Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)
«Та-та! Та-та-та!» – хлопают динамовцы.
– Динамо?!!!
– Да-а-а!!!
– Не-ет, – слабо возражает Тоник.
Совесть все же не позволяет смолчать. Но голос его по-прежнему неразличим, и тут ничего не поделаешь.
Семечко профессора Петросяна начинает действовать. Драже профессора Петросяна понемногу успокаивает. Леденец-таблетка профессора Петросяна утишает душевную боль. Как во сне, Тоника снова выносит на улицу, в стрекотание и урчание, в городской гул, туман и сырость, в неостановимый поток толпы.
Навстречу ему опять идут женщины. Одни только женщины. Он замечает только их. Все новые и новые. Красивые и не очень. Как мячик пинг-понга взгляд перескакивает с одной на другую, с той на эту, с этой на ту. Зачем их столько? Зачем их столько на этом тесном тротуаре, на тесных тротуарах других улиц, городов, стран?
Душный, мучительный запах духов, одеколона, парикмахерской. Этот вечный odor della feminita[30]. Этот страшный, сладостный сон. Этот бесконечный поток женщин.
Тоник чувствует себя совершенно измученным. Измотанным и истерзанным. Обалделым и изнуренным. Сердце прыгает в груди, как полый пластмассовый шарик. Виски сжало. Внутри все опять дрожит. Такое состояние, что впору брать больничный. Он долго ждет у светофора, изловчившись, перепрыгивает через скопившуюся у обочины топкую жижу и, припадая на левую ногу, ковыляет на противоположную сторону Садового кольца.
10
Но вот и подъезд. Громоздкая, старорежимная дверь клуба. Обогреваемый, с теплым поддувом тамбур. Другая дверь. Тоник скидывает куртку, разматывает шарф, вместе с лыжной шапочкой засовывает его в рукав, сдает в гардероб, перед большим зеркалом орудует пластмассовой голубой расческой с поломанными зубьями, крутит патлатой головой с выбритыми висками и вздыбленными по последней моде волосами, разглядывает на распухшем носу вздувшуюся блямбу, оглаживает тощие белесые усики. Усики, конечно, несколько жидковаты. Точно волосяные паразиты полуживотного происхождения, они присосались к верхней губе.
«А вообще-то эта медицинская сестра в полном порядке, – думает Тоник. – Кадр что надо». Из зеркала на него глядит неотразимый плейбой в потертых джинсах и темных солнцезащитных очках. Плейбой пытается вспомнить научное название этой блямбы, прыща, бутона. Может, бутон лямур? Или амур бутон?
В клубе Тоника знают все – можно спросить любого. Числится он инженером, отвечающим за свет и звук. Все осветительное оборудование под его началом, и во время иных заседаний, концертов, спектаклей, вечеров он, случается, экспериментирует. Что-нибудь включает, выключает, не по инструкции усиливает, не по делу ослабляет. Словом, творит. Во время киносеанса, бывает, вырубит вдруг звук и включит полный свет. Бледные тени продолжают метаться по экрану, а творческая интеллигенция, находящаяся в это время в зале, оказывается в полной растерянности, не знает, как ей реагировать на подобные хеппенинги: аплодировать, шикать, восхищаться или негодовать. И только отдельные, наиболее подготовленные зрители способны догадаться, что все это означает, что хочет сказать своим авангардистским искусством Тоник: мол, правда жизни превыше правды кино. Или: свет торжествует над мраком.
Тоник, между прочим, тонко чувствует свет и всякий раз выражает с его помощью свое отношение к тому, что происходит на сцене. Со звуком, пожалуй, дело обстоит сложнее, и главное – нет подходящей аппаратуры, однако в дальнейшем и этой работе Тоник собирается придать широкий поисковый характер. Настоящая звукооператорская работа требует, конечно, высокой технической культуры и дорогостоящего оборудования, которое у клуба еще неизвестно когда появится. Да и руки, честно говоря, не доходят: засасывает текучка. То стулья какие-то заставляют носить, то двигать рояль по сцене, то подменять контролера у входа в зал. Поскольку без Тоника не обходится ни одно мероприятие, он с утра и до вечера пропадает в клубе. Рабочий день у него не нормирован, как и у всякого творческого работника, но являться всегда приходится вовремя. День, стало быть, не нормирован только в одну сторону – в сторону увеличения, как всегда.
Чтобы попасть в свой кабинет, Тоник выхрамывает на третий этаж. Потолки высокие – лестница длинная. Кабинетик занимает полтора шага в длину и чуть меньше в ширину. Однотумбовый канцелярский стол весь завален книгами, популярными брошюрами, программами, календарными планами, афишками, рекламными объявлениями, рекламными приложениями, магнитофонными кассетами, газетами «Советский спорт», железными банками из-под индийского растворимого кофе, какими-то лампочками, обертками от конфет, журналами мод, а на стене над всем этим висят цветные вырезки: любимая футбольная команда ЦСКА в полном составе и в обрамлении импортных красоток, которых хозяин кабинета меняет время от времени. По настроению. По собственной прихоти.
Войдя в кабинет, Тоник оглядывается. Тоник принюхивается. Убеждается, что никто в его отсутствие здесь не побывал. Привычно поправляет очки, открывает форточку, садится в скрипучее кресло, до списания принадлежавшее его начальнику, вглядывается сперва в родные лица присевших возле мяча и стоящих во втором ряду футболистов ЦСКА, потом – в смуглых, белотелых и черноногих красоток, мысленно оценивает достоинства каждой и, погружаясь в неясные грезы, начинает выбирать ту, с которой будет приятно провести сегодняшний день. А то и вечер.
Это его интимное действо грубо прерывает звонок телефона. Тоник снимает трубку.
– Слушаю.
– Алло!
– Вам кого?
– Таню.
Трижды прокручивает диск, сигнализирует тем, у кого параллельный аппарат.
– Там никто не подходит, – говорит Тоник.
– Как это?
– Вам Таню?
– А вас как зовут?
Ну вот, опять… Начинается…
– Послушайте, девушка…
– А у вас есть машина?
– Да в гробу я ее видал.
– Духовные интересы?
– Чего?..
«Мур-мур, – звучит в трубке. – Мяу-мяу!»
– Вам сколько лет?
– Мне-то?.. А вам?
– Двадцать четыре.
– Ну.
– Стройная, симпатичная блондинка. Рост сто шестьдесят три. С высшим образованием и уравновешенным характером. Доброжелательная, замужем за генералом, материально самостоятельная.
– Ну!
– Так сколько вам лет?
– Шестьдесят, – говорит Тоник, желая прекратить разговор. – Недавно исполнилось.
– А как зовут?
– Платон. Можно Тоник.
– Антон?
– Ну положим…
– А рост?
– Что рост?
– Рост какой?
– Семьдесят три.
– Метр семьдесят три?
– Без метра.
– Я вам не верю. Давайте встретимся.
– Зачем?
– Очень хочется быть счастливой…
– У тебя же муж генерал.
– Ну и что?
– Старый, что ли?
– Моложе вас.
– Так какого хрена?
– Просто так. Интересно. Чтобы вы знали, я люблю домашний уют, природу, семью, живопись, музыку, спорт…
– За кого болеете?
– Кино люблю, театр, фотографию, джаз, путешествия, шитье, вязанье, детей, литературу, езду на машине и велосипеде, бальные и современные танцы. Круг интересов широкий. Коммуникабельна, жизнерадостна, великодушна, вежлива. Искренняя, впечатлительная, ласковая, с чувством юмора, веселого нрава, честная, добрая, застенчивая…
– Оно и видно.
– У меня красивые ноги, глаза, имя…
– Какое?
– Ирина.
– Я так и думал.
– Почему?
– Алло! Девушка!.. Вам, собственно, кто нужен?
– Ну… Достойный, порядочный, обеспеченный, материально независимый мужчина. С добрым умом и умным сердцем. Непьющий, некурящий, без вредных привычек. Справедливый, добрый и отзывчивый. Немного вспыльчивый…
– Это есть.
– Испытавший горечь неудачи. Носящий очки. Интеллигентный. Мужественный. С сильным характером. Научный сотрудник, работник культуры или писатель. Обязательно интеллектуал и эрудит. С чувством юмора. Пользующийся уважением окружающих. Темпераментный, романтический, спортивный. Оптимист и жизнелюб. С поэтической душой и широким кругозором…
– Ладно, – говорит Тоник. – Раз такое дело…
– Встретимся?
– Сегодня в семь.
– Где?
– Скажем, у входа во вторую линию ГУМа. Со стороны улицы 25-го Октября. Устраивает?.. На мне, значит, будет куртка. Такая синяя. И лыжная шапочка… Да, вот. А Тане-то что передать?
– Какой Тане?..
Тоник всматривается в групповой портрет любимой команды. Тоник вглядывается в развернутых веером огнедышащих красоток. Его рука забылась на телефонной трубке. «Вот, – думает, – еще один кадр. Ну куда от них денешься?»
11
Платона Усова будит телефонный звонок.
– Подъем! – кричит со сна бывший десантник. – Рота, подъем!
В полосатых трусах и голубой грязно-линялой майке с короткими рукавами, встрепанный и смурной, он вскакивает с постели.
– Да, слушаю. Кхе!
– Платон Николаевич? – урчит незнакомый бас. – Это из Иностранной комиссии вас беспокоят. Насчет поездки…
– Кто? Что? Кхе! Куда?
– В Венгрию.
– Когда? По линии ветеранов?
Платон зажмуривается, трясет головой и окончательно просыпается. Почему-то он стоит босой в коридоре возле телефона, прямо напротив зеркала и шевелит пальцами ног. Все окружающее пребывает в тумане. Будто чайник выкипел и поверхность стекла запотела.
В зеркале смутно отражается крепкая, словно отлитая из гипса, фигура – такие стояли раньше в любом парке, а рядом уж обязательно – девушка с веслом. Платон стаскивает через голову майку, рыхлит пальцами растрепавшиеся волосы. Из зеркала глядят на него в упор голубые подслеповатые глаза.
«Фу! Неужели проспал? Кхе!.. Что на сегодня? Кхе!.. Получить деньги на почте. Купить цветы. Позвонить насчет памятника. Съездить на кладбище…»
– На зарядку становись! Кхе!..
Зарядка в хорошем темпе. Водные процедуры. Наконец он водружает на нос очки. Туман опадает. Окружающее проясняется.
И сразу возникает поправка к плану: не звонить, а прямо ехать в Мытищи. Долго они еще будут тянуть? И договориться насчет земли и ограды. О месте для второй могилы. Они с Ириной должны лежать рядом. Кто занимается участками? От кого это зависит?
Бывший десантник, гроза вражеского тыла, несколько раз раненный и однажды контуженный Платон Усов подходит к роялю, опять разглядывает фотографию, ставит на место, отправляется на кухню. Его только что уверенная, вразвалочку, походка морячка, кавалериста или героя дворовой шпаны былых времен вдруг снова становится тихой, шаркающей, стариковской.
Не давая кофе закипеть, он снимает ковшик с плиты, ждет, когда опадет кружевная пена. Из столовой доносится долгий протяжный звук: звук лопнувшей струны, удара часов, аккорда на фортепьяно. В голове – шум, путаница, какофония. Большой симфонический оркестр настраивает свои инструменты. Видно опять подскочило давление. Кхе! Может, не пить кофе? Принять таблетку?
Значит так: почта, цветочный магазин, кладбище… Где извещение о денежном переводе?.. Вот оно, на письменном столе. Ладно. Кхе! А это что за выписка?
«Клон /от греч. klōn – ветвь, отпрыск/ – ряд наследственно однородных копий одной особи, образующихся в результате бесполого размножения…»
Непонятно. Кхе! Какая-то чепуха. Ах вот что… Да, вспомнил. Надо позвонить Антону, спросить. Он-то наверняка знает. Ученый человек. Кхе! Кхе!..
– Ирина?
Но едва произносит он это имя в телефонную трубку, как опять все вокруг затягивается мутной пеленой, плывет перед глазами, мешается в голове. Ему достаточно одного имени. И так всякий раз. Достаточно произнести ее имя, как он уже видит ее как живую, почти осязает. Вот она сидит на вращающемся стульчике за роялем, улыбается, как на фотографии, встряхивает золотыми кудрями. Узкие плечи, тонкие пальцы…
– Здравствуй. Кхе! Антона можно?.. Нет? Уже ушел? На работу?.. Совсем ушел?..
Из телефонной трубки доносится грустно-насмешливое: «Хм!» «Проспал, проспал, – свербит неотступная мысль. – Ничего теперь не успею». Затянувшуюся паузу заполняют едва слышные посторонние звуки музыки, контрабандно просочившиеся в телефонную сеть.
– Он здесь больше не живет, Платон.
– Что? Кхе! Как! Не может этого быть…
Все. Он уже не видит ее. Крутящийся стульчик пуст. В коридоре сумрачно, пыльно, сыро…
Кому-то ведь он собирался звонить. Кому и зачем?..
Позвонить, сходить на почту, в цветочный магазин, потом ехать на кладбище.
Ну вот, вспомнил. Наконец-то! Звонить насчет памятника…
Платон теребит уведомление с почты. «Повторное. Получите срочно». Гонорар пустяковый. Небольшое переиздание. А на кладбище, должно быть, холодно. Теплое белье. И что-нибудь непромокаемое на ноги.
На улице снова оттепель: снег с дождем. Снег с дождем или дождь со снегом – сразу даже не определишь. Выйдя из подъезда, пахнущего прошлогодними кошками, Платон поднимает воротник мешковатого серого пальто, глубоко засовывает руки в большие накладные карманы, нахлобучивает шляпу на глаза, направляется в сторону метро, но возвращается, вспомнив: сначала на почту.
Крупная вязь цифр на фасаде почтового отделения навевает мысль о хижине в горах для застигнутых непогодой путников. Душный предбанничек. Народу мало. Платон просовывает квиток в щель, под застекленную перегородку.
– Кхе!
Девушка за стеклом поднимает глаза. Девушка за барьером роется в длинном узком ящике с карточками, перебирает их, ищет, находит, протягивает квиток.
– Заполняйте.
– Только в паспорте у меня другая фамилия. Кхе! Какую писать?
Девушка смотрит непонимающе. Как на сумасшедшего. Беличьи глазки разгораются недоверием, недоумением, любопытством, насмешкой. Волосы – как сухая копна сена. Вот-вот вспыхнут.
Усов лезет за пазуху, во внутренний карман, выкладывает красную книжечку – удостоверение личности.
– Литературный псевдоним, – объясняет Усов, нервно переминаясь с ноги на ногу, кокетливо поигрывая щеточкой усов. – Кхе-кхе!
Девушка раскрывает паспорт Усова. Девушка раскрывает красную книжечку. Девушка сличает две фотографии. В книжечке – шалопаистого вида, коротко стриженный молодой человек лет двадцати. В паспорте – представительный сорокалетний мужчина.
– Что-то не похоже, – говорит девушка посетителю, криво улыбаясь, стреляя в писателя заинтересованным взглядом. – Ни тут, ни тут, – говорит она, играя глазами. – Ладно, заполняйте по паспорту.
Усов отходит в сторону. Усов садится на колченогий железный стул, начинает царапать обломанным школьным пером, то и дело тюкая им в почти пустую чернильницу.
«Пригласить ее вечером в клуб, – сама собой зарождается в нем мысль. – Дождаться обеденного перерыва и повезти обедать. Взять телефон. Назначить свидание».
Фиолетовые чернила расползаются колючими иглами по рыхлой бумаге. Буквы сливаются – не разобрать.
Обедать, кино, пригласить, а потом… – совершенно самостоятельно уже округляется воспламененная мысль, вполне не успев еще даже оформиться.
Цветы, кладбище, памятник, – наперекор этой доносится откуда-то издалека другая мысль, но, тихо прошуршав, тотчас уносится прочь, вместе с убегающей куда-то назад Метростроевской улицей, стенами домов, колоннами, балконами, моментально застывшими фигурками прохожих.
Такси мчится, разбрызгивая по сторонам ошметки напитанного сыростью снега. Такси рычит и вибрирует. В такси мчится писатель Усов. В такси мчится девушка с почты. Они сидят рядом, тесно прижавшись: Усов и девушка его мечты, стриженная под современного мальчика.
Такси, цветы, почта, Венгрия… Гонорар за очень старый рассказ. Не ведающий своего возраста старый писатель Усов или молодой человек по имени Тоник в солнцезащитных очках вместе со своей возлюбленной, которую только что выдумал, мчатся по слякотной осенней Москве. Или же тот, другой – доктор наук Кустов в кожаном скрипучем пальто – несется куда-то сломя голову по тусклым от непогоды скоростным магистралям Будапешта…
– Сейчас направо.
Скрип тормозов. Платона отбрасывает, заваливает к дверце, а девушку – прямо ему на колени.
– Давайте знакомиться. Кхе!.. Платон… А вас?.. Постойте, не говорите. Я сам догадался. Кхе-кхе! Хотите скажу?..
12
В палате № 3 включили электрический рефлектор. В палате № 3 стало совсем тепло. Больного побрили, умыли, переодели в чистое, и он сразу помолодел – лет на двадцать. Больше не покашливает. Простуду вовремя удалось заглушить. Подавить. Купировать. И все благодаря профессору Петросяну, который вовремя принял надлежащие меры.
Давление у больного постепенно выравнивается, нормализуется разрыв между верхним и нижним, но пульс все еще замедлен пока. Профессор Петросян далек от самоуспокоенности. Профессор Петросян считает, что это только временное улучшение. Все вены на руках пациента исколоты. Он держится на одних лекарствах.
– Как себя чувствуем, Платон Николаевич?
– Антон… Антон Николаевич…
– Извините. У меня тут написано… Да, конечно, исправлено. Я ведь помню: Антон…
Источенное болезнью лицо больного, костлявые кисти рук, прозрачная кожа – все говорит о том, что кризис не миновал.
– Значит, так… Антон Николаевич Усов…
– Кустов… – слабым голосом поправляет больной.
Профессор Петросян мотает каракулевой головой. Опять путаница! Безобразие! Сестра невнимательна. Сколько ошибок! Сделать замечание. Поставить на вид…
– Полных лет?
– Сорок два.
– Профессия?
– В научно-исследовательском…
– Так. Хорошо. Доктор наук…
Профессор Петросян предельно внимателен. Профессор Петросян предельно сосредоточен. Его интересуют даже не сами ответы. Интересует характер поведения пациента. Профессору Петросяну важно выявить стереотип. Нащупать исходную причину. Все возможные ситуации хорошо известны. Их можно пересчитать по пальцам. Прежде всего это Geschlechtsleben:[31] муж изменил, жена сбежала, любовник бросил. Затем наследственность. Любого вида стресс. Социальные проблемы.
Причин, таким образом, только четыре, хотя каждый больной уверен, что его случай единственный, судьба особенная.
– Почему вы решили оставить работу?
– Сил не осталось…
– Подлечим, – бодрым, веселым, исполненным оптимизма голосом замечает профессор. – Силы появятся. Что еще?
– Мелкотемье… Иссушение мозгов…
– Думаете заняться чем-то другим?
– Поздно…
Профессор Петросян констатирует: неуверенность. Профессор Петросян отмечает: классический случай депрессии. Такого пациента можно демонстрировать студентам на лекциях. Профессор Петросян записывает: «социальный аспект». И мелко в скобках: «работа».
– А дома? Жена?..
– Nil bonum[32].
И профессор что-то опять помечает, записывает в другую графу.
Всех подобных больных мучает одно и то же. Новое влечет, старое не пускает – так можно это сформулировать. Такова почти универсальная формула болезни, которую не без успеха в течение многих лет пытается купировать профессор Петросян со своими сотрудниками. Однако от ситуаций он не лечит – это следует подчеркнуть особо. Ситуации, на фоне которых болезнь возникает и прогрессирует, медицина еще не научилась лечить, хотя лечить в первую очередь следовало бы именно их.
– Итак, Антон Николаевич… Итак, нам с вами придется в ближайшее время коренным образом изменить… Пересмотреть… Переосмыслить…
На лбу больного выступает испарина. Из груди вырывается глухой стон. Так оно и должно быть. Это стонет прошлое. Это стонет чувство личной ответственности. Происходит крушение иллюзий. Гибель неосуществимых надежд.
Теперь предстоит выяснить едва ли не главное, едва ли не самое существенное. Что теплится под пепелищем перегоревшей жизни, под грудой мертвых обломков, под сгоревшим дотла имуществом? Или под надгробием былой славы – можно ведь и так поставить вопрос. Какие блуждающие, тлеющие огоньки? Какая мелкая живая страстишка? К женщине? К нумизматике? К сочинительству стишков? Кажется, разбросай головешки, раздуй искры, дай вспыхнуть огню с новой силой – и пациент снова в строю. Но тлеющий огонек сразу погаснет. Жизнь нуждается в запасе сухого хвороста. Жизнь нуждается в свежем запасе дров. Так что иной раз лучше не ворошить.
Профессор Петросян крайне осторожен в своих вопросах. Профессор Петросян крайне осторожен в своих прогнозах. Профессор Петросян едва лишь дотрагивается до трухлявой кучи пепла и золы. Он уже сделал для себя определенные выводы, вынес соответствующий вердикт. Тут замешаны женщина и стихи. Тут идет противоборство стихии и регламента. Поэзии и прозы. Свободы и необходимости.
Байронический комплекс, – заключает профессор. Поэтическое осложнение прозаической жизни. Инфекционный порок стихотворчества. Синдром Хрупкого – Добермана. Или даже скорее Добермана – Пикчера. Идеальный объект для демонстрации студентам. Идеальный объект для демонстрации доцентам.
В палате становится душно. В палате становится жарко.
– Может, выключить рефлектор? – заботливо спрашивает профессор.
Больной остается один. Раздернуты синие шторы. Пасмурный день за окном. День или вечер. Возможно, утро. Живые листья экзотического растения льнут к стене.
Все кончено для него. Все сделано, что возможно. Он ушел навсегда, а они не поняли. Продолжают ставить нолики в табеле, играть в свои крестики-нолики. Последние дни ему суждено провести в этой больнице. Облегчение близким. Постепенное превращение в стекленеющий кокон. Потом, шурша молодыми крыльями, из кокона выползет неведомое существо. Они заставили его умереть. Не побоялись той маленькой саранчи, что родится из мертвого кокона. Почему они оказались столь неосторожны?
Обстоятельства не бывают причинами. Обстоятельства – это только следствия. Он многого уже не увидит. Не побывает больше на исполосованной солнечным светом и разноцветными тентами улице Ваци. Не встретится с Петером Варошем, который будет его напрасно ждать. Не услышит запаха кофе в будапештских кафе. Не испытает… Чего? Чего он больше не испытает?
– Il caffè?.. Non lo bevo mai, mai… Per il fegato, sa, è pessimo… Si dice anche che per gl’intenstini…[33]
Из груди больного вырывается невнятное бормотание. Слабое пиликанье электроники возвещает о том, что автоматическая система сработала. Магнитофон, соединенный с компьютером, включился, и теперь профессор Петросян получит дополнительные сведения, дополнительный материал. Может, именно этой записи только и не хватало профессору? Может, именно она поможет ему теперь вывести больного из тяжелого кризисного состояния?
13
– Вот вам! – говорит Тоник своим футболистам. – Ва фан куло![34] – Сосиску в рот! – орет он красоткам на стене, потому что никого больше в его кабинетике нет. – Чуть что – Тоник. Тоник стулья таскай. Тоник – рояль. Тоник сбегай. Тоник принеси… Нанялся, что ли? Порка мадонна![35] Я инженер по свету и звуку, а не курьер, понял?
Тоника довели. Завели с утра пораньше. Издергали. Ведь за просто так он ляля́ разводить не станет, не такой человек.
Тоник достает из верхнего ящика круглое зеркальце, критически вглядывается в него: на лице, что ли, написано? Ну в смысле, что любой каццо может его поиметь. Тоник трогает указательным пальцем припухлость носа, придавливает оттопырившийся волосок на верхней губе – жесткий и непослушный.
Вдруг открывается дверь. Без стука.
– Тоник, привет! Заварочки не найдется?
Татьяна со второго этажа. Необъятные телеса, затянутые в неведомого размера новые джинсы. Она занимает весь пролет двери.
Тоник вздрагивает, опускает зеркальце, прячет обратно в ящик свой портрет-отражение на фоне окна и городского пейзажа.
– Ты чего, лапочка, такой скучный?
Таня протискивается в кабинет, вытесняет почти весь воздух. Ее густые черные волосы блестят. Лоснится пористая кожа лица. Губы жирно и широко накрашены. На темном пушке – росинки помады.
– Нет ничего, – говорит Тоник, потрясая пустой жестянкой, где обычно хранится чай.
– Тоник, киса, ты чем расстроен?
– Ва фан куло, – бурчит Тоник.
– А?
– Тебе тут звонили…
– Мужчина?
Таня вскидывается, напрягается, замирает, делает стойку. Только ноготки с неровными пятнами наполовину сошедшего кроваво-красного лака чуть шевелятся.
– Не. Какая-то дура. Генеральша.
Девушка расслабляется. Утрачивает интерес. Взгляд блуждает, в глазах скука. Ее бюст тяжелыми бомбами нависает над Тоником. Такой калибр Тоник видел только однажды – в музее войны и мира.
– Целый день теперь будут звонить, клянчить билеты.
– Что за фильм?
– С Челентано.
– Ла камера бентуно, – говорит Тоник. – Ла меве бас пассо.
– Это уж точно, – смеется красотка Таня.
– Каминандо джунчи та. Л’анима – либера.
– Ну ты даешь!..
– Квесто джорно. Лей, лей, лей, лей…
– Ты что, итальянский знаешь?
– Сей ту. Феличита… – говорит Тоник, а сам думает: интересно, пройдет ли девушка обратно в дверь или застрянет?
Вот с ней бы он – точно никогда. Ни за какие коврижки. Ва фан куло!
Оставшись один. Тоник снова достает зеркальце, прислоняет его к пустой банке из-под кофе, подбирает нужный угол, ловит собственное отражение, поправляет прическу, усы.
Подсуетиться насчет кино, что ли? Спуститься кофе попить?
В нижний буфет уже просочился народ, толпится у стойки. С потолка свисают чаши светильников – разрезанные поперек декоративные апельсины. Шипит автомат «прессо».
Тоник становится в очередь. Крутит ключ на цепочке. Ключ от своего кабинета. Ключ от собственного «мерседеса». Проходящие мимо здороваются. Проходящие мимо кланяются. Тоник небрежным кивком отвечает. В общем-то, Тоник – большой начальник. Его тут все знают. И если он надумает, к примеру, сегодня идти в кино на фильм своего друга Адриано Челентано, то Серафима Михайловна всегда найдет для него пару билетиков.
Тоник несет позванивающую на блюдце чашку к свободному столику, садится, устраивается, рвет обертку, бросает в кофе кусочки сахара. Из непроглядной глубины тотчас выскакивают, вскипая, воздушные пузырьки. Прямое попадание! Подлодка противника взорвана. Кто болеет за ЦСКА – тот выиграет наверняка!
– Тоник, привет! У тебя здесь свободно?
Щелчок о пачку.
– Закуришь?
– Благодарю, – говорит Тоник, – бросил.
– Давно?
– Вчера.
А вот и Серафима Михайловна, кассирша. Тоже, между прочим, большой человек в клубе. В зеленом шелковом платье, вся какая-то скользкая и блестящая, похожая на маленькую толстую ящерицу, только что сбросившую очередной хвост. И как старая опытная ящерица, учуявшая опасность, угрозу покушения, угрозу прошения, Серафима Михайловна вдруг останавливается, замирает. Только маленькие глазки в складчатых мешках продолжают беспокойно бегать.
Тоник поправляет фирменные очки на переносице. Тоник упирается ладонями в край стола. Тоник устремляется навстречу Серафиме Михайловне, подходит вплотную, склоняется к нарумяненной щеке, душистой короткой сангвинической шее, приближает губы к сверкающим бриллиантам, горячо дышит, вышептывает просьбу.
Дело тут, конечно, не в тайне. Никакой тайны нет. В конце концов, Тоник не последний, не посторонний человек, не рядовой сотрудник клуба, и если уж не ему идти в кино, то кому же? Но только к женщинам нужен особый подход. Соответствующее обращение. Будь им шестнадцать или шестьдесят – без разницы. И как с ними вести себя, Тоника не нужно учить.
Встрепенувшись, Серафима Михайловна впивается в Тоника колючим взглядом. Впивается до крови. Испуг делает ее агрессивной. Чувствуется, что свою женскую честь она будет защищать до последнего вздоха. «Да кто вы такой? – вопрошает ее возмущенный взгляд. – Народный артист? Директор? От Семена Марковича?»
– Два билета, – говорит Тоник, еще не вполне оценив реакцию Серафимы Михайловны, еще относя ее к обыкновенному жеманству и уточняя на пальцах: два, будто Серафима Михайловна не очень хорошо слышит.
– Касса откроется после обеда. Дайте спокойно позавтракать. Безобразие!
– Хорошо, я подойду позже, – как ни в чем не бывало говорит Тоник, небрежно кивает и возвращается к своему столику с остывшим кофе.
А женщина так и остается стоять – в совершенно обугленном состоянии. Ее даже перекосило всю, и зеленое платье съехало набок.
Уладив наилучшим образом с билетами и покончив с кофе, Тоник собрался было идти к себе, но в это время увидел писателя Славу Бандуилова. Меж головами стоявших в очереди он разглядывал что-то в витрине буфета.
– Привет, старина! Что надо? Я тебе без очереди возьму.
Тоник поддержал писателя под локоток, облегчая ему стояние на цыпочках.
– Давно вернулся?
– Да только что… – ответил тот несколько оторопело, словно совсем не признав Тоника.
– Как Будапешт?
– Ааа… – обрадовался вдруг старина Бандуилов, видно решив, что молодой человек в темных очках – из Иностранной комиссии. – Спасибо. Все прекрасно. Встретили. Проводили. Уйма впечатлений.
– Кофе? – галантно предложил Тоник, залезая в чуть отпоровшийся задний карман джинсов. – Шурочка, еще два кофе… Слушай, хочу спросить. Тоже вот собираюсь в Будапешт. Обмениваться опытом. Как там насчет светотехники?
– Насчет чего? – не понял Слава Бандуилов.
– Ну… светотехники… Или, к примеру, звукооператорского дела…
Слава нахмурил лоб. Его лицо в тяжелых старческих складках еще более отяжелело под напором пробуксовывающей мысли.
– Извини, старик. Я со старухой своей поругался, – каким-то чужим голосом, словно оправдываясь, сипло произнес он. – Вместо утренней гимнастики. И сразу сюда. Так что извини…
– Значит, не в курсе?.. Видел тут недавно в «Литературке» твой портрет и поздравление с юбилеем…
Слава смущенно отмахнулся.
– Сколько стукнуло?
– Шестьдесят.
– Платона тоже недавно праздновали.
– Усова?
– Ну да. Только он обычно себе убавляет. Особенно если с женщинами…
– Хо-хо!..
Когда они расстались, Тоника томило неотвязное чувство, что забыто и упущено важное. Наконец вспомнил: так и не узнал у Славы имя того мужика из Иностранной комиссии, который занимается Венгрией.
14
Доктор Кустов открывает ключом переднюю дверцу кирпично-красных своих «жигулей». Доктор Кустов залезает в машину, включает зажигание, запускает двигатель. Разогревается мотор. Начинает мигать зеленый глазок радиотелефона. С доктором Кустовым имеется постоянная телефонная радиосвязь. Он может понадобиться руководству в любую минуту. У него самого в любую минуту может возникнуть необходимость связаться с лабораторией, институтом, министерством, Верховным Советом.
Доктор Кустов снимает телефонную трубку, нажимает на клавиши, набирает номер. Раздается переливчатое пиликанье, слышится тихий женский голос, от одного звука которого Антона Николаевича обдает жаром, бросает в дрожь. Антон Николаевич что-то говорит, голос что-то отвечает Антону Николаевичу – но нет никакой возможности передать этот разговор, имеющий смысл и значение лишь для тех, кто его ведет. Для остальных же он темен, непонятен, лишен всякого смысла. Остальные могли бы принять его за мычание, ржание, щебетание, томление лани на ясной поляне. Остальные могли бы подумать, что это говорит не доктор Кустов из собственной машины по персональному радиотелефону, а какой-нибудь влюбленный мальчик из автоматной будки, выкрашенной в карминово-красный цвет.
Между тем доктор Кустов снижает обороты двигателя. Между тем доктор Кустов говорит: я позвоню еще, – вешает и снова снимает трубку. Подушечка указательного пальца пляшет по клавишам, подбирает новую мелодию.
