Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)
Антон Николаевич поднимается с кресла. Антон Николаевич в глубоком волнении проходится по кабинету, как бы случайно задевает ручку наружной двери, пытается незаметно ее повернуть, но дверь накрепко заперта. Он возвращается.
– Когда нужно дать ответ?
– Желательно не тянуть. – Александр Григорьевич задумался, что-то высчитывая в уме. – До восьми вечера вас устроит?..
Александр Григорьевич услужливо распахивает дверь, едва ее коснувшись. Лучики разбегаются от уголков глаз.
– Погуляйте, подумайте…
– Мне нечего надеть. Тоник забрал пальто.
– Да что вы! Не может быть. Вам показалось, наверно. Вот…
Александр Григорьевич отворяет створку несгораемого шкафа. Кожаное пальто по-прежнему висит на деревянной вешалке рядом с дубленкой. Доктор Кустов случайно задевает одну из блестящих пожарных касок. Каска перекатывается и гремит.
– Звоните, Антон Николаевич. Заходите. У вас ведь есть мой служебный телефон. Три три девять. Легко запомнить…
Доктор Кустов выходит в коридор. Красная ковровая дорожка. Белое ведро уборщицы у одной из дверей. Доктор Кустов вызывает лифт. Ступает на спружинивший под ним пол кабины. Нажимает нижнюю кнопку – F. Двери мягко сходятся. Кабина бесшумно летит в пустоте, на нижний этаж F.
Что означает эта буква, шестая в латинском алфавите? Fata, Fanta, Fatum, Fortune, Fantom, Fantasy, Floor, Flower, Floris, Flat, Finis?.. Faber est suae quisque fortunae?..[59] Fortes fortuna adjuvat?.. Va FAN culo?!.
Кабина замирает. Двери открываются. Антон Николаевич оказывается в холле, заполненном иностранцами, пахнущем хорошим деревом, вкусным кофе, ароматическим дымом табака.
– Il caffè? Non lo bevo mai, mai. Per il fegato, sa, è pessimo. Si dice anche che per gl’intestini…
– Tant mieux, tant mieux…
– Kérek két kávét…
– A quaranta e sessanta anni si diventa un po’ pazzi…[60]
Дама с голубыми прокуренными буклями и блестящими цепочками на морщинистой шее. Похожий на мальчика старичок в светлом костюмчике с золотым перстнем на мизинце. Знакомые все разговоры…
Из-за стойки Антону Николаевичу наперерез бросается атлет в униформе, преграждает путь.
– Нумеро́?..
– Number for?[61] – не понимает Антон Николаевич.
– Numero?![62] – повторяет портье все более агрессивно.
Антон Николаевич вглядывается в черные усики. Антон Николаевич всматривается в белые манжеты, узкий узелок черного галстука, золотые галуны.
– Бела Будаи?
– Пожалуйста́?!
– Вы меня с кем-то путаете.
– Нумеро́?! – зло сверкая глазами, напирая крахмальной грудью, не пуская Антона Николаевича к выходу, повторяет фигляр.
– Три три девять.
– О! Битте!..
Бела Будаи ретируется. Бела Будаи растворяется. Бела Будаи испаряется.
Антон Николаевич толкает вращающуюся дверь. Его выносит на улицу. Тротуар сух. Небо над головой серо. Да, это Будапешт. Он снова в Будапеште…
Антон Николаевич ищет глазами телефон-автомат: надо бы позвонить Петеру Варошу, предупредить о своем приезде. Автомата нигде не видно.
Он спускается в подземный переход.
Да, это Будапешт. Знакомое круглосуточное свечение витрин подземелья! Пронзительные птичьи выкрики продавца газет, перекинутых, точно сырое белье, через руку. Торгующие изделиями своего промысла крестьяне из Трансильвании, примостившиеся у стен с сумками и корзинами. Тулупы. Цыганские глаза. Гуцульские усы жителя Трансильванских Альп. Знакомая колючая седая щеточка усов знаменитого Пьетро Джерми из итальянского кинофильма «Машинист». Небритое, крупное, армяно-итальянское лицо Рафа Валлоне, или Волонте, или какого-то другого артиста из некоего другого фильма. Парад кинозвезд, загримированных под своих героев.
Пьетро Джерми или Раф Валлоне с его мужественным красивым лицом и подернутыми туманом серо-зелеными глазами, которые вдруг оживают, встретившись с взглядом прохожего в кожаном пальто, делает знак рукой. Он нерешительно улыбается Антону Николаевичу, будто стесняясь своего высокого роста, и широких плеч, и огромных глаз. Он протягивает ему, одновременно растягивая сильными руками, осторожно скручивая в жгут, черную плиссированную юбку с вышитыми красным шелком цветочками:
– Ecco…[63]
Вот так ее нужно складывать, друг, сворачивать при хранении, чтобы не смялась, чтобы складки не разошлись. Хорошая юбка, купи…
Нет, – отвечает глазами Антон Николаевич, – no, nem…[64]
Погоди!..
Мне не нужна юбка.
Мамма мия! Путана Ева! Погоди!..
Пьетро Джерми, или Раф Валлоне, крестьянин из трансильванской деревни, знаменитый киноактер, прячет свой яркий товар в корзину. Его длинные пальцы, вылепленные из упругой, телесного цвета глины, роются в потертой пластиковой сумке, проворно снуют там, прощупывают нутро, пока среди тряпья и мятых, рваных газет не отыскивают голубую керамическую вазочку – и такого же голубого цвета становятся вдруг его прозрачные с поволокой глаза.
Семьдесят: растопыренная пятерня и еще два пальца. Семьдесят форинтов. Всего семь тысяч лир. Совсем задаром. Ecco…
Да, но зачем ему эта трансильванская штучка, приобретенная по случаю у отставной кинозвезды времен итальянского неореализма?..
Аривидерчи… Лари видери…[65]
С нелепой, ненужной, хотя и по-своему красивой голубой вазочкой в руке поднимается Антон Николаевич по лестнице – уже по другую сторону подземного перехода, площади, улицы, проспекта – выходит прямо к подножью магазина с золотисто-зеленой, шоколадно-винной витриной.
Телефона-автомата опять нигде нет.
В открытом киоске, распираемом рыхлой черно-белой с отдельными красными вкраплениями газетной массой, он покупает шесть трамвайных билетов – почему именно шесть? – платит шесть форинтов. 6 forintért… Узкая полоска плотной желтой бумаги с глубокой и яркой типографской печатью пять раз распорота поперек точечной перфорацией. Хлебные карточки с зубчатыми краями. Банковские билеты. Сертификаты западноевропейской, американской, итало-румынской игральной корпорации «Монополь».
Где-то здесь должна быть остановка трамвая, который идет в сторону Политехнического университета, к Петеру Варошу.
За шершавой серостью фасадов маячит зеленое навершие колокольни. Это уже возле моста через Дунай.
Вот наконец телефон-автомат.
Странный человек с голубой вазочкой в руке опускает в щель двухфоринтовую монету, снимает похожую на маленького бульдога тяжелую трубку с рычага проржавевшего аппарата, набирает номер. В первый момент подавившись, автомат все-таки проглатывает монету.
– Ё напот киванок!
– Ё напот…
– Керем, доктор Варош.
– Нинч[66].
Дальше – непонятное.
Странный человек в очках выходит из перекосившейся будки, идет по улице, сворачивает по направлению к колокольне, теряет ее из виду, оказывается на какой-то площади, где стоит черное, как негр, большое здание. В ста шагах – парапет набережной. На той стороне реки тонет в молоке тумана, едва проступая, призрачный, далекий город.
Человек останавливается, смотрит, пытается различить знакомое: Рыбацкий бастион, собор Матьяша, отель «Хилтон». Он пытается вспомнить, узнать и понять, но истощенный проявитель не проясняет очертаний неверных контуров. Человек ждет. Его раздирают противоречивые чувства. Он хочет ясности и боится ее.
Прямой, подтянутый, строгий и колючий, как шпиль готического собора Матьяша, не различимого в сплошном, поднявшемся над рекой тумане, странный этот человек стоит на сером сухом асфальте, подле пустых газонов и редких фонарей. За его спиной с ревом проносятся автомобили, а он стоит и вглядывается в призрачный город, где все неясно, смутно, размыто, не разделено, не определено, где не видно ни людей, ни машин, ни отдельных зданий – стоит и смотрит, вперив жесткий, влюбленный, беспощадный, безумный взгляд в город, раскинувшийся на другом берегу, и побелевшие от внутреннего напряжения пальцы сжимают горлышко голубой трансильванской вазы, в которой нет ни воды, ни цветов. Этот непонятный человек, буриданов осел, колючий шпиль собора Матьяша, сорокадвухлетний доктор Кустов, постоянный пациент профессора Петросяна, друг и коллега доктора Петера Вароша, подопечный милейшего следователя по особым делам Александра Григорьевича Фана-Скаковцева из Центра Управления, неверный муж и ненадежный любовник, злодей и гений, стоик и трус, прагматик и романтик, идиот и мудрец, раздвоенный, растроенный, расчетверенный и распятый, стоит и смотрит, не в силах сделать свой окончательный выбор. Свой решающий, решительный выбор между двумя берегами. Между явью и сном. Между прошлым и будущим.
41
Так он стоял и смотрел, однако туман не рассеивался. Тогда он вынужден был снова отправиться бродить по городу, намереваясь через некоторое время вновь позвонить Петеру Варошу. Колесил по каким-то полузнакомым улицам, читал таблички с названиями, заглядывал в витрины магазинов, лавочек, маленьких кинотеатров, пока опять не оказался в самом центре Пешта, напротив гостиницы «Астория», на Ракоци ут, – как раз в тот момент, когда по другой стороне улицы, припадая на левую ногу, шел, удаляясь от гостиницы, другой человек, тоже, судя по всему, иностранец, в таком же точно кожаном пальто и в темных, зеркально бликующих солнцезащитных очках, но только гораздо более молодой, выше ростом и худощавее, а вместо голубой трансильванской вазочки молодой человек этот нес в руке завернутый в папиросную бумагу пылающий гелиотроп.
Они не заметили друг друга, не узнали, не окликнули. Каждый был погружен в себя. А тем временем в пропахшем сладким трубочным и горьковатым сигаретным дымом холле гостиницы «Астория», нервно теребя цепочку браслета часов, свободно болтающихся на запястье, ожидала Платона Усова на красном диванчике белокурая переводчица в рыжей кожаной куртке и вельветовых светлых джинсах, заправленных в столь же рыжие сапоги, что придавало ей некоторое сходство с амазонкой, наездницей, дрессировщицей, кинозвездой – с одной из тех красоток, что украшали стену над столом в рабочем кабинете Тоника.
Платон опаздывал. Переводчица нервничала. Может, товарищ забыл? Или, не дай бог, что-то случилось? Нет, не нужно было оставлять его одного, предоставлять самому себе. Мало ли что не хотел. Мало ли что отпустил ее на всю первую половину дня. Это ведь уже ее проблема – сделать так, чтобы гость захотел. Это ее задача – создать такую ситуацию, при которой он ни минуты не мог бы обойтись без нее. В конце концов, это ее профессия и искусство – быть мягкой, привлекательной, женственной, готовой уступить и никогда не уступать, казаться подчиненной и во всем главенствовать. Теперь вот волнуйся, места себе не находи. Подняться в номер? Нет, это не совсем удобно…
Переводчица теребит цепочку браслета, встает с дивана, просит у портье разрешения позвонить. У нее такой журчащий, обворожительный голос, такие серо-зеленые трансильванские глаза, такая лучезарная улыбка, что портье Бела Будаи – скорее всего, это именно он – отработанным, галантным жестом, тряхнув черным телефонным шнуром, выставляет на стойку изящный пластмассовый аппарат, и Переводчица говорит в трубку, так же нежно пришептывая:
– Tessék… három… három… kilenc…
После этого слушает, ждет.
– Nem felel, – скрежещет в трубке.
И Переводчица, совершенно убитая:
– Köszönöm…[67]
Остается только ждать. Терпеливая профессия переводчицы требует выдержки. И она ждет. А их двоих ждут в издательстве. И чем все это кончится в конце концов? Ведь спросят с нее. Мама мия, fogadja részvétemet![68]
В это время раздвигаются двери лифта. В это время из лифта выходит писатель Платон Усов, запахивая на ходу полу серого своего балахона. Писатель Платон Усов откашливается, приближаясь к блондинке на красном диванчике. Переводчица вся кипит. Переводчица негодует. Переводчица обволакивает его лучезарной обаятельной улыбкой. Ни слова об опоздании – только беглый взгляд на часы. Такого упрека рыцарю и джентльмену достаточно. Более чем. Но писатель Усов, кажется, не замечает.
– Добрый день, – говорит Переводчица. – Ё напот киванок. Сегодня у нас по программе посещение издательства. В семнадцать часов встреча с главным редактором художественного журнала – прием по протоколу в подвальчике «Матьяш пиллз». Это один из самых лучших и дорогих ресторанов Будапешта. Надеюсь, вам понравится…
Переводчица заглядывает в записную книжку. Переводчица листает тонкие странички. Кажется, ничего не упущено. Кажется, инициатива теперь целиком в ее руках.
– Ваши планы на сегодня не переменились?
Вопрос задан чисто формально. Вопрос звучит чисто риторически. Все его планы – в руках этой замечательной женщины.
– Кхе!
– Я еще раз звонила в издательство. Они ждут нас ровно в три. Боюсь только, мы опаздываем.
Это последнее напоминание о его неаккуратности. Последнее, но убийственное. Звучит почти как выговор. Любому цивилизованному человеку ясно. Может, он плохо слышит?
– После «Матьяш пиллз» возвращаемся в гостиницу и, если не будет других планов, уточним программу на завтра. Так?
Обворожительная улыбка. Обволакивающий дурман. Платон Усов готов. Вполне одуревший, вполне подкаблучный, попавшийся на крючок, он берет ее под руку, прижимает к себе локоток. Как бы случайно. Как бы без всяких задних мыслей.
Парочка загружается в авто.
И вот они уже мчатся по улицам Будапешта – писатель Платон Усов и Красавица Блондинка Переводчица. Кхе!
Переводчица чуть отодвигается на заднем сиденье. Переводчица создает между ними некую приличествующую дистанцию. Переводчица заговаривает с шофером по-венгерски. Они мило о чем-то болтают. Очень оживленно. Платон не понимает, не слышит, теряет из виду. Это уже не его девушка, раз она с другим. Она становится вдруг такой чужой ему. Такой далекой и нереальной. Такой постаревшей и подурневшей вдруг. Видны морщины. Следы макияжа.
Будапешт наматывается на колеса. Будапешт наматывается на киноролик будущего романа, повести, рассказа, книги. Вот именно этот миг, этот лик Будапешта останется в памяти, превратится в написанные, многократно переписанные слова, но писатель Усов пока даже не догадывается об этом, да и потом не вспомнит. Голос Переводчицы выплывает из небытия, отделяется от общего шума города. Голос Переводчицы возвращает его к реальности.
– Я пытаюсь уточнить, – говорит она уже снова по-русски, – узнать про ту церковь, которой вы интересовались. Вы говорили, она была рядом с Дунаем.
– Да.
– Она действительно была сильно разрушена?
– Кхе!
Как он ошибался! Как заблуждался! У нее и в мыслях не было изменить ему. Все это время она находилась с ним совсем рядом – на заднем сиденье этой новой, с иголочки, «волги», этих новых, с иголочки, «жигулей».
Девушка снова кладет розовую ладошку на мягкую спинку кресла, наклоняется вперед, к шоферу. Полуобернувшись, тот что-то отвечает ей. Снимает правую руку с руля и будто протягивает кому-то из них апельсин. Пальцы превращаются в дольки разрезанной кожуры, в раскрывшиеся лепестки лотоса. Шофер начинает загибать их по очереди.
Они пересекают площадь, трамвайные пути.
– Мне бы хотелось взять с собой на прием… кхе!.. одного моего приятеля… – как бы со стороны слышит свой голос Платон Николаевич. – Одного молодого человека… Кхе!..
Белокурая Красотка Переводчица натянуто улыбается.
– Конечно, Платон… Если это для вас необходимо… Но прием по протоколу. Должна вас предупредить. Придется платить за вашего приятеля… Это очень дорого… Вы не совсем себе представляете…
Белокурая Переводчица снова перестает быть красивой и молодой. Из мягкой кошачьей лапки выползают острые коготки.
– Я заплачу. Кхе! – петушится Платон.
– Наши счета они оплачивают. Будет, однако, неудобно, если… Но раз хотите, я уточню…
– Не надо. Кхе! Нечего уточнять…
Шофер продолжает говорить по-венгерски. Продолжает глубокомысленно рассуждать, загибать и отгибать пальцы. Надоедливо протягивать все тот же замусоленный апельсин. Закрывать и открывать все те же, должно быть уже сильно обтрепавшиеся, лепестки лотоса.
Внутри у Платона все сжимается. Внутри у Платона вот-вот произойдет взрыв. Платон злится на Переводчицу. Платон злится на себя. На шофера тоже. С какой это стати он не должен делать то, что хочет? Какие еще протоколы? Тогда вообще нечего было ехать. Сидел бы себе спокойно в Москве и писал. И не нужно было бы общаться с этой когтистой красоткой. Кхе!
– Так. Пожалуйста. Приехали. Выходим.
Честное слово, как в детском саду.
Переводчица наклоняется к шоферу. Переводчица о чем-то опять договаривается с ним. О чем-то мило воркует. Путана Ева! Порка мадонна! Самое время сбежать. Пока отвлеклась и не видит…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Платон!.. Платон!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Ку-ку, барышня! Ва фан куло!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Синьор Тонино? О, сэр Антони! Тоник!..
– Привет, старик!..
– Вот так встреча! Кхе!
Тоник тоже рад. Не, честно. Ё-мое, стронцо, сосиску в рот!
– Как тебе Будапешт?
– Ну что ты… Балдежный город!..
Платон достает из внутреннего кармана раздутый, набитый бумажник, вытягивает из него пачку «синеньких». Вообще-то большие деньги. Но, к сожалению, только по размеру.
– Ты чё это?
– Бери. Ирэн в кафе пригласишь… Кхе!.. Цветы. Такси… Я же понимаю…
– Ну, стронцо, ты человек! А сам?
– Мне ничего не нужно. Только джинсы купить. Вельветовые. Да тут хватит. Вместе пойдем, ладно? Ведь ты разбираешься…
– Какой разговор, стронцо! Купим тебе настоящую фирму.
– Мне тут переводчица попалась… Знаешь… Кхе!
– Старуха?
– Да нет, молодая. Кхе!
– Динама?
– А-а…
Платон только машет рукой. Обиженно вздрагивает щеточка усов.
– Ты куда сейчас, стронцо?
– Пожалуй, в гостиницу.
– Роман писать, что ли?
– Кхе!
– Ладно, давай. Только смотри не забудь про этого… Ну… Адмирала… Вставь его куда надо…
– Я помню, Тоник. Обязательно. Раз уж обещал… Кхе!..
– О чем роман-то?
– Трудно… вот так… в двух словах… Кхе!.. В общем, это будет книга о…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Простите, Платон, не так быстро. Я не успеваю за вами переводить.
Опять эта белокурая киса.
Где они?
В кабинете главного редактора.
Платон откидывается в мягком кресле, помешивает ложечкой кофе. В мягком кресле напротив – лысоватый крепкий шестидесятилетний Издатель. Как будто ровесник, а выглядит старше. Посредине же между ними и сбоку – под углом в сто двадцать градусов – в таком же точно кресле находится Переводчица. Издатель слушает Переводчицу, кивает, покачивает в такт ногой, закинутой за другую ногу. Издатель смотрит куда-то вбок, мимо Платона Николаевича, потом начинает говорить сам, загибая один за другим пальцы – совсем как тот шофер.
Измученный долгим монологом Платона Николаевича, Издатель и сам теперь говорит долго, делает большой, обстоятельный доклад без бумажки, переводя взгляд с Переводчицы на Писателя Усова и обратно. Он перечисляет пункты, загибает пальцы, а когда их набирается полный кулак, разгибает и начинает снова.
– Он говорит, – коротко переводит Переводчица то многое, что едва уместилось в двух или трех кулаках Издателя, – что они давно переводят книги русских писателей…
И выжидающе смотрит на Издателя. Можно продолжать.
– Ва… – собирается уже продолжить тот, но Писатель Усов перебивает – с извинительной улыбочкой, с простодушным кхеканьем, подергиванием плеч:
– Прошу переводить полностью. Кхе!
Клацает вставная челюсть. Щеточка усов подпрыгивает. Глаза высверкивают из-за очков. Такая несдержанность. Такая вот вспыльчивость. Дает о себе знать старая контузия.
– Ва… – дождавшись наконец паузы, берет прежнюю ноту Издатель.
– Ему известно, – переводит Переводчица, – что одна ваша книга о войне готовится в молодежном издательстве. Ее переводит Ирэн. Он говорит, что вы, кажется, знакомы.
– Кхе!
– Он спрашивает, какую свою книгу вы могли бы рекомендовать для его издательства…
– Видите ли… Кхе!..
И опять следует нескончаемый монолог. Переводчица нетерпеливо теребит часики на запястье.
– Нам пора, Платон, – на этот раз очень тихо и робко говорит она. – В «Матьяш пиллз»… Он благодарит вас…
– Я благодарю его…
– Он надеется… Он будет ждать вашу новую книгу, где найдет отражение…
– Пожалуй, и эта встреча найдет… Кхе!..
– Да, ваши будапештские впечатления…
– Конечно. Кхе! Передайте ему, пожалуйста…
Платон обращается к Переводчице безлично. Как и к Издателю. Но почему-то особенно неприятно ему называть по имени Переводчицу. Может быть, потому, что именно так звали его жену.
42
Профессор Петросян нажимает клавишу «Stop». Профессор Петросян включает обратную перемотку. Рука тянется к телефону. Профессор звонит.
– Нина Ивановна, вы закончили занятия?
– Только что.
– Будьте добры, зайдите. Вместе с Мурзахановым.
В глубокой задумчивости профессор потирает гладкую, тщательно выбритую поутру, голубоватую от пудры щеку. Белый халат расстегнут. Выпученные глаза с красными прожилками тупо уставились в магнитофон. Высокие залысины лоснятся. Тяжелая волосатая рука придавила рычаг.
Он снова крутит диск, набирает номер.
– Никанора Леонардовича, пожалуйста… Никанор Леонардович?.. Петросян. Не могли бы зайти?.. Да, сейчас.
Профессор Петросян вешает трубку. Запускает толстые пальцы в жесткие, свернувшиеся колечками, как металлическая стружка, волосы. Дверь приотворяется. В дверь заглядывают.
– Входите, товарищи.
Входят Нина Ивановна и Мурзаханов – Китаец. Устраиваются на кушетке.
– Подождем Никанора Леонардовича. Он должен сейчас подойти… А вот и он!.. Заходите, Никанор Леонардович. Садитесь. Где вам удобнее?..
Врач-психиатр Никанор Леонардович не сразу принимает решение. Врач-психиатр Никанор Леонардович долго выбирает между кушеткой и стулом. Между стулом и кушеткой. Глаза бегают. Проблема не из легких. Врач-психиатр Никанор Леонардович останавливается наконец на индивидуальном стуле. Измученная непосильным напряжением мысли, его кажущаяся невесомой невысокая костлявая фигура в халате самого маленького размера резко переламывается пополам. Смоляная пиратски-мефистофельская бородка, заостряющая и без того острый подбородок, торчит теперь где-то на уровне груди профессора Петросяна.
– Палата номер три, – лаконично говорит профессор и тяжело вздыхает. Затем постукивает концом автоматической ручки по столу.
Нина Ивановна кашляет, прикрывая ладошкой рот. У нее продолжается трахеит. У нее продолжается бронхит. Иезуит Китаец и врач-психиатр Никанор Леонардович остаются недвижны.
– Надо решать, товарищи. Что будем делать?
– Не вижу особых причин для беспокойства, – берет первым слово Китаец. Он обжимает, растягивает, с медлительной обстоятельностью мазохиста выламывает свои тонкие пальцы. – Восемь сеансов иглоукалывания дали определенные результаты. Я назначил еще четыре.
Похрустывают непрочные суставы.
– Да что говорить. Больной из третьей уже летает. Не верите? Честное слово, Грант Мовсесович!.. Кха!.. Кхо!.. Кху!..
Профессор Петросян нервно барабанит подушечками пальцев по крышке магнитофона.
– Хлысталов тоже летал…
– Неправда! Кха! Кха! Кха! Неправда! – решительно возражает Нина Ивановна. – Я ему тогда не позволила… И поэтому…
Она закусывает губу, встряхивает головой.
– Ваше мнение, Никанор Леонардович?
– Мое? Мда… Ну… Мм…
Врач-психиатр Никанор Леонардович вздрагивает и оживает. Начинает что-то жевать. Какой-то невидимый кусок. Грызть – какую-то невидимую кость.
– Мм… Можно, разумеется, попробовать еще раз, но должен заметить, что больной совершенно не гипнабелен… Мда… Мало того. Не хочет сам и мешает другим…
– В каком смысле?
– Мда… Представьте себе… Мешает. Мысленно… Знает часы моей работы и хулиганит… Форменным образом хулиганит… Я уже просил Нину Ивановну проследить… мда… Не далее как вчера, когда все занимались аутотренингом, он сидел в холле, обхватив голову руками и предельно сосредоточившись… Спросите у Нины Ивановны… Надеюсь, понятно? Мда… Хуже любого глушителя… Мешает, как вы знаете, даже простое неверие, а уж тут… Мда… Самая настоящая диверсия… Саботаж… Сознательные, целенаправленные хулиганские действия… Иначе не назовешь…
– Странно, – пожимает плечами Мурзаханов – Китаец, оставляя в покое свои измученные пальцы. – Мы легко нашли общий язык с Платоном Николаевичем.
– Платон Николаевич! – саркастически усмехается врач-психиатр. – Знаете… Этот наш ложно понимаемый демократизм… Так называемое равенство… Мда… Хотя все мы прекрасно знаем, что никакого равенства быть не может… Даже в чисто психологическом смысле… Извините… Просто я хочу сказать, что этот мальчишка из третьей совершенно несносен. Мда… Кстати, кто это навещал его на прошлой неделе? Высокий такой. С черным чемоданчиком. Отец?.. Тоже, между прочим, отвратительный субъект. Какой-то мерзкий уголовник. С совершенно черным, непроницаемым полем. После него целых два дня я не мог полноценно работать…
– Что-то не пойму. Вы это о ком, Никанор Леонардович?
– О том же, о ком и вы. Об этом… Из третьей…
– Там у меня только Усов…
Нина Ивановна хочет что-то добавить, но заходится в кашле, достает из кармана халата маленький кружевной платок.
– При этом я совершенно уверен, что он здоров. Мда… Обыкновенный бытовой хулиган…
– Давайте оставим эмоции в стороне. Не будем отвлекаться, – постукивая по столу авторучкой, призывает к порядку ведущий. – Вопрос принципиальный…
– Лично я бы готовил Усова к выписке, – говорит Мурзаханов – Китаец. – Нельзя отнимать у такого человека, у такого писателя попусту время, если…
– Писатель? Усов? Мда?.. Что-то не слышал…
– Это ведь еще ни о чем не говорит, Никанор Леонардович.
– Ну, знаете… Все-таки…
Кашель совсем замучил Нину Ивановну.
– Об иных мы только и слышим, а чтобы читать – никогда.
– Вообще-то… Мда…
– Я вам дам, – обещает профессор. – Он подарил мне. Даже с автографом…
Нина Ивановна порывается сказать свое. Свое слово в защиту Антона Николаевича Кустова. Все-таки так нельзя. Огульно хаять, навязывать другим собственное мнение. Исходить из субъективных впечатлений. Пренебрегать объективными показателями. Времена волюнтаризма прошли. Времена тоталитаризма миновали. На последнем занятии Антон Николаевич целых пять минут летал самостоятельно. Разве это ни о чем не говорит? А социальная значимость? А роль науки и техники в современном обществе?..
– Послушайте!.. Нина Ивановна!..
– Не перебивайте. Дайте сказать…
– Я считаю…
– Ну а я считаю…
– Мда… Мда… – то ли соглашается, то ли не соглашается с остальными врач-психиатр Никанор Леонардович, подправляя легкими касаниями тыльной стороны ладони острие мефистофельской бородки.
– Погодите. Вот послушайте, – в свою очередь предлагает профессор Петросян, поочередно нажимая на магнитофонные клавиши.
«Play» – «Stop». Перемотка. «Play» – «Stop».
– Лично я категорически… – говорит Мурзаханов – Китаец.
Щелк-щелк!
– Во всяком случае, мда… с молодым человеком вопрос, мне кажется, совершенно ясен…
Щелк!
«Сосиску вам в рот! Ва фан куло!» – слышится вдруг из динамика.
– Извините!
Профессор Петросян случайно нажал не на ту клавишу.
– Вот! Полюбуйтесь! Мда…
Щелк! Стоп! Перемотка.
– Сейчас… Минуту…
Щелк! Стоп.
– Грант Мовсесович, а разве нельзя выписать сразу двоих?
Щелк!
«Готовьте к выписке Тоника из третьей… Готовьте к выписке Тоника из третьей… Готовьте…» Стоп.
– Что? Кто это?..
Врач-психиатр Никанор Леонардович вздрагивает. Клинышек бородки вдруг начинает расходиться веером, будто зарядившись статическим электричеством.
– Это самая последняя запись, – комментирует профессор Петросян. – Сегодня он бредил всю ночь. Я распорядился отменить инъекции.
– До чего гнусный, отвратительный голос!..
– Это не его голос, Грант Мовсесович… Правда… Совсем не его!..
– Да, действительно, качество записи неважнецкое, – пожимает плечами профессор Петросян.
ЧАСТЬ III
СТУПЕНИ
43
У врачей тысяча вопросов. У врачей миллион сомнений. И столько же терзаний, разрешение которых во многом, конечно, зависит от них самих. Во многом, но не во всем. Тут какое положение, какую должность или профессию ни возьми, и она окажется причастной, и она окажется ответственной.
От тебя бы тоже многое зависело, женщина. Может, даже больше, чем от остальных. Если бы только могла ты прийти, зегзицею прилететь. Зегзицею на Дунай. Зегзицею по Дунаеви реце. Пришла бы, прилетела, всю горечь яда из раны князя, сокола своего ясного, выпила бы и спасла. Потому что нет для тебя, женщины милостью божьей, выше счастья на земле, чем быть мужчине, господину своему, верной женой, постоянным источником тепла и света. Ибо слишком уж одинок он без тебя, слишком тяжек его труд, непосилен груз жизни.
Явись ты к нему духом незримым в печальный дом, в бедную обитель – в больничную палату на одного с синими шторами – и послушай, о чем кричит он во сне, кого зовет, что просит. О тебе он тоскует, голубка сизокрылая. Тебя ожидает. Ждет терпеливо, когда пробьет намеченный судьбой час и вы снова встретитесь. Место же для него рядом с тобой давно оставлено, заботливо припасено.
Будь милосердна. Прости ему грехи и заблуждения. Ибо сила его таит в себе, пожалуй, больше горести, нежели твоя слабость. Не покушайся на царский скипетр и державу. Отдай мужу мужнино – себе оставь женское. Смирись!
Не можешь?
Не можешь или не хочешь? Или отвыкла? Разучилась? Ты вся такая неуловимая, непостоянная, непоследовательная. Ты есть – и нет тебя. Ты как мгновение и вечность. Как ненависть и любовь. Материя и дух. Ты возникаешь ниоткуда и уходишь в никуда. Молодая и старая. Красивая и безобразная. Щедрая и скупая. Ты – небо над головой и камень на шее. Бальзам для ран и укус змеи. Музыка жизни и заупокойная. Все и ничто. Злая колдунья и добрая фея. Кто и когда научил тебя превращать самое обычное – в необыкновенное, а необыкновенное – в пепел и прах? Что за сила влечет к тебе? Что за сила отталкивает?
Тебя ждет не дождется больной палаты № 3 отделения кризисных состояний доктор Кустов Антон Николаевич. И больной той же палаты писатель Усов. И совсем еще молодой, не видавший жизни шалопай Тоник. С тобой хотели бы встретиться, поговорить профессор Грант Мовсесович Петросян и ведущий специалист по аутотренингу, кандидат педагогических наук Пшеничная Нина Ивановна, иглоукалыватель Мурзаханов – Китаец и заслуженный врач-психиатр Никанор Леонардович. А тебя все нет.
Твое своеволие и непомерная гордыня уже привели к засорению многочисленных световодов и воздуховодов – целой оросительной системы каналов связи Земля – Астрал, Вольва – Субвольва. Это ты, женщина, впервые дерзнула вкусить от древа познания – и плод тот показался тебе слишком кислым. И ты дала его доесть господину своему. Ты, мамма мия, путана Ева, порка мадонна! Ты, наместница Астрала на Земле, осмелилась присвоить себе право, по закону вечности безраздельно принадлежащее всесильному Центру Управления Вселенной. Теперь берегись! Тебе не уйти от возмездия. Не спастись от расплаты. Сам следователь по особым делам, служитель высокого ранга, заинтересовался твоим персональным делом, затребовал его к себе. Правда, пока в его словах, намерениях и действиях еще много неясного. Но ведь гораздо больше неясного остается в тебе, женщина.
