Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

Когда он целует меня, мне начинает казаться, что…

Твоё дыхание пью, как в волшебном источнике воду живую. Хочу стать любовью твоей, чтобы жить в тебе вечно. Ты слышишь, как сердце зовёт своим стуком тебя? Запомни меня, но отдай мне ключи, от храма-усыпальницы нашей любви.

POV Author:

– Я знаю, мой нежный Гийом, что в тот вечер вы затаили на меня обиду, и ваша страсть к Тома была, скорее, назло мне… Не вздумайте отрицать сейчас, позвольте договорить! И вам вовсе не было обидно за него. Я сказал о своей нелюбви к арфе, и тем самым прогневал вас – как же, ведь вы её любите, а я посмел вам возразить. Я посмел сказать вам, что ваши чувства тяготят вас. Вот вы и попытались доказать себе, что чувства эти всё ещё живы, и вы принадлежите им. Гийом, вы принадлежите только своим чувствам, но тогда вы обманулись. Два дня пытались вы избегать со мною всяких встреч, но репетиции рушили ваши планы. Вы боролись с собою самим. Но не из-за любви к нему, а из принципа – не уступить мне. И сейчас вы по той же самой причине не хотите согласиться на переезд, в то время как в моих покоях вам отведено три комнаты, и вы уже сейчас можете остаться.

Стоило Беранже сообщить Чёрному Лебедю, что он собирается покинуть его и отправиться к себе, как тот схватил его за руки, и пригрозил, что свяжет его верёвками, если он не передумает. Несомненно, сказано это было в шутку, однако отпускать Гийома Марисэ не собирался, и когда слуга принёс завтрак, состоящий преимущественно из сладостей и фруктов, завёл непринуждённую беседу, в ходе которой очень плавно перешёл к теме того, что Чёрному Нарциссу нужно тотчас же решить вопрос о том, где он будет жить. Несколько раз Беранже пытался возразить, но японец не позволял ему и слова вставить.

– Вы ко мне несправедливы, Марисэ. Я совсем не был на вас обижен тогда.

– И потому вы в течении двух или трёх дней упорно пытались делать вид, что не знаете меня? Сейчас-то вы что отрицаете?

– Слишком много лжи вокруг. Я до сих пор не могу смириться с тем. Что произошло с Жирардо! – мрачнея на глазах, воскликнул Гийом, и отставил розетку с пралине, – Если для вас это совершенно обычное дело, то для меня…

– Постойте. Для вас? Не вы ли рассказывали всем небылицы о слепом брате, о котором вы заботитесь с самого детства? И не вашего ли названного брата вы предавали каждый раз, заводя новый роман при дворе?

– Но…

– Я наслышан обо всём, Гийом, не стоит сейчас отрицать того, что я видел собственными глазами! – резко произнёс Марисэ, и хрустальные фужеры зазвенели на столике, когда он отбросил салфетку, – Но, прошу учесть, не говорил бы я сейчас этих не самых приятных слов, если бы вы не начали упрекать меня во лжи!

– Но я был не в том положении, чтобы не скрывать этого! Как бы я бросил его здесь, в этом опасном городе?!

– Вас никто не заставлял брать его сюда с собой. Скажу вам больше – он наверняка пытался от вас сбежать, не желая становиться обузой, – Лебедь сделал паузу, буравя взглядом Беранже, – Я прав?

– Правы, – поражённо выдохнул Гийом, силясь понять, откуда его собеседник знает о таких подробностях, – Но это всё равно не даёт вам права так жестоко обвинять меня во лжи. Не забывайте, я всё ещё живу в одном доме с ним. И волен оставаться там до тех пор, пока не решу, что не намерен оставаться с ним более.

– Точнее, до тех пор, пока на вас открыто не станут показывать пальцем, называя содомитом, и в один прекрасный день на вашем пороге не появится пристав, посланный кардиналом для выяснения обстоятельств. Вы знаете, какое наказание во Франции грозит мужеложцам. Всё решает кошелёк, однако будет ли у вас тот, кто захочет вас выручить?

– Мне не хватает духу сказать об этом ему!

– Однако, у вас хватало духу столь цинично обращаться с его любовью, – довольно грубо ответил Марисэ и отвернулся, глядя в окно, за которым цвели гладиолусы, и совершенно не обращая внимания на блеснувшие в глазах любовника слёзы.

– Вы не имеете права так говорить! Вы ничего не знаете! – окончательно теряя самообладание, Беранже вскочил с кушетки, на которой сидел, – Ваша собственная жизнь – это тёмный лес! Вы каким-то необычайным образом являетесь герцогом ангулемским, имеете свои поместья, и ещё три графства, помимо герцогства! Вы – японец, но вам принадлежит то, чем правили на протяжении веков Валуа и Бурбоны, наследники благородной французской крови! А кто вы, и кем была ваша мать? В парижских салонах, знаете ли, я видывал немало женщин из вашей страны.

Произнеся это, Беранже резко развернулся, намереваясь уйти прочь. Он сразу понял, что позволил себе слишком вольное обращение, но было поздно – глаза Марисэ сузились, и сверкнули недобрым пламенем, и, подобно гепарду, он одним прыжком оказался рядом и схватил его за руку.

– Навряд ли вы отдаёте отчёт своим словам, – прошипел разгневанный Лебедь в лицо Гийому, – И не знаете, с кем разговариваете. Иначе…

Беранже опустил глаза, и вдруг увидел, что во второй руке Марисэ сжимает длинную тонкую саблю. Откуда она возникла, и когда Марисэ успел схватить её, Билл понять не мог, и только испуганно смотрел, то на неё, то в глаза побледневшему от гнева возлюбленному.

– Я – наследник Хризантемового трона, – отпустив Гийома, Марисэ отвернулся и отбросил саблю в сторону, – эта катана принадлежала Императору Накамикадо.

– Вы – император Японии? – Гийома била сильная дрожь, и он не мог подобрать подходящих в таком случае слов.

Чёрный Лебедь подошёл к двери, которая вела во внутренний сад, и открыв её, жестом пригласил Беранже следовать за собой. Биллу тяжело было сдвинуться с места после всего, что произошло всего минуту назад, но он вынужден был повиноваться.

– Мог бы им быть.

– Я ничего не знаю о Японии. Это государство почти не ведёт внешней торговли, не допускает в страну европейских послов…

– Это всё политика Сёгуната!** Это они казнили португальских послов и тысячи христиан семьдесят пять лет тому назад, запретив входить в наши порты иностранным кораблям. Как видите, и представителей императорской семьи не особо жалуют, – иронично изрёк Марисэ, и расположился на мраморной скамье, возле высокого кипариса, – Присядьте.

– Простите меня, – тихо произнёс Гийом, – Я не хотел вас оскорбить…

– И вы простите меня. Иногда я забываю о том, что для каждого его горе является самым великим.

Марисэ взял руку холодную, дрожащую руку Гийома и поднёс её к губам, после чего подсел ближе и крепко обнял павшего духом Нарцисса.

– Императора Накамикадо Сёгунат признавал лишь потому, что он был лоялен ко всем их нововведениям и не жалел казны для расточительных планов Токугава Йосимунэ, который тогда был сёгуном, а соответственно, обладал фактической властью. Вы, наверное, не знаете, что монархия правит Японией лишь формально, тогда как на самом деле бразды правления находятся в руках Сёгуната. Несколько линий постоянно переплетаются, пытаясь вырвать власть друг у друга, и это печальное обстоятельство оказывает влияние на всю страну, раздираемую на части разбойниками. Это бывшие самураи, которые оказались ненужными, поскольку воевать больше не с кем. Следующий преемник трона не стал любимцем Сёгуната, и умер в тридцатилетнем возрасте от неизвестной болезни. Так говорили народу, но на самом деле весь дворец знал, что его отравили. Мой отец также не был настроен мириться с правящей властью, и Токугава-но Мунэкацу нанял в Эдо тринадцать ронинов, наёмных убийц, чтобы убить меня. Мне только исполнилось семь лет.

Марисэ говорил очень тихо, и Гийом вдруг заметил, что никаких других окон во двор не выходит – только двери и окна покоев Чёрного Лебедя, тогда он взглянул вверх, и подумал о том, что на крыше все разговоры должны быть хорошо слышны. Японец, будто улавливая его мысли, поспешил его успокоить.

– Вы слышали что-нибудь о чрезвычайном карауле?

– Вроде того, что охраняет Его Величество в ночные часы?

– Да, – усмехнулся Марисэ, – на крыше всегда стоит четверо таких солдат, и к ограде, что окружает проём в этот двор, невозможно подойти из-за двойной решётки и стены из стекла.

– И что же произошло дальше? – любопытство Гийома брало верх, – Как вы оказались здесь?

– Отец устроил всё так, что все решили, будто меня похитили неизвестные и, впоследствии, убили. Даже моей матери он не открыл правды. Она пыталась отравиться, но её спасла служанка… а потом…

– О, ужас! Но неужели он не мог сказать ей?

– Не мог. Вдруг бы ещё кто-нибудь узнал обо мне. Если бы глаза матери убитого сына светились спокойствием, кто бы поверил в его смерть?

– И она до сих пор не знает, что вы целы и невредимы?! – громко воскликнул Гийом, не пытаясь более сдерживать своих эмоций.

Но Чёрный Лебедь, печально улыбнувшись, приложил палец к его губам.

– Тише, тише… ей это не нужно.

– Ах, простите… Марисэ, простите. Она уже… ушла?

– Нет, – покачал головой герцог, и ответил спокойно: – Она сошла с ума.

– Боже мой…

Беранже смотрел в глаза Чёрного Лебедя, пытаясь прочитать в них хотя бы несколько понятных, при подобных обстоятельствах, мыслей. Этих мыслей было много, но что мог прочитать провансалец, когда они были написаны на неизвестном ему языке? Сами же глаза герцога-императора даже не увлажнились, а на лице была всё та же застывшая полуулыбка.

– Я слишком увлёкся, Гийом. Простите меня.

– Что вы такое говорите… – опустившись со скамьи вниз, Беранже обвил руками колени Марисэ, кладя на них голову, и целуя его руки, – Я до сих пор ни разу не написал своей матери.

– Ах, как бы я хотел быть на вашем месте, – пропуская сквозь пальцы шелковистые волосы Билла, вздохнул Марисэ, – Вам письмо домой не стоит жизни. Хотя бы ради меня напишите вашим родителям, – ощущая на руке своей тёплые капли, молвил Марисэ.

– У вас, вероятно, совсем другое имя? Здесь вас знают, как Марисэ, и величают Чёрным Лебедем в творческих кругах…

– Да. Но я не хочу, чтобы меня им называли.

– Как она называла вас? – подняв влажные, раскрасневшиеся глаза, прошептал Гийом, – пожалуйста…

– Мийави.

– Что это означает?

– Красота, изящность.

– Могу ли я вас называть этим именем наедине, Ваше Императорское Величество? – без доли иронии спросил Беранже, всё так же сидящий в ногах своего принца.

– О? А ведь совсем недавно кое-кто высказывал сомнения по поводу моего происхождения, – улыбнулся Марисэ, стирая мокрые дорожки с порозовевших щёк Гийома, – Конечно же, можете.

– Кое-кто не знал ничего, – укоризненно произнёс Гийом, – Но вы так и не рассказали, как оказались здесь.

– Очень просто. Мой отец не выполнял одно из главнейших требований Сёгуната – вёл активную переписку с европейскими монархами, в том числе с королём Франции, и кайзером Фридрихом Вильгельмом II. Меня тайно вывезли на голландском корабле, отплывавшем ночью из Нагасаки. В большом ящике с шелками я провёл несколько месяцев, прежде чем меня доставили ко двору кайзера, в Потсдам, где я провёл около десяти лет. Я привык к тому месту, мне там даже стало нравиться, когда в один зимний вечер ко мне явился человек с посланием от моего отца, в котором говорилось, что я должен немедленно отбыть во Францию ко двору Людовика XV, где мне будет формально дарован титул герцога ангулемского, и несколько графств будут закреплены за мною официально. Кстати, – поднимая с колен Гийома, Марисэ улыбнулся дружелюбно, и усадил его рядом, – ваши информаторы недосчитались ещё четырёх небольших графств, когда сказали вам, что у меня их всего три.

– Мне так стыдно.

– Не стоит, мой милый. Ведь сам я вам ничего доселе не рассказывал, а слухи – неотъемлемая часть версальской жизни, к которой я, признаться, до сих пор не привык. Потому и не считаю нужным общаться и выходить во дворец слишком часто. Это повлечёт за собой знакомства, а знакомства, в свою очередь, потребуют откровений. Не с моим прошлым, как вы понимаете, стоит водить дружбу с придворными. Король и так бесконечно добр, не навязывая мне своих желаний, и позволяя Ангулему числиться за мной, хотя я был там всего два раза.

– Но почему же ваш отец ничего не предпримет для того, чтобы забрать вас и вернуть власть вашей династии?

– Не всё так просто, мальчик мой. Взгляните на Францию, кто правит ею?

– Король… – неуверенно ответил Гийом.

– Да неужели? Францией правит прекрасная маркиза, вам, как никому другому об этом известно. И что может сделать, к примеру, королева? Очарование и образованность фаворитки короля – её главное оружие. Это Европа, друг мой, здесь не нужна армия. В руках же Сёгуната войска, а у наследника трона – лишь слуги да старые советники. Что может сделать император?

– И вы всю жизнь проведёте здесь, взаперти?

– Почему же взаперти, Гийом? Я никогда не привыкну ко всем этим людям, что окружают нас сейчас. Моих друзей вы знаете – это маркиз, Жан-Бартелеми и этот чудак Альетте.

– А где вы научились фехтовать и… – Гийом покосился на лежащую рядом, сверкающую катану.

– У меня были хорошие учителя.

***

Беранже возвращался домой в расстройстве. О дальнейшей судьбе Жирардо ему так и не удалось ничего разузнать у скрытного Марисэ, и, по правде, она не особенно занимала сейчас его мысли. Всё его сознание было поглощено мыслями о новом возлюбленном, который оказался принцем крови, и вселяющим ужас рассказом, что тот ему поведал. До сих пор Чёрный Нарцисс не думал о своей матери и том, как она переживает разлуку с ним. Два раза он садился за письменный стол, брал в руку перо, однако не мог и строчки написать, и в последний раз решил, что больше попыток предпринимать не стоит. Тёмный осадок, оставшийся на душе после беседы с Лебедем, внушал Гийому ещё большее беспокойство, хотя история не имела к нему самому никакого отношения, но перевернула что-то внутри него, поселив чувство вины и предчувствие неминуемого несчастья.

Дом встретил Гийома полной тишиной, хотя обычно в это утреннее время там всегда сновали слуги, повар грохотал на кухне, и непременно навстречу выходил Тьери. Беранже стал подниматься по лестнице, когда в гостиную выбежал помощник Лерака, видимо, услышав его шаги.

– Будут какие-то приказания монсинйор?

– Да, собери мои вещи в те два сундука, что стоят в кладовой. Только укладывай аккуратно, а не то получишь от меня!

Испуганно кивнув, парнишка поспешил исполнять указания хозяина, а сам Гийом вдруг услышал тихие голоса, доносящиеся из садика на заднем дворе. Спустившись, он быстро оказался там, где нашёл Тома и Тьери беседующими у фонтанчика под эвкалиптовым деревом.

– Тьери, помоги Жаку в моих покоях!

Щёки Тома вспыхнули багровыми пятнами, но он не пошелохнулся, услышав повелительный тон, а Лерак, не подымая глаз, молча поклонился и покинул сад, оставляя своих господ наедине.

– Как твоё самочувствие? – резко смягчая голос, спросил Гийом, и, приблизившись к Дювернуа, протянул к нему руки, но арфист резко поднялся с каменной лавки, избегая его прикосновений, и отошёл к фонтану, чтобы присесть на его ободок.

Молчание растворилось в тишине, которая воцарилась в саду. Даже птицы перестали петь, и только фонтан продолжал тихо и грустно журчать. Притихли не только птицы, но пчёлы и бабочки, и остались только двое, которые должны были говорить, но оба не хотели этого разговора. Ни один, ни другой не заметили, как быстро переменилась погода, превращаясь из солнечной в душную и пасмурную, будто подстраиваясь под их настроение и то напряжение, что возникло между ними.

– Я не должен больше жить в этом доме.

Переборов свой страх, Гийом начал первым, пристально следя за лицом Тома. А тот, казалось, перестал дышать, когда услышал эти слова. Болезненный румянец тотчас сменился серой бледностью, и он закрыл глаза, до этого устремлённые куда-то вдаль – он ещё ни разу не взглянул на Гийома.

– Это не потому, что я хочу уйти… начались грязные разговоры о том, что мы состоим в порочной связи. Все ведь считают нас братьями. Это всё из-за этого случая с Жирардо, кстати, ты же не знаешь, что он… впрочем, неважно. Но он столько всего наговорил маркизе, столько всего ужасного! И я буду ежедневно к тебе приходить, слышишь? Это ничего не означает… правда, я…

– Молчи, ничего не говори больше, – оборвал арфист бессвязный монолог Нарцисса.

– Тома!

Гийом подошёл ближе, и присел, чтобы взять его за руки. Дювернуа открыл глаза, обращая к нему взгляд, от которого всё нутро Нарцисса задрожало, а сердце стало колотиться так, будто к горлу приставили нож и сказали, что пришло время смерти. Тома не стал высвобождать рук, и долго блуждал мутным взором по его лицу, будто читая и запоминая текст. Он ничего не отвечал и не говорил. С каждым вдохом и выдохом взгляд его прояснялся и становился мягче, и тревога Беранже стала потихоньку отступать, когда вдруг Тома притянул его к себе, и вовлёк в поцелуй. Билл и не думал отстраняться, однако с каждым нежным движением горячего языка, с каждым следующим вдохом, которому не хватало воздуха, боль сворачивалась клубком, подкатывая к горлу и заглушая зов, за которым недавно устремилось беспокойное сердце. Беранже не заметил, как собственные руки стали подниматься выше, и обвили шею арфиста, и сам он прильнул к нему, заключённый в объятия его ненавязчивых рук. До последнего Нарцисс думал, что Тома его оттолкнёт, ударит, не позволит себя касаться, но его поведение совершенно не укладывалось ни в какие понятия. Поцелуи становились всё глубже, а движения всё увереннее, и невозможно представить, во что бы могло это всё превратиться, не выйди в сад Тьери, с сообщением о том, что прибыла карета от мэтра Лани.

– Зачем? – первым оторвавшись от затягивающей боли, Гийом в недоумении смотрел то на слугу, то на Тома.

– Мэтр Буше пишет портрет мсье Дювернуа в доме господина Лани.

Тома молчал. Тяжело дыша он сидел, глядя на Гийома, лицо которого изменилось в одно мгновение. В нём появилась ирония и насмешливость.

– Тогда я не смею вас задерживать, сударь! – воскликнул Нарцисс, вскакивая с колен, и направляясь к выходу из сада, – И нужно было столько времени скрывать от меня правду, когда всё было ясно с самых первых дней?! Я так и знал, что верность ваша лжива, и всё это притворство раскроется в один прекрасный день. Как хорошо, что я вас покидаю, будьте теперь свободны и живите счастливо!

Дювернуа встал, но голова его закружилась, и он сел обратно, а Беранже, пылая от гнева, покинул сад, оттолкнув от калитки Тьери.

– Вам плохо? Принести воды? – Лерак тут же кинулся к арфисту, боясь, чтобы тот не упал в обморок, – Давайте пересядем на скамью. Вот так.

– Зачем вы только сказали это?

– Но ведь…

– Он уходит.

– Куда? – пораженно воскликнул Тьери, однако тут же из дома послышался крик Беранже:

– Тьери! Мои вещи надобно перенести во дворец! Герцог ангулемский был очень любезен и предоставил мне свои покои на первое время.

– Вы слышали?

– Ах, как хорошо я знаю этот голос… Может, давайте отложим встречу с художником? Ведь вы не в состоянии.

– Со мной всё хорошо.

Лерак лишь покачал головой, понимая, что Дювернуа пребывает в сильном потрясении и пока не осознаёт происходящего, и помог ему встать, после чего крикнул служанке принести воды, и отвёл наверх, чтобы помочь одеться для поездки в Париж.

***

Гийом появился в покоях Чёрного Лебедя разгневанным и беспокойным, и на все вопросы хозяина, поначалу, отвечал рассеянно, будто бы не понимал сути вопросов. Однако герцогу ангулемскому удалось найти нужные слова, чтобы выспросить все подробности, которые его интересовали: как держался Дювернуа, что говорил, каким Гийом его оставил?

Беранже стал рассказывать, исключая, однако, те подробности, о которых Марисэ, так или иначе, догадался. Гийом не сказал о поцелуе, немного приукрасил поведение Тома, обрисовав его в агрессивных красках. Дювернуа сказал всего две фразы за их встречу, а такого Беранже никак не ожидал. Потому и пришлось вложить в уста его несколько эмоциональных реплик, ибо без них рассказывать было решительно нечего. Чёрный Лебедь слушал его, а в глазах вставала совсем иная картина, поскольку Нарцисс до сих пор не умел скрывать своих эмоций и правдоподобно лгать. Вернее, верить ему мог только… слепой.

– Вы даже не представляете, что произошло потом! – воскликнул Гийом, подытоживая свой рассказ, – Тьери доложил о том, что снаружи ожидает карета мэтра, чтобы доставить Дювернуа в Париж!

– И что же в этом необычного? – совсем не удивился Марисэ, который уже многое узнал за это утро, – Разве вы не знали, что мэтр всё это время заботился о вашем бывшем любовнике?

– Вы недослушали! Сам мэтр Буше пишет его портрет, ради этого прервав роспись потолка в новых покоях мадам де Помпадур!

– Это неудивительно, – улыбнулся Лебедь, который одновременно выслушивал негодования Гийома и указывал слугам, куда заносить, и где располагать его вещи, – Я полностью согласен с Жаном, он всегда обладал изысканным вкусом.

– Бесспорно! Однако он, при этом, смел читать мне нравоучения о верности и морали! – не унимался Беранже, следуя за Лебедем из комнаты в комнату.

– Поверьте, мой драгоценный, он имел на то полное право.

– Но…

– Неужели и вправду вы полагаете – Марисэ, который начал понемногу раздражаться, остановился и вперил в Гийома тяжёлый взор, – что Жан Бартелеми, человек чести, и, как говорят, последний рыцарь, мог сотворить с Дювернуа что-то неприличное? Молчите? Тогда я задам вопрос иначе: неужели вы настолько не доверяли этому несчастному слепому, что допускаете вероятность его неверности? Способны ли вы отличить человека благородного от нечестивца?

Гийом не знал, что ответить. Он сам себя не понимал сейчас, когда своими словами пытался доказать самому себе то, что освободило бы его от чувства вины, и сняло бы тяжкий груз с плеч.

– Принимая во внимание то, что я знаю, что вам до сих пор небезразличен ваш арфист, меня можно было бы обвинить в пристрастии, но слова мои были бы вполне оправданны, пожелай я очернить соперника в ваших глазах. Но есть одна вещь… и, также, Тома мне – не соперник. Но я верю в принципы тех, кого чту наравне со своим отцом. И потому я склонен больше верить слову вашего учителя, нежели вашим эмоциям, возникшим в приступе угрызений совести. Мэтр был здесь. Он посетил меня сразу же после вашего ухода, и сообщил мне некоторые факты, которые позволяют мне складывать своё мнение о происходящем между ним и Тома. Полно вам обвинять всех вокруг в собственных пороках. У вас теперь новая жизнь, у вас всё новое. Так почему же вас так заботит, что происходит с тем, кого вы покинули? Или вы не счастливы?

Голос Марисэ звучал ровно, словно плыл по воздуху, но достигая ушей Беранже рассыпался на мелкие, острые осколки. Ему стало нестерпимо грустно и одиноко, хотя тот, кто интересовал его сейчас более всего стоял перед ним, и оба они находились в покоях последнего, где собирались жить вместе.

– Я безмерно счастлив… – невнятно протянул Нарцисс, опускаясь на кушетку, по которой были разбросаны шитые серебром подушки. Ответ прозвучал неубедительно и вынуждено.

– Вы просто устали, – смягчился Марисэ, и присев рядом, заставил Гийома лечь, – Я хочу, чтобы вы были счастливы, – коротко целуя прикрытые веки и бархатные ресницы Беранже, сказал он, – Отдохните, мой сладкий, выспитесь… На эту ночь у меня есть некоторые планы.

***

http://youtu.be/oXsGzdZVuU4 Alizbar – Star of the County Down

Сменялись кисти в руках гения. Один мазок ложился на холст, закрашивая штрихи эскиза, за ним второй, третий…

Для арфиста дни тянулись мучительно долго, окутывая молочным туманом его сердце, а вместе с ним и весь Версаль. Дни эти сменялись тёмными ночами, которые скрашивал только редкий, поверхностный сон, а пробуждение всегда приносило нестерпимую боль. Не было рядом того, кого Тома не привык видеть, но привык ощущать сердцем, и чувствовать плотью. Не было волнующих вздохов и звонкого голоса, который порой становился глубоким и томным, насильно парализуя тело, мысли и все чувства, кроме одного: любить.

Конечно же, Гийом не стал приходить, как обещал. Почему-то Дювернуа был уверен, что он не приходил бы в любом случае, вне зависимости от того, на какой ноте они расстались. Все его попытки объясниться, все нелепые оправдания, весь его вид в тот момент… не таким хотел арфист запомнить своего Бога, не таким жалким и потерянным в собственной лжи и сомнениях, и не грязным, испачканным чужими руками. Тома страдал из-за того, что Гийом покинул его в полной уверенности в его измене. Пусть сам Гийом давно разбил представления Тома о верности, пусть сам нарушал обет сердца, однако от него не должен был увидеть того же. Для Дювернуа это было вопросом чести. Прошло три дня. Поцелуй до сих пор горел на печальных устах, но Дювернуа старался его не помнить. Ибо вовсе не то он хотел сделать, когда Билл вошёл в сад. Совсем не то хотел, когда тот опустился перед ним на колени.

Как и предполагал Тьери, в тот день, когда Гийом покинул их дом, Тома пребывал в полубессознательном состоянии, и мнимое его спокойствие продлилось совсем недолго. Отсидев положенное время перед художником, с арфой, на которой в тот день не смог сыграть ни одной композиции, Дювернуа отпросился у мэтра домой поскорее, где заперся у себя, и не впускал Тьери до полудня следующего дня, когда вновь прибыла карета, чтобы отвезти его в Париж.

И снова были кисти, терпентин и краски. Они переплетались и сливались вместе в руках гениального Франсуа Буше. Вместе они творили божественную картину, с каждым днём делая портрет на полотне всё более ярким и совершенным, в то время как оригинал терял персиковые полутона с каждым часом.

Дювернуа ожидал от себя нескончаемых потоков слёз, но глаза будто высохли и неспособны были проронить и капли. Он видел мутно, будто находился под водой в застоявшемся озере, покрытом тиной. Он почти не ел, лишь иногда поддаваясь жарким уговорам мэтра Лани и Лерака. Красота арфиста угасала, и пока лицо на холсте расцветало дивными красками, невидимая кисть спешно накладывала тёмные тени под обесцвеченными глазами, а румянец и улыбка его стали несбыточной мечтой живописца. Возвращаясь домой, Тома целыми вечерами просиживал в пустой комнате, где ничего не осталось от Гийома, кроме не застеленной в последний раз постели. В ней Тома и встречал свой ночной ад, где мысли-привидения разрывали его на части, заставляя обожать и ненавидеть Нарцисса одновременно.

Мешались краски в танце кисти, вздыхала арфа, пела скрипка. Как будто бы оплакивая счастье, трудился каждый гений над своим. За Тома плакали его струны, и скорбный Лани резал не скрипку, но сердце своё смычком, пока Буше рисовал картину, в которой замирало время, а красота арфиста обретала вечность.

Золотом стелились по плечам шелковистые пряди, постепенно отрастающие – теперь некому было остригать их.

В болезненной бледности Дювернуа появилась некая одухотворённость. Он днями и ночами думал о Гийоме и очень ждал, что он придёт. Не вернётся, а всего лишь зайдёт, и подарит хоть несколько мгновений, которых достаточно будет, чтобы утолить жажду слуха и взора. Но не приходил Гийом, а Тома даже стал этому радоваться. Потому что приди он, отпускать его было бы невозможно, но и прикасаться к нему – чужому – Дювернуа более не хотел. Однажды утром, когда сон пришёл на час-другой, мерещилось арфисту, что Гийом ласкал его, и целовал безумно, приговаривая: «Прости меня, лилия, прости». Но, открыв глаза, он решил, что сознание играет с ним, и шепчет то, что он более всего хотел услышать. Но это повторилось на следующий день. Тогда он вновь прижимал к лицу лиловый шарф, в котором до сих пор жила его фиалка.

Лани не спрашивал любимого ни о чём, и беседы заводил тогда лишь, когда тот проявлял желание их вести, в то время как сам не знал покоя ни днём, ни ночью, понимая, что однажды придётся расстаться. Он уже написал письмо в одну из святых обителей, как и обещал. И теперь допивал свою горькую чашу до дна, впрочем, как и тот, кого безответно любил. Жан Бартелеми пытался что-то изменить, даже нанёс визит Чёрному Лебедю, хотя и знал исход беседы наперёд. Он не думал, что Тома может догадываться о его тайных мыслях и всепоглощающих чувствах, поскольку был слишком несчастен для того, чтобы видеть хоть что-то вокруг. Ему, как никому другому, было видно, что мальчик перестал обращать внимание на цветы, на музыку, на вкусы и запахи. Потому он не боялся смутить арфиста своей опекой, он хотел, чтобы таким его и запомнил этот несчастный – человеком, который заботился, как о родном брате – бескорыстно.

Осень вступала в свои версальские владения рано и неосторожно – пошли дожди, стало холодно и сыро. Королевская резиденция взорвалась нежными красками астр, которые своей лилово-розовой гаммой разбавляли общую серость. Наступил день, когда король должен был вернуться из своего небольшого путешествия – по дороге с охоты он пожелал погостить у маршала де Шомберга, и вместе с ним у гостеприимного хозяина задержалась его свита и гости, которые сопровождали Его Величество на охоте. Что же касается событий, связанных с попыткой самоубийства Андрэ Жирардо, то эту неприятность бурно обсуждали около недели, но потом лишь справлялись о его здоровье у слуг, и в итоге всем было объявлено, что граф де Шампань отправился поправлять здоровье в своём личном имении в одноимённом графстве. Так или иначе, сегодняшним вечером дворец вновь оживал после десятидневного затишья, и, соответственно, вечером, в малых покоях короля все ожидали Тома Беранже и… его брата-танцовщика.

***

– Я не могу идти туда. Я не могу! Как я буду петь, когда он будет играть? Не вынуждайте меня это делать.

– Бесценный мой, я не хочу оказывать на вас давления, однако вы не можете не повиноваться королю. Даже моего влияния будет недостаточно, ведь в этой стране я – верноподданный Его Величества, который, из милости, даровал мне приют. Я не имею права постоянно просить его о каких-либо одолжениях.

– Но как, как, скажите мне, я должен себя вести?!

Гийом был в полной растерянности, когда король прислал своего пажа – сегодня вечером он желает услышать Гийома вместе с братом. Не зная, как поступить и что предпринять, дабы избежать болезненной встречи, он стал просить совета у Марисэ, который, в ответ, лишь требовал от него самостоятельного решения и стойкости.

– Почему вы так нервничаете? Или вы до сих пор любите его так сильно, что боитесь потерять самообладание? Так знайте же, Гийом – я вас не держу. И слишком мелочно было бы с моей стороны строить вам пакости, если бы вы пожелали прервать нашу связь. Вернувшись к вашему арфисту, вы ровным счётом ничего не потеряете.

– Ну что вы говорите такое, Мийави… ? Моё сердце давно и всецело принадлежит вам. Неужели вы этого не чувствуете? – чувствуя колкость в словах возлюбленного, Чёрный Нарцисс приблизился к нему, и плавно возложив руки ему на плечи, потянулся к нежным устам.