Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)
«Фу! Кажется, обошлось. Ну и нервы! Совсем никуда», – едва отдышавшись, подумал Сергей Павлович.
ГЛАВА XII
1. ЦЕНТРИФУГА
Уставшее от бега на короткие дистанции человечество слишком хорошо усвоило, что жизнь подчиняется лишь естественным закономерностям, а сверхъестественной бывает только напряженность производственного плана да еще, может, летняя жара. Время чудес миновало – все зависит от нас самих. Мы наполняем резиновую оболочку легким газом – и она устремляется ввысь, надеваем свинцовый нагрудник – и опускаемся на дно морское. Чего ждем, желаем, готовим, то и случается. С нами или с кем-то другим.
Ученые утверждают, что земля вращается относительно медленно, а вселенная разбегается во все стороны со страшенной скоростью, отчего наблюдается смещение полос в спектре, их расщепление, сдвиг. Возможно, по той же самой причине происходит разделение света и тьмы, добро отделяется от зла, тяжелое – от легкого, большое – от малого. Тяжелое оседает на дно, слеживается в плотную массу, со временем превращаясь в богатые энергией торф, нефть, газ. Легкое же остается наверху – просветленное, чистое, незамутненное.
Что происходит? Центрифугирование. Седиментация. Барабан крутится, выстиранное белье сушится, влага улетучивается, тяжелое уходит вниз, легкое всплывает или испаряется, и чем труднее отделить одно от другого, тем больше требуется центробежных усилий, тем стремительнее должно быть вращение.
Рано или поздно все, попавшее в центрифугу, неизбежно будет разделено. Это, собственно, только вопрос времени. И терпения. А вот что в нее попадет, в немалой степени зависит от нас с вами, от того, что мы подбросим ей, какие частицы, какие молекулы. Сливки ли захотим снять, отделить ли зерна от плевел, выстиранное белье от воды или воду от глины.
В центрифуге сокрыта великая сила. С ее помощью мы познаем мир, учимся разделять то, что на первый взгляд кажется неразделимым. Безусловно, наши разумные действия, связанные с познанием мира посредством центрифугирования, особенно если мы действуем от имени и по поручению соответствующего коллектива, направлены на благо науки и техники, людей и семей, отдельных лиц и целых организаций. Стоит нам натолкнуться на что-нибудь сложное, непонятное и запихнуть это непонятное в центрифугу да как следует раскрутить, непонятное сразу станет понятным.
Ну а дальше речь пойдет об очень грустных вещах, хотя кому-то они могут показаться даже забавными. Речь пойдет о катании на карусели, или на колесе обозрения, если так будет понятнее. Подобные развлечения вы встретите в любом парке культуры и отдыха – в том числе, разумеется, и в Приэльбрусье.
Если разобраться, то оба эти аттракциона представляют собой по существу не что иное, как замаскированные центрифуги, вращающиеся с умеренными скоростями во имя безопасности отдыхающих. Стоит, впрочем, раскрутить их посильнее – и безобидный аттракцион сразу превратится в грозное орудие разделения, познания, дознания, колесования, а может, и чего пострашнее.
Из сказанного с полной очевидностью следует: на каруселях и колесах обозрения кататься опасно, если нет полной уверенности, что их механизмы исправны и управляют ими безупречно дисциплинированные культурные люди, начисто лишенные нездорового любопытства, повышенной любознательности – тем более пристрастия к постановке научно-технических или социально-нравственных экспериментов.
Таковы самые общие соображения. Что касается приэльбрусской встречи ученых, то всеми аттракционами здесь заправляли серьезные, добрые и, в общем-то, наверно, очень хорошие люди. Взять, к примеру, ту же Калерию Николаевну, которая крайне тяжело пережила внезапное исчезновение Инны, не явившейся ночевать в гостиницу. Можно понять не только ее беспокойство, но и озабоченность, даже негодование, когда утром, после бессонной ночи, она увидела свою соседку вместе с профессором Степановым раскатывающими в машине. Вряд ли также кому-либо удастся оспорить право Калерии Николаевны во всеуслышанье утверждать, что хорошее воспитание и порядочность неразрывно связаны, взаимно обусловлены. Если мужчина, например, позволяет себе повернуться к женщине спиной, то он способен, конечно, и на любой другой неблаговидный поступок.
Как участница авторитетной научной конференции и почетная председательница Дамского комитета Калерия Николаевна была удивлена, шокирована и возмущена тем успехом, какой имел доклад Инны. Присутствовавшие на утреннем заседании как бы оправдывали, одобряли и поддерживали путь молодой аспирантки наверх, проходящий через профессорскую постель. До чего мы так докатимся? – горестно спрашивала себя Калерия Николаевна, не сомневаясь, что аплодисменты были бесстыдно организованы и имели не столь уж безобидное звучание, если принять во внимание характер отношений между никому не известной докладчицей и руководителем первой секции. От природы доверчивая к людям, Калерия Николаевна еще накануне имела неосторожность вынашивать мысль о введении ее соседки по номеру Коллеговой в состав возглавляемого ею комитета. Этой ночью, однако, пришлось всерьез задуматься, с какой ответственностью и осторожностью следует подходить к решению подобного рода вопросов. Обсудив сложившуюся ситуацию с доцентом Казбулатовым, Калерия Николаевна заметила, что ложка дегтя способна погубить бочку меда, а одна паршивая овца испортить все стадо.
Хотя имен не называлось, доцент Казбулатов без труда вспомнил собственную бессонную ночь накануне открытия конференции, обилие служебных записок и свои пометки против двух фамилий делегатов, поселенных в разных гостиницах, и небольшой эпизод с номерками из аэропортовской камеры хранения. Пытаясь мысленно объять все детали предстоящего мероприятия, «прозванивая», что называется, электрические цепи хорошо налаженной системы, он еще тогда обратил внимание на некую странность и несоответствие, которым не мог какое-то время дать рационального объяснения.
Поначалу доцент подумал, что Калерия Николаевна имеет в виду профессора Стружчука и его молодую сотрудницу, но речь, разумеется, в данном случае могла идти лишь о совместной работе, и ни о чем больше. Цепь «доктор Стружчук – молодая сотрудница» была вне подозрений.
Особую тревогу и беспокойство вызывала опасность бросить тень на кого-нибудь из почетных гостей, однако Калерия Николаевна несколько раз подчеркнула, что имеет в виду «ложку дегтя» и «паршивую овцу», то есть существо несомненно женского рода. Как лицо, наделенное официальными полномочиями, она желала лишь оградить участников, отдающих все силы успешной работе конференции, от посягательств на чистоту вышеуказанного меда и вышеозначенного стада.
Сама же Калерия Николаевна, в отличие от некоторых овец, прикидывающихся «овечками», приехала сюда, как это хорошо известно всей общественности, с мужем. Понимая однако несоизмеримость собственной почетности с почетностью Виталия Евгеньевича и принимая во внимание ответственный характер его напряженной деятельности, Калерия Николаевна согласилась поселиться отдельно, в обычной гостинице, на общих основаниях и даже временно отказаться от свиданий с мужем. Посоветовавшись между собой, оба сошлись на том, что если абсолютное большинство делегатов лишено на определенный срок радости супружеских отношений, то пусть их будут лишены и они, супруги Пони. В конце своего темпераментного выступления «о ложках и овцах» Калерия Николаевна выразила надежду, что нормализация морального климата на конференции послужит залогом сохранения нашей здоровой семьи – тут очень кстати пришлась информация о семейном положении отдельных критикуемых лиц, полученная Калерией Николаевной от самой Инны в первый же день их встречи на конференции.
В свою очередь, Виталий Евгеньевич Пони, хотя и не в столь категоричной форме, как его супруга, тоже выразил определенное недовольство поведением гражданки Коллеговой, которую видел неоднократно вместе с этим профессором-греком. Он мог поручиться, что где-то раньше уже встречал его, и ничуть не удивился бы, окажись этот грек американским шпионом или обыкновенным проходимцем.
Предосудительность связи делегатки Коллеговой с иностранцем усугублялась невнимательным, прямо-таки пренебрежительным ее отношением к соотечественникам – в частности, лично к Виталию Евгеньевичу, поначалу исполненному самой искренней доброжелательности и живого интереса к этой делегатке. Она даже не здоровалась при встречах, будто мысленно уже порвала со своим отечеством. Чуждость ее идеологии была очевидна. Уж на что супруга Виталия Евгеньевича – женщина кроткая, совсем не ханжа, известная широтой своих либеральных воззрений на женскую эмансипацию, – и та отзывалась о пассии грека в высшей степени неодобрительно. Вынужденный принять ответные меры, Виталий Евгеньевич тоже перестал здороваться с соседкой Калерии Николаевны по гостиничному номеру, а заодно и с выдававшим себя за профессора собственным соседом из Охотничьей комнаты.
В Доме почетных гостей, несмотря на вполне приличный комфорт, Виталий Евгеньевич чувствовал себя неуютно. Его друзья, с которыми он летел до Минеральных Вод, задержались, только чтобы отметить в Оргкомитете командировочные удостоверения, и отправились путешествовать дальше. Попытка же сблизиться с Андреем Аркадьевичем Суммом, переводчиком, окончилась неудачей. Когда однажды за ужином Виталий Евгеньевич попросил его объяснить иностранцу некоторые принятые у нас правила поведения, имея в виду его греховную связь с нашей делегаткой, переводчик недвусмысленно дал понять, что есть вещи, которые Виталия Евгеньевича никак не касаются, несмотря даже на то, что за ним закреплена персональная машина. Скорее всего, переводчика с иностранцем связывал какой-то тайный сговор.
Нет, Виталий Евгеньевич вовсе не возражал против приезда иностранцев на научные конференции. Напротив, он считал, что число приглашенных в будущем следует заметно увеличить, сувениры разнообразить, не ограничивая их одними папками из дешевого пластика, и постепенно превратить Приэльбрусскую конференцию в Международный симпозиум или даже Мировой конгресс. Во всяком случае, доценту Казбулатову он обещал свою помощь в этом вопросе.
С кем Виталию Евгеньевичу действительно повезло, так это с делегатом по имени Альберт, который, как оказалось, тоже с осуждением относился к т о й делегатке. Едва познакомившись, они сразу нашли общий язык. По природе человек щедрый, Виталий Евгеньевич предложил своему новому знакомому запросто обращаться к нему, если возникнет нужда в каком-либо дефиците, взамен же ничего не просил, кроме доброго к себе отношения. Калерии Николаевне, которой Виталий Евгеньевич представил юного друга, Альберт до того понравился своим покладистым характером и рыцарской готовностью с л у ж и т ь ж е н щ и н е, что под горячую руку она чуть не ввела его в возглавляемый ею комитет.
На одном из товарищеских ужинов, ежевечерне организуемых доцентом Казбулатовым, Калерия Николаевна сблизилась также с Павлом Игнатьевичем Стружчуком. Оказалось, что и Павел Игнатьевич косо поглядывал на дружную парочку, получившую незаконную возможность весело и безнаказанно проводить время на отшибе, в Доме почетных гостей.
Единственно странным в таком беспощадном осуждении Инны и Триэса было, пожалуй, лишь то полное единодушие, к которому присоединилась даже вдруг и совсем ненадолго объявившаяся на конференции лихая автобусная компания – Даша, Люба и Бородач – люди как будто вполне современные и без предрассудков.
Однако было бы неверно изображать Триэса и Инну невинными жертвами зависти, недоброжелательства и злословия. Их вина состояла хотя бы уже в том, что, одержимые страстями, они пренебрегли условностями, выпали из реальной жизни, тогда как мир вокруг по-прежнему не терпел пустот, провалов и выпадений. Движимые внезапно проснувшейся жаждой жизни, в самоупоении и самоопьянении эти двое попытались забрать в единоличное пользование счастье, столь скупо отпущенное на всех. Но ведь и другим хотелось. И другие были не хуже. Собравшееся в живописной долине общество не могло мириться с нависшей опасностью. Стоило сегодня дать волю этим двоим, как завтра их примеру последуют многие. Разрушатся семьи, затрещат устои, погибнет мир, который и без того держится на волоске. И тогда, руководствуясь всеми этими соображениями, Дамский комитет добровольно взял на себя роль Комитета спасения.
Триэс и Инна. Инна и Триэс. Наивные, отчаянные люди! Что заставило их взобраться на карусель, усилиями многих приведенную во вращение? Пытаясь убежать от людей, догнать друг друга, упорствуя в своих заблуждениях, они и сами сообщали колесу все большее ускорение, пока невинный аттракцион не превратился в мощную центрифугу, пока их до боли не стало прижимать к ободу, растаскивать в разные стороны.
Инна испугалась. Скорость была такой, что окружающие предметы смазались. Оба отчетливо видели только друг друга, остального не существовало. Правда, Сергею Сергеевичу ничего другого и не нужно было, пусть даже центробежная сила раздавила бы его. Замедления скорости, остановки – вот чего он страшился после того, как ранним июльским утром поднялся на самолете за облака. А Инна боялась всего. Триэса. Себя. Злых взглядов Калерии Николаевны, насмешливых – Виталия Евгеньевича, плоских шуток Альберта. Она боялась б у д у щ е г о и уже не испытывала иных чувств, кроме глубокой усталости, страха и боли, точно от всей этой безумной гонки по кругу у нее произошло опущение внутренних органов. Иногда ей удавалось на какое-то время исчезнуть из поля зрения Триэса. Его это бесило. Чем больше ей хотелось существовать отдельно, тем настойчивее он стремился к сближению. Такая ненасытность, постоянная погоня за ускользающим мгновением пугала Инну, рождала недоверие, неверие в истинность его чувств к ней, а ему мнилось, что она ненадежна, ветрена, вот-вот готова ускользнуть от него куда-то.
Так они бежали друг за другом по кругу, сам круг тоже вертелся, что-то напрягалось, лопалось, рвалось внутри – и кто бы мог предвидеть, какими роковыми последствиями грозили эти невидимые разрывы? Их чувства и ощущения почти целиком зависели теперь от скорости вращения некоего шкива, усиливались и ослаблялись под действием загадочных внешних сил. Настроение Инны, ее поведение, их разговоры с Триэсом стали определяться не столько внутренними побуждениями, сколько поведением и разговорами других людей – той же Калерии Николаевны Пони, с которой Инна вынуждена была продолжать жить в одном гостиничном номере, надоедливого Альберта, невыносимого Виталия Евгеньевича, профессора Стружчука, доцента Казбулатова. Нечто внутреннее, глубоко упрятанное в тайники самой природой становилось внешним, общедоступным и потому легко уязвимым.
Один Андрей Аркадьевич, казалось, не изменил своего отношения к ним, будто был настолько увлечен подготовкой к предстоящей лекции о дискретных переводах, что попросту не замечал угрожающих симптомов общественного мнения. Он и в самом деле был увлечен новой оригинальной идеей: в местной фонотеке подыскивал записи музыкальных отрывков для заполнения пауз между докладами последнего дня конференции. Эта к о н ц е п т у а л ь н а я по своему существу идея предполагала использовать музыку в качестве и н т е р а п т о р о в, инородных звуковых структур. И хотя в этом своеобразном эксперименте, иллюстрирующем дискретные переводы, музыкальным интермедиям отводилась всего минута – время, достаточное лишь для смены выступающих, – успех начинания Андрея Аркадьевича превзошел самые смелые ожидания.
Собралось столько народу, что мест в зале не хватило. Кроме делегатов пришли представители местной творческой и научно-технической интеллигенции. Докладчика засы́пали вопросами. На многие записки, касающиеся, впрочем, не только «дискретных», но и обычных поэтических переводов, Андрей Аркадьевич отвечал порой столь подробно, что тема лекции невольно расширилась. Председательствующий доцент Казбулатов не прерывал лектора. Близился финал конференции, и выступление Андрея Аркадьевича, хотя и было запланировано как научное, явилось на самом деле одним из праздничных мероприятий в ряду других, предусмотренных программой.
– При достаточной подготовке, – отвечал Андрей Аркадьевич на одну из записок, – новое поэтическое мышление не покажется более невероятным, нежели простые истины греков, изображавших вооруженную Афину выходящей из головы Зевса…
Когда в конференц-зале стало душно, доцент Казбулатов глянул на дверь в глубине до отказа забитых рядов – и она тотчас распахнулась, как по мановению волшебной палочки. Свежая прохладная струя пронеслась над головами.
– Вы, техники и ученые, – продолжал Андрей Аркадьевич, – уже приучили нас, гуманитариев, к чудесам. Почему же часто сами вы не принимаете наших даже совсем маленьких чудес, при том что они ведь гораздо проще и доступнее для понимания? Разве не одна и та же плодоносная почва – воображение – питает писателей и художников, ученых и инженеров? Создавая сверхлирические алхимии, поэты вносят все более чистый смысл в идею непрерывного обновления, извечного созидания, в ту без конца возрождающуюся поэзию, какой только и питается человеческое существование…
Большинство делегатов и гостей не поняло туманного смысла последней фразы, но поскольку именно ею Андрей Аркадьевич закончил свое выступление, раздались дружные аплодисменты, после чего докладчика окружили плотным кольцом и не отпускали, пока многочисленные представители разных организаций не добились от него обещания поставить перед руководством Института химии вопрос о проведении и для них хоздоговорных работ в области «дискретных переводов».
На банкете, устроенном по случаю успешного завершения конференции, Инна, Андрей Аркадьевич и Триэс сидели рядом. После шумного успеха и недавнего подъема Андрей Аркадьевич находился теперь в угнетенном, упадочном каком-то состоянии, все жаловался, что для высокой поэзии не осталось места в современном мире, вздыхал о чем-то недостижимом и время от времени восклицал, обращаясь преимущественно к Инне:
– Эта материя, черт побери!.. Эта материя…
Инну чаще других приглашали танцевать, Триэс злился, неумеренно пил заботливо подливаемый молодым человеком коньяк, потом категорически заявил, что намерен ехать к себе. Тот же молодой человек помог ему добраться до Охотничьей комнаты. Триэс стянул непослушную рубашку, брюки, залез под одеяло и сразу, едва голова коснулась подушки, уснул.
2. ОХОТА
Шум голосов в прихожей разбудил его.
– Сергей Сергеевич!
В приоткрывшуюся дверь просунулась голова Андрея Аркадьевича.
– Вставайте.
За окном светало. Еще не понимая, зачем его разбудили в такую рань, Триэс рывком поднялся, наспех ополоснул лицо, кое-как оделся и вышел из комнаты.
В коридоре царила непривычная суета. Молодые люди вытаскивали из чуланчика какие-то приспособления, жерди, сети, флажки и, нагруженные всем этим, с громким топаньем спускались по лестнице.
– В чем дело?
– Небольшое мероприятие, – многозначительно улыбнулся доцент Казбулатов, и Триэс только теперь заметил, какие у него белые, крепкие, хищные зубы. На нем были брюки галифе, заправленные в хромовые сапоги, и какая-то экстравагантная куртка.
Инна стояла на открытой площадке спиной к двери.
– Королевская охота, да? – подмигнул профессору доцент.
– Только для нас, – шепнул Андрей Аркадьевич.
– А как же этот… Синяя куртка… тот, что живет внизу?
– Товарищ Пони проходит по другому разряду, – объяснил Казбулатов, продолжая командовать молодыми людьми. – Для них потом организуют коллективную охоту.
– Как-то нелогично, – пожал плечами Андрей Аркадьевич. – С одной стороны, ему дали лучшую в доме комнату, а с другой…
– Комната, дорогие товарищи, это еще не все.
В коридорчике было почти темно. Тщедушный свет занимающегося утра позволял различать лишь черное и серое, как на недопроявленной фотографии. Андрей Аркадьевич направился к маленькой двери в стене, включил электрический свет. Все небольшое пространство чулана, о существовании которого Триэс даже не подозревал, занимали ружья, винтовки, охотничьи ножи, фонари, бинокли, приспособления для чистки и смазки оружия, коробки с патронами, запасные обоймы.
– На кого будем охотиться?
– Сие покрыто мраком неизвестности. – Андрей Аркадьевич пригнулся, чтобы не стукнуться головой о косяк. – Доцент скрывает. Готовит сюрприз.
Триэс взял двустволку, переломил пополам, замкнул, нажал на оба спуска, услышал два коротких щелчка.
Инна вошла в каморку следом за ними.
– Возьми это, – сначала посоветовал он, протягивая аккуратное ружье о трех стволах: два сверху, третий внизу, по центру, но оно оказалось чересчур тяжелым, и тогда решили остановиться на маленьком «манлихере», от которого исходил терпкий запах металла.
Сумм предпочел автоматическую винтовку восьмого калибра. Распечатал коробку, набрал горсть патронов и принялся снаряжать обойму.
Инна в вечернем платье и Андрей Аркадьевич в темном костюме с карабинами в руках походили на отъявленных террористов.
– Не хотите переодеться? – спросил Триэс.
– Да ведь никуда не пойдем.
– В каком смысле?
– Будем ждать, когда какой-нибудь зверь выбежит на поляну перед домом. Доцент обещал обо всем позаботиться и намекнул, что охота не совсем обычная.
Триэс отлучился к себе в Охотничью комнату за патронташем.
– На вашем месте я бы зарядил пулями. Какой калибр?
– Эти подойдут, – сказал Триэс, заменяя одни патроны на другие, с латунными гильзами.
Потом он взял у Инны «манлихер», потянул на себя рукоятку затвора, вынул обойму, снарядил ее, поставил на место, снял с мушки защитный колпачок и продул прицел.
– Fórsan et háec olim meminisse juvábit[2], – то ли пропел, то ли продекламировал Андрей Аркадьевич. – Если готовы, пошли.
Приподнятый над землей до уровня второго этажа помост с навесом на случай дождя – нечто среднее между бунгало и временной, приготовленной на скорую руку трибуной для выступлений – имел около шести шагов в длину и двух в ширину. Триэсу уже показывали его в день приезда. Над полем в серых предрассветных сумерках курился туман. Слева, на востоке, откуда вскоре должно было появиться солнце, близко к дому подступали сплошные заросли, а на юго-западе, метрах в двухстах, начиная примерно с середины холма, голубел лес. Зябкий утренний воздух пах тленом.
– Все-таки гнусно в наши дни убивать диких животных. – Триэс поежился. – Охота себя изжила. Перевели почти все зверье.
– Преувеличиваете, Сергей Сергеевич. Достаточно соблюдать определенные правила – и природе никакого вреда. Поверьте опытному охотнику. Уж сколько мы со старушкой Дианой ходили и на уток, и на зайцев, и на кабана. Прогуляешься эдак километров двадцать по лесу… Замечательная, смею заверить, разгрузка для подсознания.
– Я в этом как-то не нуждаюсь.
– Э, не скажите. У каждого там, – постучал Андрей Аркадьевич пальцем по голове, – авгиевы конюшни. Некоторые просто замуровывают дверь, не обращая внимания на крики и стенания заключенных…
– Кстати, вот деньги. Вчера вечером пришел перевод.
– Большое спасибо. Извините за беспокойство. Сразу, как только приедем…
– Пустяки. Телеграмма туда – телеграмма обратно.
– Так получилось… Прямо с заседания – в самолет. Второпях забыл деньги, а телеграмму собаке, сами понимаете, не отправишь, – оправдывался Андрей Аркадьевич.
– Сколько ей?
– Скоро пятнадцать.
– Ого!
– Да, – сказал Андрей Аркадьевич, удрученно покачав головой. – Мда…
Солнцу давно пора было показаться, но вместо этого горизонт совсем затянуло, и вскоре их вновь поглотила наступившая ночь. Через какое-то время, однако, в непроглядной тьме что-то дрогнуло и расступилось.
– Глядите! Снова светает, – нарушил долгое молчание Андрей Аркадьевич. – Я же говорил, доцент свое дело знает. Ну и размах!.. Приурочить охоту к полному солнечному затмению!..
– Да нет, это луна, – сказала Инна.
– Луна? Какая разница! Насколько помнится, луна тоже движется с востока на запад. Верно, Сергей Сергеевич?
– Не морочьте голову, – сказал Триэс.
Уперев приклад винтовки в живот и положив ствол на перила, Андрей Аркадьевич поигрывал спусковым крючком, то слегка нажимая, то отпуская.
– Я тут при чем? Все претензии – к доценту Казбулатову. Пусть даже его вымысел не зрел, сумбурен, и с затмением солнца он переборщил… Но, согласитесь, специально приурочить охоту к затмению или затмение к охоте… В этом есть что-то грандиозное. Вообще, привитый искусной рукой к зрелой действительности, даже самый необузданный вымысел может дать замечательные плоды.
– Как и незрелая действительность, привитая к зрелому замыслу, – добавил Триэс ему в тон.
– С пользой прививается все, что само по себе в чем-либо нуждается…
Едва Андрей Аркадьевич успел произнести эту свою сентенцию, как вдали, на холме, послышались топот, рычание, треск ломаемых веток. На поляну выскочило похожее на медведя волосатое животное с длинной узкой мордой и широкими, как локаторы, ушами.
Андрей Аркадьевич вскинул винтовку. Раздался выстрел. Пуля взметнула фонтанчик земли. Животное подпрыгнуло, хрюкнуло, изогнулось всем телом и бросилось наутек. Андрей Аркадьевич выстрелил вслед.
– Ну что же вы? – спросил он, раздосадованный. – Почему не стреляли?
– Да уймитесь вы в самом деле, Андрей Аркадьевич!
Инна испуганно посмотрела на мужчин.
– А если это уже все?
– Будем считать, что охота не состоялась.
– Вы готовы смириться?
Ответом послужил приближающийся грозный топот и надвигающийся широким фронтом звук, похожий на посвист утиных крыльев. Прямо на них мчалось стадо огромных крыс.
– Вот так сюрприз! Милые наши предки, – тщательно прицеливаясь, одной половиной рта, чтобы не дрогнула мушка, проговорил Андрей Аркадьевич. Правая его щека была плотно, до белизны, прижата к прикладу. – Меланодон гигантский, если не ошибаюсь. Предтеча нынешних млекопитающих.
Он выстрелил. Бегущая впереди крыса споткнулась и несколько раз перевернулась через голову. Андрей Аркадьевич снова выстрелил.
– Стреляйте! – отрывисто выкрикнул он. – Стреляйте же!
Стадо неслось по направлению к дому, к башне, на которой они находились, и было готово, казалось, смести все на своем пути.
Инна выстрелила почти наугад. Еще одна крыса, неловко подпрыгнув, тяжело завалилась набок. На нее с ходу налетела сзади бегущая, упала и покатилась вниз по склону.
– Coup de roi![3] – раздался восторженный возглас Андрея Аркадьевича. – Браво! Браво!
Его глаза озорно сверкнули. Ободряюще улыбнувшись Инне, он вновь налег щекой на гладкий приклад.
Триэс тщательно прицелился, ведя мушку с некоторым опережением, и потянул спуск, но выстрела не последовало. Ему показалось, что курок заклинило. Он потянул спуск изо всей силы, ружье рванулось из рук и выпалило с оглушительным грохотом. Справа и слева стреляли с небольшими перерывами. Триэс выстрелил еще раз, надломил ружье, вытащил дымящуюся гильзу, затем другую, вставил в оба ствола патроны с пулями и снова прицелился.
– До чего глупые морды, – сказал он не оборачиваясь. – И ужасно жестокие.
– Одно слово – меланодоны. Меланодоны гигантские. Вымерли шестьдесят миллионов лет назад.
– От таких не больно-то защитишь окружающую среду.
– Ничего, защитим. Ничего… – приговаривал Андрей Аркадьевич, продолжая стрелять.
Несколько чудовищ, увеличившись до невероятных размеров, растаяло в воздухе. Другие падали, сраженные пулями охотников. Третьи исчезали в зарослях.
– Ну вот, кажется, разминка закончена. – Андрей Аркадьевич выпрямился, тронул затекшую поясницу и перезарядил винтовку. – Лучше бы все-таки вам взять другое ружье. Это же самая настоящая пушка…
– Я привык.
Сумм поднес бинокль к глазам.
– О! Ну и ну! Вон он, смотрите. Титанотерий.
Триэс взял у него бинокль, сблизил окуляры, навел на резкость и в перекрестье увидел невероятных размеров зверя, внешне напоминавшего носорога, но только с двумя массивными симметрично расположенными рогами на голове. Титанотерий неподвижно стоял на опушке леса, точно огромная надувная палатка из пластика.
– По-моему, мы совсем не интересуем его. Он даже не смотрит в нашу сторону.
– Такого зверя не больно погонишь. Нда… – Считанные мгновения Андрей Аркадьевич колебался. – Придется идти туда.
– Это опасно, – встревожилась Инна, но никакого Андрея Аркадьевича уже не было рядом с ними – только слышался быстрый перестук ног по гулкой деревянной лестнице. – Господи, зачем это он?
Триэс протянул ей бинокль.
– Ой! Какой же он страшный… Противный…
– Пойду догоню его.
– Я тоже с вами.
– Останься.
– Не останусь я тут одна.
Триэс набил карманы патронами, Инна захватила две запасные обоймы к «манлихеру», и они спустились на первый этаж.
После темного коридора стволы и листья деревьев, трава, кустарник, цветущие розы – все казалось особенно ярким, выпуклым, четким. Инна закинула винтовку за спину и теперь выглядела еще более нелепо в своем вечернем платье с ружейным ремнем на плече. Впереди маячила фигура Андрея Аркадьевича.
Ближе было идти по прямой, но, обогнув дом, они не стали выходить на открытое место и поэтому настигли Андрея Аркадьевича только возле лесной опушки.
– Ну что? – тихо спросила Инна, с трудом переводя дух.
– Представьте себе, ушел. Будто сквозь землю провалился.
– Тем лучше.
– Опять жалеете беззащитных животных?
– Вот именно.
– А уничтожать тараканов, ставить опыты на крысах и мышах?! – воскликнул Андрей Аркадьевич, поправляя накрахмаленный манжет белой рубашки. – Они уж куда более беззащитны, чем те, на кого мы охотимся. Видели бы вы его рога.
– Мы видели, – сказала Инна. – В бинокль. Это просто чудовище.
– Ну что поделаешь, не повезло. Единственный, может, раз в жизни посчастливилось иметь дело с чем-то действительно настоящим, и вот… Ведь он – настоящий. Правда?..
Триэс обернулся на шорох. Из леса вышла не то лиса, не то маленькая собака с красноватой шерстью и застыла в настороженной позе.
– Canis latrans, – вполголоса произнес Андрей Аркадьевич.
При этих словах Триэс вздрогнул и побледнел.
– Это волк? – шепотом спросила Инна.
– Семейство Canis, отряд Canis…
Триэс вскинул ружье, отвел предохранитель и выстрелил коротким дуплетом. Пуля шлепнулась о что-то живое, точно мокрый комок бумаги угодил в бетонную стену.
– Зачем? – удивился Андрей Аркадьевич. – Только что спорили, убеждали…
Триэс торопливо перезарядил ружье. На поляну выскочило еще два хищника.
– Саня… Сани… – будто в бреду повторял Триэс.
– Да нет же, Canis, – поправил его Андрей Аркадьевич. – Canis latrans. Это койоты. Не нужно…
Последние слова заглушил гром выстрела. Триэс как одержимый бросился вперед. То, что он увидел, было отвратительно. Одному из койотов размозжило голову, другому пуля попала под лопатку, и он еще дергался в конвульсиях. От животных исходила мерзкая вонь, будто где-то поблизости нагадили кошки.
