на стороне Непышневского.
– Принято абсолютным большинством…
Последующие несколько дней Институт химии только тем и жил. Одни утверждали, что Непышневский окончательно свихнулся. Другие – что причиной всему зависть: Непышневский старше, имеет много научных публикаций, а его никуда не выдвигают. Третьи вспоминали азиатский обычай вешаться у входа в дом своего врага. Четвертые пытались выяснить, какой камень и когда мог положить за пазуху миролюбивый, тихий, скромный теоретик. Пятые, шестые и седьмые, отойдя подальше в сторонку, признавали, что по существу Непышневский совершенно прав, как, впрочем, и Сергей Павлович, почти демонстративно покинувший зал заседаний, а вот по форме… Восьмым, девятым и остальным страсть как не терпелось узнать, что же думают по поводу разыгравшегося скандала первые семь.
Неожиданное выступление Непышневского на торжественном заседании ученого совета вызвало новую волну слухов. Зарождаясь главным образом в недрах Правой лаборатории, они переползали в другие комнаты, отделы, подразделения. Вот и ненормальное, антиобщественное поведение старого теоретика пытались объяснить вредным действием тех же кротонов и кетенов, с которыми без зазрения совести продолжали работать степановцы, ничуть не заботясь о соблюдении правил техники безопасности. Кажется, всем уже было ясно, что дело здесь нечисто, однако Никодим Агрикалчевич от имени идеологической институтской комиссии со всей беспощадностью разоблачал и пресекал любые заявления подобного рода. Чем более запретным, впрочем, становился плод, тем слаще казался он тем, кто не сомневался в существовании прямой связи между гибелью Аскольда Таганкова, непостижимым, невиданным за всю историю института поведением Непышневского, именно в один из тех дней заходившего зачем-то в Левую лабораторию, и рискованными опытами, проводимыми сотрудниками лаборатории Сергея Сергеевича Степанова.
Ко всему этому добавилась еще нечистая связь профессора Степанова со своей аспиранткой, ставшая вскоре предметом самого пристального внимания со стороны институтской общественности. Сергея Сергеевича неоднократно видели с ней вместе в укромных уголках парка, возле старинной церкви Петра и Павла, а также в лесу. На виду у всего институтского коллектива они обменивались красноречивыми «гнилыми» взглядами, худели, бледнели и вели себя так, будто их души, в отличие от тел, все еще, слава богу, находящихся пока на пристойном расстоянии одно от другого, бессовестно слились воедино.
Тут важно отметить, что большинство участников этих кулуарных и факультативных обсуждений было определенно на стороне Сергея Сергеевича. Мужчины жалели его. Женщины жалели его жену и осуждали любовницу.
Тем временем в Правой лаборатории учащались случаи обмороков, ослабления сердечной деятельности, выцветания глаз. Народ волновался и дискутировал. Люди подогревали друг друга разговорами, нервничали, по любому поводу затевали ссоры, жаловались начальству. Игорь Леонидович не узнавал свой отдел. Он успокаивал сотрудников обещанием лично во всем разобраться, несколько раз звонил в Институт токсикологии, чтобы узнать, не готовы ли результаты проверки, отправил пятерых самых активных жалобщиков в очередной отпуск, выхлопотав им бесплатные профкомовские путевки, и наконец вызвал к себе Сергея Сергеевича Степанова для объяснений, когда из Института токсикологии пришел официальный ответ.
– Вот, полюбуйтесь! – неистовствовал Триэс, потрясая письмом. – Они утверждают, что кротоны ядовиты. Кто бы тогда, интересно знать, рекомендовал их в качестве пищевых консервирующих добавок?
– А крысы?
– Какие там крысы! Поданным Института охраны насекомых и грызунов…
– Мы-то, Сергей Сергеевич, – перебил его начальник отдела, – прежде всего должны думать о людях…
– Да вы вспомните, сколько было испытаний, проверок. Кстати, они ничего не сообщают о концентрациях. Ведь уморить крыс можно разными способами. Может, их просто перекормили?
– Не будем попусту тратить время. Тему придется закрыть.
– Закрыть только потому, что кому-то не нравится запах веществ, с которыми мы работаем? Это что же получается? Волюнтаризм? Сначала Таганкова отобрали, теперь тему закрываете…
– Вы со словами поосторожнее, Сергей Сергеевич… Зачем вы так? Ну зачем? Не нужно передергивать. В ваше отсутствие Владимир Васильевич попросил меня решить этот вопрос…
– И вы решили его. За счет моей лаборатории. Соседей-бездельников небось тревожить не захотели. Воспользовались ситуацией. За Таганкова-то некому было заступиться.
– Как заведующий отделом я имел право и без вас… – зазвучали ледяные нотки в голосе Сироты.
Что и говорить, имел такое право Игорь Леонидович. Только зря замораживал он голос, потому что у Сергея Сергеевича были свои права, своя беспроигрышная игра, свои неотразимые аргументы, ходы и фигуры, включая влиятельную фигуру заместителя директора по научной работе Владимира Васильевича Крупнова. Тут нужно было искать компромисс, идти на взаимные уступки, а не лезть в бутылку. Не поднимать, к примеру, больного вопроса о Таганкове. А за это, прямо или косвенно, потребовать сохранения кротоновой тематики, по которой финансировалась вся научная работа лаборатории. Или – другой вариант – отстоять Таганкова и распрощаться с кротонами, которые в научном плане сами по себе давно не представляли интереса. Проще и безопаснее для обеих сторон было, пожалуй, пойти на обмен. Обменять, что называется, слона на коня.
– Давайте попробуем разобраться спокойно, – примиряюще сказал Сергей Сергеевич. – Хотя бы с кротонами. А уж с Таганковым – ладно. Что теперь поделаешь?..
Сирота сразу смягчился.
– Мне и самому не хотелось бы… Работа в практическом отношении важная, нашему отделу нужная…
– Да, да, да, – кивал Сергей Сергеевич, прикидывая в уме, не продешевил ли, и если да, то насколько.
Из столь быстрой перемены в поведении начальника отдела он сделал вывод, что, наверно, выгоднее все-таки было бы сохранить слона. Но сил и желания что-либо менять, переделывать, переигрывать уже не осталось. Вся энергия куда-то ушла, необратимо отделилась на центрифуге.
– Старые протоколы испытаний у вас сохранились? – справился Игорь Леонидович.
– Полагаю, что да.
– Тогда никаких кротонов! – громко, заговорщически, как единомышленник, прошептал Сирота.
– Не понимаю.
– Можно же назвать их иначе?
Сергей Сергеевич понял. Все-таки в учрежденческие игры он играл много хуже начальника. Следовало это признать.
– По Женевской номенклатуре они называются тетраариленфосфориленбутиленгликольадипинатбутонами, – сказал он.
– Длинновато, – шумно выдохнул воздух Сирота. – Лучше тогда назовем тему так: «Разработка новых консервирующих веществ». Согласны?
– Пожалуйста.
– А старую закроем.
Сирота оперся ладонью о полированный стол.
– Только кто будет вести? Таганкова-то нет, – озабоченно проговорил Сергей Сергеевич.
– Ну народа у вас хватает. Каледин. Ласточка…
– Они занимаются кетенами.
– Так ведь кетены мы закрываем.
– Что?!
– Вы разве не знаете? – чистыми, как у младенца, глазами взглянул на Сергея Сергеевича начальник.
– Впервые слышу.
– Ну что вы… Вопрос решен.
– Но ведь крысы остались живы!
Сергей Сергеевич в растерянности зашуршал отчетом, отыскивая нужную страницу.
– Вот!
– Ну и что? – даже не заглянул в отчет Игорь Леонидович. – На крыс может не действовать, а на людей…
Сергей Сергеевич попытался было противопоставить демагогии Игоря Леонидовича собственную демагогию, полагая, что других средств борьбы с нею не существует. Встав на горло собственным принципам, он сослался на один из самых основополагающих, классических, рассматриваемых всеми как абсолютная истина трудов, которым Игорь Леонидович просто не посмел бы пренебречь, но тот в свою очередь сослался на еще более классический, еще более основополагающий, еще более современный труд, каковой не только вслух, но даже в тайных мыслях своих оспорить было никак невозможно.
– Ведь есть же официальное заключение… – едва не плакал профессор.
– Хорошо. Буду с вами вполне откровенен. Думаете, без ваших кетенов мало у меня забот? Бесконечные жалобы. И Самсон Григорьевич настаивает.
– Ему-то какое дело?
– Я понимаю. У вас аспирантка. Ей – защищаться. Но нельзя же ради этого подвергать опасности жизнь остальных сотрудников. Измените тему. Чуть поверните. Не мне вас учить… Очень вам советую не упорствовать. Очень! – вдруг снова перешел он на громкий шепот. – Для вашей же пользы. Поверьте.
После этого неприятного, унизительного разговора Сергею Сергеевичу не хотелось возвращаться в лабораторию. Что он скажет? Как объяснит случившееся? Чем оправдает гнусную сделку?
…Две одинокие фигуры брели по институтскому парку друг другу навстречу. Одной из них был страдающий, запутавшийся, обессиленный и обесчещенный Сергей Сергеевич, а другой – тоже сильно сдавший за последний месяц Сергей Павлович Скипетров. И встретились они, по странному совпадению, на той самой дорожке, на которой Сергей Павлович повстречал Дину Константиновну. Под теми самыми липами. И даже время дня совпадало.
Впрочем, не стоило вспоминать. Все истлело, перегорело, кануло в вечность. Любовь Дины к своему мужу, ее преданность заставляли теперь Сергея Павловича раскаиваться в недостойном своем поведении. Сергей Сергеевич как бы вырос, возвысился в его глазах, получил особое право на покровительство.
Они поздоровались, разговорились.
– Закрывают кетеновую тематику, – пожаловался Степанов. – Все точно сговорились. Даже Самсон Григорьевич.
– Не обращайте внимания. Это ничего не изменит.
– Еще как изменит!
– Ровным счетом ничего.
Сергей Сергеевич даже вздрогнул, вновь услышав эти слова. Они таили в себе нечто непонятное и могли означать что угодно.
– Вам еще повезет.
– Спасибо.
– Вам еще предстоит…
Не окончив фразы, Сергей Павлович как-то слишком уж резко повернулся и, даже не попрощавшись, заспешил куда-то.
ГЛАВА XV
1. БЕЗОБРАЗНАЯ СЦЕНА
Эта случайная встреча в парке несколько приободрила Триэса, хотя ничего определенного, обнадеживающего или тем более утешительного Сергей Павлович ему, в общем-то, не сообщил. Но так устроен человек, что в темные периоды своей жизни он воспринимает как щедрый подарок судьбы уже простое слово участия, мимолетную доброжелательную улыбку.
Трудные настали времена. Распахнутая настежь дверь в фантастический мир, подаривший ему юношескую легкость и вдохновенные часы, вдруг захлопнулась, но и прежней спокойной жизни больше не существовало. Точно они с Инной вернулись из Приэльбрусья не к домашним очагам, а на пепелище. Все менялось в худшую сторону, и на что мог он теперь рассчитывать? На какие перемены? Самое же ужасное заключалось в том, что Инна вела себя с ним как в переполненном автобусе, стараясь потесниться, ужаться, забиться в угол – лишь бы ее не трогали, не касались, оставили в покое.
И вот приходит час, когда он вынужден сообщить сотрудникам правду: кетеновую тематику закрывают.
– Как же вы согласились на это, Сергей Сергеевич?
– Меня никто не спрашивал. Теперь будем заниматься одними тетраариленфосфориленбутиленгликольадипинатбутонами.
– То есть теми же кротонами? Остроумно. Но какое они имеют право закрывать тему? Без рассмотрения на подсекции. Без решения секции. Без обсуждения на ученом совете.
– Было бы желание, – печально замечает профессор. – Право всегда найдется.
Звонит телефон. Сергея Сергеевича вызывают в дирекцию. Когда возвращается, его уже ожидают две посетительницы.
– Мы из Лютамшор, – говорит одна. – Вы ведь занимаетесь консервантами?
– Занимаемся.
– Кретонами? – заглядывает женщина в бумажку.
– Кротонами, – уточняет Триэс. – Но только мы ими занимались раньше. А теперь – тетраариленфосфориленбутиленгликольадипинатбутонами.
– Ага, – едва переводит дух женщина. – Скажите, а они… эти ваши… ну эти… лучше или хуже, чем кретоны? – снова заглядывает она в бумажку.
– Да как вам сказать… Почти такие же.
– Мы из такого-то научно-исследовательского института, – объясняет женщина в надежде на большую благожелательность, в расчете на режим благоприятствования со стороны смежников.
– Знаю такой-то ваш институт.
– Нам бы немного этих… ваших… Для опробования.
– Ну сколько?
Женщины мнутся, переглядываются. Стало быть – «капелюшечку». Привычное дело. Знакомая песня.
– Уж так и быть. Сто граммов дадим.
Лица посетительниц просветляются. Лица посетительниц проясняются.
– Если нам понравится, вы производство наладите? – звучит следующий стандартный вопрос.
– Наладим, – обещает Триэс. – Даже если вам не понравится.
– А другие потребители есть?
– Есть.
И опять опасливо, жалостливо, просительно:
– Вы уж нас не обижайте потом, имейте в виду.
– Не обидим. Поимеем, – снова обещает Сергей Сергеевич. – Обращайтесь в Королизу на опытный завод. Запишите наш телефон. А сюда – свой. – Заученным движением протягивает телефонную книжку, сплошь исписанную телефонами и адресами.
Но все это так, для проформы. Женщины больше не придут. И не позвонят. Это можно утверждать почти со стопроцентной вероятностью. Случайные посетительницы. Бродяги по долгу службы. Шабашницы-бесшабашницы. Птицы перелетные. По соломинке, по травинке строят свое гнездышко. Ищут. Что-то находят. Тащат к себе. Испытывают. Пишут отчеты. Кто-то что-то где-то кому-то сказал, от кого-то услышал – и вот они уже примчались, вестницы-предвестницы. Предвозвестницы. Сто граммов им хватит, пожалуй, на год испытаний. Питание всему коллективу на целый год. Потом у других выпросят. Еще год жизни. Так подаяниями и живут. Как тут не дать?..
– До свидания. Спасибо. Извините за беспокойство.
– Всего доброго. Звоните. Заходите…
И т. д.
Прощание. Рукопожатия. Дежурные улыбки. Художественное оформление впустую потраченного времени.
– Так что будем делать? – вновь обращается Триэс к сотрудникам, возобновляя прерванный разговор.
В это время снова звонит телефон.
– Сейчас не могу. Занят. Позже.
Вешает трубку.
– Что будем делать?
Опять звонок.
– Начальство требует…
Через полчаса возвращается.
– Мы так и не договорили.
Опять его дергают, вызывают куда-то.
Челночные операции продолжаются, рабочий день неумолимо движется к завершению. Триэс приглашает всех после работы к себе домой.
– Там и поговорим. Посидим спокойно…
Беготня по кабинетам и этажам притупляет сердечную боль, смиряет живые чувства, и к концу дня человек как пьяный: море ему по колено.
Учрежденческая карусель! Почти уже биологическая потребность современного человека куда-то нестись, лететь, кружиться. Великое освобождение от собственного «я». Ежедневная бесовская игра в занятость, полный бальнеологический курс избавления от любых душевных недугов и страданий. У подвергнутого лечению на учрежденческой центрифуге включаются защитные механизмы организма, срабатывают безусловные рефлексы, активизируется система торможения, и случайно попавшая, например, в любовные сети жертва вдруг осознает, что никакой, собственно, любви нет, не было и быть не может. Ее просто в природе не существует. Есть только некая жажда, для утоления которой достаточно одного стакана свежей холодной воды. Насчет же любви человек ошибался. Заблуждался. Он просто выдумал эту любовь, поскольку в реальной повседневной жизни, во всех этих циркулярах, письмах, телефонных звонках, переговорах, заседаниях, совещаниях, перестановках, рокировках, учрежденческих играх и вакханалиях нет для нее ни времени, ни места. И вот даже само слово, само понятие «любовь» постепенно вытесняется из сознания пациента – как легкая жидкость вытесняется более тяжелой.
Если бы Сергей Сергеевич сразу оговорился, что приглашает к себе сотрудников на чай, то сама собой отпала бы возможность двусмысленного толкования слова «посидим». К сожалению, руководитель лаборатории не сделал этого. Но там, где нет точности формулировок и чистоты помыслов, неизменно возникает соблазн, выползают наружу всякие страстишки – и поди их потом уйми, загони обратно.
…Мужской разговор за столом в доме Сергея Сергеевича закручивается спиралью вокруг ответа на поставленные днем вопросы: «как быть?», «что делать?» – тогда как две женщины, жена хозяина дома и его аспирантка, беседуют отдельно. Они ведут между собой как явный, так и тайный словесный поединок, во время которого многое узнают друг о друге, хотят же узнать еще больше: то главное, что трудно передать с помощью обыкновенных слов.
– Когда Сергей Сергеевич…
– Да, да, когда он был с в а м и в Приэльбрусье…
Нет, не случайное уточнение. Как раз очень существенное. Вот именно «с в а м и». Именно «в Приэльбрусье»…
Дина Константиновна пристально, точно сквозь прорезь прицела, смотрит на собеседницу. Она улыбается ей открытой, приветливой улыбкой. И Инна не выдерживает взгляда, опускает глаза, краснеет…
А трое подвыпивших мужчин в другой, сильно прокуренной комнате продолжают обсуждать свои проблемы.
– С чего началось? – шумит Гурий.
– Тише, не глухие…
Это Ласточка. Его голубые глаза светятся ангельским светом.
– Помолчи!
– Пусть скажет, – добродушно дозволяет хозяин. – Только не злись, Гурий…
Здесь, у него в доме, собралась испытанная гвардия, три друга-мушкетера, и что бы ни случилось, они всегда вместе. Всегда заодно. И от этого становится тепло на душе. Уверенно и надежно. Снег тает, бегут ручьи, солнце светит. Весна.
– И скажу, – уже рычит Гурий, сбрасывая с плеча расслабленную руку шефа. – Хватит из себя начальника строить!
Гурий становится похож на большого разъярившегося пса. Пожалели его, видите ли, погладили. А он взял и огрызнулся, щелкнул зубами.
Что, в конце концов, обидного сказал Триэс? «Зачем злишься, Гурий?» – только и спросил. Мол, ты, Гурий, хороший человек, и негоже тебе злиться на друзей. Но у Гурия уже тормоза заклинило, и эта жалость на него, это панибратство – как красное на быка.
– Сволочь, – быстро говорит Гурий. – Сволочь! – и мелко дрожит, будто насквозь продрогший пес или как перегретый мотор на больших оборотах.
– Спятил? – подскакивает к нему Ласточка.
Гурий отшвыривает его. Валера снова бросается. Словно с гранатой под танк.
– Тему прикрыли – и ладно! Аскольда забрали – плевать… Думаешь, все слепые? – тяжело дышит Гурий. – Или дураки? Аскольд не хотел… не хотел он заниматься кротонами. Ты ведь его заставил. Он тебе мешал – ты его выжил…
– Что?! Я выжил Аскольда? Зачем? Иди-ка проспись…
– Ты ему мстил! – орет Гурий.
– За что?
– За то, что он талантливее тебя. За Инну!
– Тише! Тише! – хватается за голову Ласточка.
Триэс не отвечает. Триэс пытается поглубже вдохнуть, но что-то у него не очень получается. Он стоит посреди комнаты бледный, трезвый, совсем одинокий.
– Так, – говорит он наконец. – Поговорим завтра.
– Иди ты!..
Гурий гоняет желваки по скулам. Ласточка в панике.
– Как не стыдно!
– Пусть, Валера, стыдятся те, кто довел институт… Превратил его в богадельню… Кто отирается целыми днями в кабинетах, вместо того чтобы…
Ласточка замахал руками. То ли мучающаяся бессонницей оса влетела в комнату. То ли Гурий совсем уж хватил через край. То ли накурили сверх меры, и Валерий Николаевич пытался поскорее выгнать дым через открытую форточку. «Придется теперь этому идиоту уходить из лаборатории», – подумал он обреченно.
Гурий же продолжал скандалить, не обращая внимания ни на размахивающего руками Ласточку, ни на окаменелость шефа:
– Трусы. Всего боитесь. Всяких там ублюдков. Угождаете начальству, пыжитесь, изображаете деятельность…
Гурий опять было двинулся на Триэса, но Ласточка снова возник на его пути, уперся руками Гурию в грудь – и не пустил.
Женщины слышали только громкие голоса в столовой, но были слишком увлечены друг другом, чтобы прислушиваться и вообще интересоваться чем-либо еще. По каким-то едва уловимым признакам они вполне оценили силы и возможности друг друга и теперь как бы пришли к негласной договоренности: не вступать в борьбу. Так договариваются, наверно, одинаково сильные животные и целые сообщества людей – жить в мире, каждое на своей территории.
А мужчины не унимались.
– Гурий! Сергей Сергеевич! – метался меж двух огней Ласточка. – Что же это?
Взгляд у Триэса был тяжел. Под глазами набрякли мешки.
– Мужики!!!
Табачный дым ел глаза.
– Так хорошо жили, и вдруг…
Хохолок на голове Ласточки смешно вздрагивал.
– Я жду извинений до десяти часов завтрашнего утра, – сказал Триэс. – В противном случае…
– Сергей Сергеевич! – заскулил Ласточка.
– Все, – отрезал Триэс.
Они вышли из комнаты.
– Куда вы? – удивилась Дина Константиновна.
– Домой, – каким-то придушенным голосом ответил Валерий Николаевич. – Дети…
– Погодите, чай…
– Спасибо. Как-нибудь в другой раз.
– А ты, Гурий? Ну что же вы это все одновременно?
– Я тоже, пожалуй, пойду, – сказала Инна.
Дина Константиновна не удерживала.
Когда трое вышли из подъезда, стоял поздний холодный вечер. Воздух пах по-осеннему. В небе зажглись крупные звезды. Где-то лаяли собаки, слышались редкие голоса. Гулким эхом отдавались шаги по асфальту, а у самой опушки леса тишина стояла непроницаемо-плотной, глухой стеной.
– Что там у вас случилось? – спросила Инна.
Никто не ответил.
Стучали каблуки. Громко дышал Ласточка. Тяжело сопел Гурий. Постепенно к этим звукам примешался еще один. Будто приблудный щенок бежал в темноте рядом, поскуливая. Потом раздалось громкое, судорожное всхлипывание, огромная тень от фонаря метнулась в сторону, отделилась от идущих по шоссе и, жутко завывая, устремилась к лесу. Инна бросилась следом, в темноту. Обхватив руками дерево близ дороги, Гурий плакал навзрыд.
– Гурий!
Она тронула его за плечи и сама чуть не заплакала от растерянности, жалости и испуга.
Гурий что-то бормотал сквозь слезы. Бульканье то вырывалось, то застревало у него в горле, точно прочищали раковину.
2. О ЛЮДЯХ И МЫШАХ
На следующее утро в лаборатории Каледин подошел к профессору.
– Сергей Сергеевич, – сказал он, не поднимая глаз, – я виноват перед вами. Простите.
Инцидент был исчерпан, и никто из свидетелей имевшей место накануне безобразной сцены никогда больше не вспоминал о нем. Но все-таки что-то безвозвратно переменилось в душе у Триэса, хотя ссора с Калединым, возможно, и не была единственной причиной этой перемены. Он стал в общении с окружающими заметно жестче, суше, немногословнее. Дела в институте шли из рук вон плохо. Правая лаборатория, Нина Павловна из технического отдела, Самсон Григорьевич Белотелов, кто-то еще пытались зачем-то довести начатый разгром научной тематики лаборатории до конца. Пока, правда, официально тема не была закрыта и действовало только устное распоряжение начальника отдела о временном прекращении работ.
Когда выяснилось, что не только кетенами, но и кротонами Левая лаборатория больше не занимается, Правые начали победное шествие по институту с праздничными транспарантами и с широковещательными заверениями общественности в том, что их здоровье резко улучшилось. Глаза больше не обесцвечивались, в обморок никто не падал, и даже голова как будто ни у кого не болела. Поскольку на самом деле работы с кротонами продолжались, хотя и под другим названием, оставалось предположить одно из двух: либо соседняя лаборатория сплошь состояла из симулянтов, либо источником всех неприятностей действительно были кетены. Триэс советовался с Непышневским, занимавшимся когда-то структурными аспектами токсических воздействий. Тот долго разглядывал химические формулы, качал головой, излагал свои общие соображения.
Люди Правой лаборатории создали агитбригады, стали давать институтской публике пропагандистские театрализованные представления. Особенно усердствовала Певунья, хорошо известная на весь институт своей неуемной активностью. У этой мастерицы варить химические каши были старые счеты с Левой лабораторией. Обладая острым нюхом и природной находчивостью, она первая учуяла запах кетенов, доносившийся из смежной комнаты, а когда о степановцах стали говорить в институте много лестного, первая побежала к ним просить «капелюшечку» для опробования. В данном случае было даже неважно, куда и зачем эту «капелюшечку» добавлять. Важно было оказаться таким образом на переднем крае научных исканий. Со временем знания студенческой поры превратились у этой активистки в несколько полезных навыков типовых, так сказать, операций, хотя и без всякого образования можно было понять ту простую истину, что если к хорошо известному добавить неизвестное, то обязательно получится нечто новое. Изготовляемые Певуньей по должностной необходимости дежурные блюда, которые время от времени ей приходилось выдавать за вновь изобретенные, составляли все ее кулинарное мастерство. Сваренная и на этот раз из старой крупы каша с добавленной «капелюшечкой» получилась хотя и неудобоваримой, но оригинальной. Поэтому Певунья села писать очередную заявку на изобретение, заключающееся в использовании кетенов, которым, таким образом, было найдено как бы полезное применение, поскольку никому раньше не приходило в голову добавлять подобную «капелюшечку» в подобную кашу. Добавив «капелюшечки» в другие каши, она написала еще несколько заявок. Все они были признаны изобретениями, ибо основной признак любого изобретения был соблюден: каши сии имели свой собственный вкус. Когда дошла очередь до внедрения, кетены понадобились в больших количествах. Конъюнктура складывалась самая благоприятная. Потребители были готовы есть любое изготовленное Певуньей блюдо, поскольку давно уже сидели на голодном пайке. Завод соглашался наладить производство новой каши, потому что налаживать там, собственно, было нечего: только добавить и перемешать. С другой стороны, сам завод нуждался в чем-нибудь новеньком: за это ему платили премии. Тогда институтское руководство стало добиваться от Левой лаборатории определенного ответа на вопрос: как скоро кетены могут быть внедрены в промышленность? Тут всплыла на поверхность эта история с заявками, авторами которых, как ни странно, оказались почему-то и Самсон Григорьевич Белотелов, и Игорь Леонидович Сирота, никакого отношения к «изобретению» не имеющие.
Когда Сергей Сергеевич познакомился с содержанием заявок, он только руками развел и посмеялся. Разумеется, никакой технической надобности использовать дорогостоящие кетены в дешевых общепитовских кашах не было, и вообще кетены оказались там совсем некстати. Правая лаборатория, однако, сочла смех Сергея Сергеевича совсем неуместным и несколько преждевременным.
Вместе с начальниками-соавторами и лаборантками-соавторшами, вовлеченными в стихийный процесс изобретательства – кто для солидности, кто для массовости, – Певунья пела тогда на каждом институтском углу, что вся так называемая наука Левой лаборатории страшно далека от нужд реального производства, а ее так называемые ученые занимаются в последнее время лишь склоками, возводя напраслину на тружеников Правой лаборатории.
Самое же возмутительное и обидное для изобретателей состояло в том, что без кетенов не было ни изобретения, ни вознаграждения за изобретение, которое обещало быть довольно крупным. Итак, Правые продолжали требовать, а Левые – упорствовать. Возник конфликт, разгорелась вражда. Вот тогда-то впервые и выцвели у кого-то глаза. Кто-то впервые упал в обморок, начал жаловаться на головную боль, а кто-то прямиком отправился жаловаться в отдел техники безопасности.
Триэс пытался не обращать внимания. Народ Правой лаборатории роптал. Певунья средствами массовой агитации и пропаганды разоблачала происки Левых. К этому нужно добавить еще задушевные разговоры об общегосударственной пользе, о государственных интересах, на которые, мол, Левой лаборатории, живущей своими узкими мышиными интересами, начхать, поскольку они не соавторы заявок и материально не заинтересованы в их внедрении.
Таким образом, не выданные Певунье и ее соавторам денежные премии постепенно превращались в дело общегосударственной важности, сотрудники Левой лаборатории – в мышей, а Правой – в жертвы кетеново-кротоновых отравлений. Никаких различий между кетенами и кротонами здесь не делалось. Вся так называемая «чистая» наука была охарактеризована как вредоносная, а искусство варить каши – как единственно нужное, правильное, общенародное дело.
Однако работы с кротонами продолжались. Ими снова пришлось заниматься Каледину. И снова – Ласточке. Правые чувствовали себя хорошо. Оставалось проверить токсичность кетенов.
– Вы сделайте просто, – посоветовал однажды Триэсу Сергей Павлович Скипетров, большой знаток самодеятельных опытов. – Посадите тараканов в коробку из-под торта, а потом капните несколько капель или положите на дно немного вашего вещества…
– К сожалению, мы опоздали. Кетеновую тематику окончательно закрывают, – сказал Триэс и почувствовал, что в кабинете Сергея Павловича запахло паленым.
– Это ничего не изменит, – вновь произнес Сергей Павлович свою сакраментальную фразу.
Он ушел в себя, как-то разом сник и выглядел теперь чрезвычайно усталым.
Правду говорят, что беда не приходит одна. В институте вдруг начали поговаривать о злоупотреблениях, связанных со строительством ведомственных дач. Будто бы приезжали ревизоры, обнаружили недостачу. Может, это были пустые сплетни, но Сергей Сергеевич обратил внимание на то, что интерес к закрытию его темы стал как-то незаметно остывать. За небольшое время, прошедшее со дня юбилея, Самсон Григорьевич Белотелов, имя которого всякий раз возникало в связи с этими якобы кем-то для себя за счет института сооружаемыми дачами, похудел вдвое: костюм висел на нем, как на детской вешалке. Правда, Виген Германович Кирикиас тоже сильно осунулся, а кожа на лице и руках приобрела болезненный желтовато-пергаментный оттенок. Однако тут было другое: уже все в институте знали, что врачи нашли у него запущенный рак.
Да и Непышневский выглядел дурно. Виген Германович ел его поедом, не давал житья, выпроваживал на пенсию.
Один лишь Викентий Петрович, чаще других упоминаемый в тихих всенародных разговорах о дачах, выглядел молодцом. Сказывалась спортивная закалка. Хотя горделиво-птичьего подергивания головой за ним больше не замечалось, голос, осанка и брюшной пресс оставались прежними.
Заботу о том, чтобы достать и доставить в лабораторию подопытных животных, взял на себя Гурий Каледин. Несколько тараканов ему удалось поймать в собственной квартире, а вот где добыл он живую мышь, так и осталось загадкой. Он же принес в лабораторию торт – как бы торт мира – под тем предлогом, что для эксперимента, проводимого по совету Сергея Павловича, нужна коробка, а откуда ее еще взять? Вообще после той злополучной вечеринки Гурий сильно переменился.
