Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

***

Лгут зеркала, – какой же я старик!

Я молодость твою делю с тобою.

Но если дни избороздят твои лик,

Я буду знать, что побежден судьбою.

Как в зеркало, глядясь в твои черты,

Я самому себе кажусь моложе.

Мне молодое сердце даришь ты,

И я тебе свое вручаю тоже.

Старайся же себя оберегать -

Не для себя: хранишь ты сердце друга.

А я готов, как любящая мать,

Беречь твое от горя и недуга.

Одна судьба у наших двух сердец:

Замрет мое – и твоему конец.

(22)

Эпилог.

Весной 1764-го года ушла из жизни одна из блистательнейших женщин Европы. Людовик XV воспринял смерть маркизы де Помпадур крайне спокойно, будто не была она его опорой все эти годы, и не питал он к ней нежных чувств. Её место очень скоро заняла безвкусная и вульгарная графиня Дюбарри, бывшая уличная проститутка, о представлении которой ко двору король хлопотал лично. Так, канули в Лету многолетние старания Жанны-Антуанетты Пуассон, стремившейся привить Его Величеству, и двору его, любовь к искусству, литературе и эстетике. Король перестал оплачивать содержание танцоров, и сократил вдвое штат придворных музыкантов. Не у дел остались и художники, которым покровительствовала маркиза. Вместе с Мадам умер прежний Версаль, дышавший пением муз, растворились в небытии некогда пышные представления, исчезли тихие музыкальные вечера, с их скрипками, арфами и декламацией стихов. Никто уже не помнил о мэтре Лани и его воспитанниках: Чёрном Лебеде, Чёрном Нарциссе, слепом арфисте. Осталось лишь золото на стенах, вино в графинах, а пороки – в сердцах. Спустя несколько лет, вечный покой обрёл придворный живописец, Франсуа Буше, и портрет печального юноши с арфой в руках, так и остался недописанным. Он долгое время находился в доме семьи Бюжо, но бесследно исчез во время Великой французской Революции, когда были разгромлены и разграблены дворцы, знатные дома и монастыри.

О герцоге ангулемском, известном также как шевалье де Пуатье и принц Хидэхито, во Франции больше ничего не слышали. Было известно лишь, что в декабре 1755-го произошла кровавая стычка в Эдо, потрясшая своей жестокостью всю Японию, в которой феодальная власть одержала победу над армией повстанцев, хотя Император Момодзоно Тохито два раза высылал своим сторонникам мощное подкрепление из Киото. Рассказывали, что кровь текла алой рекой, и в реке этой, подобно рыбам и черепахам, плавали разрубленные на части человеческие тела. Неизвестно, удалось ли принцу Хидэкито вновь спастись от охотившихся на него ронинов, что же касается собранной им армии, то вся она была вырезана в ходе боевых действий.

Новая эпоха во Франции не для всех оказалась неблагоприятной. Например, она стала временем расцвета для Франсуа де Сада, который прославился утопизмом в свободе мысли и запомнился многим поколениям, как маркиз де Сад – автор самых скандальных книг своего времени. Он слыл циником, отвергая существование Бога, нравственности, проповедуя вседозволенность; писал романы насыщенного эротического содержания, а об одержимости его болью и унижениями во время плотских утех слагали легенды. Никто бы не узнал в нём того хрупкого юношу, который мог часами слушать музыку арфы, сидя у ног её хозяина, на которого взирал с благоговением.

Разрушение порождает разрушение. Беснование и расточительность высших слоёв лишь раздразнили простолюдин, и дали антироялистским силам лазейку для свержения монархии, превращая революцию в неизбежность, принося плоды разложения личности разрушением уклада целой страны. Однако всё это происходило гораздо позднее, а в настоящем о грядущих переменах ещё никто не знал.

Гийом Беранже так и не решился ехать в Серрабону. Первое время он откладывал поездку со дня на день, затем на месяц: так, совершенно незаметно пролетел год, а за ним – другой, и третий. В итоге прошло тринадцать лет, за которые Гийом успел открыть собственную школу танцев, и забрать из Марселя в Париж свою семью – мать и сестру с дочерью. Красавица Флоранс Беранже, как две капли воды похожая на Нарцисса, мечтала научиться танцевать, но мечта была едва достижима – девочка была глухой от рождения, и в Марселе её ждала бы участь её матери. Их приезд стал ещё одной причиной, по которой Гийом вынужден был оставаться в Париже. Он терпеливо обучал искусству Терпсихоры глухонемое дитя, которое никогда в жизни не слышало музыки, поражаясь её внутренней силе и упорству, с которым она повторяла за ним сложные па, запоминая ритм танца зрительно.

Летом 1770-ого, Чёрный Нарцисс покинул Париж вместе с маркизом де ля Пинкори, и больше не возвращался. Маркиз приехал обратно в сопровождении слуги Тьери, который принял на себя все заботы о семье Гийома, и вскоре женился на его сестре Франсуазе. О самом Гийоме, так же как о его названом брате, графе де Даммартен, никто больше не слышал.

POV Bill:

За всё время пребывания в Серрабоне я ни разу не видел солнца, хотя сейчас июль… или август. Я точно не знаю ни месяца, ни дня. Меня привёз сюда маркиз, который приехал однажды утром ко мне и сказал одну сомнительную фразу, суть которой я до сих пор отказываюсь принимать. Все молчат. И я молчу – когда мы прибыли в аббатство, я потерял голос, и теперь не могу произнести ни звука. И Том молчит.

Каждый день я сажусь на пол у окна, подле замершей арфы, открываю деревянный сундук и перебираю то, что называю священными рукописями, пытаясь разложить их по порядку, но ни одна из них не датирована, и мне приходится догадываться, заново перечитывая, и пытаясь найти связь. Хронологию удалось восстановить достаточно просто – строчки поздних рукописей неразборчивы, кое-где смазаны, забрызганы чернилами, или попросту написаны одна поверх другой – он писал, уже не видя. Но невозможно постичь саму суть. Чем больше я изучаю их, тем яснее вижу, насколько бессвязны слова в предложениях, а предложения – между собой. Что ни строчка, то загадка. Но они успокаивают, они очень, очень успокаивают. Тем не менее, перечитывая их, я нахожу ответы на вопросы, которые не могли мне дать никакие предсказания, астрологический расчёты или Таро. Наверное, потому, что Библией для влюблённого является слог его возлюбленного.

«Я пытаюсь молиться Богу, но мои молитвы мои больше походят на канонические строфы, которые зазубривают фанатики, в надежде, что Господь услышит и оценит эти пустые слова. Так, я молюсь, не чувствуя ничего. Как почувствовать Бога, который на алтаре, когда Богом является тот, кто владеет душой, тот, к кому обращены мысли? Но мой Бог не всесилен, он властвует надо мной, но не может распоряжаться своей жизнью. Возможно ли такое? И сейчас я готов молиться кому угодно, хоть Дьяволу, только чтобы он спас жизнь того, в ком я оставил себя».

«О Создатель, которого я не вижу, не слышу, в которого не верю, но которому обращаюсь с последней надеждой! Услышь меня, ведь ты управляешь жизнью, смертью… так не всё ли равно, кто? Забери меня. Я уже не вернусь в мир. Забери и отправь в ад, но оставь ему жизнь. Он ещё будет счастлив, и если это продлит его жизнь, забери мои бессмысленные дни и ночи».

«Господи, почему ты не слышишь меня? Почему он страдает до сих пор? За что теперь? Боже, если ты его заберёшь, то я поспорю с тобой – здесь прекрасные, каменистые склоны, а стены аббатства очень высокие. И я докажу тебе, что нельзя забирать его у меня, что без меня он никуда не может уйти».

«Я знаю, за что наказан. За то, что сам хотел этого. И теперь мне показывается, что это несложно. Всего лишь месяц – и лихорадка превращается в агонию, о которой я так мечтал. Конечно же, ты не слышишь меня, Господи».

«Разве таким, как я не в преисподней место? Хотя я уже в ней. Потому что переоценил себя, полагая, что смогу дышать воздухом. Но я слишком привык дышать им».

«Правдив английский стихоплёт – всё больше понимаю смысл его сонетов, всю правду нашу вижу в них:

Твоя ль вина, что милый образ твой

Не позволяет мне сомкнуть ресницы

И, стоя у меня над головой,

Тяжелым векам не дает закрыться?

Твоя ль душа приходит в тишине

Мои дела и помыслы проверить,

Всю ложь и праздность обличить во мне,

Всю жизнь мою, как свой удел, измерить?

О нет, любовь твоя не так сильна,

Чтоб к моему являться изголовью,

Моя, моя любовь не знает сна.

На страже мы стоим с моей любовью.

Забыться сном мы с нею не смогли,

К другим ты близок от меня вдали».

«Молитвы мои не были искренними, и потому ни один Святой не откликнулся на них, а он умирает. Я ненавижу чужие руки на его теле, но эти руки сейчас о нём заботятся. И знаешь, Боже, пусть он лучше умрёт, чем это будет продолжаться. Мне нет дела до того, больно ему, или нет. Я хочу, чтобы его перестали касаться другие».

«Нет, Господи! Я схожу с ума! Пусть он живёт, я умоляю тебя, пусть он живёт! Ведь, если он умрёт сейчас, то… кто будет рядом с ним? Кого он увидит последним? Кого позовёт? Не меня! Нет, не быть этому, Боже, что угодно сделай, только не это. Пусть меня поразит любой недуг, я всё стерплю, я не буду роптать, но только последним я буду думать о нём. Слышишь, Боже? Он не умрёт во дворце, он умрёт там, где цветут нарциссы, и где осыпаются лепестки яблони. Я слишком долго готовил это место, и он должен умереть в своём собственном дворце. Только после меня».

«Я и так пожертвовал всем. Я всё отдал, я ушёл, я отказал себе в жизни, которая заключалась в нём. Неужели этого оказалось мало, чтобы просить о милости? Я схожу с ума, я ненавижу его, но он должен жить. И я прошу забрать меня вместо него. Неужели невыполнимо? Вот и вопрос мой изначальный – что есть Бог? Кто есть Бог? Мой не всесильный Гийом, или такой же не всесильный Творец, который создал нас, но жизнь нашу изменить не может?»

«Я сам просил ада, но не такого! Любых страданий для себя, но не для него!»

«Снова кошмары. Снова он. Кругом только он. Но я человек, а не Бог. Увы, я не знаю, кто является Богом, но точно знаю, кто им не является – это я. Я не могу уйти и спрятаться. Так странно, я не боюсь молний, не боюсь оружия, я ничего не боюсь из того, что несёт смерть. Но я боюсь мыслей о нём, и своих воспоминаний. Едва сдерживаюсь, чтобы не уйти в них, ибо если уйду, и без того никчемная жизнь превратится в продолжительное состояние, которое хуже боли и смерти. Кто сказал, что любовь – это боль? Это не боль, это намного страшнее. Потому что у каждой боли есть конец, а у любви его нет».

«Память, словно необузданная кобылица, понесла вглубь тёмного леса, волоча за собой полуживого, нерадивого всадника. Я знаю, за что».

«Был один страшный день, когда я впервые почувствовал желание его смерти. Не желание – жажду. После аудиенции Гийом проводил меня в будуар маркизы, а сам ушёл куда-то, оставив меня ждать. Я видел плохо, приглушённый свет смазывал силуэты, и когда Тьери налил вина и оставил его на столике, вошла девушка, в которой я сразу определил юношу – по запаху. Это очень просто – какими бы женскими духами ни пользовался мужчина, запах тела подделать невозможно, а когда звуки и запахи – это всё, что у тебя есть, то порой не нужно даже образов и прикосновений. В тот вечер всё произошло в считанные секунды: юноша замешкался у бокала, и скрылся. Я догадывался, что было в его перстне-тайнике, поскольку звук закрывающейся крышки был очень чётким. Я уже знал, что Гийом не мой. Знал, что не нужен ему и стал для него бременем. И это всё решило. Я захотел, чтобы он выпил этот яд, и был уверен, что остатков его мне хватит, чтобы уйти вслед. Это показалось мне прекрасным выходом. Но всё нарушилось, когда вошла эта отвратительная Леблан, и стала нагло и бесстыдно предлагать мне своё омерзительное тело. Она думала, если я слеп, то захочу любое убожество, которое предложит мне себя? До сих пор тошнота подступает, при воспоминании о приторном её запахе, когда она уселась мне на колени, и полезла рукой под мою одежду… Я пытался остановить её, но она ничего слушать не хотела, будто не понимая человеческого языка. Её слащавый голос до сих пор звучит в ушах. Её мерзкая болтливость её и убила – она сказала то, чего не имела права говорить мне: «Ну что ты, вялый и холодный, как покойник? Я хочу рассмотреть тебя, и сравнить, – она глупо захихикала, – У твоего брата такой длинный и красивый, значит, у тебя должно быть не хуже. Между прочим, Гийом сообразительнее тебя – с дамой нужно быть любезным, а если не встаёт, на что тебе тогда язык?» Я не помню, что было дальше, но эта дура всё испортила. Я так хотел, чтобы она ушла поскорее, и пришёл он, грязный, отвратительный предатель, который не побрезговал вылизывать эту дрянь, и не одну её! Но Леблан опередила – с глупым смехом, и утверждениями, что вино поможет расслабиться, она вернулась ко мне, и стала требовать, чтобы я пил, и получив отказ, сама хлебнула отравы, которую должен был выпить он, а затем уже я! Она завизжала, как колотая свинья, отвратительная… а мечты мои потерпели поражение. Но она поплатилась за то, что посмела прикасаться к моей любви. Боже мой, как я ошибался тогда… Если бы я знал, насколько ничтожным эпизодом сам являюсь в его жизни, не обратил бы внимания на ещё более мимолётное недоразумение, в виде очередной шлюхи».

«Кто меня простит за это теперь? Я не могу исповедоваться священнику, или Образу в часовне. Я хочу исповедоваться ему, и получить его прощение. Я хочу, чтобы он, услышав это, простил».

«Я должен быть рядом с ним в это время, я должен ночами напролёт сидеть у его постели, петь для него, целовать и ласкать его, впитывая в себя жар, сгорая вместе с ним. Но где я? Трус, спрятавшийся от боли. Боже, покарай меня за это».

«Господи, ты услышал меня, ты смилостивился! Благодарю тебя за твоё милосердие! Теперь мне ничего не страшно».

«Этьен, будто нарочно, ничего не говорит о нём. А я жду писем, словно умалишённый, вздрагиваю от цокота конских копыт под холмом, от каждого подозрительного звука во дворе – монахи носят сандалии, передвигаясь медленно и бесшумно, а стук каблуков сапог посыльного я выучил наизусть. Ночь. Снова ночь, а я еле сдерживаюсь, чтобы не говорить с ним. Я запретил себе это делать, потому что так мне начинает казаться, что он рядом. Я убеждаю себя в иллюзии, в то время как он даже не вспоминает обо мне, я знаю».

«Зачем, зачем он пишет это? Этьен хочет вернуть меня в Париж, для себя. Он даже не думает о том, как больно мне будет заново переживать всё то, в чём я жил до сих пор. Боже мой, лучше бы я никогда не знал о нарциссах. Уж лучше бы Этьен ничего не писал, чем из жалости рассказывал о том, что Гийом ищет меня».

«Я ненавижу жалость. Почему я не остался с ним? Да потому что он жалел бы меня, как пожалел когда-то в той проклятой деревне, где по какому-то великому несчастью, я не сгорел! Господи, если бы я только знал, чем обернётся для меня спасение! Если бы я знал, что спаситель окажется палачом! … я бы ни за что не пошёл бы за ним. Он любил из жалости. Все они любили из жалости, даже святой Лани! Гийом унизил меня так, чтобы меня жалел весь мир. Одни – за нерадивого брата, другие – за неверного возлюбленного. Но чем ответил я? Я ничем не раскрыл его откровений. Всё, случившееся в последнюю ночь является тайной до тех пор, пока он сам не заговорит о ней».

«Воспоминания. Снова ночь, и снова я сижу у окна в ожидании следующего письма, хотя придумываю множество других причин своей бессонницы. Арфа, на которой я больше не могу играть, тихо стоит в углу, руки меня не слушаются, я не в состоянии извлечь ни единого звука. Я боюсь закрывать глаза. Мне снова начнёт сниться он».

«Какая жестокая ирония, однако, у Провидения! Дворянами, которые не должны меня узнать, оказались герцог ангулемский и его друзья. Его голос я из сотен узнаю – век не забыть мне его благородного заступничества, убившего святого Лани. Какая искусная игра для впечатлительных глаз моего Гийома. Наигранная смелость в точности такая же, как и любовь – бутафория кукольника. Он никогда не любил его. Да, он в разы богаче, в разы красивее, в разы талантливее, да только сердце у него, словно кусок камня. Он пользовался легковерностью моего… Неужели эта мразь наконец-то наигралась и бросила то, на что никогда не имела права?»

«Господи, за что мне это?! Я закрываю уши, я пытаюсь петь псалмы, сонеты, любые песни, только чтобы не слышать этот елейный голос, блаженно повествующий о «лучшем любовнике во всей Франции». У меня нет оружия, но есть нож для бумаги. Он-то меня и спасёт завтра, когда все будут на утреннем богослужении. Его спутники будут спать, и я убью его. Дьявол, как же я хочу взглянуть на его выхоленное лицо, искажённое предсмертной судорогой, и вырезать сердце заживо. Он в сотни раз хуже, чем все остальные, которые прикасались к моему мальчику. Лгал, играясь с ним – доверчивым и несчастным!»

«Будь ты проклят, будь проклят и умри в муках, умри так, как из-за тебя умер Лани, захлебнись собственной кровью, почувствуй, что такое беззащитность, лишившись языка, который смел говорить о Гийоме, глаз, которые смели на него смотреть, и рук, которые пачкали моего Гийома!»

«Они покинули аббатство на рассвете. Господи, я ведь не забуду этого, я буду вечно корить себя за то, что позволил ему жить дальше, в то время как мне предоставлялся случай. Нет, он не будет жить, я вижу, я знаю… Бог такого не допустит. Неизвестный второй расспрашивал его, что же такого особенного нашёл он в подстилке, которая до сих пор не избавилась от прованского акцента. А он отвечал, что это было предначертано. Его собеседник посмеивался над суевериями, а он всё повторял: «Юноша с цветочным именем… ещё в детстве мне было предсказано… он был безумно красивым…». Он говорил о том, почему оставил отравителя Жирардо, осознав, что не он – тот Нарцисс, о котором говорило предание. Он был уверен, что ему было предначертано любить именно Нарцисса, но как он ошибался… Ему не могло быть предначертано то, что уже предначертано мне! Я люблю своего Гийома всю жизнь, и нет, он не Нарцисс для меня. Он – моя душа. И этот напыщенный герцог даже не понимает, что не Гийом – мгновение в его жизни, а он сам был мгновениям для Гийома, потому что когда Гийом чего-то хочет, противостоять ему невозможно. Если бы Гийом хотел, этот чужеземец не покинул бы его, что бы он там ни говорил о своём долге. Собеседник спросил его, неужели можно оставить любовь так легко, на что он ответил, что теперь судьба предписывает иные заботы, и он оставляет любовь ради высшего. Глупец, если бы он познал любовь, то все прочие обязательства обратились бы в ничто! Держать в руках сокровище и не понимать этого…»

«Холодность и беспристрастие в этих рассказах о Нарциссе – вот, что приводило в бешенство. Оказалось, он «догадывается о том, что подарки Гийому дарит Даммартен». Какая поразительная проницательность! Только сказано это было таким безразличным тоном… Если бы любил, то готов был бы убить за один только взгляд в сторону того, кому принадлежит сердце. Я бы свыкся, смирился, услышав о безумной любви, но как смириться с этим?»

«Гийом, несчастный мой мальчик. Ты достоин всех бриллиантов и золота мира, ты достоин самой безумной любви, и неужели кроме убогого меня никто в мире не в состоянии испытывать это чувство? Был один. Он уже в земле год, как лежит. И мне там место. Определённо».

«Я слепну».

«Этьен не писал давно».

«Сидя на горе, я играл на арфе и наблюдал за птенцами иволги в гнезде, которым мать приносила еду, что навеяло странные мысли. У него ведь вполне может быть семья, дети… я думаю об этом всё чаще. Многие питают надежды его завоевать – одна де Вард чего стоит! Её престарелый супруг скоро скончается, и она недолго будет горевать. Я видел, как она смотрела на него, и таких, как она – десятки. Этьен говорит, что Гийом редкий гость во дворце. Но разве это может стать помехой?»

«О, как тебе хвалу я воспою,

Когда с тобой одно мы существо?

Нельзя же славить красоту свою,

Нельзя хвалить себя же самого.

Затем-то мы и существуем врозь,

Чтоб оценил я прелесть красоты

И чтоб тебе услышать довелось

Хвалу, которой стоишь только ты.

Разлука тяжела нам, как недуг,

Но временами одинокий путь

Счастливейшим мечтам дает досуг

И позволяет время обмануть.

Разлука сердце делит пополам,

Чтоб славить друга легче было нам».

«От органа я устал – слишком тяжело для меня его звучание».

«Сегодня пришло письмо, после которого начался отсчёт времени. Этьен пишет неправду. Всё неправда – и вести о японце, которого я едва не прикончил месяц тому, и о Гийоме…

Но знаю себя. Надежда будет убивать меня мучительно долго. Я знаю, что ты не ничего не спрашивал у маркизы. Я сделал тебе слишком больно. Ты никогда больше не будешь искать меня. Также я видел страшное видение. В башне. Теперь я знаю, что у тебя другое имя. Я перестаю называть тебя Гийомом, Нарциссом, Биллом, и зову тебя Вильгельмом. Я не знаю, почему».

«Порой мне кажется, что я слепну по часам, но потом оно возвращается вновь, и я понимаю, что без него лучше. Без зрения. Оно стало бесполезным для меня в тот самый миг, когда ты забыл обо мне. Я сделал то, что сделал, для того лишь, чтобы увидеть тебя настоящего. Чтобы ты был моим, только и только моим. Ибо то, что я увидел впервые, взглянув на тебя глазами, было ужасно».

«Первая неделя пустых надежд прошла».

«Теперь, когда я не могу видеть тебя, я не хочу видеть ничего. Можно было спокойно выколоть себе глаза в тот самый день, когда они прозрели. Теперь я хочу вновь не видеть ничего и только представлять… Что такого? Ничего особенного – лишиться ещё одного органа чувств, который бесполезен в твоё отсутствие.

Я уже попросил маленького Жуля, чтобы он стал моими глазами и пером, если всё будет так, как ожидаю. А говорить с тобой я буду всегда. Бумага не нужна, пока живы мысли. Я ничего не рассказываю маркизу об этом. Зачем, чтобы он вновь пожалел меня и вновь соврал, что ты истосковался по мне? Или, чего хорошего – приехал, чтобы забрать меня в Париж, где я снова буду не видеть, но чувствовать, что твоё тело рядом, а душа далеко?»

«Осень. Мёд и яблоки. Я всё ещё жду. И живу. И вижу. Я же говорил, что надежда убьёт меня. Я знаю, что ты не ищешь, но всё равно жду, что проснусь однажды в твоих объятиях, и вернётся жизнь, которой никогда не было – придуманные мною красота, любовь и преданность. Но я всё равно хочу этого больше всего на свете».

«Рождество. Я ненавижу этот день. Это мой день рождения».

«Зацвела омела. Мне очень холодно. Я умираю от желания увидеть и ощутить тебя, но я не желаю, чтобы ты действительно меня искал. Я не хочу, чтобы ты делал это вынужденно. Я ничего не хотел от тебя взамен. Больше. Я едва удержался, чтобы не убить тебя во сне в нашу последнюю ночь. Я не хотел причинять тебе боль, и решил, что… Ты лежал на спине, и твоим же кинжалом я, было, нацелился в сердце, чтобы сразу… чтобы ты не мучился, любимый. Разумеется, я ушёл бы вслед за тобой! Но только остриё коснулось твоей кожи я понял, что не смогу. Разве можно портить этот бесценный, тончайший шёлк? Я не хотел отдавать тебя никому. Я хотел оставить тебя себе. Я люблю тебя до сих пор».

«Я нарвал плодов омелы, и сделал всё так, как было написано в книге. Книг очень много, и я половины не понимаю, что в них написано. Но одна привлекла моё внимание, в ней говорилось об омеле и об одном древнем обряде. Настоятель рассказывал, что старинной книге более двухсот лет, и что он купил её у некоего английского лорда, который распродавал книжную коллекцию Стюартов. Я умалишённый, если поверил в это. Но мне больше не во что верить. Ты вернёшься ко мне и останешься со мною навсегда. Не здесь и не сейчас, а там, в загробной жизни. Там я никогда больше не отпущу тебя. Мы будем дышать одним воздухом, в нас будет течь одна кровь, мы вместе вдохнём и выдохнем одновременно. Только ты и я, и больше никого не будет в нашем мире. Ты будешь любить только меня, даже если это будет грехом. Ты будешь только моим, даже если все осудят нас. Я буду поклоняться тебе, как Богу. Я буду любить тебя, и ты будешь счастлив. Ты будешь сиять ослепительным солнцем, а я буду жить в твоей тени, стану золотой оправой твоему бриллианту».

«Пришла весна. Щебечут птицы. Я до сих пор вижу, и жду. Я не хочу видеть расцвета жизни. Ровно год назад я собственноручно стал принимать яд по капле – начал писать тебе. Это был первый день весны, к которому я долго готовился. Ты ошибался, если думал, что какие-то там любовники заставили меня забыть о тебе. Ты проболел всё время, начиная с возвращения из Марселя, но я думал о тебе каждый день, каждый час и минуту. Да, я пытался не любить тебя, но лишь утвердился в своём несчастье – любовь оказалась неизлечимым недугом».

«Дьявол, как я ненавижу пение весенних птиц! Я ненавижу эти расцветающие абрикосы и вишни. Я ненавижу пробивающуюся траву и облака в небе. Я не хочу их видеть, но я хочу видеть тебя и только тебя! Этьен пишет размыто и непонятно. Я не понимаю, что с тобой, и где ты».

«Середина апреля. Вильгельм, я люблю тебя. Прошёл год. А я всё ещё вижу, надеюсь и люблю. И с каждым днём всё больше, я так хочу забыть тебя, если бы ты знал! Я хочу навсегда тебя забыть, чтобы ни разу больше не вспомнить о твоём существовании».

«Я чувствовал, когда ты лгал. Ещё в Сент-Мари. Прости, любовь моя, но я всё это слышал. Мне не нужно было глаз, которые подтверждали бы это, подмечая румянец и бегающий взгляд. Но ты был необходим мне, как воздух. Я боялся не угодить тебе. Какая разница, кем ты был? Я не знаю подробностей и по сей день, и твоё прошлое для меня не имеет значения. Принц ты, или безродный нищий. Я просто любил и люблю тебя, я не знаю, почему люблю! Мне плохо, я задыхаюсь и дышу тобой одновременно, и не знаю ответа на этот вопрос! Я люблю».

«Полагаю, многое успел порассказать тебе Тьери. Но я не держу на бедолагу зла. Он слепо влюблён, и немногим отличается от меня самого. Более того, я знаю, что он предан тебе и будет беречь, как зеницу ока. С этой надеждой, что он позаботится о тебе, я и отпустил его тогда. И, конечно же, чтобы никто не узнал того, что я задумал».

«Любовь моя, о том, что случилась прошлой весной, не знает никто. Даже слуг я тщательно подбирал из тех, кто прежде не служил в Париже. Я хотел только в последний раз вдохнуть тебя и уйти, чтобы никогда больше не видеть твоих взглядов в сторону, и никогда больше не испытывать искушения убить тебя. Ведь не впервой. Если ты сейчас в чужих объятиях, я этого знать не желаю».

«О, как ничтожны были мои попытки заставить тебя помнить обо мне. Как глупо было надеяться, что наше место в Сент-Мари выглядело именно так! Ты наверняка повесил балдахин и даже не заметил росписи. Это было так глупо. Всё было бессмысленно. Разве помнят тех, кто причинял боль? Конечно же, ты не захочешь даже вспоминать. Я слишком больно сделал тебе, а ведь я просто не мог поступить иначе, ты всё равно не был бы моим никогда! Так стоило ли мне оставаться с тобой? Меня до сих пор разрывает на части – я хочу, чтобы ты был свободен и счастлив, и одновременно не хочу этого, потому что меня в этом счастье никогда не будет».

«Я строил для тебя дворец, ибо ты – король, достойный самых роскошных хором. Ты слишком долго заботился обо мне, хотя я этого не заслуживал. И я жаждал сделать что-то для тебя. Одновременно я хотел, чтобы всё в нём напоминало тебе обо мне. Я заказал эту роспись, чтобы тебе было тяжелее приглашать любовников. На той постели, каждый раз, отдаваясь кому-то другому, ты будешь видеть нас.

Я писал тебе письма, хотя надеялся, что догадаешься ты раньше. Я хотел, я жаждал говорить тебе о любви. Не из мести. От невозможности как-либо ещё сказать тебе, как сильно тебя люблю. В них не было ни слова лжи, в них была только правда, которой я не мог сказать тебе, но которой я был переполнен. Я сходил с ума, мечтая о твоих ответах, и получая их, ненавидел самого себя, который сумел тебя привлечь. Ведь хотелось ответа не обожателю, нарисованному твоим воображением, а себе. Но я клянусь, что хоть и было моим желанием причинить тебе душевную боль, наравне с этим я хотел дать столько же любви.

К тому же… я сомневаюсь, что тебе было больно. Скорее, ты забыл эту ночь очень быстро».

«Два года безмолвия. Я не вижу вечером. И пишу наугад. Так смешно. Жульен читает мне письма маркиза, но я всё ещё отвечаю сам, на ощупь выводя буквы. Думаю, пока он не догадывается ни о чём. Я знаю, что ты никогда не придёшь за мной, и не хочу этого. Я снова не представляю ничего из себя. На самом деле, я никогда не был тебя достоин».

«Приснись мне ещё раз, Вильгельм. Твои руки и вздохи лишили меня рассудка. Ты приходишь так редко во снах, что мне приходится постоянно ждать тебя на лестнице в башне. Почему ты являешься мне там? За ухом у тебя веточка омелы. Значит, тот обряд – правда? Я сам с ней не расстаюсь».

«Твой шарф до сих пор пахнет тобой. Тем тобой, которого я помню издавна. Твои ароматы менялись не раз. В Сент-Мари от тебя исходил пьянящий аромат ванили. Ты даже не заметил, что я нашёл эти духи, и последняя ночь благоухала первой. Миндаль и горькая ваниль. Я был поражён, что ты не догадался сразу, но видимо… память – это только мой удел».

«Когда мы пришли в Париж, и от тебя, работавшего день и ночь, чтобы нас прокормить, исходил рыбный запах я всё равно чувствовал тебя. Потому что любил. Я не понимал, что происходит с тобой, когда ты перестал работать в том трактире, и однажды пришёл надушенный каким-то сладким парфюмом, но потом всё стало ясно. Я никогда не хотел от тебя большего, я никогда не хотел жить во дворце и с принцем, но этого хотел ты, и вскоре появились фиалковые оттенки, идеально подходящие твоей коже, и сводящие меня с ума. Ты стал другим, но я не ощущал посторонней власти над тобой, я понимал, что ты свободен, и хочешь перемен. То, что сообщил мне маркиз тогда, не стало новостью, но и противостояния с твоей стороны я не увидел. И отпустив тебя на волю, я совершил огромную ошибку».

«Приказать тебе в те дни расстаться с мечтой? Возможно ли меня её лишить сейчас, когда она только и осталась мне? Я чувствую, что меня посадили в холодную яму, в которой единственным выбором является безысходность. Ты чувствовал то же самое тогда, но если я живу среди миролюбивых стариков, за высокими стенами, что происходило с тобой, окружённым нечестивцами, и с бременем на плечах в виде меня? Во мне воюют всего два чувства, но их противоборство несёт в себе разрушение всей нашей жизни. Я знаю, что винить тебя не за что, но… зачем ты лгал? Неужели я – настолько никчемное существо, что не смог бы понять тебя?»

«Я не вижу в сумерках, я не вижу на рассвете и на закате. Я не вижу ночью, я не знаю, что впереди, но точно знаю, что тебя больше никогда не увижу. Я знал, что так будет, но когда уже сам Бог лишает меня права видеть, я испытываю страх».