Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

Это действительно была сестра.

– Ты?

Гийом всё ещё стоял в дверях, поражённый увиденным, и не мог вымолвить ни слова. Он слышал, что Франсуаза что-то говорит, но не мог и слова вымолвить в ответ. Боль и обида, злость на самого себя мигом накрыли удушливой волной его сознание, и всё вокруг стало размытым из-за слёз, что пекли глаза. Беранже хотел тотчас же покинуть злосчастный дом, но и шагу ступить не мог. В тот же миг сестра подбежала и крепко обняла его, заливаясь слезами и покрывая поцелуями его лицо.

– Ты здесь, ты живой… Билли, родной мой, любимый…

– Почему ты здесь? – выйдя, наконец, из оцепенения, Гийом крепко обнял Франсуазу в ответ, вдыхая родной запах её волос, который не могли перебить никакие духи.

– Это теперь мой дом… наш дом, – неуверенно ответила девушка, – Зато теперь мы ни в чём не нуждаемся. Мама живёт со мной… Боже, мама! Пойдём к ней!

– Мама живёт здесь? А где отец?

– Ты не знаешь… – опуская глаза, Франсуаза отстранилась, и, не ответив, ушла за ширму, а Нарцисс остался покорно ждать её возвращения, боясь услышать следующие её слова. Через какое-то время она вышла, одетая в домашнее платье, и приблизившись к Гийому, заглянула в его покрасневшие глаза, – Отца уж два года, как не стало.

– Прости, прости, прости, – всхлипывая, зашептал Билл, опускаясь на колени, и целуя её руки, – Прости, что ушёл ничего не сказав, прости, что не писал…

Франсуаза опустилась на пол вслед за ним, вновь заключив в объятия.

– Но почему не писал? Мама… она так страдала. Неважно. Главное, что теперь ты здесь.

– Всего на несколько дней.

– Но почему? – стирая слёзы и размазывая по щекам потёкшую с ресниц сурьму, сестра подняла полные обиды глаза.

– Потому что приехал с Его Величеством, и должен возвращаться в Версаль.

– Ты попал в королевский балет! Гийом! У тебя получилось? – восторженно вскрикнула девушка, сквозь слёзы пытаясь улыбаться, – Я знала, что у тебя всё получится. Как жаль, что отец не узнал об этом. Ты такой умница у нас, Билл…

У Гийома не было сил на улыбку, хотя нежность к плачущей и одновременно смеющейся сестре затопила сердце. Поглаживая её по голове, он пытался найти оправдание своему нежеланию написать хотя бы пару строк. Тотчас же вспомнился Андрэ Жирардо, который посылал деньги своему отцу, и на душе стало ещё тяжелее. Будь его собственное положение иным, Гийом мог бы потребовать от сестры объяснений тому, что она встречает мужчин полуодетой, однако что мог сказать он, когда за всё это время никак не позаботился о своих родных, да и сам являлся не более, чем подстилкой парижской знати, и не столько по принуждению, но по собственному желанию. Так имел ли он право упрекнуть сестру в сомнительной морали?

– Он был очень зол?

– Сперва – да. Грозился выпороть тебя так, что ты навсегда забудешь о танцах и… мальчиках. Но так было в первые несколько месяцев, потом он утихомирился. Просто не вспоминал больше о тебе и запретил нам о тебе говорить. Но сам становился мрачнее с каждым днём. Начал очень много пить. Однажды я увидела, что он плачет, сидя на твоей кровати. Он сказал тогда, что всё бы отдал за то, чтобы узнать, что ты цел и невредим, повторял, что сам виноват в том, что потерял единственного сына. Он любил тебя, понимаешь?

– Как он умер? – прислонившись к стене, Гийом прижал Франсуазу крепче, и она продолжила шептать, обдавая его шею горячим дыханием.

– Море было неспокойным, обещали шторм, но он зачем-то снял лодку… его тело потом прибило к берегу, уже обезображенное камнями и… у нас не было выхода. Жить было не на что, и как раз в этот момент появился Алехандро. Помнишь этого испанца? Он пришёл и разыскивал тебя, но узнав, что ни тебя, ни отца нет, принялся допытываться, как мы живём и не нужны ли деньги…

– Он принуждал тебя?! – воскликнул Гийом, когда стал понимать, какое участие в судьбе его сестры принял тот самый Алехандро, что развеял когда-то его детские мечты о вечной любви.

– Ни в коем случае! Он был очень учтив, но сказал, что не может помочь ничем, кроме как… устроить служанкой к своему сеньору. Оказалось, на их фрегате из Испании прибыл маркиз де Сантильян, и ему как раз нужна была горничная… Билл, другие девушки мечтали бы о такой судьбе. Вначале я прислуживала маркизу, иногда его гостям, но когда он собрался возвращаться в Испанию, то спросил меня, не хочу ли я уехать туда? Мама отказалась наотрез… она всегда знала, что ты вернёшься. Почти не плакала и говорила, что с тобой всё хорошо, и что будет тебя ждать. Тогда Диего… то есть, де Сантильян поручил меня заботам своих друзей, которые остались мной довольны. Так я оказалась здесь – они ведь не могут посещать меня на нашей улице…

– Прости.

– Ты… не хочешь теперь меня знать, наверное, – ощутив, как напрягся Гийом, прошептала Франсуаза и попыталась отстраниться.

– Что ты говоришь такое, глупышка… я так тебя люблю.

– И я тебя люблю, воронёнок.

– Ты всё ещё это помнишь?

– Билл?

– Да.

– Я хотела сказать…

Странная пауза заставила Гийома открыть глаза, и посмотреть на сестру, которая сидела на полу рядом с ним, мягко целуя его ладонь и кончики пальцев.

– Что?

– Пойдём к матери.

Поспешно поднявшись, девушка потянула брата за руку, помогая встать, и они вместе направились на третий этаж. По дороге Билл рассматривал богатый интерьер, и хотя до парижского шика ему было далеко, было видно, что в убранство были вложены немалые средства: шёлком обтянутые стены, дорогие китайские гобелены, бронзовые канделябры, резная мебель, выложенный мозаикой пол – если бы только дом этот не находился в районе, где жили женщины лёгкого поведения, он мог бы сказать, что сестра живёт превосходно.

Постучавшись, но не дожидаясь ответа, Франсуаза вошла в светлую переднюю, ведя брата за собой. Оба застыли перед небольшой дверью, глядя друг на друга и пытаясь совладать с эмоциями, которые каждый из них испытывал в избытке, но природа этих переживаний была совершенно разной.

– Мама? – тихо позвала Франсуаза.

– Входи милая, дверь открыта.

Голос матери, такой ласковый и спокойный, больно полоснул слух, несмотря на всю мягкость. Гийом ощущал, как чувство вины возрастает с каждой минутой, проведенной здесь, но менять что-либо было слишком поздно. Для того, чтобы не стоять под этой дверью сейчас, нужно было изначально отказаться от поисков своей семьи. Однако, одновременно с отчаянием поминутно возрастала уверенность в том, что здесь его ждали и любили до сих пор.

Франсуаза глазами указала на дверь, и Гийом, поборов нерешительность, толкнул её, входя в комнату. У окна сидела седая женщина с пяльцами в руках, и увлечённо вышивала. Она даже не обернулась, и продолжала втыкать иглу в сукно, тихо напевая какую-то старую песню. Подойдя к ней ближе, Гийом увидел крупные нарциссы на чёрном шёлке. Время почти не изменило мать, лишь посеребрив её волосы, что прежде были такими же чёрными, как у обоих её детей.

– Ты что-то хотела? – переспросила она, и ахнула, когда обернулась, ожидая увидеть дочь. Лицо её мгновенно покрыла сероватая бледность, а брови измученно надломились, – Гийом?

– Мама, прости меня, – бросаясь на колени, Беранже спрятал лицо в подоле юбки, и почувствовал, как руки матери нежно коснулись сначала его головы, а потом плеч, пытаясь поднять его.

– Деточка моя, милый мальчик, ну что же ты? – всё ж оторвав Беранже от своих колен, мать обхватила ладонями его лицо, принимаясь с обожанием его разглядывать, лаская теплом каждую чёрточку и каждую ресничку. Нежность затопила всю комнату, и рядом с ними присела Франсуаза, тихо всхлипывая на плече у Гийома. – Живой, живой и здоровый мой малыш, – целуя мокрые щёки нерадивого сына, женщина дрожащими руками поглаживала шелковистые волосы, и ей казалось, что она чувствует тот самый, непередаваемо-сладкий запах маленького ребёнка. Аделаида Беранже не видела перед собой взрослого юношу, самостоятельного и изысканного, который не давал о себе знать столько времени – упоёнными материнской любовью глазами она видела лишь своего маленького, проказливого воронёнка, который снова набедокурил, и теперь просил прощения, как это обычно бывало из-за какой-нибудь безделицы.

– Прости меня, мама, прости, – всё шептал Гийом, который ничего больше, кроме этих слов, произнести не мог. Он смотрел в глаза родительницы, и видел там только ласку и своё отражение, в то время как отвращение к самому себе затягивало тугую петлю на шее.

– Ты стащил мой гребешок, – сквозь слёзы усмехнулась мать.

– Мне нужна была какая-нибудь твоя вещь.

– Ты мог написать…

Гийом опустил голову, хотя не услышал во вздохе матери и доли упрёка. Если слова Франсуазы отдавали обидой и звучали с укором, то материнские голос и руки доказывали только безграничную любовь и прощение.

– Я так боялся. Я боялся, что отец…

– Глупыш, отец так страдал, когда ты ушёл. Поначалу он побушевал, конечно же, но потом он каждый день говорил мне, что больше всего на свете мечтает увидеть тебя.

Ответить Биллу оказалось решительно нечего. В глазах своей матери он видел одновременно светящуюся радость и не проходящую печаль. Оглянувшись, он увидел, что на всех гобеленах и занавесках в её комнате были вышиты нарциссы: белые, жёлтые, золотые цветы красовались на каждой салфетке и подушке. Щемящее сердце рвалось из груди наружу, мысли метались и путались, как мотыльки над цветами, сменяя одна другую, но безмолвная минута не тяготила. Гийом отчётливо слышал вздохи матери, тяжёлое дыхание льнувшей к нему Франсуазы, и своё собственное, которого, как он сейчас понимал, он не заслуживает.

***

Последующие несколько дней, включая день выступления, тянулись для Гийома невыносимо долго – балы, какие-то новые знакомства, на которые он не обращал особого внимания, вино и танцы. Он сдержал обещание и навещал мать с сестрой каждый день, даже, когда после изнурительных репетиций едва держался на ногах. Он брал карету Марисэ и отправлялся в квартал с сомнительной репутацией, не обращая внимания на то, что его там уже запомнили и считали очередным любовником Франсуазы. Чёрный Лебедь не задавал никаких вопросов о семье, лишь в первый день осведомившись, не нужна ли им какая-нибудь помощь, но Гийом сам не знал, как убедить сестру принять деньги – она утверждала, что они с матерью ни в чём не нуждаются, и напрочь отказывалась от всякой помощи. Тем не менее, направляясь к ним в последний день своего пребывания в Марселе, Беранже решил, что непременно оставит деньги под подушкой, чтобы сестра не заметила их сразу.

Вдыхая упоительно-сладкий бриз, что веял со Средиземного моря, Гийом прощался с марсельским солнцем, которое завтра он намеревался встретить уже далеко от этого города. Он чувствовал, что будет тосковать по нему, и в первую очередь по любимой матери, которая каждый день превращала для него в праздник, готовя его любимые прованские блюда, которых а Париже никто не умел так вкусно готовить, и рассказывая забавные истории, с которыми он как будто уходил в детство, забывая обо всём, что случилось с ним за последние два года. Мать кормила его с рук, словно маленького ребёнка, гладила , целовала в лоб. Ещё она пообещала к его отъезду вышить ему платок с нарциссом, и сегодня Гийом ехал к ней, чтобы проститься до следующего раза, хотя не мог сказать с уверенностью, когда он будет, и будет ли вообще.

Оказавшись на месте, Беранже приказал кучеру ждать, а сам, осведомившись у служанки, не занята ли, часом, её госпожа, направился по уже знакомой лесенке вверх, и не стучась вошёл в будуар Франсуазы. На эти несколько дней девушка отменила все визиты так называемых поклонников, и теперь всегда была пристойно одета, так как Гийом мог прийти в любую минуту. Как обычно, поцеловав брата, она усадила его в кресло, а сама расположилась рядом на полу, положив голову ему на колени.

– Где мама?

– Ушла навестить Лераков. Кстати, как там Тьери поживает?

– Всё ещё помнишь этого плута? – усмехнувшись прямому вопросу сестры, Гийом запустил пальцы в шелковистые пряди, так сильно походившие на его собственные. Он хотел сказать ещё что-то колкое, когда почувствовал горячие капли, сквозь ткань обжигающие колени.

– Ты плачешь? Цветочек мой, перестань, – ласково приподнимая личико сестры за подбородок, зашептал Билл, – ты даже не представляешь, как тяжело мне покидать вас теперь. Я обещаю, обещаю писать, и постараюсь

навещать вас здесь почаще. А ещё, – едва сдерживая собственные слёзы, Гийом постарался придать голосу убедительности, – я постараюсь забрать вас в Париж. Я обещаю!

– Билл, я так люблю тебя, если бы ты только знал, – омывая слезами хрупкие кисти брата, всхлипнула Франсуаза, – мне страшно вновь тебя терять… я сойду с ума.

– Прости меня. Ты любила его, я знаю, и тогда на чердаке…

– Замолчи! – уже не сдерживаясь, воскликнула девушка, – Ты не представляешь, что мне пришлось пережить тогда! Всё, что произошло со мной позже – такой пустяк по сравнению с тем, во что превратилась моя жизнь с того вечера.

– Я обещаю, ты ещё выйдешь замуж, я сам займусь этим, тебе не придётся больше… – видя подступающую истерику, попытался успокоить сестру Гийом , но она прервала его на полуслове:

– Я не хочу замуж! Ты даже представить такого не можешь, но это правда, – захлёбываясь слезами, закричала Франсуаза, – Потому что я люблю! И люблю давно! И буду любить его всегда!

– Но Тьери…

– Да какой, к чёрту, Тьери? Я люблю тебя!

Франсуаза сама испугалась слов, которые отчаяние столь внезапно вырвало из её уст, и замерла, в страхе глядя на своего брата, которого любила, и ничего не могла поделать со своим противоестественным влечением к нему. Нынче же она была готова ко всему: что Гийом накричит, ударит, уйдёт, в конце концов. Но Нарцисс молчал, вселяя в разбитое болью сердце ещё большее смятение.

– Прости меня, Билл. Теперь ты понимаешь, что всё происходящее со мною вполне справедливо – я не имею права на достойную жизнь, потому что в сердце моём давно поселился грех.

– Молчи, – ледяным тоном молвил юноша. Сознание упорно не хотело принимать всего услышанного, также как много дней не могло смириться со всем происходящим. Не так Гийом видел свою семью, когда представлял, что однажды вернётся домой. Не такой неприкаянной хотел видеть свою сестру, и не такой печальной – мать. Но он понимал, что ушёл от них сам, и раз уходил сам, то должен был предвидеть, что не обязательно найдёт то, что оставил, находящимся на прежнем месте.

– Я не могу больше молчать. Я не могу больше так, Гийом, не могу! Почему ты не скажешь ничего? Ну же! – хватая брата за руки, кричала Франсуаза, – Ударь меня, плюнь мне в лицо и скажи, как ненавидишь меня, и не хочешь больше меня знать!

Но Гийом молчал упорно.

Он молчал, когда Франсуаза осыпала влажными поцелуями его руки, и когда поцелуи эти незаметно перешли из коротких и робких во влажные и настойчивые. Молчал, когда она облизывала его пальцы, невнятно шепча о том, как и когда она впервые поняла, что влюблена в него. Молчал он, и тогда, когда она потянулась к его губам, и не оттолкнул, позволяя вовлечь себя в поцелуй, в котором внезапно перестал видеть грех. Молчал Нарцисс, когда девичьи руки скользили по его плечам, освобождая от одежд, а затем по груди, и пальцы путались в шёлке сорочки, подбираясь к серебряной пряжке. Он не произнёс ни слова, когда грань отношений между братом и сестрой была пресечена, и поругана её жаждущими устами, сомкнувшимися на его причинном месте, и его собственными, из которых вырывались бесстыдные стоны. Волосы её липли к его бёдрам, исцарапанным её же ногтями, и чтобы они ей не мешали, Гийом намотал их на руку, и стал резче толкаться в её рот, испытывая извращённое удовольствие от осознания порочности этих ласк. Он заворожено взирал на эту картину, когда блестящая головка его члена проскальзывала между коралловых губ сестры, и как янтарные её глаза, походящие на его собственные словно отражение в зеркале, затягивались пеленой необоримой похоти, и как бросало в дрожь изящное тело, когда он, второй рукой проник в декольте, которое пусть и было доступным любому мужчине, являлось запретным для него. Темнота в глазах, скрывшая олицетворение порока, пришла лишь тогда, когда грудной стон разрезал тишину, которую доселе нарушали лишь влажные звуки, порождаемые развратными губами и языками. Нехотя открыв глаза, Гийом увидел перед собой Франсуазу, которая ещё четверть часа назад была его маленькой сестрой, и он был готов поверить, что всё происшедшее было плодом воображения, если бы не её растрёпанные волосы, пылающие щёки и смазанный контур алых губ, на которых блестели капли его семени, доказывая обратное.

Мать никогда не задерживалась на втором этаже, где жила Франсуаза, и куда приходили её любовники. Беранже знал об этом, и ощущение безнаказанности вскружило голову, затуманенную странным желанием – отомстить сестре за ту слабость, которая связала его руки, не позволив оттолкнуть её.

– Садись ко мне на колени, – приказал Нарцисс.

Франсуаза и не думала возражать. Вмиг оседлав обнажённые бёдра брата, она громко застонала, когда руки Гийома, ловко скользнув под слои кружевных юбок, оказались там, где она так хотела ощущать его пальцы. Его губы, в порочный изгиб которых она была влюблена с детства, чертили ледяные узоры на её пылающей груди, внутри всё трепетало, от настойчивых, скользящих проникновений, в которых одно жаждущее сливалось с другим, родным и долгожданным. Осознавая неправильность своих действий, ни один из них не подумал остановиться, и через несколько мгновений, жаркое пламя вовсю полыхало, разбивая воздух вокруг на любовь, страсть и первозданный грех.

Через несколько минут распутники перебрались на пышную постель. Тогда альков с голубыми занавесками, на которых были вышиты грозди сирени, наполнился её непрестанно повторяющимися, исступлёнными «люблю тебя» и безразличностью его безмолвия.

***

Гийом пришёл в себя лишь тогда, когда оказался в своих покоях, где было темно и тихо. Рухнув на кровать, он уткнулся лицом в подушку, которая поглотила давно рвавшийся наружу исступлённый вопль. Его била дрожь, а на пылающем лбу выступила испарина. Он не помнил, как покидал дом сестры, которая ублажала его в течение нескольких часов, и почти не помнил, как прощался с матерью, спешно и неразборчиво шепча ей обещания о скорых письмах и встречах. Франсуаза не провожала его. Он запомнил её распростёртой на полу, – словно оборванную лиану, что растеряла свои цветы, – рыдающей и молящей о прощении. Те деньги, которые он ещё утром хотел тайком подложить, он швырнул ей, как блуднице, сказав при этом, что она для него – сестра, и любви её он не признаёт, а внезапная близость – всего лишь порыв страсти, которую он не мог оставить без ответа, и за которую он платит ей, как и полагается платить продажной женщине. Мать, разумеется, ни о чём не догадывалась, списав пунцовые щёки и блестящие глаза сына на боль расставания. Она огорчилась, что не успела вышить обещанный цветок, и обняв обожаемое дитя, благословила в путь, сказав напоследок: «Детей любят всякими. Чем бы ни занимались дети, для матери они всегда являются источником счастья. Но более всего счастлива мать, когда видит счастливыми своих детей, даже если счастье это обусловлено её болью. Не упусти своего счастья, мой малыш…»

Нарцисс сгорал от отвращения к самому себе. Вызвав слугу, он приказал наполнить ванну, и когда её подготовили, он целый час провёл в воде, стирая с кожи метки, которые было невозможно стереть – следы укусов, царапины и засосы, оставленные родной сестрой, лишь сильнее краснели, и мыльная вода разъедала их, вызывая неприятное жжение по всему телу. Как он теперь мог показаться на глаза Марисэ в таком виде? Но Чёрный Лебедь не появлялся в их покоях целую ночь, воротившись только под утро. Промучившись в постели до рассвета, Гийом был рад, что удалось избежать разговоров и телесной близости. Тотчас поднявшись, и даже не спрашивая, где тот провёл ночь, он вызвал слуг и приказал собирать вещи, а Марисэ неотрывно смотрел на него, ожидая вопросов и пытаясь проникнуть вглубь его ума, чтобы определить причину странного настроения. Но юноша лишь растерянно улыбался на его взгляды, и заправлял чёрную прядь за ухо, нелепым жестом пытаясь скрыть своё душевное смятение.

В одиннадцатом часу королевский кортеж уже покидал Марсель под звуки труб и крики толпы, славящей Людовика XV. Процессия выглядело пышно – строи солдат в парадных ливреях шагали за каретами, трубя, барабаня и паля салют из ружей. Монарх махал рукой приветствующей его публике, демонстрируя своё особое расположение марсельцам, несмотря на то, что в этом городе мятежники постоянно восставали против роялистской политики, а каждый второй горожанин стыдился того, что вынужден говорить по-французски. Также сделал король широкий жест, лично раздав каждому, кто был в воскресение у ворот базилики Богоматери Хранительницы по золотому луидору – не только беднякам, но всем, кто протягивал руку за королевской милостью. Эта затрата, что обошлась казне ненамного дороже одного пышного бала, гарантировала ещё какое-то время спокойствия, свободное от бунтов и мятежей – так легко было убедить простых людей в щедрости и любви монарха.

***

Чёрный Нарцисс вернулся в Париж вместе с герцогом ангулемским задолго до возвращения короля, который на обратном пути точно также гостил у старавшихся выслужиться перед ним подданных. Больным и несчастным вошёл Гийом во дворец, но именно благодаря странной хвори он был отпущен королём вперёд, в то время как остальные танцовщики остались, чтобы хоть как-то развлекать Его скучающее Величество. Всю дорогу, что была изнурительной для него, измученного лихорадкой, Гийом провёл в напряжении, боясь ненароком, в бреду, проговориться о том, что теперь мучило его наравне в его главным бременем, которое всё это время оставалось в Париже. Простодушное признание его сестры, над которым он цинично надругался, призвано было жечь сердце осознанием вины, которую невозможно искупить при жизни, однако этого не происходило, и вместо вины он ощущал лишь груз – ещё одно сердце, и ещё одни глаза, что любили его безответно. Её вздохи и поцелуи, смешанные со слезами, жгли кожу и память, смешиваясь с тупой болью, которую приносили воспоминания об арфисте, что не покидали Нарцисса, пока карета петляла по южным дорогам. Проезжая Тулузу, он долго оглядывался на невзрачный поворот вправо, при выезде из городских ворот, куда он так неосторожно повернул два года назад, когда шёл в Париж. Тогда он шёл из Марселя пешком, сам не зная куда, но мечта была крепче неясности, и новые горизонты казались исполненными жизни. Теперь же он ехал туда в роскошной карете, ехал во дворец, но ему казалось, что впереди пустота. Будоражащие воспоминания о Сент-Мари разливались в сердце, подобно реке в половодье, и над ними тотчас возникала тягостная дымка сожаления. Зачем пришёл он тогда в это проклятое место, зачем задержался на празднике и зачем бросился к горящему дому, если так и не смог дать жизни тому, кто был готов из неё уйти? Волны грусти уносили Билла всё дальше, но не приносили к берегам Версаля, а разбрызгивались на дороге слезами по утерянному счастью. Ведь именно тогда он был счастлив, а теперь он не мог стать счастливым даже ради своей матери – сколько бы ни старался, с каждым шагом он делал свою жизнь только тяжелее, всё сильнее запутываясь в чёрной паутине грехов и ошибок.

Своего Дювернуа Гийом потерял, и убедился он в этом, когда, вернувшись в Версаль, прослышал о том, как неоднообразно проводит свои дни и ночи юный граф де Даммартен. Это стало для Беранже настоящим потрясением, и хотя, к моменту прибытия в Париж, он уже медленно шёл на поправку, болезнь усугубилась, и он окончательно слёг с лихорадкой, и декабрьские холода лишь способствовали этому. Не желая видеть никого, даже своего возлюбленного герцога, Билл почти не вставал с постели, и радовался тому, что короля нет во дворце, и ему не придётся ежедневно видеть Тома.

***

Лик женщины, но строже, совершенней

Природы изваяло мастерство.

По-женски ты красив, но чужд измене,

Царь и царица сердца моего.

Твои нежный взор лишен игры лукавой,

Но золотит сияньем все вокруг.

Он мужествен и властью величавой

Друзей пленяет и разит подруг.

Тебя природа женщиною милой

Задумала, но, страстью пленена,

Она меня с тобою разлучила,

А женщин осчастливила она.

Пусть будет так. Но вот мое условье:

Люби меня, а их дари любовью.

(20)

Отставив арфу, Дювернуа сладко улыбнулся сидящему в его ногах Франсуа, тому самому сыну графа де Сада, который, боготворя его, ни на шаг не отходил уже третий месяц: шестнадцатилетний юноша с обожанием взирал на него, и посвящал ему стихи, осыпая подарками и цветами, и никогда не противился тому, что Тома творил с ним по ночам. И пусть глаза этого мальчика были не столь красивы, и не пьянили, как тёмный коньяк очей Нарцисса; и пусть стихи его казались нескладными в сравнении с самыми простыми словами, что исходили из уст Нарцисса; и пусть ни один подаренный цветок не мог сравниться с касанием рук Нарцисса, а целая сотня ночей с ним не могла затмить даже одной ночи с Нарциссом – Дювернуа принимал эти знаки внимания и трепетную покорность виконта, а того не пугали ни ссадины, ни порезы, что оставались на теле после своеобразной нежности арфиста.

– Люби меня, а их дари любовью, – мечтательно повторил юноша последние строки сонета.

– Чего ты ещё хочешь? – усмехнулся Дювернуа, зная, что за просьба кроется за этим вздохом.

– Тома, позволь мне остаться у тебя на ночь. Мне так одиноко спать одному, – обвивая руками ноги Дювернуа, и целуя его колени, сладко проговорил Франсуа, – я сделаю всё, что ты только пожелаешь.

– Я занят сегодня, да и прошлую ночь, насколько я помню, ты провёл у меня. В другой раз.

– Но…

– Я же сказал, в другой раз.

Насупившись, де Сад поднялся с пола, и поправив одежды направился к выходу, даже не взглянув на обожаемого любовника, с которым было бесполезно спорить.

– Кликни Тьери, когда будешь внизу.

На эти слова Франсуа обернулся, надеясь увидеть во взгляде Тома хотя бы намёк на нежность, но арфист даже не смотрел в его сторону.

Для Тома этот юноша был не первым, и далеко не единственным любовником за последние два месяца, но оставался он им столько времени лишь из-за собственной влюблённости и привязчивости. Граф де Даммартен сильно переменился с тех пор, как Гийом уехал в Марсель, и на смену его меланхолии, которой, как прежде казалось, не было границ, пришло разгульное времяпрепровождение, начавшееся с лёгкой руки маркиза де ля Пинкори. Тома не заводил сердечных связей, ограничиваясь плотскими утехами, что не особо огорчало его часто сменяющиеся пассии – дочери и сыновья парижской знати, дорвавшись до лакомства, получили то, чего желали – его тело. Те же, кто думал о душе, никогда не шли путём, который скоро приводил в постель, продолжая попытки понравиться Дювернуа иначе, однако, это было безнадёжным занятием.

– Вы звали меня, господин?

Появившийся в дверях Тьери, держал чернильницу в одной руке, и свёрток бумаги в другой. Обойдя разбросанные по полу подушки и скомканное покрывало, он приблизился к Дювернуа, раскладывая перед ним бумаги, и зачитывая написанное вслух – зрение Тома острее не становилось, и доктор часто сетовал на то, что чрезмерное увлечение вином тому причина. Это были всякие сведения о расходах и счета от портных, галантерейщиков, бакалейщиков, и прочих торговцев, которые Тома должен был подписать. Попросив Тьери зажечь ещё пару свеч, Дювернуа стал сам перечитывать последний вексель – это была купчая на приобретение поместья в окрестностях Парижа, противоположных Версалю.

– Ваша Светлость несильно прогневается, если я позволю себе задать вопрос?

– Тьери, кажется, я говорил тебе не обращаться так ко мне наедине. На людях делай, как тебе угодно – хоть поклоны отбивай, – внимательно глядя на слугу, Тома едва заметно улыбнулся, – Всё зависит оттого, о чём вопрос.

– Вы одариваете своей любовью столь многих, – начал Тьери, заметно борясь с волнением, – но для бедного мэтра Лани у вас не нашлось ни единого взгляда, ни даже улыбки… он так мечтал…

Лерак собирался продолжить, но взгляда на графа было достаточно, чтобы замолчать.

– Отдаёшь ли ты себе отчёт в том, что сейчас говоришь? С кем ты говоришь?

Сверкнувшие глаза и мгновенно побледневшее от гнева лицо Тома заставили Тьери вздрогнуть , но опустить глаз он не мог, как будто их что-то удерживало , не позволяя отвести взор от вмиг заострившихся черт. Из тёмно-карих глаза Дювернуа превратились в зеленовато-янтарные. Сузившиеся и холодные, они поблескивали, отражая пламя свечей, напоминая глаза змеи, которая выбрала себе жертву и вот-вот набросится.

– По-твоему, любовь благороднейшего из людей стоила всего одну улыбку, взгляд, или даже ночь? Чем ты измеряешь любовь, Лерак? Неужели той же мерой, которой измерял твой возлюбленный?

– Он и ваш возлюбленный тоже, – с нажимом на последнем слове ответил Тьери, который давно перестал быть тихим и милым пареньком. По крайней мере, с Тома, который был не дворянских кровей, а потому, фактически, стоял на одном уровне с ним, он не собирался терпеть посягательств на свои умственные способности.

– Был когда-то, но больше я о нём не хочу слышать, – прошипел Дювернуа, чем снова напомнил Лераку змею,

– Если твои чувства не стынут, а лишь распаляются с каждым годом, особенно когда он забавляется с другими у тебя на глазах – это твоя особенность. Мне не нужны такие возлюбленные!

– Примечательно, что такие, каким был светлейший герцог Мэн, вам также не нужны! Вы так любили его, что даже не хотели сказать, что к вам вернулось зрение! – выпалил Тьери, понимая, что эти слова были лишними

– в два шага Дювернуа оказался рядом, и залепил ему хлёсткую пощёчину, да так, что в глазах у слуги засверкали искры.

– Не смей говорить так о мэтре Лани, – задыхаясь от ярости, Тома схватил Тьери за волосы, – Это не ты находился с ним в последний миг, и не ты утирал кровь с его губ, и не тебя он звал, слышишь? Не тебя! И ты не смеешь говорить мне, как должен был я его любить! Не ты голодным и босым ходил по площадям, стирая в кровь пальцы и срывая голос, пытаясь заработать хотя бы один су, или кусок плесневелого хлеба! Не ты годами ходил в кромешной тьме, и не в тебя плевали, не тебя насиловали и привязывали к дереву на целую ночь, чтобы ты не сбежал! Не дай тебе бог узнать, что значит убить двоих громил-разбойников, стреляя наугад, когда в любой момент могут прирезать тебя самого!

Отшвырнув Тьери в сторону, Дювернуа стоял посреди комнаты, тяжело дыша и пытаясь себя успокоить, но это плохо получалось из-за переполнявшей душу боли. Никто не смел напоминать ему о том, что приносило её в наибольшей степени, а таковой являлись для него только два воспоминания – о Нарциссе, и об учителе Нарцисса. Он старался даже не называть Гийома по имени, даже в своих мыслях.