Текст книги "Young and Beautiful (ЛП)"
Автор книги: Velvetoscar
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)
Он ответно улыбается, чувствуя на своих губах крошки, и мягко ударяет Найла кулаком в плечо.
– Не распускай сопли, – а губы сами по себе растягиваются.
– Не надо бояться своих чувств, Томмо, – шутит Найл, кладя руку на его плечо. – Дай им выйти наружу.
Луи усмехается и позволяет Найлу прижать его к себе ближе, он пахнет ликером и почти выветрившимся парфюмом.
– Ну и еще здесь играет тот факт, что я люблю трудности, – продолжает Найл. – Разве я могу ухватиться за первую предложенную работу? Не, пускай за меня подерутся. А ставки поднимутся. Когда я отучусь здесь, я стану бесценным кусочком, уж поверь. Особенно, если начну делать домашку.
И Луи смеется.
Все прекрасно.
А еще есть Гарри.
Гарри Стайлс.
Гарольд Эдвард Стайлс.
Мальчик, приклеившийся к внутренностям Луи, нарисовавший себя несмываемой краской на стенках его мозга, забивший своим присутствием его поры, заполнивший пробелы его эмоционального фона.
С момента их возвращения в университет (и той роковой ночи после вечеринки, когда Луи не смог остановить словесный поток, и, каким-то образом, не отпугнул Гарри от себя) между ними установилась неосязаемая, но прочная связь – Луи всегда рядом, а Гарри просто не против. Они вдвоем почти все время проводят вместе – конечно же, вместе с другими парнями – но все же. Присутствие Гарри стало таким постоянным, таким ощутимым. Таким обыденным.
И в то же время ни черта не обыденным, потому что все, что касалось Гарри, было восхитительным и уникальным, и необычным, и значимым, но уж точно не обыденным.
Парни до сих пор устраивают совместные ланчи, и вылазки в город, и ленивые ночи, и штудирование конспектов и книг в библиотеке, и вечеринки. Они засыпают на полу Зейна, приходя домой в предрассветные часы утра, играют в видеоигры у Лиама, когда на самом деле должны заниматься, посещают премии и концерты, слишком много и смеются, и пьют, и едят, по-нежному оскорбляют и засыпают на плечах или коленях друг друга, потому что пьяному телу плевать, где спать, Армани перемешивается с Шанель, Гуччи перебивается ароматом блевотины и шампанского, в которое накрошены чипсы и другие остатки длинной ночи. Они делают это все вместе – и Найл ставит их выше всех остальных людей, несмотря на его хаотичную социальную жизнь – они чувствуют себя живыми и прекрасными, живя в лучах ночной жизни.
Но иногда, после всего, когда уставшие Лиам с Зейном идут спать, а Найл выскакивает за порог комнаты и убегает в закат, чтобы продолжить веселиться, остаются лишь Луи с Гарри.
Луи и Гарри разваливаются на диване Зейна, маленькими глотками попивают из бокалов напитки и чокаются, истощенным голосом говоря невнятные тосты, пока не догорят свечи и не стихнут их голоса.
Луи и Гарри сидят в тишине, когда у Гарри плохое настроение, а компания парней за весь день перегрузила его своим присутствием – Луи весь день видит напряженную линию плеч, намеренную дистанцию в его взгляде, чувствует, что Гарри слишком утомлен – и они сидят, не двигаясь, не разговаривая, Гарри смотрит в окно, а Луи рядом просто дышит.
Луи и Гарри смеются, прикрывая улыбки чашками чая, когда Лиаму нужно уложиться в сроки и написать статью в газету, и он бегает повсюду как безголовая курица, а Зейн наблюдает за ним, мурлыча успокаивающие слова.
Луи и Гарри с нежностью качают головами, когда Найл читает последние новости и отзывы о “Certain Things”, впиваясь глазами в телефон и особенно выделяя предложения, где упоминается ‘хорошая игра на барабанах’, или ‘энергичные биты’, или любой другой комплимент, который можно приписать его навыкам.
Луи и Гарри самые последние отвечают, когда остальные спрашивают, куда они сегодня пойдут веселиться, смотрят друг на друга как-то задумчиво, ментально говоря друг другу ‘но мы бы предпочли остаться здесь, устроившись поуютнее, и мило провести время’, а Зейн всегда, всегда замечает это и кротко улыбается, едва двигая губами.
Луи и Гарри сидят в комнате Гарри, куда Луи каждый день приходит заниматься после своих лекций, иногда действительно делая домашнюю, а иногда – нет, вместо этого отдавая предпочтение вопросам в духе хочу-знать-о-тебе-все, которые Луи любит задавать, когда Гарри расслабляется и толком не обращает внимания, о чем именно они разговаривают. “Где ты родился?” как бы невзначай спрашивает он, или “Что ты любишь?”, или “Почему у тебя там много восковых кошек?” Абсолютно обычные вопросы.
Иногда Гарри спохватывается, перестает отвечать, если ему кажется это слишком личным, косится взглядом на Луи, словно боясь чего-то нежданного.
– Почему тебе это так интересно? – говорит он, хмуря темные брови, опуская скрипку.
Луи улыбается, набок наклоняя голову.
– Я спрошу у тебя абсолютно все. Любой вопрос, пришедший в голову.
– Ради чего?
– Я просто хочу все знать, – легко отвечает он, и Гарри отворачивается, возвращаясь обратно к музыке, расположившись на краешке красивого деревянного стула, а Луи наблюдает за ним с бокалом шампанского в руках, утонув в бархатном кресле.
Потому что еще одну вещь, которую Луи понял, сблизившись с Гарри – это то, что он просто гениальный, особенно в музыке. Он влюблен в нее. Постоянно создает, постоянно практикуется, заполняет тишину комнаты невероятно красивыми звуками, а Луи всегда наблюдает за ним, загипнотизированный деянием, происходящим прямо перед его глазами, с легкостью теряется в атмосфере творения шедевра. Но когда Луи спрашивает его об этом, пытается прощупать почву под ногами – “Я смотрю, ты очень любишь музыку?” – в ответ ему ничего значимого.
– Не особо, – говорит Гарри и сразу же прекращает играть. Потому что он лучше вскроет себе вены, чем подвергнет сомнению серьезность, которую он вложил в слова, и лучше умрет бедным, чем признает, что находит в музыке невероятное вдохновение.
Луи начинает открывать для себя тот трагичный факт, что Гарри – ваза, до краев наполненная самыми красивыми и редкими сокровищами мира, но требующая, чтобы сосуд опустошили и оставили лишь голые белые каолиновые стенки. Неважно, насколько мир желает быть частью его жизни, хочет заполнить пустые острые углы. Он хочет ничего не чувствовать, хочет контролировать ощущения и восприятия, хочет быть непримечательным, равнодушным, нетронутым – поэтому изо всех сил цепляется за невыразительность и заурядность.
Наблюдение за малейшими деталями истощает Луи.
Порой Гарри закрывает глаза, отворачивается от Луи, после того как тот пробубнит вопрос о его отце или скажет что-то, что отдаленно напоминает о доме. Отворачивается, будто его разоблачили.
– Мне надоело обсуждать мир, Луи. Я хочу забыть про него, – пауза. – Если хочешь, мы можем забыть про мир вместе.
Луи улыбается, впитывая в себя слова, смотрит на его фигуру в тени, на его застывшее тело и глаза, смотрящие в даль за окном, занавески касаются длинных ног.
– Видишь ли, – говорит он, глаза впились в руку Гарри, поднимающуюся наверх и прижимающуюся к стеклу, поверхность мгновенно запотевает от тепла пальцев. – Мне нравится разочаровывать людей, разрушать их иллюзии и делать вид, что мир мне ненавистен – и может где-то в глубине души так и есть – но правда в том, что, на самом деле, я влюблен в этот мир.
Дыхание Гарри затуманивает стекло.
– Значит, ты ко мне не присоединишься, – подытоживает он тихим голосом.
Луи встает.
– Напротив, мой друг, – говорит он и подходит к Гарри, кладет свою ладонь на холодную поверхность рядом с его ладонью и смотрит, как пар их тел смешивается, преображаясь на стекле. – Я предлагаю тебе присоединиться ко мне.
Гарри ничего не отвечает, но передвигает руку ближе к руке Луи.
Невероятно, какого прогресса они достигли. Невероятно, что у них теперь есть. Невероятно, потому что Гарри невероятный. Ха, внезапно все так… просто. Луи толком не знает почему, но просто.
– Просто? – усмехается Найл, дожевывая один из круассанов, остальные горочкой лежат на тарелке на столе (спасибо, Рори), утренний свет проникает сквозь окна и смягчает острые края роскошной мебели, подсвечивает канделябры и покрывает кристалликами радужную тень, танцующую на стене. На его коленях акустическая гитара, гладкая, цвета только что добытого угля. Кусочки слоеного теста круассана падают с его розовых губ между струн.
– Это не шутка, Ирландец. Я вообще не понял, что произошло, – в один глоток Луи допивает чай. Солнце нагрело чашку, теплый фарфор разносит тепло по коже, чай – по всему остальному телу.
Рядом с ним вибрирует телефон – Гарри. Он прислал смайлик банана и скрипки. Луи осекается, понимая, что не надо отвечать мгновенно, широко улыбается, сердце скороговоркой отбивает ритм, Найл наблюдает за ним, ехидно ухмыляясь.
– А я понял, – улыбается он, поглотив остатки завтрака, поднимает гитару так, как она должна лежать на коленях, кладет пальцы на струны. – Наконец-то переспал с ним, да? – без тени смущения спрашивает он.
Луи делает глубокий вздох, чуть не захлебнувшись воздухом.
– Что за херня, Найл! – невнятно и быстро шипит он, уж кто-кто, а Луи никогда не мямлит. Но он ощущает, как слегка краснеет кожа на щеках, а по телу пробегает судорога. Он никогда не мямлит.
Тепло отсмеиваясь, смешивая воздух с бурлящим солнечным светом, Найл начинает играть.
‘Ох, как же я люблю фрукты по утрам’ – отвечает Луи, и почти сразу же ему приходит длинное сообщение со смайлами каждого чертового фрукта в архиве клавиатуры, и нет, объяснения этому не найти.
***
На часах четыре дня, вовсю светит солнце, снаружи терпимо холодно, сразу после лекции Луи идет к Гарри, открывает дверь и заходит, кидая сумку в ‘Кресло Для Сумки Луи’ ( – Это бесценный антиквариат, – скажет Гарри, когда Луи так назовет его кресло; Луи улыбнется, уберет волосы с глаз. – Моя сумка именно этого и достойна, – отмахнется он, Гарри разозлится и рассмеется одновременно) и снимая обувь, ярко улыбается, когда Гарри, сидящий за столом, смотрит на Луи, оторвав взгляд от тетради, в которой он пишет – воспоминания отправляют по телу Луи приятные мурашки, греют мыслью о том, что цитата может до сих пор лежать там, скрытая, хранимая в тайне, не достойная обсуждения вслух – пером и чернилами.
– Почему так долго? – спрашивает Гарри, нахмурив брови, губы сжаты, словно он обиделся, в волосах пляшут солнечные блики.
Их мерцание попадает на кожу Луи, поджигая ее изнутри. Потому что Гарри дуется на Луи из-за опоздания и… клетки его кожи горят в огне.
– Разговаривал с профессором, – он улыбается, снимая жакет. – Попросил его проверить мою работу. – Стягивает с головы тонкую шапку и взъерошивает волосы. – Он походу влюблен в меня, столько времени что-то там вычитывал, а в итоге почти не помог. Наверное, он просто хотел побыть со мной, я так думаю.
Брови Гарри хмурятся сильнее.
– Ты мог попросить меня, – обиженным детским голосом говорит он. Это смешно, по крайней мере, должно таковым быть. Но по каким-то причинам Луи не может сказать ни одной шутки, а по телу пробегает теплая волна. Гарри возвращает свое внимание к листам бумаги и макает перо в чернильницу. – Я хорош в этом, ты сам знаешь.
Луи подходит к нему, нажимая на нос, солнечные зайчики впитываются в их одежду и кожу.
– Ты придирчивый, – объясняет он, сверху вниз с нежностью на него смотрит. О какой нежности идет речь? Просто смотрит.
Прикосновение мгновенно рассеивает тень обиды с лица Гарри, заставляя его улыбнуться Луи, ярко и по-детски открыто.
– Тебе сегодня много задали? – спрашивает он, кладет перо на место, по контуру искривленных в ухмылке губ гуляет солнечный свет.
– Вообще ничего, – говорит Луи, проводит пальцами по поверхности стола, скользя взглядом по нотным бумагам, лежащим перед Гарри. – Я тут подумал, может, покатаемся на велосипедах? Я так давно не ездил.
Гарри причудливо усмехается, встает из-за стола, вздыхая.
– Боюсь, я езжу только на винтажных велосипедах.
Луи прищуривает глаза, ничуть не удивленный ответом.
– Ты по-другому и не можешь, – колко замечает он.
Гарри грозно на него смотрит.
–К счастью, – говорит его холодный голос, прежде чем на лицо возвращается улыбка, – у меня они есть. Позвонить Бернсу, попросить привезти?
– Разумеется, – пафосным тоном соглашается Луи, и Гарри снова смотрит на него острым взглядом, пока идет к своей спальне, он выглядит таким худым и длинным в черных облегающих штанах и чернейшей, застегнутой до последней пуговки, рубашке, закатанной до локтей и открывающей миру руки, исписанные татуировками. Волосы темные, объемные – взбитый шоколад – и кожа словно прозрачно-белая, он… красивый. Это факт. Гарри красивый. Луи не думает об этом, Луи плевать, но, да, Гарри Стайлс красивый.
Определенно.
– Я хочу кое-что тебе сыграть, – непринужденно говорит Гарри, монотонные слова растекаются в воздухе медленным темпом. – Я кое-какие песни написал. Скажи мне, насколько они хороши.
– А кто сказал, что они хорошие? – дразнит Луи и идет за ним.
– Они всегда хороши, – ухмыляется Гарри, но как только садится на скамью, становится серьезным, Луи без колебаний садится рядом с ним, подпирает подбородок рукой и ожидающе смотрит. Гарри смотрит на клавиши, затем снова на Луи, в глазах неуверенность, пальцы рук застыли.
– Ты же мне скажешь правду, да? Будешь честным?
Луи прикусывает щеку, от широко открытых глаз Гарри, в которых плавает нерешительность, у Луи колет в груди.
– Я всегда честен, – обещает он, надеясь, что звучит беспечно, но понимая, что его голос до жалости нежен, и доселе незнакомая волна проходит через тело, через комнату, может, через Вселенную? Опять он драматизирует.
К черту, он может быть драматичным столько, сколько ему заблагорассудится.
Гарри смотрит на него, вглядывается, а потом мягко улыбается.
– Ты хороший друг, – тихо говорит он, снова закручивая в Луи что-то теплое – несмотря на факт, что Гарри часто говорит подобные мелочи поздним вечером, когда солнце становится оранжевым – и заставляя его неведомой силой сесть ближе, прижаться плотнее.
– Я знаю, – соглашается Луи, вздыхая, кротко улыбаясь. – И ты хороший. А еще ты до ужаса сентиментальный.
Гарри светится улыбкой и кладет пальцы на клавиши.
Песня потрясающая – как всегда все его песни – Гарри играет Луи каждую из написанных, и даже те, которые еще не записаны в виде нот, и Луи аплодирует, улыбается, уничтоженный звуком мелодий. Он подпевает и придумывает ужасные нелепые слова “Гарри съел бананы, которые нашел в своем кармане”, а Гарри пытается не смеяться и не закатывать глаза, потому что он должен быть сконцентрирован, но каждый раз его попытка с треском проваливается, но на Луи он не злится.
– Ты придурок, – говорит он и смеется, продолжая играть, локтем касаясь бока Луи, улыбкой касаясь его глаз.
***
Вскоре они оставляют пианино в покое, как раз в это время Бернс привозит велосипеды.
Они маленькие, изысканно украшенные, и выглядят так, будто вот-вот развалятся на части, рассыпятся по кусочкам.
– Скажи мне, Кудряшка, как моя задница должна поместиться на это место?
– Точно так же, как она умудряется помещаться в эту комнату. Поверь в невероятное, Луи Томлинсон.
Со стороны они выглядят как очень некомфортные сидушки, на практике – тоже. После отправки сообщения Найлу, в котором говорится о том, что он поздно вернется домой и чтобы к ужину не ждал, Луи догоняет Гарри, движущегося во мрак, шины колес мягко касаются мокрого асфальта, в лицо бьет морозный ветерок.
Они смеются, мчась по пустым улицам, звук эхом отражается от потрепанных неподвластных времени зданий и замерзшего стекла темных витрин, щеки горят приятным красным, глаза стеклянные, по шее Луи стекают капельки холодного пота, посылая мурашки по всему телу. Дыхание превращается в пар и быстро растворяется, они смеются, улыбаются и поют, проезжая мимо ночи.
Такого Гарри Луи любит видеть больше всего.
Когда Гарри забывает о своем желании ничего не чувствовать, забывает, что якобы не знает, какого это, забывает своих демонов и просто отдается самому себе. Ты словно наблюдаешь за птицей, которая всю свою жизнь сидела взаперти и, наконец, освободилась, переполненная свободой и жизнью, заполняя легкие кислородом, которого никогда не осмеливалась вдыхать слишком много, широко открыв глаза, потому что никогда не осмеливалась поднять взгляд.
Гарри с огромными глазами и растрепанными волосами, свободный и счастливый. Хохочущий во весь голос, со скоростью несясь по мощеным улицам, с розовыми щеками, с кроваво-красным ртом, откуда вырывается смех, наслаждение и безрассудная несдержанность.
Гарри, остановивший свой велосипед и ждущий Луи, несмотря на факт, что они, вроде как, представляют, что они на гонке, оглядывающийся через плечо, инстинктивно и взволнованно наблюдая.
Гарри, цепляющийся за Луи холодной рукой каждый раз, когда слышит какой-то подозрительный звук или ух совы.
Гарри, пытающийся убедить Луи пофотографировать его под вспыхнувшее ликование.
– Это эстетически красивый момент, Луи, мы должны увековечить его.
Гарри, счастливый, сидящий на велосипеде, потому что они остановились на вершине холма и увидели, что отсюда открывается вид на весь город, небо полностью поглощает их, сдерживающих дыхание. Смотрящий на звезды с приоткрытым ртом, изучая умопомрачительные созвездия, улыбающийся, искрящийся восторгом.
И если раньше Гарри всегда отводил взгляд вниз, то теперь только наверх.
Гарри смотрит на небо, а Луи смотрит на Гарри. Бок о бок, прислонившись гребаным винтажным велосипедом к другому гребаному винтажному велосипеду, Гарри смотрит на блеклую Луну, а Луи смотрит на Гарри и мягкие линии его профиля, купающиеся в спокойствии и искренности; голубоватый свет, вершина холма, велосипеды, близко стоящие друг к другу, подошвы, касающиеся земли, правая нога Луи, трущаяся о левую ногу Гарри.
– Я бы хотел быть небом, – выдыхает Гарри, губы яркие от облизывания, болезненно красные.
Оно тебя недостойно, хотелось бы сказать Луи.
– Я бы хотел быть Солнцем, – вместо желаемого отвечает он, отрывая взгляд от Гарри и поднимая его вверх. – А ты можешь быть Луной.
– Но тогда мы не сможем видеться, – говорит Гарри с нотками обиды в голосе, Луи поворачивает к нему голову. Гарри смотрит на него с разочарованием котенка, сладко надув губы.
Блять.
– Неправда. Луна сияет благодаря Солнцу. Потому что Солнце всегда рядом. Как и я, – радостно говорит Луи. – А про затмения я вообще молчу.
Он чувствует ухмылку Гарри, перерастающую в улыбку. Лунную улыбку.
– Ладно. Тогда я не против, – бормочет Гарри, и когда Луи, со сдавленной грудью и сухостью во рту, смотрит на него, Гарри уже поднял взгляд в небо, широко и уверенно улыбаясь.
***
Луи возвращается домой поздней ночью, одежда пропитана холодом, кожа красная, пальцы онемевшие, разум и грудь гудят от воспоминания об улыбке Гарри и его смехе, пока они ехали обратно. Найл сидит на столе в красивой одежде и с сигарой между пальцами, с кем-то переписывается.
– Уже дома? – спрашивает Луи, поднимая брови. Он избавляется от жакета и обуви, сразу же направляясь в свою комнату, чтобы надеть свитер.
– Еще никуда не уходил, – улыбается Найл, не поднимая головы, зажимает губами сигару. – Выбираю куда.
– Уже почти два утра! – с шоком объявляет Луи. Кожа влажная и холодная, от соприкосновения со жгучим теплом квартиры кажется, будто все его тело тыкают маленькими иголками. Ему кажется, что он чувствует запах Гарри на своей одежде. Или он просто его запомнил.
– Ночь только начинается, Томмо, – не отвлекаясь от телефона, бубнит Найл, а потом, наконец-то, поднимает голову. – А где был ты? Оставил меня и парней! Пришлось ходить по улицам и попрошайничать ужин!
– Не неси хуйни, – Луи закатывает глаза и подавляет улыбку, когда слышит эхо смеха Гарри в голове, вспоминает, как он выглядел со звездами, отражающимися в глазах. Черт. – Как они, кстати? Сегодня их вообще не видел.
– Нормально, – Найл поджигает сигару, он смотрит на телефон, что-то читая, и с каждой секундой его улыбка становится все шире. – А ты как? Был слишком занят, трахаясь с Гарри?
Луи чуть не спотыкается о высокий стул.
– Чт-Бля, Найл! Мы-Мы не-
Найл истерически смеется, громко и искренне, рвано вдыхает и выдыхает, выпуская изо рта дым сигары.
– Тебя так легко расстроить! – смеется он, хлопая по колену и откидываясь на спинку кресла. – Хотя, вы оба таинственно исчезли, вот я и подумал.
– Не знаю, я не заметил, – сухо отвечает Луи, наливая себе стакан воды, сжимая зубы, от чего напрягается челюсть.
Лучше не говорить Найлу, где он был. Просто… просто потому что. Потому что пойдут слухи и недопонимания.
Между ним и Гарри все не так.
Абсолютно не так.
– Ирландец, я очень устал. Прямо сейчас на пол свалюсь, – Луи залпом выпивает стакан воды, смывая с себя дискомфорт и раздражение. – Так что я спать. А ты веселись иди. Будь аккуратен и все такое. Когда припрешься домой, не буди меня. О, и, пожалуйста, не приводи никого. Они всегда остаются до утра, это странно и тупо. Я ненавижу делиться нутеллой с незнакомцами, – тяжко и наигранно вздыхает он, Найл хрипло смеется.
– Конечно. Я выше этого. Я изменился и больше не беру работу на дом, Томмо.
Ох, довольно гадкий ответ. Если Луи не приложит усилий, то скоро в лучших друзьях будет иметь самого настоящего говнюка.
– Не будь мудаком, Найл. Просто будь аккуратен. И, блять, пожалуйста, дай Рори отпуск, хотя бы раз сделай домашку сам.
– Хотя бы раз сделаю, – обещает Найл, вскакивает с кресла, тормозит Луи, который уже развернулся и направился в теплую роскошную кровать, хватает его руку и целует, потом на бегу хватает куртку и выбегает за дверь, крикнув: – Сладких снов, ТомТом!
Дверь захлопывается, наступает тишина и…
И смех Гарри эхом отдается в уши Луи, когда он ложится спать.
***
Двенадцать часов дня или около того. Парни отдыхают в квартире Зейна, развалившись на шикарных диванах и креслах, попивая шампанское и затуманивая комнату густым дымом сигар, Найл спрашивает у Лиама советы, какие предложения по поводу будущей работы лучше принять.
– Куча людей попросили меня записаться в их треке. Кое-кто даже хочет дать мне шанс на продюсирование их картины. Сколько всего! – восклицает он, Лиам внимательно слушает и делает пометки.
Привычно, комфортно, а потом звонит телефон Луи.
Это его мама. Ура.
Гарри удивленно выгибает брови, наблюдая, как Луи с отвращением смотрит на экран. Замечая его любопытство, Луи протягивает руку, чтобы ему было видно имя.
– Мама? – читает Гарри. Его глаза на секунду смотрят вниз, смаргивают серость, которая там появилась, но изменения едва заметны. – Ответь, – говорит он.
– Не, – Луи кривит рот и убирает телефон в карман. – Она оставит голосовое сообщение. А там уже посмотрим, стоит ли говорить с ней.
– Она твоя мама, Луи. Единственная, – медленно объясняет Гарри.
– Ты просто не знаешь ее, Гарри, – возражает он, голос пересекает границу и становится раздражительным. – Ты многого о ней не знаешь. И о том, как она меня растила.
И именно поэтому Луи игрался этим – рассказывал Гарри о своей жизни таким образом, позволял ему увидеть наглядные чертежи своего прошлого и вникнуть в них. Он хотел, чтобы Гарри знал его, хотел, чтобы он его понимал. Ему, конечно, рассказывать особо нечего – прошлое с настоящим не такие сложные и жесткие как у Гарри – но это основные кирпичики его жизни и характера, и он хочет, чтобы Гарри запомнил его историю.
И, возможно, зная историю Луи, он может довериться ему и рассказать собственную. Возможно.
Поэтому он и разочарован, и очарован ответом Гарри, когда тот выдыхает его вместе с дымом только что зажженной сигареты.
– Хорошо. Храни свои тайны. Ты слишком прекрасен и слишком молод, чтобы не иметь секретов.
Луи не может адекватно ответить, пульс ускоряется.
– Ну, с этим я спорить не могу, – он отчаянно желает, чтобы голос звучал насмешливо, а не скрипяще.
Весь оставшийся день Гарри ни разу на него не смотрит.
***
Поздний вечер пятницы. Очень холодно, немного снежно, ледяной белый двор университета утопает в тишине.
Зейн ушел в библиотеку. Найлу и Лиаму нужно что-то там сделать на встрече клуба по гребле – Луи не запомнил да и не пытался.
Поэтому Луи решил присоединиться к Гарри, прийти к нему, принести с собой кучу книг и пообещать:
– Сегодня мы точно будем делать домашнюю работу, сэр Стайлс.
Они сидят в гостиной, освещенной свечами, смотря на холодный дождь, Гарри возится со скрипкой на диване рядом с Луи. Они включили фильм “Уайльд” для фонового звука – Гарри утверждает, что этот фильм уместен всегда и везде – через широкие окна видны звезды и белый пух, спускающийся с небес вместе с дождем. Глаза Гарри бродят по живописному белому пейзажу, а глаза Луи – по Гарри, каким-то образом, рано или поздно, он всегда заканчивает тем, что смотрит на него, наблюдает за пальцами и руками, ведущими скользящий смычок вдоль струн с напрактикованной легкостью, его взгляд иногда перепархивает к фильму, наслаждаясь и скучая одновременно.
Вокруг них лежат нетронутые книги, зато открытые (Луи правда пытался), чайный сервиз Викторианской эпохи – единственное, чем они сегодня пользуются, с тех пор как началось ‘занятие’, а то есть – три часа назад.
Найл периодически пишет Луи: ‘пойдем со мной на вечеринку, мудила’ , но Луи игнорирует его, потому что наблюдать за Гарри забавно, наблюдать за Гарри – одно удовольствие, и их приглушенные разговоры и глупые неожиданные смешки стоят гораздо больше, чем могут предложить насыщенные университетские вечеринки.
Кожа Гарри гладкая, горит мягким светом янтаря из-за мерцания пламени свечей. Ловкие руки умело направляют смычок, ногти чистые, идеальной формы. ‘I CAN’T CHANGE’ отчетливо видно на бледной коже запястья. Чернильные слова громкие, и у Луи не получается отвести от них взгляд.
Гарри весь в фильме, тихий и заинтересованный.
Луи весь в запястье Гарри, напряженный, сгорающий.
В фильме о чем-то болтают, между их телами зияющее пространство, но оно заполняется словами, что кричат на руке Гарри, и плачущими звуками музыки. Они вводят его в транс, Луи кажется, что он накурился самой крепкой травкой, но на самом деле он уже почти месяц не брал в руки косяки. В падающем снеге, во вьющихся волосах Гарри, щекочущих его щеки, и колебающемся звуке скрипки чувствуется что-то сказочное, нереальное, образующее стелющийся туман, проникающий в организм. Гарри. Гарри без своих часов, часов, которые он всегда, всегда носит, чтобы скрыть эту татуировку, сокрыть ее, и—
И прежде чем он успевает осознать, что делает, Луи обхватывает теплыми пальцами прохладное запястье Гарри, большим пальцем нежно поглаживая слова.
Скрипка мгновенно останавливается.
– Зачем ты сделал ее, если постоянно скрываешь? – бормочет Луи, он сидит, подогнув ноги, внутренняя сторона бедер греется от тепла зажатой между ногами горячей чашки чая.
Гарри опускает глаза вниз, к точке контакта, его радужки темные, мутные. Он медленно кладет скрипку в сторону, протягивает руку ближе к Луи, чтобы дать ему лучше рассмотреть, Луи все еще потирает пальцем холодную татуированную плоть.
Короткое молчание. А потом:
– Я вырос в месте, где меня никто не замечал. У меня была семья, но… Я не уверен, существовали ли они на самом деле, – говорит Гарри, маскируя голос под непринужденность, но каждое слово натягивается струной голосовых связок. Его лицо невероятно гладкое и чистое, отсвечивающееся золотом от свечей и темноты. – Но когда они меня замечали – в частности и мой отец – они не… – Он останавливается, сглатывает и продолжает. – Наверное, они думали, что мой характер требует изменений. – Он поднимает взгляд к Луи, глаза усталые, улыбка сухая, но в уголках толика грусти, на губах – горечь.
– Почему они так думали? – буквально шепчет Луи, пальцами не отрываясь от его запястья, но сейчас прикосновение в своем роде защитное объятие, желание касаться, находиться рядом и защищать его в своей хватке.
– У меня было много секса с мальчиками, для начала, – начистоту говорит Гарри, глаза смотрят в одну точку, куда-то сквозь, наверное, пытаются добраться до сознания или потерялись в мыслях.
Луи кивает, изнутри кусая губу.
– Я был эксцентричным. И легкомысленным. И женственным. И, может, немного глупым и безрассудным, – он останавливается и вновь смотрит на Луи. Видно – он сдался и очень, очень устал. – Я не знаю, не уверен. Но они пытались ‘исправить’ меня.
– Тебя не нужно исправлять, – уверенно говорит Луи, сжимая хватку, в венах от кипучего негодования сворачивается кровь. Он всегда чувствует так много эмоций, когда дело касается Гарри. И только Гарри.
– Я не могу измениться, даже если они хотят этого, – отвечает Гарри, слабо, вяло, проскальзывая мимо букв, не позволяет эмоциям разлиться в слоги и гласные, вместо этого заставляя их звучать небрежно и равнодушно.
Нахуй небрежность и равнодушие, в горле Луи застревает ком, на лице возмущение, цепляющееся за Гарри как за последнюю ниточку.
– Никто не должен хотеть изменить тебя. Потому что настоящий ты—, – он проглатывает слово ‘идеальный’. Нет. Это не… нет. Ну же, Луи. Соберись. – Потому что настоящий ты замечательный. – Он поднимает запястье Гарри в воздух. – Ты должен гордиться этим, Гарри. Выставлять напоказ. Пихать это в лица людей, которых встречаешь. Блять, да даже если просто по улице мимо идут прохожие, похуй.
Гарри смеется.
Луи улыбается.
– Самое главное – тебе не нужно меняться. И я… – он умолкает, проводя пальцами по словам, позволяя подушечкам впитать чернила. – Я обожаю их. Мне кажется, они прекрасны. Даже если другие так не считают.
И вдруг в воздухе появляется удушающее давление, в ушах Луи звенит, потому что глаза Гарри скидывают с себя все занавесы поставленной беспечности и фокусируются на Луи. Взгляд был затуманенным и отдаленным, а теперь он чистый, открытый, как безоблачное небо в ебаном июле, Луи падает в небо. Похоже на то, когда смотришь в фокус камеры – изображение поначалу нечеткое и трясущееся, а потом вдруг ясное и яркое.
Подкашивает коленки ошеломлением.
Он смотрит на Луи, близко вглядывается чистым взглядом, на грани переизбытка, перегружения, а Луи так потерян во всем, что касается ‘прямого зрительного контакта с Гарри Стайлсом’, что он едва замечает практически фантомное чувство большого пальца Гарри, прижимающегося к ладони Луи, лежащей на татуировке, защищая и успокаивая.
Сначала подкосились коленки, а теперь ударили током. Вот на что похоже.
Гарри проходит подушечкой пальца по пальцам Луи, руки под неудобным углом, и вообще, наверняка, должна присутствовать какая-то неловкость, но…
Луи хочет жить в этом, вырыть здесь яму и навечно закопать свои кости с фибрами.
И, конечно же, он умудряется все разрушить.
