Текст книги "В парализованном свете. 1979—1984"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 45 страниц)
Наскоро вскрыв какую-то еще банку консервов и стремительно опустошив ее, вы тронулись в путь, будто, едва начав это желанное путешествие, уже торопились его завершить. Дремучий лес, в котором вы ночевали, оказался небольшим перелеском. Выйдя на опушку, вы пошли вдоль нераспаханного поля. Кругом все пело, чирикало, цвело, благоухало, и ты не знал, как называются многие из этих птиц, цветов и растений – лишь очень приблизительно, выборочно, но это, пожалуй, не имело значения, поскольку ничего здесь нельзя было выделить, изъять, назвать отдельно, не уничтожив целого: набирающего силу лета средней полосы России.
Вы шли уже несколько часов кряду, минуя редкие селения, преодолевая многочисленные холмы и овраги, и шагомер Дяди Аскета отсчитывал шаги, и было опять невыносимо жарко, солнце приближалось к зениту, рубашка под рюкзаком взмокла, и очень хотелось пить. А потом вы уклонились налево, чтобы войти в настоящий лес, темный и душный. Сверившись с компасом и картой, Дядя Аскет ринулся вглубь, побежал наверх по крутому склону, маневрируя между деревьями. Мелькали белые его штаны, издали похожие на подштанники, и вот ты увидел его уже на самом верху, возле поваленной бурей или старостью толстенной ели, ощерившейся колючими ветками, перелезть через которые было, наверно, не так-то просто. Но дядюшка вроде и не собирался перелезать. Он стоял, такой маленький, черный, худой, частично закрытый белыми зонтичными пронзительно пахнущими цветами, и поджидал тебя. Ты же пыхтел и карабкался, стараясь не упустить из виду этот черно-белый азимут. Весь в белесых ожогах солнечных пятен, в обрамлении цветущей бузины, Дядя Аскет, запрокинув голову, щурился и не глядел в твою сторону, наслаждаясь теплом, лесом, путешествием, будто находясь в состоянии глубокого обморока или оргазма.
Все звенело вокруг и дрожало. Тебе хотелось пить, но фляжка, как назло, уже была пуста, и теперь ты ни о чем другом не мог думать, пока вы продирались сквозь бурелом, спускались вниз, вновь поднимались, хрустя сухими ветками и растаптывая жирные молодые побеги папоротника. Наконец вышли на лесную дорогу. Ты не выдержал и сказал:
– Пить хочется.
Дядя Аскет ничего не ответил. Чуть погодя ты снова сказал:
– Жутко хочется пить.
– Лучше не пить, когда хочется, – заметил тогда Дядя Аскет обычной своей скороговоркой. – А если уж пить, понимаешь… Только соленую воду. Мелкими глотками. Из наперстка…
У дяди был рот полон каши, то есть дикция крайне неразборчивая, но ты его всегда хорошо понимал, потому что, возможно, тут дело совсем не в словах. Бывает ведь и наоборот, что все слова в отдельности вроде бы понятны, а общий смысл сказанного остается совершенно неясен. Честно говоря, тебе бы сейчас любая вода сгодилась – хоть соленая, хоть болотная – только бы попить: пусть даже после этого заболеешь, умрешь, навсегда превратишься в козленочка.
Потом тебе все-таки удалось перестать думать о воде. Жажда притупилась. Судя по топографическим данным, пора уже было выйти к деревне Прохоровка, или Валентиновка, или как там она еще называлась, эта несекретная деревня на секретной карте Дяди Аскета? Но вместо Прохоровки-Валентиновки по обеим сторонам извилистой, усыпанной прошлогодней листвой и хвоей дороги по-прежнему без конца и края тянулся лес. Тут вам на пути повстречался Встречный. Поздоровавшись, вы спросили у него: далеко ли, мол, будет до Прохоровки-Валентиновки? – а он ответил: да нет, не очень, километра полтора, два от силы. И вы пошли дальше, и прошли не то что полтора – все три километра, и встретили Местного Жителя, и задали ему тот же вопрос: сколько еще вот так топать вам до Прохоровки-Валентиновки? Местный подумал-подумал, почесал в затылке, сдвинул замусоленную кепку на самые глаза и сказал, что километров семь это уж точно, а то и поболе, но только Прохоровка-Валентиновка находится совсем в другой стороне – не в той, следовательно, куда вы направлялись. Пришлось снова обратиться к карте, но там, к сожалению, лесная дорога не значилась. Карта, видать, была старая, может, еще довоенная – скорее всего, современные шпионы пользовались другими, более подробными и правильными картами. Вы прикинули так и эдак, снова углубились в бурелом, и шагомер Дяди Аскета вновь пошел считать версты, пока не зарябило вам в очи.
Неожиданно лес кончился, и вы очутились на воле. Глаз больше не упирался в завалы деревьев, сплошные завесы хвои, непроходимые заросли кустарника. Шахматная доска полей, расчерченная перекрестьями черных и жирных, как шоколадный торт, квадратов, перемежающихся с ярко-зелеными полосами, убегала вдаль, сужаясь в перспективе. Задохнувшись избытком вольного воздуха, ты даже и не вспомнил о мучавшей тебя жажде и лишь повторял про себя известный классически-литературный вопрос: «Куда мчишься, Русь?» – и конечно же не получал ответа. Быстро освоившись, однако, с картиной распахнувшейся перед вашими взорами дали, ты уже не был уверен, что она и впрямь куда-либо мчится. И даже в том не был еще совсем убежден, что небольшое дружное семейство игрушечных, величиной с бирюльки, деревенских домиков на холме, прилепившихся точно опята к большому пню, что эти бирюлькины, бирюлевы домики – и есть та самая Прохоровка-Валентиновка, до которой вы топали три – плюс полтора – минус семь верст-километров в полном соответствии с показаниями шагомера Дяди Аскета. Что-то, видать, случилось там с его пружинами и колесиками. Все циферблаты и циферблатики, стрелки и стрелочки, которые должны были фиксировать единицы, десятки, сотни и тысячи пройденных шагов, показывали теперь ноль, то ли обойдя полный круг и исчерпав все внутренние ресурсы шагомера, то ли окончательно запутавшись в географических противоречиях окружающей действительности.
Достопамятная деревня Прохоровка приближалась, а вы с Дядей Аскетом, соответственно, приближались к ней. Неужели это действительно была именно Прохоровка, именно Валентиновка, встречи с которой бог знает зачем вы так страстно желали?
Но вот вы уже на околице деревни, уже вступили в нее, уже могли, внутренней отчетности ради, поставить, где надо, соответствующую галочку. Вы даже уже подошли к колодцу, вырытому прямо посреди улицы, уже заглянули внутрь, вниз, в зияющую пропасть, уже начали опускать привязанное к веревке ведро, уже вступили в контакт с Деревенским Автохтоном, очень веселым и разговорчивым по случаю праздника – субботы или воскресенья. Скрипел и попискивал ворот, гремела бесконечная цепь, ведро ударялось о толстые наросты льда по стенам сруба, опускалось все ниже, на самое дно – возможно, на дно Ледовитого океана, в самую его, стало быть, абиссаль, где призрачно мерцал темный глазок неподвижной воды.
Автохтон в предельно тактичной форме интересовался причиной вашего появления здесь, а вы, в свою очередь, интересовались отличительными особенностями местной этнографии и типическими чертами типичных представителей населенного пункта Прохоровка. Когда первое взаимное любопытство было удовлетворено, ваша беседа приобрела вполне непринужденный характер. Судя по осторожному поведению Автохтона, по его настойчивым попыткам снова и снова вернуться к однажды уже выясненному, ваша благородная миссия свободных путешественников была все-таки не вполне понятна ему. Конечно, туризм в той его культурно-массовой, эпидемической форме, какую он приобрел позже, еще не существовал тогда, поскольку сил, свободного времени и свободных средств было у населения гораздо меньше, чем жизненно важных проблем, не связанных с дальними путешествиями. Но, несмотря на то что Автохтону ваши объяснения вряд ли показались убедительными, он отнесся к вам с полным пониманием и открытой душой, как это вообще свойственно простому, не одурманенному хитроумной цивилизацией русскому человеку.
Вряд ли, хочу я сказать, деревенского жителя тех времен могли не насторожить белые, как у индийского президента, похожие на обыкновенные подштанники брюки Дяди Аскета, весь его изможденный вид и заросшие черной щетиной впалые щеки, его невразумительная речь, которую легко было приписать не столько отсутствию зубов, сколько какому-нибудь иностранному акценту – особенно в сочетании с твоей подозрительно упитанной ряшкой и расчесанными на косой, англо-германский манер волосами. Вряд ли, говорю, все эти бросающиеся в глаза сомнительные детали сразу же не обратили на себя внимание Автохтона, достаточно сообразительного и смекалистого, несмотря на воскресенье, и только извечной русской доверчивостью, неписаными законами гостеприимства я бы объяснил его не знающее границ добросердечие.
С трудом удерживая все более стремительно раскручивающийся ворот, ты видел из-под своей мотающейся руки проржавевший куполок безнадежно запущенной церкви, ряд покосившихся изб, слышал то и дело прорезавшие разлитую вокруг тишину истошные выкрики петухов. Теперь, когда возможность утолить мучившее тебя вожделение, стала реальной, ты вроде бы опять не испытывал прежней жажды.
Бадейка глухо шлепнулась, глазок на дне колодца замутился, цепь ослабла и вновь натянулась. Ты с легкостью начал крутить ворот в обратную сторону. Но вот что-то раскатисто чмокнуло, снизу донесся далекий шум водопада, и железная рукоятка ворота начала оказывать заметное сопротивление. Ты отступил на полшага и оперся левой рукой о деревянный сруб – как если бы два упрямых барана уперлись друг в друга рогами, причем одним из этих баранов был, безусловно, ты. Тем временем Дядя Аскет, совершенно не интересуясь добываемой водой, продолжал мирную беседу с Автохтоном, то тыкая без утайки своим сухим, узловатым пальцем в секретную карту, то простирая государеву длань в направлении поля, сплошь заросшего ярко-желтой сурепкой. Деревенский что-то степенно ему отвечал, показывая рукой на то же поле. А ты в это время был таким упертым в колодезный сруб бараном, Телелюев, что, несмотря на близость говорящих и отменные акустические характеристики главной, центральной и единственной улицы Прохоровки, не улавливал генерального смысла их обстоятельной беседы и только отмечал про себя, что Деревенский Автохтон говорит с Дядей Аскетом вполне приличным, понятным тебе, нормальным языком, не злоупотребляя диалектизмами, не выставляя напоказ всю неповторимую образность устной народной речи, тогда как речь Дяди Аскета была куда более мудреной, причудливой, непонятной, и остается лишь диву даваться, как это Деревенский его понимал.
Цепь кончилась, показался небольшой отрезок толстой веревки. Ты подхватил выплывшее из недр ведро, потянул на себя и, ставя на обшитый досками край сруба, сильно плеснул, не успев вовремя отскочить. Вода залила штаны, ботинки и стекла с низкорослой придавленной травы в пыль, постепенно замедляясь и густея. Рассупонив рюкзак, ты достал эмалированную кружку, вновь испытывая смертельную жажду. То есть жажда твоя была так велика, что руки дрожали, когда, наклонив ведро, ты наполнял кружку. Хрустально прозрачная, отливающая стальной гранью вода радужно пузырилась, и, разом забыв все правила приличия, которым тебя учили в школе и дома, ты жадно припал к ней.
А Дядя Аскет словно бы и не заметил дурного твоего поведения. Как было уже замечено, найдя общий язык, Дядя Аскет и Автохтон Валентиновки выказывали друг другу максимум приязни и доверия. Дядя Аскет тем, что без утайки поведал ваши дальнейшие планы и показал секретную карту, а Автохтон, со своей стороны, рассказал о последних, самых значительных событиях, произошедших в Прохоровке-Валентиновке за последнее время. Пока ты пил, бессовестно захлебываясь, Дядя Аскет, по-прежнему не глядя в твою сторону, продолжал интересную беседу.
Стараясь все-таки следовать полезным советам дяди и в то же время беззастенчиво их нарушая, ты пил мельчайшими глотками, цедил сквозь зубы ледяную сладкую воду, гоня от себя прочь мысли о каре, которая неумолимо постигает всех невыдержанных. Ты сделал миллион глотков, осушил кружку до самого дна и только тогда перевел дух. Губы горели, зубы ломило. Ты еще раз наклонил ведро, ополоснул кружку, снова наполнил ее до краев и протянул Дяде Аскету.
Только теперь, досыта напившись, ты со жгучим стыдом признался себе, что полководец, государь и князь твой ничуть не меньше, чем ты, хочет пить, поскольку жизненно необходимый запас жидкости в его сухоньком организме давно исчерпан. Да, ты повел себя как самая настоящая свинья, дорвавшаяся до корыта с пойлом.
– Дядя Аскет! – сказал ты виновато.
Увлеченный разговором, Князь, казалось, не слышал. Ты же, его кравчий, продолжал держать кружку в подрагивающей вытянутой руке, боясь расплескать на землю драгоценные капли, хотя на потемневшей мокрой доске стояло почти полное ведро. Наконец дядя обратил на тебя свое благосклонное внимание, как бы нехотя принял кружку и сделал ровно три маленьких глотка. В кружке совсем не убавилось. Однако внешнее дядино равнодушие не смогло обмануть тебя. Ты видел, как всякий раз трижды опускался его острый кадык и сладостная, блаженная судорога трижды проходилась по тонкой жилистой шее.
В кружке, повторяю, совсем не убавилось, но Князь решительно огляделся, выбрал куст лопуха, росшего неподалеку, и, не раздумывая ни секунды, царственным жестом выплеснул оставшееся.
Вы уходили все дальше от колодца с животворной водой. Снова хотелось пить, еще больше, чем прежде. Ты неотступно думал теперь о мудром совете Дяди Аскета, о трех его крошечных и таких глубоких, что кадык проваливался до живота, вожделенных глотках, и корил себя за несдержанность, и не притрагивался к фляжке, решив на этот раз лучше умереть, чем снова проявить слабоволие. Но только почему тот многострадальный опыт вашего с Дядей Аскетом великого перехода по маршруту Тучково – Звенигород все-таки остался втуне? Ведь не только тогда, но и позже ты пил приятель, когда тебе этого хотелось, и не очень-то задумывался о последствиях. Пил, чтобы утолить жажду. Или просто для удовольствия…
– Во, видишь облачко на горизонте? – сказал Вожатый, и ты посмотрел туда, куда он показывал извозчичьим своим кнутом, княжеской своей дланью, сплошь перевитой синими шнурами вен.
«Что ж облако? – подумал ты. – Как отроку любовь, как рекруту картечь…»
Чего-чего?
Так край, говорю, желанен им, которому названья доселе не нашла еще людская речь.
Уж очень ты образованный, дружище, как я погляжу. Классики, поди, начитался? Так и сыплется из тебя, будто из козла горох. А за наблюдательность хвалю. Молодец, заметил облако. Дядя Аскет вон небось не заметил, а ты углядел. Правда, никакого особого значения ты ему не придал, в полном опять-таки согласии с классическим сюжетом повести любимого русского писателя, однако внимание обратил и даже подумал: что ж облако?.. И то ладно.
Дядя Аскет пер и пер вперед без роздыху и остановок, а ты едва плелся следом, изнемогая от жажды, желания утолить ее и духоты, имевшей самую непосредственную связь с облачком на горизонте, замеченным тобой невзначай.
Где, собственно, вы шли, Телелюев? Какие холмы, овраги, леса преодолевали? Какие исторические, культурные и природные достопримечательности оставляли по правую и по левую руку от себя? Ты того не ведаешь, приятель, не разумеешь. Ты уже давно идешь, уткнувшись взглядом в выбившиеся из-под носков белые подштанники Дяди Аскета и ничего не замечаешь вокруг. Ты совершенно отключился от усталости – оторвался от родной природы и родной речи, – и поэтому особенно ценно, что именно в таком не самом бодром и не самом лучшем для тебя состоянии ты заметил белое курящееся облачко, которое то отделялось, то сливалось с белыми штанами твоего спортивного дядюшки, карабкающегося на очередной склон.
На облако взгляни! Вот облик их желаний. Как отроку – любовь. Как рекруту – картечь…
Ну что, Телелюев, будем расплачиваться? За ошибки, хочу я сказать. За непредусмотрительность. За живость мыслей и вялость действий. За увлечение теорией и отрыв от практики. Вишь, вон она движется на вас с Дядей Аскетом – расплата. Божья кара. То небольшое белесое облачко, что ты надысь заметил на горизонте, превратившееся теперь в гигантский черный дирижабль, приближающийся к вам неумолимо. Страшно тебе, Телелюев? Дрожишь? Трепещешь?
Но при чем тут Дядя Аскет? Он-то уж наверняка праведник. Вина не пьет, не прелюбодействует, любит ближних, не чревоугодник, никого не убил, ни у кого не украл. Он истинный киник, аскет и стоик. В сны, гадания и черную магию не верит. Его-то за что?
А ты не сомневайся! Коли не за что, так и не тронет. И ни один волос – из оставшихся – с его головы не упадет.
Довольно болтать! Дождь начинается. Лучше бы палатку помог развернуть…
– Давай, понимаешь, туда, – коротко распоряжается Дядя Аскет и, пригнувшись, точно под шквальным огнем противника, сигает в ту сторону, где виднеются камыши.
Ты бежишь следом, прокручивая в уме всевозможные варианты ваших дальнейших действий, стараясь трезво оценить создавшуюся обстановку. Стало быть, вы находитесь в чистом поле, на лугу – короче, на открытой местности, где каждый из вас в отдельности и вы оба представляете собой самое большое возвышение – наиболее очевидную и уязвимую мишень для бога-громовержца. Оба вы, хотя и такие маленькие, являетесь в данный момент как бы центром, выпирающим пупом земли и если не целью мирозданья, то живой, подвижной целью для решившего поразвлечься Зевса.
Сначала с неба упало несколько капель, потом резкий порыв ветра пригнул траву, громыхнуло и сразу, без всяких цирлихов-манирлихов, полило как из ведра, а вы, вместо того чтобы накрыться палаткой, побежали к реке, хотя воды кругом и так хватало. Дядя Аскет бежал впереди семимильными шагами, совершенно непостижимыми при его небольшом росте, ты же приударял сзади, и нервный смех разбирал тебя, и потоки воды стекали с прилипших ко лбу волос, щекотали лицо, мешаясь со слезами. Дядя Аскет бежал впереди, открыв зияющий черной дырой беззубый рот, втянув голову в плечи, зажав под мышкой свернутую палатку, впопыхах извлеченную из рюкзака, врезаясь высокими каблуками черных тупоносых ботинок на микропоре в размякший травянистый покров, а ты семенил следом, тоже пригнувшись, и несколько раз терял равновесие, чуть не пропахав носом еще не тронутую плугом целину.
Наконец вы добежали до камышей. Дядя Аскет присел на корточки и встряхнул палатку. Ты тоже присел на корточки, взглянул наверх. Поскрипывающие на ветру стебли камышей с узкими длинными листьями утыкались в черное небо. Сверху, наверно, вас не было видно. Вы спрятались, точно муравьи в траве. От молний вас защищал частокол громоотводов. Но тут ты начал соображать, что если молния вдруг ударит в камыш и он загорится… Или пусть даже не загорится – все равно ведь электропроводность воды и диэлектрическая проницаемость вашей обуви… То есть сила тока, в любом случае равная напряжению, деленному на сопротивление… Очень кстати тебе на ум пришел один полезный совет одного мудрого старца: сморкать нос в тот самый момент, когда в тебя угодит молния, – тогда уж наверняка не убьет. Не доверять этому старцу у тебя не было, в общем-то, никаких оснований, ибо это был великий старец, величайший, можно сказать, Исследователь, Писатель, Художник, Медик и Инженер. Вопрос, собственно, заключался лишь в том, в какой именно момент – до или сразу после вспышки – надо начинать сморкаться и в какой мере сила тока, которым тебя все же может тряхануть невзначай, будет обусловлена сопротивлением твоей промокшей до последней нитки одежды.
С другой стороны, сморкаться не следовало вовсе, ибо еще более древний старец, заслуживающий не меньшего уважения, пропагандировал всепобеждающую силу смирения. Он утверждал, в частности, что и воробей перышка не уронит, ежели бог не заденет его пальцем. Выбор, однако, осложнялся наличием точки зрения третьего мудреца, который считал, что мы для богов – все равно как мухи, и им одна забава мучить нас.
Дядя Аскет ощупал маленький кармашек – пистон посеревших под дождем белых брюк, проверил, на месте ли шагомер, и начал исподволь разворачивать палатку, хотя накрываться ею давно уже не имело смысла. Он натянул тем не менее какой-то край на голову – не столько, видимо, из-за опасений потерять последние волосы, окажись дождь радиоактивным, сколько для морального удовлетворения: нужно же было в течение похода хоть раз по прямому назначению использовать палатку, раз Дяде Аскету пришлось тащить ее на себе всю дорогу. Из солидарности с Дядей Аскетом ты прикрыл плечи и теперь глядел на черные, непроглядные тучи, на низвергающиеся словно из ниоткуда потоки воды, слышал раскаты грома, а молний здесь, в камышах, как бы не было – только отраженный свет фотовспышек или электросварки озарял небо. Вы сидели рядом на корточках, под ногами была вода, которая все прибывала, и уже зад твой начал ощущать теплое расслабляющее касание, как если бы ты уже сидел в луже, и ноги затекли. Выбравшись из-под палатки, ты выпрямился во весь рост, и тебе открылась такая картина. Вытянутый с запада на восток черный дирижабль сплющился, превратился в некое подобие блюда, представляющего собой теперь верхнюю, широкую часть воронки, конусные стенки которой были намечены тонкими штрихами молний, непрестанно бьющих в землю наискосок. Вы находились в узкой горловине, в мертвой зоне, окруженной высоковольтными разрядами ломаного, гримасничающего огня. Выбраться из этой ловушки было никак невозможно, и как раз по тому месту, откуда вы прибежали, проходила невидимая граница смерти.
Когда ты поднялся во весь рост, горизонт расширился. Клочок неба, который ты видел из камышей, разметался во все стороны грозовой тучей, и там, где она кончалась, уже светлело небо. Молнии били в землю по кругу, каждая новая вспышка ослепляла обесцвеченное пространство, и тотчас размазанный дождем пейзаж обретал четкость. Становилось видно даже лучше, чем в очках. Заснувший, намертво связанный миллионами нитей мир вдруг оживал – и ты оживал вместе с ним. Что касается Дяди Аскета, то он продолжал сидеть на корточках, глядя на тебя снизу из своей норки темными, как виноградины, глазами. Он и в самом деле напоминал какого-нибудь святого, спрятавшегося в пещере от дождя, и видел по-прежнему лишь тот же крошечный кусочек неба, который еще недавно наблюдал ты. То есть, по существу, он вообще ничего не видел, а ты по-новому воспринимал даже его лицо с большой каплей на кончике носа, небритые впалые щеки, глубокие складки, идущие от уголков рта. Что-то произошло в тебе, парень, вместе с выпрямлением спины и разгибанием ног. Сначала, когда ты увидел столько молний, тебе сделалось, конечно, страшно, потом какая-то сумасшедшая радость овладела тобой. Ливень хлестал в лицо, молнии, будто бросаемые лезвиями вперед ножи, вонзались в землю, а ты вдруг почувствовал себя таким живым, каким никогда раньше не чувствовал. Даже смерть уже не пугала, ибо была такой же естественной и неумолимой, как жизнь.
Да, дружище, глядя на огненные стрелы, распарывающие сырую мякоть раскисшей атмосферы, ты мог наглядно представить себе, как легко, в сущности, богам расправиться не то что с отдельными людьми – с целыми неугодными цивилизациями.
Огненный круг не расширялся и не сжимался. Зевс продолжал лупить молниями, будто один из Великолепной Семерки разряжал в землю свой семи-, восьми-, стозарядный кольт, предупреждая, что следующая пуля будет послана в тебя, Телелюев, – в тебя, высунувшегося из камышей, или в Дядю Аскета, продолжавшего сидеть на корточках, – если только выяснится, что содеянное вами заслуживает подобной кары.
Но твой час, видать, еще не настал, а о Дяде Аскете и говорить нечего: ему грешить и грешить – лет двести еще, если и дальше дело пойдет такими темпами. То есть, хочу я сказать, и волос тогда не упал с его загорелой лысины, и воробей пера не потерял.
Пока вам просто было сделано грозное предупреждение – и довольно. Сколько можно пугать миролюбивых граждан, незадачливых путешественников?
Дождь начал стихать. Зевс притомился, сменил гнев на милость, опустил кольт в кобуру. Черную тучу унесло куда-то вбок, к едрене фене. Заголубело, распогодилось, выглянуло солнце, засверкали капли дождя на поникшей траве. Вы вскинули рюкзаки и отправились дальше – куда вам там нужно было? Ах да, в Звенигород.
Мокрая одежда стояла колом, пощипывала, покусывала спину, ляжки, колени, будто назойливая мошкара, и подсыхала на снова уже горячем солнце, и от вас с Дядей Аскетом, словно из старой прачечной, валил пар, малозаметный, впрочем, в прозрачном, легком свете вновь наступившего летнего дня.
…Вы снова вышли к воде, на этот раз большой и вольной – к Москве-реке, я имею в виду, и дальше направились вдоль берега, сплошь заросшего голубой осокой. Тусклая в рассеянных лучах света река круто поворачивала вправо, как если бы глиссер с задранным носом делал опасный вираж, и при виде этой широкоформатной картины перехватывало дыхание, щекотало низ живота, точно слишком сильно наклонившийся глиссер прямо на виду вот-вот должен был опрокинуться. Постепенно небо затягивало грязноватой кисеей. Высокие сплошные облака, словно вощеной бумагой для компрессов, со всех сторон обложили солнце. Одинокая белая лошадь, пасущаяся в низине, все пыталась поднять голову, но каждый раз бессильно роняла ее в густую траву. Где-то, уже совсем едва различимые, виднелись строения, похожие на кусочки отколупнутой сосновой коры. И все остальное – растянувшееся по лугу стадо коров, крошечная фигура пастуха с перекинутым через плечо кнутом толщиной в волос – было так мелко, призрачно, вызывало такое щемящее чувство, будто это была не Москва-река, которую еще вчера вы переходили вброд и теперь, наверно, опять должны были преодолеть, а печально знаменитый Стикс, и путь по нему был только в одну сторону.
Чем мельче казалось все вокруг, тем большими становились вы с Дядей Аскетом. И вот вы стали уже просто гигантами среди этих просторов, которые, пожалуй, ничего не стоило, наподобие искусственного покрытия, скатать в трубочку и сунуть под мышку, как какой-нибудь курсовой проект. Тебе стало вдруг страшно ступать по земле, ибо свежая, чистая трава вокруг была ведь ненастоящая, и ты мог испачкать своими грязными ботинками этот уникальный проект будущей жизни, растоптать замечательный макет, выполненный с такой любовью и тщанием. Пока ты стоял в нерешительности, Дядя Аскет уходил все дальше, сам постепенно становясь все более маленьким. Подергивались туда-сюда, точно колесики часового механизма, его белые брючины: тик-так, тик-так…
Вы шли и шли. Излучина все разворачивалась вправо, глиссер кренился, постоянно рискуя перевернуться, а белая лошадь оказалась совсем близко и наконец подняла голову, взглянув на вас своими доверчивыми, темно-карими, как у Дяди Аскета, глазами.
Вдруг что-то опять сверкнуло в вышине, между землей и небом. Нет, это была не молния. Сверкание длилось, переходя в теплое золотое свечение. Будто листок фольги, поднятый восходящим потоком воздуха, трепетал на ветру, как праздничный флаг, и теперь вы шли прямо на него, на этот разгорающийся свет – туда, где потоки солнечных лучей прорывали пелену облаков и теперь играли, отражаясь в главном куполе звенигородского храма.
Вы пришли в Звенигород, приятель, в конечный пункт вашего похода – вашего великого перехода из Тучкова, хочу я сказать. Вы пришли на автобусную остановку и стали ждать автобуса до железнодорожной станции. Свершилось то, что было намечено: вы достигли желанной цели, и теперь силы окончательно оставили тебя. Ты едва держался на ногах, с трудом влез в пыльный, раскаленный автобус и тотчас рухнул на заднее сиденье, а когда автобус прибыл на конечную остановку, то никак не мог подняться. Режущая боль в икрах валила с ног, однако Дядя Аскет тебя успокоил, объяснив, что от чрезмерного физического напряжения в мышцах выделилось слишком много молочной кислоты, но у тебя это скоро пройдет.
Что и говорить, напряженное было лето. Сначала экзамены в школе, потом вступительные – в институт. Я сидел не разгибая спины.
И все-таки умудрялся ездить с Индирой за город.
Да, мы ездили несколько раз на станцию В.
Почему именно туда?
Я хорошо знал те места. В течение нескольких лет мы снимали там дачу.
Рассказывай дальше.
Сойдя по ступенькам с железнодорожной платформы, мы доходили обычно до указателя «ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ПУТЯ ЗДЕСЬ», укрепленного на почерневшем от времени и паровозной гари деревянном столбе, а потом километра два еще шли по открытому шоссе. Сразу за керосиновой лавкой неподалеку от станции начинались поля, пустыри – частично вспаханное, частично заросшее травой и дикими цветами пространство с вкраплением небольшого болотца. Когда я ездил здесь на велосипеде, это был самый ровный участок шоссе, а если нес десятилитровый бидон с керосином, то именно здесь делал первую остановку. Дышалось легко, и все внутри распрямлялось. Словно не одиннадцать месяцев, а всю жизнь провел я в больнице из-за ожога ноги третьей степени и теперь возвращался домой.
Ты испытывал освобождение, когда ставил алюминиевый бидон с плещущимся в нем желтоватым керосином на асфальт, чтобы переменить руку?
Сам вид ничего не стесненного пространства, очевидно, так действовал на меня.
Извини, но ты вез Индиру в пункт В во имя цели, никак не совместимой с званием телелюя и благовоспитанного мальчика.
Может, для того только, чтобы обрести возможность выпрямиться в полный рост, ощутить себя и в самом деле выжившим, выкарабкавшимся, то есть по-настоящему живым.
Именно так ты думал тогда?
Нет, я думал только о том, что люблю ее.
Вы прошли еще шагов триста, и шоссе покатилось вниз.
Да, спуск был довольно крутым.
Раскрути же педали, велосипедист, чтобы ветер засвистел в ушах, потому что потом, на самой горке, крути не крути: педали не поспеют за ходом колес, станут дряблыми, потеряют сопротивление, будто погруженные в жидкое масло…
Я всегда так и делал.
Вы спустились, стало быть, вниз, идя по обочине шоссе, следуя по свободной от угрозы наезда транспортных средств полосе движения.
Это была довольно широкая, удобная для ходьбы глинистая обочина, которая во время дождей имела свойство превращаться в скользкое, вязкое и липкое месиво.
Сразу за спуском начинались дачи. Вываливающиеся из-за заборов кроны деревьев уже бросали тень на асфальт. Пронзительно запахло скошенной травой. Тут Индира зачем-то достала из сумочки и надела столь ненавистные тебе черные очки.
– Сними очки, Индира, – попросил я.
– У меня болят глаза, – ответила Индира.
Или, возможно, иначе:
– Тополь цветет, я не могу без очков.
