Текст книги "Young and Beautiful (ЛП)"
Автор книги: Velvetoscar
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)
Но я помню кое-что хорошее. Он брал меня в студию и разрешал мне петь в микрофоны. Разрешал петь любую песню и играть на любых инструментах. Потом мы прослушивали то, что я создал, и… было весело. Было очень весело. И он мне улыбался. Улыбался, будто был за меня очень счастлив. Я помню, как он держал меня, чтобы я мог петь в микрофон вместе с ним, и я помню, как он улыбался, – Гарри говорит эти слова, и его губы растягиваются в широкой улыбке, Луи не может противиться и тоже улыбается, разве что слегка неуверенно.
– А потом он женился на Барбаре. На модели, – Гарри останавливается, наступает тишина, и Луи уже собирается задать вопрос, подтолкнуть к дальнейшему монологу, когда Гарри неожиданно продолжает. – Мне было шесть или семь. Она презирала меня. Я ее раздражал. Меня все любили, и поэтому было странно. Все любили. Весь наш персонал, вся семья. Друзья. Мой отец, когда он мог. А она – ненавидела.
Иногда мне казалось, что она завидует. Потому что ей нравилось внимание—она была омерзительным павлином—и мне обычно доставалось гораздо больше, чем ей. Потому что я был самым маленьким, и Джемма всегда меня баловала, – слегка пожимает плечами. – Не знаю. Но после ее прихода все стало хуже.
Отец был относительно чист, когда они поженились. Я нес кольца, – Луи улыбается, представляя. – Но она прочно сидела на коксе—очень прочно—и спустя время он снова начал принимать. И тогда все стало… просто ужасно. Они всю ночь гуляли и ходили по вечеринкам, а потом в предрассветные часы приходили домой и трахались на кухне, или в гостиной, или…– Гарри морщится. – Я был слишком маленький для такого. Я не… Так нельзя поступать, они не должны были так делать, но—мне кажется—она делала это нарочно. Я помню, как когда-то, когда я был очень маленьким, пошел в ванную комнату ночью, и там были они. Маленького меня это выбило из равновесия и шокировало. Она увидела меня. Увидела, как я захожу туда в ебаной пижаме с человеком-пауком, и засмеялась.
В Луи зажегся слабый огонь гнева и раздражения. Это… тяжело слушать. Тяжело представлять маленького Гарри. Крошечное кукольное личико у крошечного фарфорового мальчика, одетого в теплую пижаму с человеком-пауком, с огромными глазами, полными страха и слез…
Тяжело.
– Она запрещала мне разговаривать, – продолжает Гарри, голос хриплый от эмоционального выгорания, слишком сильное давление. – Она никогда не обращалась ко мне напрямую. Она всегда говорила моей няне—моей маме—и чтобы та передала мне. Для нее я просто не существовал. И она говорила обо мне с моим отцом. Всякую хуйню, постоянно лгала ему. А он верил, потому что всегда был параноиком. Потому что забывал меня, кто я для него, и не мог с этим ничего поделать. Я никогда не был уверен, как много он обо мне помнит и насколько хорошо меня знает. До сих пор не уверен.
Но потом я просто к этому привык. И я получал внимание в школе, так что нельзя было сказать, что меня полностью игнорировали. Я получал награды и бесконечные похвалы, и меня обожали учителя, относились ко мне как к сыну, и у меня была куча друзей, ни одного врага, и… В школе все было хорошо. В школе у меня было имя, дома – нет. Все было не так уж и плохо; не ужасно, по крайней мере.
Сердце Луи ноет.
– И все стало гораздо сложнее, когда мне исполнилось девять.
Девять.
Как сказали Зейн и Найл, это возраст, когда умерла его мама.
– Умерла Барбара, – отрешенным голосом говорит Гарри. Ах, совпал последний кусочек пазла.
– Передозировка? – выскакивает из Луи, мысли слишком далеко от того, чтобы осторожничать в словах—да даже думать о чем-то другом невозможно—а сердце словно попало под работающий блендер.
Комнату наполняет оглушительная тишина, Гарри поворачивается к Луи, на лице, скрытом темной тенью, написан чистейший шок.
– Передозировка? – повторяет он, ошеломленный. – Нет. Она себя убила.
Ком в желудке ебашит изнутри.
– Я ее нашел.
Ебашит изнутри еще сильнее, выбивая кислород и тепло.
– Мне было девять, я пришел со школы домой и нашел ее. Мне пришлось позвонить отцу, – говорит отрешенный голос Гарри, сдавленный, придушенный, медленный как текущая черная патока. Тихий. – Мне пришлось ждать там его, ждать, пока он приедет. Первыми приехали врачи, потом уже он. Мне пришлось ему сказать. И мне было только девять, Луи, – голос Гарри такой слабый. Такой глубокий, взрослый, и такой слабый. Луи застыл в ужасе. Что? – Он был очень расстроен. Он так долго плакал. И я сидел с ним всю ночь, а он просто плакал и обнимал меня. Я не привык к объятиям, к его объятиям, так что это, наверное, было даже мило. – Гарри съеживается. – Нельзя так говорить, это ужасно.
– Это не ужасно, – шепотом уверяет Луи, голос пропал, глотка забилась камнями. Ему тоже хочется реветь. Потому что опять все сложно, и опять всего слишком много, и это уже как наказание, идущее по кругу.
Гарри опускает голову, утыкается подбородком в грудь.
– Я не знал, как со всем этим справиться. Поэтому я не делал ничего. Было так странно. Я как будто… мог забыть об этом, не знаю, понимаешь ли ты. Они заставляли меня ходить по социальным педагогам и психологам, пытались подсадить меня на лекарства… Но мне ничего из этого было не нужно, потому что я ничего не чувствовал. По каким-то причинам я просто мог отрешиться от всего. Когда я пришел обратно в школу, никто не знал деталей, никто не знал, насколько сильно я был вовлечен в это, что случилось—они подумали, она просто умерла. И я ничего не отвечал, мне не пришлось разговаривать об этом, и я просто ничего не чувствовал. Словно этого никогда не случалось.
Джемма пыталась вытянуть из меня хоть что-нибудь. Она сидела по ночам в моей комнате, держала меня за руку и задавала вопросы. Но я никогда ей не отвечал. Не мог. И, наверное, в конце концов она поняла.
После этого моему отцу стало очень плохо. Он постоянно говорил, что хочет тоже покончить с собой. И я начал сильно беспокоиться. Он не здоров. И не знает, почему какие-то мысли приходят ему в голову, почему он вообще о них думает. И он пытался слегка приблизиться ко мне. Ну, у него была куча девушек, на некоторых из них он женился—ничего существенного, они все ушли, большинство из них притворялись, что меня не существует, что мне было на руку—он не был один, но, мне кажется, он был напуган. Поэтому он сидел у моей кровати, пока я не засыпал и каждый день просил меня возить его в студию. Он был зол, непредсказуем, но… Я – все, что у него осталось. Джемма отвергла его, поэтому он отверг ее. Ей не нравилось, как он к нам относился, и она всегда пыталась держать его подальше от меня. И ей никогда не нравилась Барбара или любая другая женщина, хотя обычно они были к ней добрее. Чаще всего. Иногда ее люто ненавидели. Но ей всегда было похуй, она никогда не придавала этому значение. И изредка она плакала. Я находил ее в ее комнате плачущей, а она пыталась скрыть свое лицо, она не хотела, чтобы я это видел. Она пыталась скрыть меня от всего, даже от отца. Но она не могла этого сделать, и в итоге скрылась сама.
Единственный раз, когда Джемма начала ладить с отцом, был в то время, когда он помогал ей раскрутить ее имя—она хотела быть моделью—а потом они начали вместе ходить по вечеринкам. Но недолго, потому что она ушла.
Луи хреново. Как будто все, что он узнал, сейчас по пищеводу выйдет наружу.
– И тогда он женился на Мире. Тогда с нами начал жить Зейн, – голос Гарри мгновенно смягчился, затуманился. – Когда они пришли, я словно заново начал дышать. Она была бы замечательной мамой. Но… Меня не волновало ничего из этого. Я и не любил ее толком. Зачем, если все они были так мимолетны, так быстротечны. Я не видел смысла в том, чтобы тратить на них время. Зачем любить кого-то, кто все равно уйдет? Я наслаждался ее компанией и ее присутствием в моей жизни, но никогда не хотел ее как маму. У меня была моя няня, которая изо всех сил старалась и заботилась обо мне и Джемме, которая называла меня по имени, спрашивала, что я хочу на завтрак. Которая укладывала меня спать, когда папа приходил домой наебенившимся, когда переворачивал столы и устраивал вечеринки, приглашал наркоманов. Мне не нужна была мама… Но мне нужен был Зейн.
Легкий предательский кнут ревности полоснул Луи по коже груди. Но он проигнорировал его, затолкал все лишние чувства под кожу, потому что нет. Сейчас не время.
– Мне нужен был друг. Настоящий друг. Зейн им и стал. Он был самым лучшим другом, который у меня когда-либо был. Мы ни к чему не относились серьезно, ничто не являлось серьезным, мы веселились, и он всегда был таким милым и добрым, и тогда я… тогда я впервые почувствовал себя по-настоящему счастливым. Мой отец был женат на замечательной леди, и у меня был лучший друг, и сестра, и Энн—моя мама—и я был… счастлив. А потом все снова пошло под откос.
Луи наблюдает—завороженный и зацепленный– за тем, как Гарри закрывает глаза.
– Джемма ушла даже не попрощавшись. Она заключила контракт и просто ушла, потому что больше не хотела быть рядом с моим отцом. И, наверное, со мной она тоже быть не хотела, потому что с тех пор я едва слышу от нее хоть что-то. Теперь она пристрастилась к наркотикам. Как и мой отец, – горечь впитывается в его слова. Луи хочется ослабить концентрацию, высосать весь яд из укуса. – И спустя месяц, какой-то, блять, месяц, ушла Энн. Просто забрала деньги и ушла посреди ночи. Не попрощалась. Просто исчезла.
А потом Зейн сказал мне, что влюблен в меня. И я не смог… Мне нужен был друг, Луи. Я не хотел этого. Я хотел друга. Но Зейн хотел больше, нуждался в большем, и… я помню, как засмеялся. Засмеялся, потому что не хотел, чтобы это превратилось во что-то серьезное. Не хотел, чтобы хоть что-то было серьезным. Я всегда хотел веселиться с ним, заботиться о нем, но я не хотел, чтобы он все так разрушил… И после этого уже ничто не стало как раньше, я потерял свою сестру, маму, и своего лучшего друга. И все равно—прямо как когда умерла Барбара—я ничего не чувствовал. Словно все это происходило не в моей жизни, а в чьей-то другой. Я никак с этим не справлялся, потому что мне и не нужно было. Я просто продолжал жить, веселился сам по себе и забывал обо всем. Я никогда не позволял ничему стать слишком обременительным, слишком серьезным. И, знаешь, все было прекрасно.
Следующие два года жизни, после того, как Мира ушла от отца, я пошел учиться в пансион, потом моему отцу стало хуже. И я вернулся, чтобы за ним присматривать. Спустя какое-то время приехал сюда. Когда я вернулся, он был в ужасном состоянии, отвратительном, и пропадал на целые месяца. Спустя какое-то время мы все решили, что он где-то покончил с жизнью—он всегда говорил, что хочет этого—и мы начали его искать. Первые месяцы здесь я провел в поисках, каждый раз, когда была возможность, я уходил искать его, мне звонили следователи и друзья семьи, мы все продолжали искать и не сдавались. Пытались уберечь слитие новостей в желтую прессу. Платили репортерам, чтобы они затыкались. И прочее, и прочее.
Мозг Луи как будто сам по себе вращается в черепной коробке, картинки сменяются с мимолетной скоростью.
– Вот что ты искал в своем доме? – спрашивает он, голос сухой, в голове все складывается, выстраиваясь в общую картину. – Когда—когда пришла моя мама, и ты забрал меня с собой. Ты искал своего отца?
Гарри кивает, кусает губу.
– Я думал, он может прийти туда… ну. Я искал его тело, не надеялся ни на что большее. Не знаю, насколько странно и ужасно это звучит. Поэтому я не хотел, чтобы ты ходил за мной. – Гарри снова зажимает зубами губу, как будто пытается со всей яростью выгрызть нервозность. – Я не должен был тебя приводить. Прости. Я просто…
– Не извиняйся, – говорит Луи, не в состоянии даже моргнуть, изнывая от желания прикоснуться, взяться, схватиться. – Я бы не хотел, чтобы ты… проходил через это один. Если бы все было именно так, как ты ожидал.
По комнате разрастается молчание, впиваясь в стены корнями.
– Мы потом нашли его. Живым, – говорит Гарри, медленно и неуверенно. – Друг семьи нашел. И с тех пор я пристально за ним следил, но… Он… ну. Ему сейчас не особо хорошо. Несмотря на песню, несмотря на славу, несмотря на пытающегося помочь Ника… Особенно, потому что он знает, что я ищу Энн. Особенно, потому что он знает, что я нашел ее. – Гарри зажмуривает глаза. Луи кажется, что Гарри сейчас начнет плакать. Он и сам-то чувствует, как внутри разражается буря. – Но он не знает, что она отказалась видеться со мной. Я наконец-то ее нашел, Луи. После стольких лет. И она отказывается со мной видеться, – он открывает глаза, поворачивает голову в сторону Луи. Взгляд полон боли. – Поэтому я той ночью показался на пороге твоей квартиры. Я не знал, куда идти. Я не хотел… – снова отворачивается.
– Ты приехал ко мне от мамы? – как будто запыхавшись, спрашивает Луи. Так много информации. Так много. Она сильно перегружает.
Гарри кивает, сглатывает.
– Я не хотел быть один.
Там, где раньше было сердце Луи, теперь кровавый раздробленный кусок мяса.
– Ты больше никогда не будешь один, – уверяет он со всей честностью, которую только может выразить. Он садится, руки и ноги трясутся.
– Ты не можешь этого обещать.
– Могу, – уверенно говорит Луи. – Я могу говорить за себя. Я всегда буду здесь, – он выдавливает слабую улыбку. – Знай это, помни. Мы и так уже дерьма наглотались, с нас хватит.
Гарри хмурит брови, отворачивается в сторону, сильно зажмуривает глаза.
Мимо тащатся секунды.
– Вот куда ты уехал? – тихо спрашивает Луи. Каждый запиханный внутрь вопрос вылезает на поверхность. Каждый кусок начинает собираться во что-то массивное и понятное. – Когда ты… исчез на много дней? Найти свою маму?
Гарри кивает.
– В основном. Иногда я пытался увидеться с Джеммой. Иногда были проблемы с отцом.
Это все потому что Гарри пытается не разорвать контакты, пытается достучаться. Снова, и снова, и снова. Он исчезает и пропадает, потому что ищет. Ищет и отвергается единственными нужными ему людьми в этой гребаной жизни.
Луи хочется блевать.
Луи хочется плакать.
Луи хочется все исправить.
Луи слишком многого хочется.
– Прости, что… выгрузил все это на тебя, – внезапно говорит Гарри. – Но я видел тебя с твоим отцом и слышал то, что ты говорил ему, и… – он снова смотрит на Луи, искренне, лишь в глазах отблески темных теней. – Я хочу знать тебя, Луи. Я хочу, чтобы ты знал меня.
И помимо всех эмоций, что Луи сейчас чувствует (тревога, жалость, отчаяние, беспомощность—список бесконечный) одно превалирующее, доминирующее ощущается особо резко: любовь.
Любовь к Гарри, потому что вот он, мальчик перед ним.
Мальчик, который был оставлен всеми, кого он любит, который рос одновременно в центре внимания и в полной обезличенности, который был всеми яро обожаем, и в то же время никому не нужен, который закрывал себя от мира, не в состоянии понести на себе эту ношу, и который только что вскрыл себя ради Луи.
Мальчик, который говорит Луи, что хочет знать его. Что он, кто никогда не позволял себя любить, кто никогда не открывал себя для уязвимостей этого гребаного мира, кто смеялся над влюбленностью Зейна, потому что это было слишком серьезно, теперь говорит, что хочет, чтобы Луи его знал.
Знал его.
Знал все его секреты, все темные места. Открыл все запертые на замки двери и прошелся по темным пыльным коридорам, где еще не был ни один человек.
И тот факт, что из Луи сейчас просто льется поэзия, служит прямым и самым лучшим доказательством того, что он пойдет на все. Он скажет Гарри, что любит его, что влюблен в него, что соберет его заново своими руками, что будет целовать каждого темного монстра, пока они все не исчезнут, что будет прижимать свои губы к каждой ране и вливать свою душу—
– Мне сейчас… очень нужен друг, – говорит Гарри, прерывая мысли Луи. – То, что у меня было с Зейном… Я скучаю по этому.
И пуф!
Мечта рассеялась.
Из Луи выкачали все до последней капли.
… Друг?
– С тобой все по-другому, Луи, – говорит Гарри, тихо и искренне, глаза такие большие, разрывают напополам пыльным зеленым мерцанием. – Я никогда никого не хотел в своей жизни после того. Никогда не хотел ни единого человека. Потому что… Я—Я не могу чувствовать. Не так, как нормальные люди. Не так, как все остальные. Я, наверное, я просто… – он сжимает губы, не может подобрать нужные слова. Подобрать слова, которые сдавят остатки Луи, уничтожат их с неимоверной легкостью. – Я не могу привязываться к теням. Они уходят так же быстро, как и приходят, и я просто не могу этого чувствовать. Наверное, мне просто на все плевать. Но. Ты заставляешь меня чувствовать, Луи. Ты просто как-то это делаешь. Я не привык к такому, и… я не знаю, поступаю ли я правильно. Но ты все переворачиваешь. Ты заставляешь меня хотеть того, чего я не хотел никогда и ни с кем. Хочу друга, снова. Настоящего друга.
– Друга, – без эмоций повторяет Луи, и он пытается, он изо всех сил пытается дать Гарри то, что ему так нужно. Он только что прекрасно слышал все, абсолютно весь пиздец, что разъебашил Гарри всю его чертову жизнь, и абсолютно логично, что Гарри нуждается в друге гораздо, гораздо больше, чем в каких-то там любовных связях, но все равно это ранит.
Ранит до омерзения сильно и до слез в глазах больно.
Гарри кивает, слегка улыбается.
– Да. Ты другой. Ты этого стоишь, Луи.
Удар удар удар, нож проходит через грудную клетку.
А за окном мерцает луна. Своим сиянием проходит через плотные бархатные шторы. Танцует на клавишах пианино, стелется на половицы, замораживает кончики одеял на кровати. Как во сне. Все так же ярко, и мутно, и темно. Одновременно.
– Я буду тем, кем ты захочешь, Гарри, – вылетает у него непроизвольно. И почему-то это не ранит так, как он думал, может, потому что он пуст. Или может потому что он действительно любит Гарри настолько, что будет любить его любой любовью, даже если она бескорыстная; ха, а раньше он думал, что такой не существует.
Просто, блять, замечательно.
Добро пожаловаться в жизнь самоотверженных страданий и кошек. Ура.
– Я буду тем, кем ты захочешь, – шепчет он снова, цепляется за слова, которые сказал Гарри, игнорирует муки, что вызывает слово ‘друг’. Почему это слово кажется таким ядовитым? Это ведь хорошее слово. Слово, которое он понимает. Слово, которое не причинит Гарри вреда. Слово, которое может быть лишь началом, в самом то деле.
Но.
Сейчас ему сложно думать по-другому, у его эмоций короткое замыкание. Он тянется и кладет руку на плечо Гарри, потому что ему нужно почувствовать его уверенность и надежность. Нужно.
Мышцы Гарри расслабляются, выражение лица становится теплым, он рассматривает Луи при лунном свете.
– Я хочу спать, – тихо говорит он. – Останься, ладно?
Останься.
Останься и поспи со мной в одной чертовой кровати. Останься, будь моим другом и поспи вместе со мной.
Окей.
Ура.
Луи пытается. Он ведет себя как эгостичный мудак, но он пытается исправиться.
– Конечно, – он соскребает слова со своего горла, и Гарри улыбается.
И больше ничего не сказав, Гарри прижимается к Луи, аккуратно кладет свою голову между его шеей и плечом, оборачивает тонкие руки вокруг его тела.
– Я не хочу больше разговаривать, – бормочет он, губами проходится по горящей ключице.
– Больше ни слова до утра, – обещает Луи, а голова кружится. Тело перегружается отчаянием. Всего так много. – Мы поиграем в молчанку. Победитель сможет замотать рот Найла скотчем.
Он чувствует смех Гарри, чувствует, как тот сильнее прижимается к Луи, чувствует его улыбку сквозь тонкую ткань футболки.
– Спокойной ночи, Луи, – говорит Гарри, слова мешаются с сонной улыбкой. Его тело расслабляется, выпускает весь накопившийся стресс.
Луи думает, говорил ли Гарри кому-нибудь хоть что-нибудь из того, что он сегодня открыл ему. Или Луи самый первый, кто услышал это. Кто узнал.
– Спокойной ночи, Гарри, – выдыхает Луи, закрывая глаза и вдыхая запах Гарри, душу Гарри, всего Гарри. Гарри наполняет его всего, он им полон.
И Луи обнимает, проглатывает все разочарование и все остальные чувства, что блокируют кислород в легкие. Обнимает его, защищает, Луи здесь. Он здесь и никуда не уйдет.
Даже если Гарри хочет быть просто друзьями.
Даже если Гарри никогда, никогда его не полюбит.
Даже если Гарри найдет кого-то, выйдет за них замуж или женится, и у него будет много детишек с такими же кудрявыми волосами.
Даже если это убьет Луи. Он не отпустит Гарри.
Он засыпает с этой мыслью, слыша, как Гарри выдыхает во сне его имя.
И усиливает хватку, прижимает его еще ближе, обнимает еще сильнее.
Комментарий к Глава 30.
автор сказал, что если вы хотите понять, что чувствовал Гарри на протяжении последних дней – или часов, кто его знает – послушайте песню X&Y by Coldplay. каждое слово – это мысли Гарри, просто каждое.
========== Глава 31. ==========
***
На исходе второй семестр первого года Луи в университете, на исходе и его душевное равновесие.
Не потому что он плохо проводит время – с этим-то как раз все совершенно наоборот, и даже несмотря на то, что он презирает отца, его эгоистичность и грубость, нельзя отрицать, что ему была дана невероятная возможность.
Нет, дело в том, что, кажется, словно все изменилось, причем кардинально и непоправимо… но в то же время остается точно таким же, как и всегда.
Найл все так же смеется днем, ходит на вечеринки по ночам, оставляет после себя крошки и странные запахи, след сигаретного дыма, эхо недавно задействованных клавиш пианино; и иногда оставляет Рори, к большому счастью Луи – ведь это же Рори, который способен утешить одним лишь присутствием, особенно когда в Луи просыпается острая необходимость хоть еще одной души в огромной изысканной квартире темными ночами. И он готовит очень хороший чай, а к таким умениям Луи всегда относится с наибольшим уважением.
Но Найл – не Найл, если не заполняет собой дневную тишину и не оставляет после себя хаос. И как-то, в особенно холодное утро, он врывается в комнату Луи—который только-только разлепляет глаза и еще не успевает привыкнуть к слепящему солнцу– прыгает на кровать и обнимает его.
– Нас номинировали на Брит, Гримшоу хочет поговорить со мной о возможном мини-туре! ‘Certain Things’ все еще держится на первой строчке в семи странах! Я сделал это, Томмо! А мне ведь только 20! – буквально пропевает он, мягкие щеки розовые, волосы мокрые, пропахшие мылом и постельным бельем.
Луи стонет, пытается оттолкнуть его, изо всех сил цепляется за обрывки уплывающего сна, гораздо более приятного, чем ожидающая его реальность.
А Найл только сильнее обнимает его, прижимается всем телом, буквально лицом к лицу, блаженно закрыв глаз.
Ник Гримшоу? Во-первых, нет, спасибо.
Во-вторых, тур? С Десом? Бомбой замедленного действия в костюме человека? Абсолютно нет.
В-третьих, Брит? Окей. Это не так уж и плохо.
– А Гарри об этом знает? – хрипит Луи, ощущая неприятный утренний запах изо рта.
Найл пожимает плечами.
– Наверное. По крайней мере, Гримми вроде бы сказал.
– ‘Гримми’? – спрашивает Луи, сморщивая лицо – он может быть еще толком и не проснулся, но очевидное отвращение не нужно даже строить, лицо само по себе кривится. – Ты теперь клички придумываешь? Серьезно?
– Да его все так называют, – уверяет его Найл, подмигивая. – Лучше захлопнись и обними меня. Сегодняшнее утро просто ахуительное.
– Мое утро еще даже не началось, – ворчит Луи, но—может быть—ближе пододвигается к Найлу, впитывая тепло его ирландского тела.
– А ночь будет еще лучше, – кричит в ухо Найл. – Знаешь как много людей меня пригласило на свои вечеринки? До опиздения много.
– Они любят тебя только из-за твоей славы, ты же знаешь об этом.
– А я люблю их за бесплатную выпивку.
– Типа сам ты ее купить себе не можешь?
– Тише, Томмо. Шшш, – Найл кладет руку ему на лицо. – Не порти момент.
И спустя некоторое время:
– Ирландец, сука, ты что, перданул?
Да-а, Найл ни капли не изменился.
Но не изменились и Зейн с Лиамом, самая могущественная пара Англии двадцать первого века.
Ну, как не изменились.
Практически.
Все же есть некое… напряжение, как Луи заметил позже. А именно – по отношению к Лиаму.
– Брит? Круто! – широко улыбаясь, радостно произносит Лиам, наполняя бокал Зейна вином.
Время ланча, они все в квартире Зейна, пахнущей сигаретным дымом, масляными красками и наполненной ярко-золотым полуденным светом, прорезающимся сквозь стекла и рисующими на стене мерцающие радужные блики. Элла Фицджеральд тихо играет в стереосистеме в углу, погода достаточно теплая, поэтому они открыли окно, впуская с улицы запах листьев и обрывки болтовни студентов внизу.
Зейн хмурится, обхватывает губами тонкую сигарету, умудряясь ни на миллиметр не сдвинуть фетровую шляпу, аккуратно надетую и не портящую безупречную челку. (Этот парень крутой засранец. Даже возмутительно, насколько. )
– Я думал, ты давно знал об этом.
– Не, – говорит Найл, размазывая джем на булке, чуть не уронив щедрую порцию на свою белоснежную рубашку. – Я не был уверен. Только предполагал, – откусывает и улыбается с набитым ртом. – И, конечно же, был прав.
– Мы так и думали! – восторженно говорит Лиам, сверкая зубами. – Будет весело! Афтепати всегда крутые!
Не успевает Луи согласиться, как его непроизнесенное вслух согласие перебивается:
– Примерно в это же время будут экзамены, – мгновенно встревает Зейн, голос обеспокоенный и холодный одновременно, глаза впиваются в светящийся от радости профиль Лиама.
Луи поднимает брови, обмениваясь взглядами с Гарри, сидящим рядом с ним и помешивающим чай крохотной золотой шпагой (Луи даже спрашивать не стал) (Но он на 92% уверен, что это инструмент для открывания писем.)
Лиам хмурится и смотрит на Зейна, восторг мгновенно сменяется непониманием.
– Я знаю. И как это связано?
Зейн смотрит на него, слегка дольше, чем нужно, сильно нахмурившись. А потом отрывает от него взгляд и достает сигарету, в глазах вновь непринужденное равнодушие, как и всегда.
– Никак, конечно, никак.
Но Луи замечает, как дернулась его губа, и сам он будто потемнел.
Такое поведение казалось ему необычным, хоть и случалось такое не сказать чтобы редко, все равно… будто изменилось все совсем недавно. А так все было сравнительно обыденным—они смотрели друг другу в глаза, никогда не отрывались друг от друга, везде и всегда вместе, устраивали бесконечные обеды и детально продуманные вечеринки, шептались на своем собственном языке, не замечая никого и ничего вокруг.
Они все такие же Зейн и Лиам, и, необъяснимым образом, понимание этого оседает на сердце Луи молчаливым утешением.
На самом деле, единственное изменение в жизни Луи, единственный разительный контраст, атакующий его спокойный мир, беззаботность и уверенность в себе, пришло в виде человека.
Пришло в виде Гарри Стайлса.
Потому что Гарри…
Счастлив.
Наверное, это самое лучшее слово для описания его состояния. Гарри счастлив.
Он никогда не думал, что сможет приписать это слово к Гарри. Но нет, вот он сидит —горящие глаза, цветущая улыбка – а рядом с ним Луи, разваливающийся на части.
И нет, видеть такого Гарри – замечательно, прекрасно, удивительно, но еще и до охуения больно, потому что каждая улыбка, каждый смешок и хриплое сиропообразное слово, произнесенное его ртом – крошечный кинжал, втыкающийся в нежное мясо сердца Луи. А учитывая, сколько раз Гарри делал это с того вечера в его квартире, сердце Луи выглядит как ебаная подушечка для иголок.
И с каждым днем только хуже.
Потому что с каждым днем Гарри все сильнее доверяет Луи. Он улыбается гораздо шире. Он смеется гораздо дольше. Он смотрит на него гораздо нежнее, и все это, блять, просто какой-то гребаный сюрреализм и тотальное предательство, потому что Луи для Гарри – лучший друг, а Гарри для Луи – любовь всей, мать ее, жизни.
Постоянная борьба, отбирающая все силы, началась с той ночи, когда Гарри выложил все карты на стол, когда разорвал грудную клетку Луи и поставил на нем клеймо ‘Луи-Друг’. Ебаное эмоциональное противостояние началось и не закончилось, а ведь тогда Луи казалось, что та ночь – воплощение всех человеческих страданий, но нет же, на следующий день стало еще хуже.
Он проснулся в пустой кровати—а как иначе—и обнаружил записку, оставленную Гарри.
“Я верю в Вилли Хьюджеса.”
И на другой стороне:
“Спасибо”
Он положил ее в карман, спрятал, притащив слабое, убитое горем тело в свою квартиру (Найла там не было, наверное, как ушел на вечеринку, так еще и не вернулся), написал Гарри, спросив о его местонахождении, и каждое касание экрана подушечкой пальца с силой рикошетило в грудь, потому что он не хотел видеть Гарри, но нужно было—это было больше похоже на выбор самого удобного и живописного маршрута в пасть к смерти: великолепная кончина.
В ответ ему пришло лишь несколько слов—название места—поэтому он сразу же пошел туда—он все время куда-то идет один– и в ближайшем парке нашел Гарри, окруженного черным деревом и серебром, чья улыбка была настолько сладкой и теплой, что согревала белое холодное утреннее небо.
– Я хочу провести день вдали от школы. Моя единственная цель – не ступить ни шагу на ее земельную собственность до заката Солнца, – сказал он, пуская слова крученным паром с покрасневших от холода ярких губ. Щурясь, посмотрел на Солнце, такое далекое, слишком яркое, освещающее кудри, время от времени колыхающиеся из-за колючего ветра.
– Еще даже полудня нет, – ответил Луи, до сих пор опустошенный, до сих пор истощенный, до сих пор влюбленный в недоступный алмаз перед ним. До сих пор до отвращения жалкий, потому что взял с собой эту гребаную утреннюю записку, спрятал ее в кармане джинсов. (Никто не должен знать.)
– Значит у нас есть достаточно времени, чтобы повидать прекрасные вещи, – усмехнулся он.
Луи выдавил улыбку, треснувшую одновременно со льдом в его теле и сердце.
– Достаточно времени для приключений, – наклонил голову, заслонил ладонями солнце, затеняя глаза Гарри. – А я – вполне себе сносный искатель приключений. Мне даже не нужна карта сокровищ, чтобы найти сокровища. Круто, да? – сказал он, размахивая руками перед солнечными лучами, тени от рук затанцевали на лице Гарри. – Посмотри, здесь же одно золото.
Гарри улыбнулся шире, Луи тоже не смог противиться, и они словно прочувствовали друг друга, одновременно сделали шаг, ни капли не сомневаясь в правильности направления и действа.
Они провели весь день, прочесывая книжные полки магазинов (Гарри купил все книги Оскара Уайльда, на какие наткнулся. “У тебя с мозгами все нормально?” – посмеялся Луи, указывая на два огромнейших пакета в руках Гарри, наполненных по большинству одной и той же книгой в разных обложках; “Книги – пища для мозгов. Мои мозги нормальнее некуда”, – ответил он, фыркнув) и попивая пинты пива в теплых пабах, пока Гарри сидел и записывал их “приключения” в новый блокнот, и улыбался, пододвигая его к Луи, чтобы он тоже мог “добавить свою точку зрения—многокрасочное всегда выглядит лучше”.
