Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

– Тссс… – собравшись с силами, Гийом остановил Тома, мягко коснувшись его горячих, пересохших губ кончиком пальца, – не думай обо всём этом. Зачем оно тебе, что ты можешь знать наперёд? Никто ничего не знает, и выбрось из головы всякий вздор. Я здесь, и ты здесь, и это главное.

– Билл… – этот тяжёлый выдох заставил мурашки пробежать по телу, и снова замолчать, но Билл не убрал руку, и горячее дыхание продолжало обжигать кончики пальцев, а сам Том заговорил быстрее, – Ты видишь только то, что происходит сейчас, ты не думаешь о последствиях, ты можешь броситься в огонь, не испытывая страха за себя, ты способен жить мгновением, а я – нет. Я постоянно думаю о том, что однажды исчезнет то единственное, ради чего я хочу жить, и тогда не останется ничего, кроме полнейшей черноты, а этот момент обязательно настанет, но только неизвестно, случится ли ещё один пожар, чтобы прекратить бесполезное течение одинаково чёрных дней и ночей?

Беранже молчал, не понимая, что должен ответить Тому, на которого вдруг нашло непонятное настроение, и перебирая в мыслях всевозможные варианты того, почему арфист вдруг начал этот разговор, Билл стал побаиваться, что юноша вполне может подозревать и чувствовать то, что происходит на самом деле. То, что он так отчаянно пытается скрыть. Ощущая на себе ту дрожь, что пробегала по телу Дювернуа, Нарцисс понимал, что для такого волнения должны быть какие-то основания, помимо тех страхов, что терзали сердце Тома. И тогда в его мозгу возник самый действенный, и самый доступный способ успокоения, который – он знал наверняка – подействует сразу, и освободит ум его возлюбленного от неуместных мыслей.

http://youtu.be/bf5A58uXPBg Alizbar – The Island

Том продолжал говорить, но Гийом больше не намерен был слушать, а потому, не пытаясь согласиться с ним, или возразить, стал настойчиво и откровенно ласкать арфиста, постепенно оголяя желанное тело. Делал ли он это дабы успокоить разбушевавшееся воображение Дювернуа, или самому забыться в любви, Нарцисс не знал, но сейчас ему это было так же необходимо, как и дыхание. Целуя и поглаживая обветренные щёки своего любимого, он чувствовал, как боязнь неопределённости его отпускает, а долгое воздержание из-за неудобств в пути, отразилось на обоих влюблённых естественным образом, заставляя отвечать на нежность с удвоенным рвением. Ощутив горячие губы Тома на своей шее, а изящные руки, сжимающими бёдра, Гийом тихо простонал, боясь быть услышанным, и с ума сходя от разгорающегося огня, который ему всегда напоминала близость с арфистом. Каждое прикосновение слепого ангела разливало по телу жар, а одновременные резкие порывы внутрь и ласкающие движения рук, окутывали тело языками пламени, причиняя боль пополам с блаженством. Заветная бутылочка с маслом, которая всегда покоилась под подушкой, блеснула в руках Тома, когда он на ощупь стал откупоривать её, но Билл его остановил, меняясь с ним местами.

– Ты хочешь… – тихо начал Том, почувствовав, что любовник оказался сверху, и даже чуть раздвинул ноги в стороны, но Билл не позволил ему это сделать, зажимая его бёдра между своих.

– Я хочу так, – прошептал он в самые губы Тома, попутно покусывая их, и через пару мгновений в комнате раздался громкий стон, принадлежавший им обоим, а за ним последовали короткие, томные вздохи и всхлипывания, когда Гийом возобновил движения, опускаясь до конца на горячий член любовника. – Тише, милый, тише… – зашептал он, прикрывая приоткрытые уста Тома ладонью, тут же ощутив лизнувший её мокрый язычок, – нас так легко услышать… Тома…

Но он зря волновался, потому что за стенкой громко спорили женские голоса, а внизу, где была харчевня, ужинали несколько гвардейцев, и шумели они на всю гостиницу. Но опьянённому страстью и красотой Дювернуа Биллу казалось, что весь мир сосредоточен вокруг них, в этой убогой комнатке, которая сейчас была для него раем.

– Ты божество, совершенство, идеал… – оглаживая руками худое тело Нарцисса, шептал Том. – Сама любовь, сама красота, моя жизнь… – Его руки касались всего, до чего он мог дотянуться, вновь принося Биллу удовольствие вперемешку с болью, возвращая на землю напоминанием о том, что так и только так арфист способен его созерцать.

Чтобы помочь возлюбленному «видеть» яснее, Билл перехватил его руки, направляя по своему телу так, как того хотелось обоим, и не прекращая движений на его паху. Бёдра, живот, грудь, плечи – Нарцисс задерживал дрожащие пальцы Тома на самых чувствительных участках своего тела, наслаждаясь его стонами в ответ, которые сливались с его собственными, и от которых сердце начинало биться быстрее. Взирая на Тома сверху, Билл наслаждался его красотой, которой слабый сет свечи придавал большей таинственности, а движущиеся тени заостряли мягкие черты лица. Его руки блуждали по телу арфиста также, как и руки того изучали его собственное, вынуждая громко вздыхать от удовольствия. Когда золотистые волосы, что живописно разметались по подушке, липли ко влажному лбу и шее Тома, Беранже старался как можно нежнее убрать их, но это не получалось, поскольку кипевшая страсть делала движения резкими и порывистыми. Не выдерживая расстояния, Тома приподнялся, обвивая тонкий стан Нарцисса одной рукой, и опираясь на кровать другой. Прерываясь на рваные вдохи, его уста заскользили по тем нежным участкам кожи, которые он только что запечатлевал руками, и сорвали громкий стон с губ Билла, когда сомкнулись сначала на правом соске, а затем на левом, ловя стук сердца. Ощущая всем телом влажную, умопомрачительно нежную кожу, Том потянулся выше, проводя языком по ключицам Нарцисса, чувствуя на плечах и спине, его беспорядочно ласкающие ладони, которые иногда перемещались к затылку, крепко хватая за волосы.

Ощутив, что любимый уже близок к пику наслаждения, арфист резко переменил их позу, оказываясь сверху, меж стройных ног, которые тотчас обхватили его талию, позволяя почувствовать всё возбуждение тесно прижавшегося тела. Придерживая Билла одной рукой под голову, а другой лаская его изнывающий член, Том стал входить в податливое нутро глубже, и в тот же миг Гийом громко вскрикнул, и когда их животы оросило тёплое семя, сам излился внутрь желанного тела, с именем любимого Нарцисса на устах, под его ласкающие слух стоны, единственным содержанием которых было надрывное: «Том, люблю…»

Билл блаженствовал, приходя в себя после такого долгожданного и сладкого единения, ощущая на себе приятную тяжесть расслабленного Тома, который, пребывая в полубессознательном состоянии, не мог даже пошевелиться. Вдыхая сладковатый запах его волос, которые неизменно пахли душицей, Билл водил пальцами по мокрой спине и ягодицам, совсем не желая, чтобы волшебный момент единства и спокойствия заканчивался. А потому, когда Том решил покинуть его тело и отстранился, притянул его назад, шепча на ухо такие откровенности, что у того вспыхнули щёки и ему ничего не оставалось, как спрятать лицо в изгибе его шеи, точно также наслаждаясь его запахом и чувством беззаботного единения.

Они ещё долго ласкались и обменивались нежными, ничего не требующими поцелуями, наслаждаясь расслаблением и покоем, но когда Дювернуа уснул, мысли Гийома вновь обратились к тому, с чем он шёл домой. В какой-то момент их разговора Билл уже было решился открыть Тому истинную суть вещей, покаяться и объяснить, зачем так глупо и безответственно лгал, но арфист не сказал ему тех слов, которых он так ждал. А ждал Нарцисс всего-навсего словесных терзаний Тома относительно своей ущербности, и тогда бы он смог ответить ему тем, что и сам не настолько безупречен. Но разговор пошел в совсем ином русле, где он ощущал кожей то, что действительно имело место быть. Тома говорил об их расставании, как о неизбежном, а о соблазнах при дворе, как о его потенциальном искушении. И говорил он это таким тоном, будто Гийом уже был в чём-то повинен, и должен был за это просить прощения. Нарцисс не решился даже начинать, потому что не был уверен в том, что Тома его таким примет. Как ни странно, слепой юноша совершенно не производил впечатления убогого и беспомощного, и глядя на него, Билл чувствовал что он, будь перед ним гора, спокойно на неё взошёл бы, не прося ничьей помощи. Был ли он в этом прав? Был ли Том тем самым, кто нуждается в его поддержке? Сможет ли он в самом деле стать для Тома всем в жизни? – Билл не знал. Но он ещё не задумывался о том, что именно эти вещи были едва ли ни ключевыми в их отношениях.

Свеча уже давно догорела, и отчаянно вспыхнув, потухла в тот самый миг, когда то же самое произошло и с влюблёнными на пике безумного танца пылающих тел. Теперь Нарцисс лежал в полной темноте, поскольку ставни были плотно закрыты из-за прохлады осенней ночи, и легонько поглаживал крепко спящего рядом Тома. Прикасаясь к его коже одними подушечками пальцев, Билл снова думал о том, как же это ужасно – не видеть. Находясь во власти зрительного восприятия, которое находило Тома очень красивым, он представлял, что арфисту всегда темно так же, как и ему сейчас, и единственное, что остаётся в этом положении – это касания, запоминающие каждый изгиб, впадинку, чёрточку, каждую родинку на ощупь. Однако при всём своём непоколебимом и сильном духе, Том оставался хрупким и неизменно приносил покой одой своей улыбкой, и музыкой, рождавшейся из-под искусных пальцев.

Заключив руку Тома в свою, и прижавшись губами к тонкому запястью, Гийом забрал с собой эти мысли, уходя в царство Морфея.

***

В то время как улицы ночного Парижа опустели, и только пьяные завывания гуляк нарушали тишину спящего города, в Версале, в ярких красках дворцового великолепия бурлила жизнь. В честь приезда Марии Луизы – одной из дочерей Людовика XV, был устроен бал. Принцесса была очень дружна с маркизой де Помпадур, чем навлекла на себя недовольство своих братьев и сестёр, которые, разумеется, презирали Жанну Антуанетту. И на то были вполне понятные причины: их мать, уроженка Польши Мария Лещинская была при дворе самой последней персоной, хотя и являлась королевой. Красивая и сведущая в политике маркиза быстро затмила её, отодвинув на задний план, к тому же, Мария была на несколько лет старше самого короля, что быстро сказалось на её отношениях с любвеобильным монархом. Зато Мария Луиза не спешила брезговать обществом женщины, сделавшей несчастной её мать: если не Жанна, то непременно кто-то другой занял бы место в изменчивом сердце и ложе её отца. К тому же, последний был счастлив такому лояльному поведению своей дочери по отношению к любовнице, на хитрости и красоте которой держался весь французский Двор.

Гости танцевали, пили вино, весело болтали, играли в карты. Одни кавалеры ухаживали за своими (и не только) дамами, а другие, которым уделяли поменьше внимания, обсуждали и высмеивали наряды и причёски тех, что составлял им конкуренцию, а также тех, чьего внимания они так тщетно добивались. У кого, с кем свидание, кто, откуда приехал, и сколько денег занял, проиграл или одолжил – это было основой разговоров собравшихся придворных, и никто уже не вспоминал, по какому именно случаю они собрались. Именно с этим и пыталась бороться мадам де Помпадур, пытаясь привить незадачливой публике вкус к искусству и более изысканным развлечениям. А потому, когда гости ещё не были настолько пьяны, чтобы не видеть собственных манжет, дворецкие потушили свечи, после чего в одной из ниш поднялся импровизированный занавес, являя растерянной толпе божественное видение. И оно было поистине завораживающим, заставляя всех замереть и молча взирать, наблюдая за каждым движением того, кто танцевал в свете масляных ламп.

http://youtu.be/vt1Ib76-4mA – “Eternity” (Memoires of a geisha. укороченный вариант.)

Танцовщик двигался на небольшом освещённом пятачке, но казалось, что в его распоряжении целая сцена, настолько свободными и лёгкими были его па. Проявляя невиданную грацию, и изящно извиваясь в такт негромко звучащей музыке, он мгновенно приковал к себе десятки взглядов, которые жадно следили за каждым его движением. Его волосы чёрным шёлком струились по плечам, а белоснежная кожа выгодно выделялась на этом фоне, подчёркнутая тёмно-синим атласом его одежд. Плавно ступая по зеркальному полу, он затмевал грацию лебедя, плывущего по глади озера. Глаза его были закрыты, и это ещё больше озадачивало зрителей, которые неотрывно следили за каждым наклоном головы, жестом руки и позицией проворных стоп. И когда он, наконец, распахнул свои глаза, показалось, что весь зал вздохнул единым голосом. Чёрные, искрящиеся, чуть раскосые, они завораживали, и казалось, что их взгляд насквозь пронизал бы того, на кого был бы обращён, но этот красавец не задерживал его ни на ком, скользя поверх, и скрывая за длинными ресницами полуприкрытых глаз. За его танцем следовала сотня взглядов, но самым ошеломлённым был тот, что принадлежал грустным зелёным глазам белокурого юноши, замершего всего в нескольких шагах от занавеса. Андрэ Жирардо не смотрел, а пил каждое движение того, кто так давно пленил его разум, но чьего мастерства он до сих пор не видел. Чёрный Лебедь.

Музыка затихла, занавес опустился, зал взорвался рукоплесканиями и восторженными «браво!», но Андрэ не мог пошелохнуться, а слёзы градом катились по его щекам. Поспешно поклонившись королю, принцессе и маркизе, он выскочил из зала никем не замеченный, и убежал в оранжерею, где было холодно, а первые астры и георгины одинокими пятнами светились в полутьме полнолунной ночи.

– Что же вы, мсье, один-одинёшенек тут стоите, даже не накинув ничего? Никак любовное томление вновь гложет ваше неприступное сердечко?

Обернувшись, Андрэ увидел Тьери, приближавшегося к нему с накидкой в руках, которая тут же легла на его плечи, приятно согревая. Этот парнишка был едва ли ни единственным, с кем он мог хоть иногда поделиться тем, что так его мучило всё это время. С того самого момента, как молодые люди познакомились в доме де ля Пинкори, их связывала по-настоящему искренняя дружба, и весёлые, иногда даже ехидные подшучивания Тьери, Жирардо находил беззлобными, не принимая близко к сердцу.

– О, вы плачете? – обойдя юношу, Тьери застыл перед ним, уже не на шутку обеспокоившись от вида непрекращающихся потоков слёз. – Бог с вами, друг мой, отчего же вы так расстроены?!

– Тьери, я здесь уж скоро год. Твой господин забрал меня к себе прошлым ноябрём, и после этого я только и делаю, что нахожусь в услужении у мадам и короля! Но видит Бог, разве за этим шёл я сюда? Разве ради вот этого, – Андрэ на миг запнулся, брезгливо подёргав ажурные кружева на дорогой одежде, – ради этого оставил я престарелого отца и брата?! Чтобы сделаться дворцовой куртизанкой? Не лучше ли было оставаться в Лилле, где я мог бы продолжать заниматься танцами, а потом открыть небольшую школу, где мог бы сам преподавать, пусть одним неуклюжим дочерям купцов и бакалейщиков?!

Причитания и тихие слёзы переросли в настоящие рыдания, которые белокурый юноша уже не мог сдерживать, и окончательно лишившись выдержки, упал в братские объятия Тьери, который сам едва не плакал от жалости, осторожно поглаживая подрагивающие плечи несбывшегося танцора.

– Ты всё ещё увлечён им? – после долгой паузы спросил слуга маркиза, подождав, пока Андрэ немного придёт в себя.

– Ты о ком?

– Неужели и вправду не понимаешь? – заботливо вытирая слёзы Жирардо кружевным платком, усмехнулся Тьери.

– Да…

На самом деле Андрэ прекрасно понял, о ком спрашивает его друг, но ему было страшно неловко говорить о таких сокровенных вещах. А именно таковыми он и считал всё, связанное с Чёрным Лебедем. В те самые дни, когда двор ещё перешёптывался о скандале, связанном с этой личностью, чьё имя было окутано туманом тайны, Андрэ несколько раз столкнулся с ним в коридорах дворца, после чего чарующий образ не покидал его сознания ни на миг. Это было прошлой зимой, а уже весной, когда в версальских оранжереях буяли благоухающие пионы и кусты жасмина, случай подарил Жирардо ещё одну встречу с этим таинственным молодым человеком, и которой несчастный юноша никак не мог забыть.

Это произошло одним ранним утром, когда Андрэ, мучаясь бессонницей, покинул свою опочивальню, и направился в сады, к беседке, в которой любил сидеть подолгу, любуясь восходящим солнцем. Предрассветные сумерки рассеивались, и деревья готовились встретить первые солнечные лучи, когда он, дойдя до места своего успокоения, заметил там одинокий силуэт, с изумлением обнаружив в беседке объект своих смелых грёз. На его лице тут же предательски вспыхнул румянец, что явно позабавило черноволосого красавца, который сразу же спрятал что-то в рукаве своего роскошного, шёлкового одеяния, того же цвета, что и утренняя заря, на котором были вышиты золотые птицы. Усмехнувшись, молодой человек поднялся со скамьи, и подойдя к застывшему в смущении от неожиданной встречи Андрэ, взглянул прямо ему в глаза.

– Вы что-то забыли здесь, сударь? – шутливый тон очень шёл его высокому голосу, в который Жирардо влюбился с первых услышанных слов.

– Нет, я… я… не знал, что вы приходите сюда, я лишь хотел… – запинаясь, белокурый лилльчанин попытался выйти из положения, но никак не мог подобрать слов.

– Выследить меня. – утвердительно подытожил кареглазый красавец, нарочно смущая обескураженного юношу, который был ему безумно интересен сейчас. – Что ж, ваша светлость, вам это удалось, и я весь в вашем распоряжении…

Последние слова этот вор, укравший сердце Андрэ, проговорил вкрадчиво и вполголоса, заставляя мурашки бежать по коже, ни то от самого звука голоса, ни то от чрезмерной близости, ни то от аромата изысканных духов, который шлейфом тянулся за ним.

– До встречи, мой друг. Надеюсь, в следующий раз вам повезёт не меньше.

Сказав это, Чёрный Лебедь покинул беседку плавной походкой, будто и вправду плыл по воде, а не шёл по мощёной дорожке.

Но сколько бы Андрэ ни приходил в беседку, черноволосый красавец больше там не появлялся. И только недавно, около месяца назад, вновь придя туда, и не имея уже никаких надежд, он обнаружил на скамейке листок бумаги, на котором очень странным почерком было написано всего два слова: «Жди. Скоро».

И он ждал. Ждал терпеливо, чтобы сегодня вечером потерять связь с действительностью, впервые увидев танец Лебедя, ждал так, что погрузившись в свои воспоминания, даже не заметил ухода Тьери, ждал с такой надеждой, что едва ни лишился рассудка, когда почувствовал на своей талии тонкие пальцы, а на ухо долгожданные уста шепнули: «Дождался».

Но где-то там, в глубине сознания, горел отчаянный огонёк, согревавший ревность и зависть, ведь этим вечером Андрэ было мучительно больно ещё и оттого, что танец по-прежнему оставался для него непозволительной роскошью.

***

Наутро, проснувшись в объятиях друг друга, Гийом и Тома ещё долго не покидали постели, продолжая дарить друг другу ласку и самые нежные признания. Обоим эти минуты казались, порой, даже более сокровенными, нежели те, когда они, сокрытые от посторонних глаз, сливались воедино.

Беранже настолько привык к тому, что прохладные, изящные пальцы порхают по его лицу, лаская его по утрам, что продолжал мирно почивать, позволяя Тому касаться его беспрепятственно, что порой приносило ожидаемые плоды. Однако этим утром всё было иначе, и первым проснулся Билл. Обнаружив, что Тома ещё не вернулся из царства снов, он тихонько поднялся и поспешил во двор, где набрал воды в колодце и привёл себя в порядок. В дни путешествия Нарцисс особо страдал из-за того, что не всегда были условия для омовения. Для Тома это тоже было трудностью, ибо теперь рядом был Гийом, для которого он также хотел быть всегда опрятным и привлекательным. Зная это, Билл поспешно омылся, и заплатив гостиничной прислуге, велел нагреть воды и принести к ним в комнату.

Достав щепотку сушёной душицы, которую Том всегда собирал, если она встречалась ему на пути, Нарцисс бросил её в парящуюся воду, наполняя комнату пряным благоуханием этой полевой травы. Арфист всё ещё крепко спал, и чтобы разбудить его, Гийом забрался на их ложе, целуя в щёку, и шепча на ухо, что пора просыпаться. Но спящий мальчик только поморщился, натягивая покрывало до макушки, и тогда Билл, приспустив его снова, принялся любоваться красивым торсом любимого упрямца. Легонько водя пальцами по горячей коже, он стал целовать его грудь и живот, спускаясь всё ниже и ниже, в результате чего Том, наконец, проснулся, и на его зацелованных ночью губах появился сонная улыбка.

– Просыпайся, соня, – прошептал Гийом на ухо арфисту, попутно прикусывая мочку.

– Душицей пахнет… – охрипшим после сна голосом произнёс Тома, чем ещё больше завёл своего черноволосого любовника, руки которого давно блуждали там, где было прикрыто покрывалом.

После принятия ванны, Гийом, с особым трепетом относившийся к волосам своего арфиста, три четверти часа провозился с ними: сначала промывая, а затем долго расчёсывая своим серебряным гребешком, любуясь и наслаждаясь ими на ощупь, и в конце заплёл в тугую косу. А Тома, в свою очередь, остался очень доволен эти ритуалом омовения, который каждый раз устраивал для него Билл, совмещая мытьё и ласки. Посидев вместе ещё немного, они позавтракали молоком и хлебом, которые принёс снизу Билл, после чего один сел за арфу, а другой, с трудом скрывая страх и беспокойство, покинул временное прибежище, сообщив, что отправляется к мэтру Лани.

***

Едва лишь ты, о музыка моя,

Займешься музыкой, встревожив строй

Ладов и струн искусною игрой,

Ревнивой завистью терзаюсь я.

Обидно мне, что ласки нежных рук

Ты отдаешь танцующим ладам,

Срывая краткий, мимолетный звук, -

А не моим томящимся устам.

Я весь хотел бы клавишами стать,

Чтоб только пальцы легкие твои

Прошлись по мне, заставив трепетать,

Когда ты струн коснешься в забытьи.

Но если счастье выпало струне,

Отдай ты руки ей, а губы – мне!

(сонет 128)

POV Bill:

Для меня до сих пор является загадкой, что происходит внутри его сердца, и почему он так притягивает меня, даря покой, но оставаясь при этом одной из самых великих тайн? Вчерашний разговор был окончен мною смело, так, что ни полусловом более он мне не намекал на то, что у беседы будет продолжение. Но оно будет, если не сегодня, то завтра, или через много лет. И всё зависит от того, что сделаю я теперь, и смогу ли выйти из того затруднительного положения, в которое сам себя поставил.

Скитаясь по Парижу, я набрёл на таверну, в которой требовался повар. Удобнее всего было бы работать на кухне в «Маленьком паже», но рано или поздно Том узнает об этом, или придётся всё ему рассказать. Однако я не горю желанием этого делать после вчерашней беседы. Я знаю, что он любит, и предполагаю – нет – доверяю, что он примет меня таким, какой я есть! Но внутри что-то подсказывает, что не стоит менять первоначальной истории, и пусть уж лучше остаётся всё, как было. Раз есть тень сомнения, значит, глубоко во мне есть и само сомнение, а если есть оно в душе, то так просто его не изгнать.

Том. Милый, нежный, чувственный. И несчастный. Слепой, как внешне, так и внутренне. И прискорбно то, что таковым делаю его я. Ослеплённый любовью, он и мысли допустить не может, насколько безобразен я во всей своей вынужденной лжи. И пусть я буду последним мерзавцем, но данное себе обещание помогать ему, любить и лелеять, я выполню. А значит, созидать достойный его образ. Хотя и в этом не уверен я теперь – а нужно ли ему всё это? И нужен ли ему тот поводырь, когда в самом нём столько силы, что доведёт с закрытыми глазами до адских врат, и даже у них он отобьёт у чертей душу того, кто не побоится следовать за ним. Следовать за ним. Нет, он – не ведомый, он – ведущий. А потому лишь телесный изъян делает его беспомощным и хрупким, не будь его… о боже мой, не будь его, так он бы видел меня, и восхищался мной! Любил бы больше, я уверен в этом. Вчера я горечь подавил в себе, когда в глазах его, что постоянно смотрят в пустоту, я видел лишь себя. Вернее, то, что от меня осталось. А как прекрасны были бы они, если бы пересекались наши взгляды, от которых душу холодило бы, и в дрожь бросало?! Увидеть ревность, страсть и восхищение… увидеть боль, вину, печаль… надежду, счастье, ласку, верность. Он будет видеть, обещаю Небу!

***

Конечно же, в ту маленькую таверну, где обедают одни военные, меня сразу взяли, учитывая моё умение управляться с рыбой и рыбными блюдами. Я с первого дня на хорошем счету у повара, которого оказалось не так уж и сложно разжалобить рассказом о слепом брате, чтобы он не задерживал оплату.

В первый же день, стоило мне только переступить порог нашей комнаты, как Том сразу спросил, откуда запах рыбы. И на ходу мне пришлось придумывать историю о том, как я помог поварихе с кухни, нести бочонок с рыбой, наблюдая недоверчивое выражение его лица, а уже на следующее утро Том ошарашил меня свои заявлением, что он не намерен сидеть дома, пока я, губя здоровье, пытаюсь заработать нам на жизнь. Когда он сказал, как не сомкнул глаз всю ночь, ибо неправда была слишком очевидна, я едва не лишился рассудка, испугавшись, что догадался об истинной сути вещей. Его глаза снова стали ясными, как бывает очень редко, но именно в такие минуты мне кажется, что ничего не скрыть от его взгляда. Усадив меня напротив, он прямо смотрел в мои глаза, цепляясь этим взглядом за мою душу, и выпивая остатки самообладания, отчего я готов был уже всё рассказать ему, но сдержался, к счастью, и мои опасения оказались настолько же смешны и необоснованны, как и сами их причины. К моему великому облегчению, Тома подумал, будто я совмещаю учёбу с работой, а это означало, что он не будет сидеть сложа руки, и отправится на первую же площадь, как делал до этого. Переубедить его мне было нелегко. Я просил, умолял, приказывал отказаться даже от мысли об этом, и добился своего лишь когда сказал, что в таком случае я покину школу мэтра Лани и мы вместе вернёмся в Сент-Мари. «Я не позволю тебе отказаться от мечты. Я никогда себе этого не прощу» – сказал он мне, заставляя моё сердце сгорать от стыда и боли. Зачем он такой? Зачем готов на всё, веря в меня и в мои призрачные грёзы? Я и сам уже не верю в их исполнение. «Ты рождён летать, а не печься о таком убогом создании, как я!» – его голос до сих пор звучит в ушах, испепеляя душу. Боже Милосердный, за что он послан мне тобою? За какие благочестивые деяния я награждён святым, готовым всем пожертвовать ради того, чего не существует?

***

Проходит месяц, проходит второй, проходит третий. Зима наступила, а мы по-прежнему ни с чем. Тома чуть ли не каждый день спрашивает, когда же меня переведут, или будут известны результаты обучения? И тут солгать я не могу, ведь если бы меня взяли в балет, то нам не пришлось бы больше жить в «Маленьком паже», среди шума и постоянно сменяющихся постояльцев. Тогда бы от моих рук больше не исходило дурного рыбного запаха, от которого я уже схожу с ума…

Архитектурное чудо, шедевр, духовное сердце Парижа. Я никогда не видел ничего величественнее, чем это готическое сооружение, и не слышал ничего торжественнее звуков органа, который, кажется, разливается по стенам, наполняя и слух, и душу своим благородным музыкой. Этот небесный инструмент способен очистить сердце, отрывая его от приземлённых звучанием, приоткрывая завесу ценностей духовных, маня уйти из мира, где кроме страданий и смерти нет ничего, где даже нехотя человек причиняет боль самым любимым, и где каждое действие влечёт за собой последствия, вне зависимости от первоначальной цели.

О, Пресвятая Дева, каждый день я прихожу сюда, в собор Нотр-Дам, каждый день взываю к тебе, но тщетно. Ты не слышишь грешников, которые бросают своих матерей и обманывают возлюбленных. Не достоин я и обители Терпсихоры. Полагаю, мне не останется ничего другого, как сказать Тому, что я не прошёл. Ведь это просто – меня могли выгнать… Тогда ты простишь меня? Покажешь мне дальнейший путь?

***

Наступил март. Я не знаю, чего ждать дальше, когда всё самое ужасное уже случилось. Это произошло десять дней назад, когда в таверну, где я готовил, зашёл какой-то человек, одетый, как дворянин, и хозяин велел мне накрывать для него трапезу. Судя по всему, его хорошо знали, а потому каждый, как мог, старался ему услужить. Отобедав, он швырнул на стол туго набитый кошелёк, и сказал, что все деньги наши, если… «Если вот этот юноша, – он указал на меня пальцем, словно я был вещью, – сейчас же сделает всё, что я прикажу». Все засмеялись, и я подумал, что это очередная гнусная шутка, которые часто отпускали в мою сторону, и к которым я уже давно привык. Но когда мсье Жебрак ответил ему утвердительно, а этот отвратительный человек обратил ко мне свой похотливый взор, я понял, что есть нечто гораздо ужаснее того положения, на которое я постоянно жаловался. «Ты плохо слышишь?» – прогремел голос хозяина, и в следующую минуту меня, не спрашивая, втолкнули в ближайшую комнату те, с кем я проработал на кухне всё это время, и кого считал приятелями. А дальше…

Ничего не изменилось. Я не издал ни единого звука и не проронил ни одной слезы. Это было бы слишком, хотя я понимал, что пасть ниже невозможно. Удовлетворив свою низменность, этот господин бросил мне несколько золотых, сказав, что я был превосходен, но я не взял этих грязных денег, и когда уже был у двери, он настиг меня и принялся избивать, повторяя, что такая грязь, как я, не имеет права пренебрегать подарками персон благородных кровей. В его устах эти слова казались такими забавными. Так вот, что значит благородство?

Я не помню, как дошёл тогда до гостиницы, где на меня сразу же налетела жена хозяина с расспросами, откуда на мне ссадины и кровоподтёки. Я сам не мог поверить в случившееся. Я не пытался расстаться с жизнью, бросившись с ближайшего моста, и не думал об острых ножах, только потому, что там, в маленьком, грязном переулке меня ждал тот, ради кого я должен жить и идти дальше. Ведь это только начало. А я совсем забыл, ропща каждый день у алтаря, что кроме действительности есть ещё и ад. К счастью, поднявшись наверх, я обнаружил Тома крепко спящим, и возблагодарил за это Небеса. Зная, что после класса танцев я буду работать допоздна, он теперь часто засыпал в одиночестве, и я знаю, как он мучился этим. Но тогда я, хотя бы, смог спокойно вымыться, тщетно пытаясь отмыть тело от налёта, который на самом деле покрывал мою душу, а на следующий день едва сдерживал слёзы, проклиная себя за мысли о том, как же хорошо, что мой Том слеп, и не видит синяков, которыми было покрыто всё моё тело. Он, как обычно, дарил мне ласку, шепча о том, что Бог послал ему ангела-хранителя, который жертвует всем ради него, и даже не представлял, как был прав и не прав одновременно.