Текст книги "Young and Beautiful (ЛП)"
Автор книги: Velvetoscar
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)
Он кладет телефон на столик, сминает подушку в холодный удобный ком и вырубается.
Сон. Он выспится, и завтра утром придут свежие мысли.
**
Его будит резкая вибрация. И явно не утром.
Монотонное жужжание телефона наполняет комнату, грохочет на столе, свет экрана ярко освещает комнату. Луи испуганно просыпается, телефон замолкает, и все снова погружается в темноту, тишину и покой.
Он готов поспорить – звонил Найл. Наверное, пьяный. Бухущий. Звонит Луи, чтобы спеть ему победную песню.
Луи трет сухие, болящие от резкого пробуждения, глаза, тянется к телефону, проверяет уведомления и—
Двадцать три пропущенных звонка.
От Рори.
Двадцать три.
В него словно вбивают ледяной кол.
Он читает все пришедшие сообщения—Найл радуется:’ДА БЛЯТЬ! МЫ ВЫИГРАЛИ’ примерно в восемь вечера. ‘МЫ ОПЯТЬ ВЫИГРАЛИ’ пятнадцать минут спустя. ‘Почему ты не с нами?? :(‘ от Лиама примерно в то же время. И еще одна от Лиама: ‘Ты позже поедешь с нами праздновать? :(‘ и ‘Все хорошо?’ от Зейна через семь минут после. Примерно в половине десятого – фотография, где они, поразительно красивые, стоят все вместе и обнимаются. Гарри тоже на ней есть. Он выдавливает фальшивую улыбку —видно слишком много зубов, так не улыбаются—взгляд отстранен и затуманен. Луи он так ничего и не написал.
На этом сообщения заканчиваются. Все.
И потом вот это в три часа утра. Двадцать три пропущенных звонка от Рори. Не от кого-то из них, а от Рори.
Что-то случилось.
Все, что приходит Луи на ум – Найл, и сердце начинает биться болезненно, мучительно быстро, тело моментально напрягается, замораживается, взволнованно колет, пока он пытается сесть в кровати. В горле щиплет, будто его сейчас вырвет.
Найл. Что-то случилось с Найлом? Рори бы знал. Рори бы позвонил Луи, если бы что-то случилось с Найлом.
И вдруг его телефон снова начинает вибрировать – Рори звонит в двадцать четвертый раз. Его имя светится на экране ярко, сильно и пугающе, слишком ослепляюще для уставших глаз.
Тело накрывает очередная ледяная волна паники, он пялится в экран, снимает его с блокировки и прикладывает телефон к уху, чувствуя покалывание в пальцах и громкий шум в ушах от биения сердца. Из другой комнаты слышится мирное посапывание его сестер.
Скорее всего, ничего не случилось. Он просто гребаный параноик и заранее все накручивает. С Найлом все хорошо.
– Алло? – отвечает он, голос поражен волнением, слишком напряжен для спокойного разговора.
– Луи, – тон Рори ровный и нерешительный. Звучит одновременно тревожно и облегченно, наверное, из-за того, что наконец-то смог связаться с ним.
– Что? – тут же спрашивает Луи, и может получается слегка грубо, но ему похуй. Руки сминают под собой простыни, прикрывающие ноги и живот. Он толком не видит ничего, все вокруг черное и бесформенное. Так тихо, слышен и чужой храп, и его сердцебиение.
– Возвращайся, Луи.
Сердце прыгает к горлу от слов. Он пытается сглотнуть, снова и снова, пытается хотя бы вздохнуть.
– Зачем? – выдавливает он.
Страх. Он чувствует самый настоящий страх. Что-то случилось.
– Возвращайся, – повторяет Рори, и Луи хочется завыть дикой собакой. – Мы в госпитале Святого Франциска.
– Госпитале? – выговаривает Луи онемевшим ртом. – Что произошло? Найл? Что случилось с Найлом? Как он? Блять, что происходит, Рори?
– Мы не знаем, где Найл.
Что??
– В каком смысле?
Луи слышит сдавленный вздох на другом конце провода, скидывает простыни и пытается проморгаться, скинуть жгучую усталость, сделать хоть что-то, лишь бы не слышать давящую тишину ночи и темноты.
– Вернись. Я лучше… – Луи прекращает дышать и двигаться, вслушивается в каждый шорох. – Я лучше расскажу, как приедешь.
Вокруг все замерзает, а в глазах начинают плясать яркие кислотные белые пятна.
– Скажи сейчас, – говорит он не своим голосом, тотально чужим, Луи не чувствует связи со своим телом.
Тишина.
Затем.
– Лиам.
И по венам пускают парализующую жидкость вместо горячей крови.
– Чт-Что с ним? – спрашивает он, паника накрывает с головой, шатает мир вокруг, кружит голову.
– Он здесь. В госпитале.
– Что с ним?! – огрызается Луи, напрягая тело. Он оглушен. Ему нужен глоток воды. Тело трясет.
На другом конце мелькают едва уловимые звуки голосов и гомона.
– Передозировка.
Тишина.
Луи не может шевельнуть языком.
– Они стабилизируют его, Луи, – говорит он, напряжение в его голосе до ужаса чуждое, и незнакомое, и пугающее, и неискреннее.
Луи не может даже моргнуть.
Из пальцев отливает кровь куда-то вглубь организма.
– Возвращайся. Зейн просит.
Зейн.
– Сейчас приеду, – слабо отвечает он, глаза слезятся из-за того, что он ни разу не моргнул, примороженный, смотрящий в одну точку. Никакого воздуха, никаких мыслей, никакого движения. Луи наполнен литрами сплошного ничего.
– Хорошо.
Тишина.
Длинная, долгая, давящая тишина.
– С ним все будет хорошо, Луи.
– Врачи так сказали?
Молчание.
– С ним все будет хорошо.
Это последнее, что слышит Луи, прежде чем сбросить звонок.
**
– Мне тебя подождать? – спрашивает его мама, укутываясь посильнее в толстую куртку, все еще сонная, лицо помятое и припухшее. В ее длинных волосах крутится ветер, она стоит рядом с машиной, луна освещает парковочную стоянку госпиталя холодным светом.
Добрались они быстро, и Луи, хоть ему и не хочется признавать, чрезвычайно благодарен маме за ее перманентное состояние спокойствия. Даже когда он разбудил ее, тряся за плечо, с шумом в голове и сердцебиением во рту, слишком грубо, слишком резко, она лишь включила свет, села, выслушала и кивнула. Накинула куртку на пижаму, взяла ключи с тумбочки и ждала у двери, пока Луи будил Шарлотту, чтобы сказать ей следить за девочками и в случае чего позвонить Стэну.
Луи не хотелось уезжать вот так, но другого выбора не было. Ему нужно было уехать, и все, что он мог – это обнять свою младшую сестру без всяких объяснений и выбежать из дома; и теперь они здесь после длительной молчаливой поездки, с раздражающей луной в небе, с дрожащей от холода мамой, с сумкой, перекинутой через плечо, с помятым незастегнутым жакетом.
Он не хочет заходить внутрь.
– Нет, все нормально, – наконец-то отвечает он скрипучим голосом. Произносит как клятву, молитву, обещание самому себе. Ему страшно. Он кусает изнутри губы и избегает взгляда мамы.
Ветер хлещет в лицо и обдает со всех сторон, пока они стоят в неловком молчании.
– И они не могут найти Найла? – спрашивает она спустя какое-то время, обнимая себя двумя руками.
– Видимо, – пожимает плечами он, повторяя ее жест. – По крайней мере, так сказал Рори.
Ему нужно подобрать сопли и зайти внутрь.
– Я точно не нужна тебе? – неуверенно спрашивает она в последний раз.
Луи чертовски благодарен. Найл и правда каким-то чудесным образом улучшил ее характер.
Найл.
Желудок скручивает.
– Да, да. Я не думаю, что Зейну… – он не договаривает, не вовремя сглатывая подкатившую желчь.
Все настолько до маразма абсурдно.
Она молча кивает, некомфортно сжимается.
– Позвони нам, когда все будет хорошо. Не забывай о нас, – добавляет она со слабой улыбкой.
Внутри него оседает колючее раздражение, но тут же испаряется, он отвечает ей улыбкой.
– Вас-то забудешь, – пытается пошутить.
Она лишь пристально на него смотрит, на лице мелькает волнение.
Ветер пробирает едва ли не до костей.
– Удачи, – наконец говорит она, поколебавшись, подходит и обнимает.
Он чувствует ее губы, прижимающиеся к его волосам, чувствует, как вокруг него сжимаются ее руки.
Никто из них не отпускает. Луи не хочет отпускать.
– Я должен идти, – все равно говорит он и выпутывается из объятий, нацепляет на лицо улыбку. – Дам знать, если что-то случится.
Она кивает.
– Увидимся, милый.
Кивает. В глазах колет. Ну пиздец.
– Люблю тебя, Бу, – добавляет она.
Он снова кивает и отворачивается, потому что в глазах встают слезы. Вяло машет на прощание, смотрит, как она садится обратно в машину и уезжает, оставляя его в спортивных штанах, старой куртке и с голыми лодыжками стоять на морозном воздухе при ярком свете, трущего глаза тыльной стороной руки.
Не плакать. Не плакать.
Он разворачивается и идет внутрь.
**
– Луи. Ты здесь, – с облегчением выдыхает Рори, как только Луи выходит из лифта.
Осознание того, что он специально ждал его, вызывает рецидив дрожи в теле.
– Прости, моей маме пришлось везти меня сюда. Я был дома, – говорит он, бегает взглядом по коридору, пустым креслам, ищет знакомое лицо. В госпитале практически ни души.
– Ничего бы не изменилось, если бы ты приехал раньше, – грубовато отвечает Рори и хлопает его по спине. – Он обрадуется тому, что ты приехал.
– Кто?
– Зейн.
Луи делает глубокий вздох.
Кажется, будто все происходит не по-настоящему.
Он кивает, еще раз обводя глазами комнату.
– Где он? – на выдохе спрашивает он, подготавливая себя.
– С Лиамом.
Резким движением поворачивает голову к Рори, ощущая теплый комок надежды, скребущий затылок.
– Он очнулся?
– Нет.
Комок исчезает.
– Но с ним все будет хорошо.
Комок превращается в шар.
– Да? – спрашивает Луи, ощущая, как в глазах встает влага. – Так врачи сказали?
Рори кивает, усталые глаза оживляются легкой улыбкой, рука нежно касается спины Луи. И резко исчезает.
– Пойдем. Он хочет тебя видеть.
**
Луи не позволено видеть Лиама, в принципе, это неудивительно, таковы законы госпиталей. И внутри Луи вздыхает с облегчением. Он очень херово переносит подобное, не знает, как потом забыть все, что увидит, и глазеть на Лиама, подключенного проводами, тянущимися из его тела, ко всяким устройствам, белого, без сознания… Да.
Все-таки хорошо, что ему нельзя к Лиаму.
Но вся радость, хоть и совестная, вдребезги разбивается, когда он видит Зейна, снующего взад и вперед в зале ожидания, он в черном матовом пиджаке и брюках—видимо, с прошлой ночи—и развязанном галстуке, начищенных ботинках, блистающих под флуоресцентными лампами, стук каблуков которых гулко отдается о серый пол в пустых коридорах. Он бледен как призрак, глаза черные, движения хаотичные и нервные, он как умирающая звезда, дошедшая до коллапса.
Луи примерзает к месту.
Он никогда не видел Зейна таким. Только спокойного, выдыхающего дым Зейна, понимающего с полуслова, с преданным взглядом и едва уловимыми касаниями, посылающими по телу мурашки и молнии, только Зейна с полуприкрытыми веками и легкой улыбкой. А теперь он дерганный, румяный, и бледный, и красный—у висков—и серый, нервный, мельтешащий, швыряется молниями, создает ураганы.
– Зейн? – осторожно спрашивает Луи, приближаясь.
Он слышит уходящего Рори, оставляющего их наедине.
Зейн мгновенно поворачивается, напрягается, стеклянные глаза смотрят прямо на Луи. Сквозь безумие пробивается облегчение.
Он ничего не говорит, лишь подлетает к Луи и заключает его в сильные, лишающие возможности двигаться, объятия.
Луи еще никогда не обнимал Зейна. По крайней мере, в трезвом состоянии. Такое странное и новое чувство – ощущение прижимающегося крепкого худого тела, дорогой сладковатый запах приглаженных гелем волос, теплая, слегка пахнущая дымом, кожа.
Он стоит поначалу, не понимая происходящего, а потом понимает, что руки сами обнимают Зейна, сами вцепляются в него, и он даже вопросов никаких задать не в состоянии – как будто все тело и разум мгновенно опустошились.
Зейн разжимает свои руки, слегка отходит, красные глаза буравят Луи яростью, поднимающей волоски на руках, пачкают физическим и моральным истощением.
– С ним все будет хорошо, – безэмоционально говорит он. Его голос дрожит, слова едва собираются в предложение, каждый сантиметр его кожи лихорадит гневом. – С ним все будет хорошо. И именно поэтому я жду здесь, а не убиваю его.
Луи хмурится.
Он такого не ожидал.
– Слушай, Зейн. Я знаю, что Лиам многое натворил—
– Лиам не виноват, – перебивает его Зейн бешеным голосом, делает шаг назад, он словно прямо сейчас готов кинуться и растерзать, но в то же время и ужасно напуган. Как загнанный в угол хищник.
Что происходит?
– Я думал… – осторожно начинает Луи, и Зейн яростно трясет головой, проходит мимо него, задевая плечом так сильно, что Луи оступается назад, чуть не теряя равновесие от неожиданности.
– Он виноват. Всегда, блять, всегда виноват он, – выплевывает Зейн.
Господи, Луи никогда—никогда—еще не видел Зейна таким. Он на грани истерики.
– Кто виноват? – спрашивает Луи, нихуя не понимая. – Что—
– Он будто, блять, с катушек сорвался, всю ебаную ночь творил какую-то хуйню—такой же шизик, как и его отец—и ввязал в это Лиама—он даже не знал, что именно ему дали! Он просто всунул ему это в руки, потому что не хотел страдать, блять, один, – кричит Зейн, слова резкие, громкие, выстреливают автоматной дробью. Луи не понимает, о чем он. Не может же… – Он дал ему какие-то некачественные наркотики, – продолжает Зейн. Глаза блестят гневом. Из правого глаза вытекает слеза, режет мокрым следом скулу напополам, теряется в щетине и презрительной усмешке. – Всунул какую-то пиздецовую незнакомую хуйню. Ты думаешь, он их сам принял? Нет. Он, блять, купил их и отдал Лиаму, и этот конченный эгоист знал—он знал, что Лиам примет их, не задумываясь, и он просто, блять, смотрел.
Луи реально нихера не понимает.
Не может же быть…
– Кто дал ему наркотики? – тихо спрашивает он.
Не…
Лицо Зейна скручивает от отвращения и бешенства, вытекает еще одна слеза. Он напуган и от ужаса сейчас либо закричит, либо заплачет, Луи делает шаг назад, в жилах застывает кровь, сворачивается как при открытой ране.
– Гарри.
Исчезает воздух.
Луи моргает, делает шаг назад.
– Га-Гарри дал—
– Я оставил Лиама на какие-то ебаные две минуты, Луи. Две ебаные минуты, чтобы сходить ему за выпивкой, потому что он был не в состоянии. И когда я вернулся—, – Зейн останавливается, по лицу начинают течь слезы. Становится так тихо. Его злостная, гневная маска разваливается на куски, и под ней беспомощный, хрупкий– тот, кем Зейн никогда себя не показывал.
Луи не может дышать.
У него сюрреалистичный сдвиг по фазе.
– Я не знал, что это он, пока мы не приехали сюда. Гарри привез нас сюда на своей машине, – говорит Зейн, горькая печаль берет власть над яростью. – Он сказал мне о том, что сделал, когда мы сидели и ждали новостей от врачей, ждали, пока они придут и скажут, жив ли… – Сглатывает, смотрит в сторону. – Он сказал мне, пока мы ждали.
Сердце Луи не бьется. По крайней мере, он не чувствует своего пульса.
– У него хватило наглости заявить мне об этом здесь, пока Лиам был там, с людьми, которых он не знает… – И теперь Зейн плачет, по-настоящему навзрыд рыдает – это самое душераздирающее, что Луи когда-либо видел. Хуже, чем “Лис и Пес”, хуже, чем “Черный Красавец”.
Луи подходит, у самого в голове ни единой мысли, в легких ни капли воздуха, кладет руку на его талию и притягивает к себе.
Зейн неохотно поддается, прижимается лбом к плечу Луи, пытается стоять прямо, в глазах водяной блеск, сырое отчаяние и злоба.
– Когда он сказал мне, я чуть не убил его, – шмыгая носом говорит он хриплым голосом. Вытирает тыльной стороной руки слезы, ресницы слипаются вместе, становятся похожими на черные копья. – В жизни его больше видеть не хочу. Или, клянусь жизнью, я убью его.
Луи не знает, как отвечать на такое, желудок до боли сжимается.
Гарри.
Гарри, Гарри, Гарри.
Что за хуйня, Гарри.
Зачем?
– Где Найл? – спрашивает он единственное, что приходит в голову.
Свет яркий и режущий, глаза Зейна уставшие и красные, а Луи хочется тьмы. Вздымающейся волнами бесконечной бархатной тьмы.
И услышать дыхание Гарри.
Но потом Луи думает о Лиаме—улыбающемся, ярком, идеальном Лиаме—он не знает, чего он хочет, не знает, о чем думать, не знает, должен ли винить хоть кого-то, не знает, что должен чувствовать—злость, разочарование, сожаление или… ничего.
Потому что сейчас он не чувствует ничего.
– Не знаю, – еще раз шмыгает Зейн, засовывает руки в карманы. Взгляд уставший, плечи поникшие. Он истощен. – За всю ночь я его почти не видел.
– Но он бы обязательно пришел, если бы знал, – шокированно говорит Луи. Это же Найл. Найл, который запрыгивает на других людей ради того, чтобы обняться, Найл, который смачно и мокро целует в щеку, Найл, который улыбается ярче Солнца и смеется мягче, чем первый летний месяц, и оставляет жирные следы от засаленных чипсами пальцев на дверных ручках.
Зейн пожимает плечами.
Усталость обрушивается как лавина—моментально и неожиданно.
– Слушай, Зейн. Я могу остаться здесь на ночь. А ты иди поспи, хорошо? – Он прекрасно знает, что Зейн охотнее кинется в эту снежную бурю, в смертоносную лавину, чем примет его предложение, но надежда – единственное, что всегда остается до последнего, поэтому все равно предлагает.
Зейн трясет головой, прежде чем произнести окончательные слова.
– Я останусь. Жду, пока приедут его родители.
– Тогда я останусь с тобой, – сразу же говорит Луи.
На его губах появляется вымученная улыбка, под холодными флуоресцентными лучами она выглядит еще хуже.
– Спасибо, Луи, – искренне говорит Зейн. – Но лучше езжай и поспи. Завтра приедешь. Мне нужно разобраться со своими мыслями.
– Побыть наедине?
Он кивает.
– Да. Наедине. Спасибо. Правда, спасибо.
Луи кивает и нервно сжимает руки в кулаки.
И что, ему просто вот так уйти? Оставить разбитого Зейна здесь, на жестких деревянных стульях, обитых пластиком? Одного?
– Здесь будет Рори, – говорит он, словно читает мысли Луи.
Он снова кивает.
– Тебе точно не нужен кто-нибудь рядом? Я знаю, что я не Рори, но все же, – улыбается Луи.
Зейн дергает губами, создавая подобие улыбки.
– Спокойной ночи, Луи, – говорит он, и Луи кивает.
– Спокойной ночи, Зейн.
Он нажимает на кнопку лифта, и дверь моментально открывается. Прежде чем зайти внутрь, он оборачивается.
– Скажи Лиаму, что я передавал привет, – говорит он, и это так непредсказуемо, совершенно нормально и банально, так резко контрастирует с реальностью, что Зейн тут же улыбается, и в глазах опять встают слезы. В его словах уверенность, осознание происходящего, понимание того, что все обойдется.
– Скажу. Как только этот мудак проснется, скажу, – мягко говорит Зейн, успокаивается, разжимает кулаки, перестает сновать взад-вперед.
Луи улыбается и заходит в лифт.
**
Найла в квартире нет.
Он не отвечает на звонки, не отвечает на сообщения, он просто… блять. Он пропал.
И уже все, с Луи хватит, он эмоционально истощен и уничтожен изнутри, он не чувствует ничего и одновременно все сразу, исчезновение Найла—это просто очередной пункт в списке того, что пробуждает в Луи чувство беспомощного страха; он кидает сумку на пол своей комнаты и идет осматривать квартиру в поисках хоть каких-то свидетельств того, что здесь недавно были.
Но нет, все на своих местах, холодное, нетронутое; ответов не найти, вопросов не задать.
Он стоит посередине комнаты, смотрит на всю окружающую его роскошь: на канделябры, на бархат, шелк, отполированные полы и до смехотворного огромный телевизор, который Найл именовал ‘домом’. Смотрит на пианино—гладкое, невзыскательное, до отвращения раздражающее—и ухмыляется, с легкостью представляя сидящего на скамье Найла в спортивных штанах и кепке, с пальцами, воняющими травой, со ртом, полным сыра, со смехом, который громче и звонче трясущейся связки ключей. Он внимательно рассматривает низко расположенные окна, в которые так давно наблевал Зейн (блять, Луи бы в жизни не подумал, что будет кому-то вечно благодарен за рвоту на собственной обуви, но все бывает в первый раз), он трясет головой и восхищается всем, что видит, потому что сейчас все кажется абсолютно другим.
То, что раньше казалось ему показушным, невыносимым и нелепым, теперь привычно, знакомо, комфортно. Стало домом.
То, что он раньше высмеивал, теперь дико обожает.
То, что он раньше считал пустым, бессердечным, возмутительным, теперь кажется ему теплым, открытым и красивым.
Фееричным.
Детским.
Сильным.
Кажется домом.
Он закрывает глаза, пытаясь укрыться от мыслей, шепчущих имя, это имя, под корой мозга бурлят противоречивые чувства. Неистовое обожание, отчаяние, стыд, беспокойство, привязанность, злость, разочарование, любовь….
Не с тобой.
Сердце сжимается от фантомного касания его губ, от его взгляда, когда он ушел от Луи.
Но. Он не может постоянно думать об этом. Нельзя.
Но потом он слышит голос Зейна.
В жизни его больше видеть не хочу. Или, клянусь жизнью, я убью его.
В жизни больше не видеть.
Мысль бьет Луи под дых с такой же силой, с какой таран бьет во вражеские ворота, иглой пронзает сердце с резкой болью.
Еще один раз. Он увидит его еще один раз. Да, все скатилось к ебеням, до полного пиздеца, да, он может оттолкнуть Луи, отвергнуть его, но дело вообще не в этом. Дело в безответной любви, Луи нужно увидеть его еще один раз.
Он открывает глаза, хватает ключи и выходит.
**
Он стоит возле двери Гарри – в этот раз зайти внутрь гораздо сложнее.
Он конечно же хочет, хочет больше всего на свете, потому что ему нужно увидеть его. Нужно до отчаяния. Нужно понять, что произошло ночью, нужно знать, в порядке ли он.
Но каждый раз, когда он закрывает глаза, он видит дикий взгляд отступающего от него Гарри, слышит его тихий слабый голос, выплевывающий: “Не с тобой, Луи”, и воспоминания еще такие свежие. Какого-то хуя такие мучительные и унизительные.
Он напрягает челюсть.
И открывает дверь.
Комната тускло освещена газовыми лампами и свечами—солнце еще не взошло—темные тени на стенах подрагивают. Огонь рябит от холодного ветра, гуляющего по комнате, проходящего внутрь через настежь открытые окна—словно здесь недостаточно воздуха—шторы характерно шуршат, как будто рвут невидимый плотный воздух. В комнате лежат наполовину упакованные чемоданы, на полу повсюду валяется яро скомканная одежда, неаккуратные стопки бумаг, чьи уголки шелестят от ветра, и старые книги в кожаных переплетах. На полках нет кошачьих фигурок. На столах лежат мертвые цветы, их лепестки отрываются ветром и летят на пол.
И посреди всего этого находится Гарри.
Гарри со спутанными кудрями и…
Луи сглатывает.
Гарри. Со слезами, блестящими на мягких бледных щеках, рыданиями, сотрясающими его тело, и руками, которые нечем занять, он бродит кругами, сжимая дневник в одной руке и сиреневый джемпер в другой.
Как и Зейн, он тоже еще одет во вчерашний костюм с Бритса, галстук развязан, верхние пуговицы рубашки расстегнуты, содраны—словно он задыхался—обнажают тонкую белую шею с отчетливыми венами. От него исходят тихие звуки—едва слышное икание и шаткие вздохи—а он все ходит и ходит, словно потерял рассудок, явно ослепленный слезами, без цели и ориентира, спотыкается о ковер, спотыкается о себя.
Он не видит Луи.
Поэтому Луи разрешает себе посмотреть чуть подольше, потому что он поражен, потому что его сердце разбито, потому что он чертовски, блядски напуган, и вообще не знает, можно ли ему здесь находиться.
Но сколько бы раз от него не отворачивались, Луи всегда возвращается. Всегда возвращается.
Он сглатывает.
Еще один раз.
– Куда ты собираешься? – хрипло спрашивает он. Прочищает горло, чтобы задать вопрос еще раз, но Гарри разворачивается, таращится большими глазами, коченеет всем телом и—
И как только он видит Луи, из него вырывается рваный всхлип.
Истерический, вызывающий, искренний, как будто самообладание окончательно рушится, и Луи тоже чувствует это, чувствует облегчение, страх, истощение этого всхлипа, видит беспомощность в его слезах, этого достаточно. Достаточно, чтобы убедиться – да, ему можно здесь находиться.
– Гарри, – говорит он ломающимся голосом, рвется к нему вслепую, инстинктивно. И когда подходит, не думая, касается, обхватывает двумя ладонями голову Гарри, вытирает свежий прилив слез, заставляющий его только сильнее рыдать, дневник и джемпер выпадают из ослабленных рук, с грохотом рушатся на пол.
Глаза Луи жжет, горло жжет, грудь жжет, голова Гарри склоняется под весом слез, и он чувствует, как Гарри кладет ладони на его предплечья, сначала почти невесомо, потом сильно хватая, словно хочет оставить там синяки, рыдания не прекращаются, всхлипы не утихают, Луи не может сглотнуть и моргнуть. Он вытирает слезу за слезой подушечками больших пальцев, пальцы касаются гладкой кожи, исчезают где-то в кудрях, он держит Гарри, собирает воедино все кусочки, вот-вот норовящие треснуть и раскрошиться.
Он не хочет говорить ‘все хорошо’ и не хочет его успокаивать, вообще ничего не хочет говорить ему, потому что Гарри это нужно – выплакаться, а Луи хочет, чтобы ему стало легче, чтобы он не стыдился своих слез и не чувствовал себя слабым.
Мимо текут минуты и вечность, Луи не отпускает Гарри, и Гарри не отпускает Луи.
Луи не может. Просто, блять, не может оторвать руки. И взгляда.
– С ним все хорошо?
Луи вздрагивает от тихого шепота Гарри, сердце вновь разбивается, Гарри опускает голову ниже, ему стыдно, он такой тихий и маленький.
– С ним будет все хорошо, да, – шепчет Луи, пальцы проходят по тонкой коже под глазами—от этого могут остаться впадины?
Гарри кивает, рыдания стихают.
Они стоят дольше, стоят вместе, и Луи все время смотрит.
– Мне нужно собираться, – говорит Гарри, голова опущена, голос несчастен. Его хватка ослабевает, кончик носа розовый, ресницы мокрые и цепляются, лепятся к коже. – Я уезжаю. Сегодня вечером.
Луи замирает, его тело медленно насаживают на кол.
Что?
– Я больше сюда не вернусь, – продолжает он. – Я не могу.
Луи смотрит на него недоверчиво и совсем немного к хуям разбито, двигает рукой, чтобы пройтись большим пальцем по губам Гарри, вдавить слова обратно внутрь, никогда больше не слышать их.
Он слышит, как ускоряется сердцебиение, смотрит, как веки Гарри дрожат от прикосновения, губы в тот же момент касаются ладони Луи; он смотрит на бледные закрытые веки с синими венками, смотрит, как Гарри вдыхает запах его кожи.
Он вдыхает запах кожи Луи.
Он дышит им.
Расслабляется, освобождается, его клетки растворяются в клетках Луи, глаза закрыты, и он вдыхает запах его кожи, трется лицом о его пальцы, да еще так нежно, так благоговейно.
Ебаный блядский пиздец. Луи умрет, умрет, Луи сейчас—
Но потом он отстраняется.
Он всегда отстраняется.
И открывает глаза, обнажает пустой взгляд, отпетый и отстраненный, выскальзывает из рук Луи и отворачивается.
– Нет, – глухо отзывается Луи, делает вдох, потому что это единственное, что он может выдавить из себя. Он трясет головой, наблюдает, как Гарри поднимает дневник, джемпер, другую книгу. – Ты не можешь уехать. Ты не можешь просто взять и уехать. Ты учишься в университете, в конце-то концов. Это не ебаный роман какого-то припизднутного автора, Гарри, ты не можешь просто убежать.
– Мне не нужен университет. И ты это знаешь. Со мной все будет отлично, – голос хриплый, низкий. Тихий.
Луи не знает, что отвечать.
– Ты не можешь уехать.
Гарри продолжает блуждать по комнате, класть вещи в чемодан, изредка тишина и безумие нарушаются резким порывом ветра, мерцанием свечи и развевающейся занавеской.
Паническое отчаяние скребет затылок Луи.
– Гарри—блять—ты не можешь—пиздец, ты не можешь уехать, так не делается!
Та самая гребаная рубашка с белыми сердечками летит в чемодан следующей, небрежно мнется, остается лежать полускомканной тряпкой. Луи следит взглядом за его движениями, ладони морозит.
Наступают очередные мучительные минуты тишины, Луи беспомощно наблюдает за Гарри, пакующим вещи, с каждой скиданной в чемодан вещью в сердце появляется очередная брешь, а потом его пульс учащается. Сердце бьется сильнее, каждый удар жестоко вбивается в хрупкие кости и дрожащую кожу. Вот-вот разобьет наполовину.
– Возьми меня с собой, – выпаливает Луи от отчаяния.
Он сходит с ума.
Говорит, прежде чем думает, но как только слова озвучиваются, он понимает, что ни капли о них не жалеет, что именно это и хотел сказать больше всего, что это самая важная сказанная на эмоциях чушь за все его двадцать и один год существования в этом бренном мире, он стоит, бросив вызов, и не собирается брать свои слова назад.
И Гарри замирает.
– Возьми меня с собой, – повторяет он, шагает вперед, затаив дыхание. – Я хочу поехать вместе с тобой.
Он паникует, он слепнет.
Гарри медленно поворачивается, глаза широко открыты, взгляд яркий и осторожный.
– Луи, – на выдохе говорит он, вырисовывает его имя в песню, – я не могу так с тобой поступить.
– Возьми меня с собой, – снова говорит Луи, подходит к нему и смотрит в глаза, Гарри отводит взгляд, заманенный в ловушку, раненый и испуганный.
Он хочет потрясти головой, но взгляд прикован к глазам Луи, внедряется в нутро, брови хмурятся.
– В этом нет смысла, – шепчет он.
– Ты вызываешь у меня желание делать все без смысла, – шепчет Луи в ответ и улыбается, в глазах Гарри что-то меняется. Может это, в своем роде, ответная улыбка.
Гарри сглатывает, смотрит загнанно, поймано. Ошеломленно.
– Это тоже не имеет никакого смысла.
Луи находит в себе смелость улыбнуться шире.
– Прекрасно. Я бы не хотел, чтобы хоть что-то звучало со смыслом.
– ‘Быть великим – значит быть непонятым’ – бездумно цитирует Гарри, смотрит в одну точку отстраненным взглядом.
Ребра Луи трещат. Он улыбается.
– Значит, все решено? – спрашивает он, о чем он вообще говорит? О чем он просит? Что он делает?
Что насчет отвержения? Что насчет Лиама? Насчет того, что он сделал? Что насчет Найла и Зейна и что насчет, что насчет, что насчет??
Он выходит из-под самоконтроля. Но ни о чем другом думать непозволительно, потому что он тонет в настоящем времени, пожизненно заключен в глазах Гарри.
Из-за слов Луи с лица Гарри исчезают следы улыбки, остается только тьма.
– Я не могу так с тобой поступить, – тихо говорит он. – Я не могу взять тебя с собой. Ты этого не заслуживаешь. Ты заслуживаешь гораздо… – его голос ломается, он останавливается, по лицу пробегает тень, гримаса. Луи смотрит на вены его горла, на то, как он сглатывает.
– Тогда останься, – настаивает Луи, сжимая руку. – Я не—Я больше не буду тебя целовать, хорошо? Я больше—Я все-таки в первую очередь твой друг. Я не буду—парни вернутся, Зейн вернется. Он просто расстроен. Он…
Он умолкает, когда Гарри начинает качать головой, глаза смотрят на губы Луи. Он резко выдыхает носом. Его тело не совершает ни малейшего движения, только лицо напряжено и грудь сильно вздымается.
Досадные секунды текут и текут, взгляд Гарри прикован к его рту, разум Луи гудит, они стоят вместе как единое целое, окруженные открытыми чемоданами, ветром, мерцающим пламенем свечей и луной, опускающейся на горизонте.
Разум Луи гудит болезненно быстро.
– Зачем ты это сделал, Гарри? – спрашивает он—просто обязан—после затянувшейся тишины, шепотом. Настроение моментально меняется. – Что ты ему дал? Зачем? Что случилось этой ночью?
